Текст книги "Маркиз де Сад"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Пара Франваль – мадам де Франваль чем-то отдаленно напоминает чету де Сад: властный, самолюбивый супруг и мягкая, преданная супруга, готовая на все ради мужа и поддержания мира в семье. Однако у Донасьена Альфонса Франсуа не было предчувствия, что его брачный союз не вечен… Мадам де Франваль вполне может считаться родной сестрой мадам де Бламон из романа «Алина и Валькур» – обе добродетельны, обе любят своих мужей-либертенов, и обе погибают, став жертвами их коварства. Образцовые садические супруги…

Однако современники, прочитавшие эти повести, написанные в 1780-е годы, только в году 1800-м, когда де Сад уже был признан всеми автором «Жюстины», «Жюльетты» и «Философии в будуаре» (сам маркиз продолжал от них возмущенно отрекаться), быстро разглядели в них не восхваление добродетели, а апологию рока и темных человеческих страстей. Любопытный отзыв поместила газета «Journal de Paris». Бесстрастно оценив «Размышления о романе» и слегка похвалив исторические повести, автор заключил: “Новеллы” не лишены длиннот, кои следует отнести на счет буйного воображения автора. Последняя повесть сборника необычайно мрачная. Будь в нашем веке и в нашей стране побольше благонравия, подобные картины непременно ввергли бы души наши в бездну отчаяния. Но, надо полагать, автор понимал, что мрачный колорит еще долго будет окрашивать реальность нашу, и столь же долго реальность сия будет превосходить любой вымысел». Собственно, упрек не автору, а действительности…

Далеко не все были настроены благодушно к создателю «Преступлений любви». Журналист Вильтерк сразу же разглядел в них сочинения аморальные и развращающие, ибо в них всегда «ПОПИРАЕТСЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ» (выделено Вильтерком), и с возмущением отмечал, что автор не ограничивается одним преступлением, а старательно громоздит горы трупов, явившихся результатом наигнуснейших преступлений: инцеста, измены, необузданного разврата. Взывая к великим авторам – Руссо, Вольтеру, Мармонтелю, Филдингу и Ричардсону, Вильтерк риторически вопрошал: неужели и вам следовало описывать преступления, а не рисовать картины нравов? И тут же давал ответ: увы, прощайте, великие; вас больше не станут читать, ибо в ваших книгах матери не душат своих детей, дети не подсыпают яд матерям, а невинного человека не пронзают картинно тринадцатью кинжалами. Рецензия Вильтерка настолько разозлила жаждавшего литературного признания де Сада, что свой ответ «Вильтерку, газетному писаке» он издал отдельной брошюрой. В ней он, как это было ему свойственно, не считая откровенно оскорбительных выпадов, обвинил оппонента сразу во всех грехах: этот невежда не прочел книгу, а уже приписал ему «аморальные сочинения», посмел рассуждать о статье «Размышления о романе», а сам ничего не понимает в литературе… Неужели Вильтерк не знает, что преступления – это тоже нравы, только нравы преступные? Впрочем, и в самом деле не знает, иначе разве стал бы он громоздить глупость на клевету? Словом, де Сад выпустил пар, Вильтерк ответил коротенькой заметкой, где написал, что от «ГРАЖДАНИНА ДЕ САДА» (выделено Вильтерком) иного ответа и не ожидал, и полемика заглохла.

Примерно в одно время с «Преступлениями любви» были написаны короткие истории, составившие сборник «Короткие истории, рассказы и фаблио», изданный в 1927 году: двадцать шесть историй сборника были подобраны по принципу сохранности текстов. Согласно записным книжкам, маркиз готовил к изданию несколько сборников рассказов, но успел издать только один – «Преступления любви», рассказы же в духе Боккаччо, забавные анекдоты о мужьях-рогоносцах, доверчивых провинциалах и сластолюбивых священниках (один из сборников де Сад даже хотел назвать «Французский Декамерон») при жизни автора остались неопубликованными, и часть из них утеряна.

