Текст книги "Воспоминания о Михаиле Булгакове"

Автор книги: Елена Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

16 февраля. «Мутных предложил М. А. ставить «Минина». Разговор о художнике» (на другой день Булгаков посылает телеграммы в Ленинград – художнику В. В. Дмитриеву: «Немедленно ознакомьтесь Мининым делайте эскизы везите Москву» и Б. В. Асафьеву: «Начинаю постановку Минина. Заканчивайте музыку кратчайший срок Немедленно ознакомьте Дмитриева с оперой»).

17 февраля. «Пошли вечером в новооткрытое место «Дом актера», где просидели очень мило, без музыки, с Дорохиным, Раевским и Ардовым…»

18 февраля. «Вечером – Вильямсы и Любовь Петровна Орлова. Поздно ночью, когда кончали ужинать, известие от Александрова по телефону, что Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло».

19 февраля. «Днем с Сергеем (младшим сыном. – М. Ч.) и Мишей пошли в город, думали попасть в Колонный зал, но это оказалось неисполнимым» (из-за большого наплыва народа. – М. Ч.).

20 февраля. «М. А. был на репетиции «Руслана» (опера «Руслан и Людмила» в Большом театре. – М. Ч.), потом его позвали на совещание о том, как организовать приветствие Блюменталь-Тамариной к ее 50-летнему юбилею. А потом он с группой Большого театра вне очереди был в Колонном зале. Рассказывал, что народ идет густою плотной колонной…Говорит, что мало что рассмотрел, потому что колонны проходят быстро. Кенкеты в крепе, в зале колоссальное количество цветов, ярчайший свет, симфонический оркестр на возвышении. Смутно видел лицо покойного». (Орджоникидзе, возглавлявшего борьбу за Советскую власть на Кавказе, Булгаков, несомненно, видел во Владикавказе.)

22 февраля. «Днем – бухгалтер из Большого театра за консультацией по поводу своей пьесы, затем из театра Булгакова провожает домой случайно встретившийся ему на улице В. Пригласил М. А. к себе и тоже, конечно, прочел отрывок из пьесы. А вечером С., присланный дирекцией Б<ольшого> т<еатра> для консультации по поводу его либретто. Убийственная работа – думать за других!

…Звонок Горюнова (актер и режиссер из Театра Вахтангова А. О. Горюнов. – М. Ч.)…не может ли М. А. написать пьесу к двадцатилетию или не к двадцатилетию, да вот бы поговорить… М. А. сказал, что после случая с «Мольером» и «Пушкиным» для драматического театра больше писать не будет. Горюнов очень возражал, предлагал настойчиво. Откуда подул ветер?.. Ночью с Калужскими пошли в Дом актера поужинать. Там Яншин объяснялся по поводу своей предательской статьи о «Мольере», говорил, что её исказили, что он говорил совсем другое».

23 февраля. «Читает «Записки покойника» дома – Раевскому, Дорохину, С. Пилявской, Ардову, Ольшевской, Е. Е. Шиловскому. «Чтение сопровождалось оглушительным смехом. Очень весело ужинали. Но у меня дурнейшее расположение духа».

18 марта, после почти двухнедельного перерыва в записях, почти всегда связанного со срочной работой Булгакова, Е. С. записывает: «После бешеной работы М. А. закончил «Черное море». Считаю удачей». Это было либретто той самой оперы о Перекопе, разговор о которой и привел минувшей осенью к переходу Булгакова в Большой театр. В этой же записи отмечено: «Открытка от самодеятельности Автозавода им. Сталина, просят писать монтаж к 20-летию Октябрьской революции»; 24 марта Булгаков отвечал художественному руководителю самодеятельности ЗИСа В. Н. Владимирову: «Я получил Ваше любезное приглашение работать над спектаклем-монтажом к 20-летию. Очень сожалею, что моя загруженность работой не позволяет мне взяться за это дело, которое для меня еще трудно в особенности потому, что я никогда еще в этом жанре не работал».

28 марта. «У нас – Патя (П. С. Попов) и Тата (Н. А. Ушакова). М. А. читал куски романа («Записки покойника»). Потом ужин. Мой вывод: мы совершенно одиноки и положение наше страшно». Всю весну Булгаков и его жена напряженно думают об изменении своего положения.

30 марта. «М. А. разбирал архив днем… Мне нездоровится – гнилая весна. Падает снег и тут же тает, грязно. Разговоры с М. А. о том, что нам делать».

1 апреля. «…приглашение в Американское посольство на бал-маскарад. Устраивает дочь посла. Вечером М. А. позвонил жене Кеннена. Я говорила с ней, в чем быть? Конечно, фрак? Она отвечает с сильным акцентом (говорили по-русски): «О нет, я думаю, можно смокинг». А где же смокинг? Где туфли лакированные? Воротнички соответствующие? Мне-то не придется идти – это ясно. Но, вероятно, и Мише неудобно будет – в пиджаке.