Помимо «Ста двадцати дней Содома» не предназначался для печати и «Диалог священника с умирающим», написанный в 1782 году в Венсене и впервые опубликованный в 1926 году. В диалоге умирающий, апеллируя к природе, убеждал священника, явившегося исповедать его, в том, что человек «не нуждается ни в религии, ни в Боге», а единственно в добром сердце. Убежденный материалист, умирающий требовал от священника рационального доказательства существования Бога, ибо природные следствия объясняются природными причинами, а если «Бог сам по себе нуждается в объяснении… следовательно, Бог излишен». Излагая постулат о небытии (впоследствии об этом не раз будут рассуждать маркизовы либертены), он забивал одну из опорных свай для фундамента здания садической философии: «В мире ничто не погибает и не разрушается. Сегодня ты – человек, завтра – червяк, послезавтра – муха. Разве это не означает существовать вечно?» Победив в философском диспуте, умирающий в нарушение всех традиций приглашает женщин и предлагает священнику разделить с ним его последнюю радость. И «уже через краткое время пребывания проповедника в их руках природа празднует свою победу над ним», – завершает автор свой пылкий антиклерикальный диалог.

Чем дольше маркиз пребывал в заключении, не зная, когда настанет час его освобождения, тем сильнее кипели в нем возмущение и обида на весь мир, к которым прибавлялись проблемы сексуального характера, переживавшиеся им крайне остро. Занятия литературным трудом были для него своего рода отдушиной – ускоряли бег времени, позволяли сохранять живость мысли и воображения. Наибольшей продуктивности де Сад достиг в Бастилии – «Сто двадцать дней Содома» были начаты «22 октября 1785 года и завершены ровно через тридцать семь дней». Однако замысел скорее всего зародился гораздо раньше, возможно, уже в Ла-Косте, во время его собственного «садического эксперимента». И не исключено, что «листочки», которые стремилась и одновременно боялась найти в замке мадам де Монтрей, как раз и были первыми черновыми набросками будущего «дьявольского» романа. Во всяком случае, рассматривая отрывок, в котором маркиз де***, узнав о том, что его казнили заочно, радостно кричит: «Ах, какая пакость, какое бесчестье, дайте же мне скорее спустить!», многие подчеркивают биографический характер данного эпизода. Узнать о вынесенном тебе приговоре и в честь этого совершить извержение – поступок вполне в духе садических персонажей-либертенов. Де Сад никогда не упускал возможности посмеяться – по-своему.

Полагают, что сочинять «Сто двадцать дней Содома» де Сад начал ради сохранения здоровья – как умственного, так и физического. Погружаясь в фантазматический мир причудливых эротических видений, он освобождал от них свою плоть и одновременно изощрял ум, изливая на бумагу самые невероятные способы мучений, придуманные его либертенами для своих жертв. Вспыльчивый, капризный, он вполне мог воображать на месте безликих жертв своих врагов. Разумеется, де Сад был искренен, когда писал: «Я либертен: я замышлял все, что можно замышлять в моем положении, но я, разумеется, исполнил далеко не все, что замыслил. Я либертен, но не преступник и не убийца». Своевольный и несдержанный, он не обладал бесстрастием своих персонажей, а потому мог нафантазировать любую страшную месть – именно нафантазировать. Диктат разума господствовал в философических рассуждениях маркиза, его либертены были хладнокровны и рассудительны, но сам маркиз часто напоминал пороховую бочку и действовал не раздумывая. Размышления начинались потом, и вывод всегда был один: «я делал то, что делают другие, и за свои поступки ответственности не несу, потому что на них меня неумолимо толкал мой темперамент»; «дорога добра, на которую меня постоянно хотели направить, противна природе, коей должно следовать; человек не вправе судить другого человека, ибо те, кто судят, чаще бывают хуже осужденных, а наказание, которое не исправляет, хуже преступления».

В напряженном письме «Ста двадцати дней» присутствует нагнетание отвратительного – словно каждой страницей де Сад стремился доказать несправедливость своего наказания и бессмысленность своего заключения, ибо никакое заключение не заставит его отказаться от своих фантазий, а, напротив, лишь приумножит их и сделает окончательно неприемлемыми для общества. И ему блестяще это удалось: написан роман, нарушающий все языковые запреты, сложившиеся за долгую историю культурных традиций общества. Классическим литературным языком описаны отправления, которые согласно устоявшейся традиции люди совершают в скрытом от посторонних взоров пространстве. А так как роман, собственно, и посвящен детальному описанию этих процессов, ибо только в них – разумеется, наряду с преступлением – содомские либертены находят удовольствие, то текст производил действительно отталкивающее впечатление. Но маркиз не намеревался нравиться читателю, наоборот, он делал из него свою жертву. И в отличие от бессловесных жертв садических либертенов читатель оказался злопамятным и не простил де Саду не столько апологию преступления, сколько создание текста, невозможного для произнесения. И хотя роман стал достоянием общественности только в XX веке, первые читатели, воспринявшие его на уровне референции, определили его как каталог сексуальных извращений. Тем более что примерно за два десятка лет до публикации «Ста двадцати дней Содома» вышла книга немецкого врача-психиатра Крафта-Эбинга «Половая психопатия» (1886), в которой примеры сексуальных отклонений совпадали с «фантазиями» либертенов де Сада. Только работы последних десятилетий убедительно показали, что читать «главный» роман маркиза следует на уровне смысла, тогда постоянная гиперболизация действительно переходит в разряд черного юмора. «Я уважаю любые вкусы, любые фантазии, – писал маркиз в одном из писем, – сколь бы прихотливы они ни были, и считаю, что все они достойны уважения не только потому, что мы над ними не властны, но и потому, что самая странная и самая невероятная фантазия, когда в ней хорошенько разберешься, всегда проистекает из утонченности». А утонченности знатному аристократу де Саду было не занимать.

По построению роман напоминает «Декамерон» или сказки «Тысячи и одной ночи» (рассказчицы каждый день услаждают либертенов своими историями), а по содержанию – утопию. В изолированном от внешнего мира замке либертены устраивают маленькое государство, где они являются верховными правителями, их рассказчицы и надсмотрщицы – своего рода старейшинами-управителями, слуги – неприкосновенными рабами, в жизни замка не участвующими, а очаровательные юноши и девушки – жертвами, предназначенными для исполнения прихотей либертенов. В замке Силлинг все регламентировано, вся жизнь осуществляется под суровым надзором правителей и старейшин и согласно строгому распорядку, соблюдение которого обязательно для всех, в том числе и для правителей. Но если утопии Морелли или Кампанеллы были устроены для создания благ для общества и члены их воспроизводили некий продукт, в салической утопии не создается ничего, она устроена только ради услаждения правителей. Это своеобразная затратная, самоуничтожающаяся утопия: в ней поглощаются ресурсы, завезенные в замок, амортизируются тела либертенов и их жертв, растрачивается сперма и экскременты (которым не дают превращаться в «золото», так как они потребляются на месте). Если довести пребывание членов этой утопии в отрезанном от «большой земли» замке до логического конца, то им станет полное самоуничтожение – не выживет никто. Целью любых действий либертенов является получение наслаждения, включающего в себя две составляющие: эротический акт и его теоретическое обоснование; акт связан с нарушением запретов и уничтожением других индивидов (преступление против закона сохранения вида) и никогда не подразумевает воспроизведение вида (преступление против закона воспроизведения вида). Салическая утопия (как, впрочем, и любая другая) может существовать только при сохранении status quo, и прежде всего в том, что касается ее членов: жертвам надлежит быть инертными и бессловесными, либертенам – богатыми, чтобы иметь возможность отгородиться от мира, и философами, дабы исследовать тончайшие нюансы процедуры (ритуала) наслаждения. Нарушение кем-либо из обитателей салической утопии установленной иерархии выйдет за рамки системы, и стройное здание, выстроенное исключительно умозрительно, рухнет.

Подзаголовок романа – «Школа либертинажа» вписывался в характерные для того времени сочинения: например, «Школа нравов, или Последствия либертинажа». Эпоху Просвещения отличало желание поучать и настанлять. А Ретиф де ла Бретон в романе «Господин Николя» даже заявил, что читал в рукописи вторую часть романа де Сада под названием «Теория либертинажа». Исследователи полагают, что, вероятнее всего, Ретифу удалось раздобыть часть (или черновик?) последнего, сожженного романа де Сада под названием «Дни в замке Флорбель»; но об этом романе мы будем говорить ниже. Зато прочесть в «Парижских ночах» Ретифа подлинную историю о некоем обществе из четырех человек, проживавших в разных кварталах города и каждый триместр обменивавшихся женами, де Сад мог вполне и, подхватив идею, основать свою содомскую утопию на магической цифре четыре (четыре: времени года, телесных тумора, стороны света, первоэлемента, темперамента…). Для пополнения растраченного за годы заключения эротического багажа он наверняка прочел «Записки об “Отель дю Руль”» (известный парижский публичный дом времен Казановы и де Сада), а изощренные пытки жертв подсказали ему книги Корнелия де Пау об американских аборигенах и Жака Никола Деменье об обычаях и традициях дальних народов. Короткая поэма «Истина» и столь же краткий авторский комментарий к ней, написанные около 1787 года и опубликованные в 1961 году, можно назвать своеобразным резюме «Диалога» и «Ста двадцати дней». В поэме, сконцентрировав всевозможные отрицательные эпитеты, автор с присущим ему темпераментом поносит Бога, затем объясняет, какой вред наносит человеку вера в него, потом возносит хвалу природе и призывает следовать внушенным ею страстям (инцесту, содомии, убийству, насилию и так далее) и, наконец, обрушивается на глупые законы, пытающиеся воздвигнуть преграду на пути тех, кто подчиняется великой природе, и объясняет, почему преступны именно служители этого закона. «Так предадимся же всем страстям, что внушает нам природа, – пишет он в комментарии, – и будем счастливы. Какое нам дело до мнения других людей: оно всего лишь результат людских предрассудков! И не следует бояться совести, ибо мы всегда можем смягчить ее: постоянно предаваясь страстям своим, мы заставим ее молчать, а вскоре она сама станет расценивать поступки наши как величайшее удовольствие. Совесть не является органом, данным нам от природы; не стоит заблуждаться, она всего лишь один из предрассудков, а посему его нетрудно победить». Чем больше люди убивают, разрушают, портят, тем более дороги они природе, поэтому тот, кто хочет быть полезен природе, должен «разрушать или препятствовать рождению». Встать на пути у преступления означает нанести оскорбление законам природы, стремящейся исключительно к преступлению. А потому давайте подражать «содомитам, убийцам, детоубийцам, поджигателям, мастурбаторам». Конспективно, ясно, зло, без намека на иронию, в жанре аксиомы. На фоне этого коротенького текста многотомные философские романы Сада кажутся его развернутыми иллюстрациями.

Еще одно произведение, написанное де Садом в заточении (между 1785 и 1788), – философический роман в письмах «Алина и Валькур» (72 письма), изданный практически через десять лет после написания – в 1795 году. К тому времени де Сад несколько переработал его в «духе времени», попытавшись сделать визитной карточкой собственной благонадежности. Роман изначально создавался «для печати», поэтому, несмотря на присутствие «вечных» садических тем (либертинаж, инцест, каннибализм, атеизм), в нем нет яростного прозрачного языка, присущего «Ста двадцати дням Содома» и остальным «анонимным» сочинениям, так что появление его не вызвало скандала. Но и успеха, на который рассчитывал автор, роман также не снискал, и энциклопедическая эрудиция де Сада, в сущности, осталась незамеченной. Причина здесь, скорее всего, в том, что роман, написанный до революции, был издан уже после ее завершения, когда многие проблемы, волновавшие общество, коренным образом изменились. Свою роль не могли не сыграть также изрядные длинноты и общая рыхлость романа, невыразительность главных его персонажей, имена которых вынесены в название.

Дочь председателя Бламона Алина любит Валькура, но ее либертен-отец сам имеет на нее виды, а потому хочет выдать ее замуж за своего приятеля-либертена Дольбура. Мадам де Бламон выступает защитницей дочери, однако, будучи добродетельной и набожной, не считает себя вправе перечить мужу и только пытается оттянуть неприятную минуту. В конце концов Бламону надоедает препятствие в лице супруги, он отравляет ее, увозит Алину и назначает день свадьбы. Алина убивает себя кинжалом, Дольбур раскаивается, председатель скрывается, Валькур чахнет от тоски.

В романе имеется вставной эпизод, занимающий едва ли не половину всего объема повествования – история Леоноры и Сенваля, представляющая гораздо больший интерес с точки зрения и выразительности персонажей, и занимательности, и философских рассуждений.

Леонора и Сенваль пожелали соединить свои сердца и руки против воли родителей. Сенваль выкрадывает Леонору из монастыря, юная чета бежит в Венецию, там Леонору похищают пираты и увозят в неизвестном направлении. В поисках друг друга влюбленные претерпевают множество приключений, судьба забрасывает их то в Африку, на континент, считавшийся со времен античности «обиталищем чудовищ», то в Испанию, страну инквизиции, ловких мошенников и цыган. В конце концов они обретают друг друга, а Леонора даже находит свою настоящую мать, которой оказывается мадам де Бламон. Леонора – наиболее энергичный и самостоятельный персонаж «Алины и Валькура». Как можно заметить по названиям, главными действующими лицами у де Сада чаще всего выступают женщины; пожалуй, только в «Ста двадцати днях Содома» главными персонажами являются мужчины. Леонора наделена основным садическим достоинством – неверием, она умеет обратить себе на пользу любую ситуацию, и если бы не любовь к Сенвалю, из нее наверняка получилась бы образцовая либертенка. Леонора – предшественница Жюльетты. Несмотря на всевозможные испытания, она хранит верность Сенвалю, но ее верность не множит ее несчастья, как множатся несчастья Жюстины из-за ее приверженности к добродетели, Сенваль значительно более сентиментален, чем его возлюбленная; сюжет строится так, что Сенваль, даже оказавшись в двух шагах от Леоноры, не может отыскать ее и едет дальше, навстречу новым приключениям.

В романе щедрой рукой рассыпаны зерна сентиментализма, эротизма, авантюризма, ужасов, каннибализма, описаний далеких экзотических земель, в нем имеются ссылки на труды по истории и естественным наукам. Известно, что для описания Испании и Португалии де Сад прочел массу книг, доставленных по его заказу Рене-Пелажи, в том числе «Путешествие вокруг света» капитана Луи Антуана Бугенвиля, и очерки о плавании капитана Джеймса Кука. В XVIII веке великие географические открытия уже были в прошлом, но на океанских просторах все еще было разбросано немало неизвестных островов, и там мореплаватели, озаренные идеями Просвещения, надеялись найти не только золото, но и идеальный общественный строй. В поисках путей создания справедливого общества измышлялись утопические системы, где каждый шаг их счастливых обитателей был просчитан заранее. Например, в утопическом государстве, представленном Этьеном Габриэлем Морелли в его труде «Кодекс природы, или Истинный дух ее законов» (1755) жизнь граждан с пятилетнего возраста переходила под контроль общества, определявшего, какую кому носить одежду, каким ремеслам учиться, когда и с кем вступать в брак; было даже предписано, в каких науках допускается вольнодумство и игра ума, а в каких – строго воспрещается. Списки наук, искусств и ремесел, разумеется, также определялись государством, вводившим специальные науки, изучать которые были обязаны все, дабы научиться не впадать в заблуждения и не предаваться пустым мечтаниям. С двадцати до двадцати пяти лет каждый житель государства Морелли должен был трудиться в сельском хозяйстве.

Многим казалось, что счастье можно обрести только вдали от пороков цивилизованного общества, в условиях «естественного состояния», на лоне природы, где не властны ни честолюбие, ни стяжательство. В обществе «естественных людей» (иначе говоря, аборигенов, дикарей) все равны, все живут собственным трудом и повинуются велениям сердца. Поэтому изданный в 1787 году сентиментальный роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», в котором влюбленные переживают идиллию на фоне пышной африканской природы и погибают, вернувшись в цивилизованный мир, сразу завоевал огромный читательский успех. Увлечение Марии-Антуанепы играми в пастушков и пастушек создало моду на «простую жизнь» на лоне природы. Но в реальном мире дела обстояли иначе. От тяжкого труда и поборов крестьяне рвались в города, где становились жертвами развращенных нравов. Ретиф де ла Бретон показал этот процесс в одном из лучших своих романов – «Совращенный поселянин». Аборигены далеких земель не всегда были дружелюбны к пришельцам: всем известный капитан Кук был съеден туземцами Гавайских островов. Нравы «детей природы», в том числе и в отношениях между полами, также были не слишком совершенны и нередко шокировали даже видавших виды матросов. Абориген, доставленный, по словам капитана Бугенвиля, с острова Киферы ко двору Людовика XV, был примечателен только тем, что готов был любить белых женщин в любое время и в любом месте. А жестокие пытки, которым американские индейцы подвергали своих пленников, де Сад заимствовал для своих «ужасных» романов. Так кто же он, «природный человек», – страшный каннибал, которого разумное общество должно цивилизовать, или, наоборот, образец для подражания?

Де Сад не остался в стороне от этой полемики, и в «Истории Леоноры и Сенваля» вывел две туземные утопии, одной из которых – Бютуа, расположенной в дебрях Африки, правит ужасный каннибал Бен Маакоро, а другой, раскинувшейся на острове Тамоэ, – философ и вегетарианец Заме. Подданные людоеда Бен Маакоро, почитающие кровожадное божество с телом змеи и рогами козла, употребляют в пищу побежденных врагов, нищих, преступников, тех, кто не имеет средств к существованию, но при случае могут съесть и соседа. (Женщин не едят – вкус неважный.) Женщины исполняют всю тяжелую работу, к ним относятся как к рабочему скоту; особенно плохо обращаются с теми, кто ждет ребенка, ибо к рождению относятся отрицательно, поощряют содомию и прочие плотские удовольствия, не приводящие к воспроизводству себе подобных. Злобное гибридное божество требует человеческих жертв, равно как и забавы правителя, содержащего гарем из двенадцати тысяч женщин. Гарем пополняют соседние племена – данники Бен Маакоро.

Мадам де Сад, первой прочитавшая рукопись, так отозвалась о царстве короля-людоеда: «Обычаи и традиции этих народов, их отношение к своим женщинам и детям, деспотизм старейшин и монарха известны и описаны у многих авторов, и они доказывают, что цивилизация необходима человеку для его же счастья». К сожалению, ответ де Сада на отзыв супруги неизвестен.

Подданные Заме поклоняются Солнцу, в государстве царит равенство, вегетарианство, никто никому не завидует, так как все живут в одинаковых условиях, нет ни воровства, ни нищенства, институт развода уничтожил адюльтер, общество взяло на себя воспитание детей, устранив почву для раздоров между поколениями. Карательного законодательства не существует, ибо правитель старается устранять сами причины совершения преступлений. Редких преступников наказывают общественным презрением, убийц – изгнанием или работами, полезными для родственников погибшего. Главное в наказании – его наглядность, нарушитель постоянно находится на виду, его не изолируют от общества.

Истинную позицию де Сада, заключавшуюся в софизме: «Никто не вправе руководить поступками другого» и замаскированную пространными рассуждениями Заме, заметила мадам де Сад и в своем отзыве написала: «Конечно, народ Заме – само совершенство, и ему не нужны ни судьи, ни законы. Так как судьи и священники являются людьми, у них есть страсти, и они ими злоупотребляют, но злоупотребление лиц не делает дурным институт. Зло исходит от человека, потакающего своим страстям, вместо того чтобы исповедовать добродетель, как это ему пристало по занимаемой им должности. Вот какой прекрасной максимой должен был бы руководствоваться Заме: “Я хочу иметь руки связанными для сотворения зла и свободными для сотворения добра”».

Несмотря на внешние различия, оба государства пугающе похожи, оба инкапсулированы сами в себе. В обоих живут за счет натурального хозяйства, дети воспитываются обществом, а не семьями, науки и искусства либо развиты слабо, либо не развиты вовсе. И оба оторваны от внешнего мира, точнее, поддерживают с ним односторонние отношения. На Тамоэ приплывают с соседних островов и привозят товары для обмена, но сами жители остров свой не покидают. Бютуа окружено непроходимыми лесами, где водятся хищные звери, неведомые чудовища и живут племена, составляющие пищу каннибалов. Политика и экономика каннибалов из Бютуа неукоснительно ведет к сокращению населения: они буквально поедают самих себя. Замкнутый мир обитателей Тамоэ также рухнет при первом же вторжении извне, ибо правитель устранил причины не только преступлений, но и прогресса и совершенства, ограничив и производственную, и культурную активность своих подданных. И вновь у автора выстраивается замок Силлинг, обреченный на гибель при нарушении системы или окончательном разрыве связей с внешним миром.

Общество, приближенное к идеальному, находит Леонора – когда попадает в огромный цыганско-разбойничий табор, во главе которого стоит философ Бригандос, «враг Господа, служитель дьявола и друг чужой собственности», строящий отношения среди своих подданных не на правилах, а на согласии. В общине Бригандоса поклоняются дьяволу, и Леонора, с детства питавшая отвращение к религии, с удовольствием выполняет требование отречься от Бога и принять веру в дьявола. Разбойники служат природе и исполняют все ее законы. Поощряется кража, ибо она устанавливает равенство, отнятое у людей несправедливыми законами, одобряется инцест, как изначальная форма сексуальных отношений, преступление дозволено, ибо оно не противно законам природы. А в целом подданные Бригандоса вполне порядочные люди и всегда готовы прийти на помощь униженному и оскорбленному. Наверное, де Сад очень смеялся, когда соединял несоединимое: преступление и добродетель. Работая над «Алиной и Валькуром», де Сад создавал просвещенческий роман, вкладывая в него свой «образ мыслей», но сохраняя при этом «величайшую пристойность выражений», ибо, как говорил один из персонажей романа, «таким образом можно рассказать обо всем».

Узники Венсена, Бастилии, других привилегированных крепостей не расставались с верным своим оружием – пером. В заточении не переставали писать ни Вольтер, ни Дидро, на волю передавал предназначенные для печати листы Мирабо. Нередко распространению написанных в тюрьме сочинений способствовали сами полицейские. За продажу конфискованной запрещенной литературы был арестован полицейский инспектор, возглавлявший налет на Ла-Кост. Де Сад знал об этом, но не знал, что бывший его недруг повесился у себя в камере. Наверное, де Сад, если бы захотел, мог бы с помощью Рене-Пелажи, еще сидя в тюрьме, напечатать кое-что из своих сочинений. Но подобных попыток он не делал, возможно, готовился сразу издать несколько солидных томов. Он даже начал составлять каталог своих сочинений. И если бы после выхода из тюрьмы де Сад больше не сочинил ни строчки, он уже вошел бы в историю мировой литературы как писатель и философ.

А сколько было сделано выписок для новых сочинений, набросков и планов! Одна из его заметок 1780 года относится к Гофриди. «Имя Гофриди всегда было именем предателей, – заявляет он и продолжает: – В 1648 году министром при герцоге Пармском состоял некий Гофриди, который продал своего господина и страну испанцам, а позднее нанес огромный ущерб Франции, помешав маршалу Праслену прибыть на осаду Кремоны. Однако несчастный недолго наслаждался плодами своего преступления и вскоре погиб на эшафоте». Де Сад не пишет, что его управляющего зовут Гофриди (фамилия не самая редкая во Франции), но, зная вспыльчивый характер маркиза, можно предположить, что написаны эти строки были в период очередного недовольства именно Гаспаром Франсуа Ксавье Гофриди. Тем более что литературной местью он уже годом раньше угрожал своей теще. «Немного бумаги, немного чернил и несколько подкупленных мошенников – это все, что мне понадобится. Мне не нужны будут полиция или министерства. Несколько живых и ясных воспоминаний, чуть-чуть денег и издатели в Гааге», – заявлял он в письме к Рене-Пелажи. Многоликий, талантливый, несчастливый маркиз де Сад, кожей ощутивший величие пугающей власти слова, после падения Бастилии и перевода в Шарантон оплакивал свои рукописи, не подозревая, какие потери ждут его впереди.

* * *

Рукописи в основном нашлись, а самой большой потерей де Сада стала Рене-Пелажи. Безмерно уставшая, напуганная революционным кипением и выплеснувшимся наружу атеизмом, она восприняла происходящее как крушение всех своих надежд. Беззаветно помогая супругу переносить тяготы заключения, она в глубине души надеялась, что, быть может, когда-нибудь сумеет обратить Донасьена Альфонса Франсуа к Богу. Ведь обратился же в конце концов к Господу его отец! Спасение от нарастающей бури Рене-Пелажи видела только в вере, тем более что проживание в монастыре лишь укрепило ее в исполнении религиозных обрядов. Если прежде ей приходилось противостоять все возраставшему буйству Донасьена Альфонса Франсуа (во время их кратких свиданий в Бастилии он даже набрасывался на нее с кулаками), то теперь буйствовал весь окружавший ее мир. Затворившись в обители, она прекратила писать супругу, а когда де Сад велел ей вновь отправиться в Бастилию на поиски пропавших вещей, наотрез отказалась исполнить его повеление. Постепенно в ней вызревало решение подать в суд прошение о раздельном проживании с де Садом.

Де Сада освободила революция, но не 14 июля, а 16 марта 1790 года, когда Национальное собрание приняло декрет, согласно которому все тайные королевские приказы, повлекшие за собой ссылку и иные наказания, были отменены навсегда, а арестованные на основании этих приказов были вольны «идти куда им угодно». Через два дня после принятия декрета сообщить эту долгожданную новость к маркизу прибыли оба его сына – Луи Мари и Клод Арман. Они передали ему пожелания счастья от их бабушки мадам де Монтрей. Впрочем, провожая внуков на свидание с отцом, она выразила сомнение в том, может ли зять ее в принципе быть счастливым. Прекрасно изучив его характер, она знала, что он принадлежал к тем людям, которые не благодарили судьбу за то хорошее, что она им давала, но упрекали ее за то, что она им не дала. Так как формулировка нового декрета позволяла при наличии веских причин оставить узника в заточении, Председательша всерьез обдумывала, какие можно отыскать обстоятельства, чтобы задержать маркиза там, где он был, а еще лучше – отправить его куда-нибудь подальше и где стены повыше. Но революции было не до маркиза, тем более что де Сад не только щеголял званием «узника деспотизма», но и считал себя причастным к падению Бастилии.