Смешили друг друга, чтобы забыть все пакости реперткома, – «а в камилавке можно? – Иностранка отвечает: Можнё, в камиляфки…» Булгаков весело выговаривает жене за расспросы о костюме: «Ты пойми, что это все равно, что Мелик бы спросил у тебя – а мне в носках прийти?»

4 апреля. «Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. Отрадно думать, что есть все-таки Немезида и для этих людей типа Киршона!»

7 апреля – «зовут Мишу к Ангарову. Поехал. Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий по полной безрезультатности. Миша говорил о том, что проделал с «Пушкиным», а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мише правильную стезю. Между прочим, о «Минине» сказал: «Почему вы не любите русский народ?» – и все время говорил, что поляки очень красивы в либретто. Самого главного не было сказано (разговор прервался из-за следующих посетителей), что Мише нужно сказать, и, вероятно, придется писать в ЦК или что-нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на свое положение безнадежно».

11 апреля. «Миша рассказывал на днях, что Вишневский выступал… и говорил, что «мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков». А Киршон говорил (тоже, видимо, на этом собрании), что «Турбины» – хорошая пьеса… Это были одни из главных травителей Миши».

14 апреля. «Тяжелое известие: умер Ильф. У него был сильный туберкулез».

15 апреля. «Булгаков стоит в Доме советского писателя в почетном карауле у гроба безвременно умершего писателя, к которому относился с большой симпатией. Оттуда «пошли в Камерный – генеральная «Дети Солнца», и видели один акт, больше сидеть не было сил. Миша сказал, что у него чешется все тело, сидеть невозможно. Действительно, чудовищно плохо! Вот постарался Таиров исправиться! Но как ни плоха игра актеров – пьеса еще гаже. В антракте Марков – просится слушать роман».

22 апреля. «Вечером – Качалов, Литовцева, Дима Качалов, Марков, Виленкин, Сахновский с женой, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик с Минной – слушали у нас отрывок из «Записок покойника» и смеялись. Но у меня такое впечатление, что в некоторых местах эта вещь их ошеломила… Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на «Анне Карениной») был разговор о поездке в Париж, что будто бы Сталин был за то, чтобы везти «Турбиных» в Париж, а Молотов возражал».

2 мая. «Сегодня Миша твердо принял решение писать письмо – о своей писательской судьбе. По-моему, это совершенно правильно. Дальше так жить нельзя. Все это время я говорила М. А., что он занимается пожиранием самого себя».

5 мая. «Вечером – у Вильямс. Был и Шебалин (композитор. – М. Ч.). Очень приятно посидели при свечах до трех часов ночи, а потом пошли пешком домой по пустынному ночному городу. Пришли домой – уже светало. Я очень люблю такой весенний рассвет и пустые улицы».

8 мая. «М. А. пошел на «Дубровского» в Филиал. Я осталась дома. Звонок по телефону в половине двенадцатого ночи – от Керженцева. Разыскивают М. А. Потом – два раза Яков Леонтьевич (и. о. директора Большого театра. – М. Ч.) с тем же из кабинета Керженцева. Сказал, что если Платона Михайловича уже не будет в кабинете, когда вернется Миша, то пусть Миша позвонит завтра утром Платону Михайловичу. Что Яков Леонтьевич сказал Керженцеву о крайне тяжелом настроении М. А. Прибавил: «разговор будет хорошим».

9 мая. «Ну что ж, разговор хороший, а толку никакого. Весь разговор свелся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: «Как вы живете, как здоровье, над чем работаете» – и все в таком роде. А Миша говорил, что после всего разрушения, произведенного над его пьесами, вообще работать сейчас не может и чувствует себя подавленно и скверно. Что мучительно думает о своем будущем, хочет выяснить свое положение. На что К. очень ласково опять же уверял, что все это ничего, что вот те пьесы не подошли, а вот теперь надо написать новую пьесу и все будет хорошо. Про «Минина» сказал, что он его не читал еще, что пусть Большой театр даст ему. А ведь либретто написано чуть ли не год назад, и уже музыка давно написана!… Вечером у нас Вильямсы и Шебалин. М. А. читал первые главы (не полностью) своего романа о Христе и дьяволе (у него еще нет названия, но я так называю его для себя). Понравилось им бесконечно, за ужином разговор все время возвращался к роману…»

11 мая – вечером у Вильямса. «Петя говорит, что не может работать, хочет знать, как дальше в романе (о дьяволе). М. А. прочитал несколько глав. Понравились необыкновенно. Отзывы – вещь громадной силы, интересная своей философией, помимо того, что увлекательна сюжетно и блестяща с литературной точки зрения…»

С поздней осени 1937 г. до весны 1938-го Булгаков уже не оставляет работы над романом. В конце мая была закончена последняя рукописная редакция романа – в шести толстых тетрадях, готовых к перепечатке. Летом роман был перепечатан.

27 сентября 1938 г. «Засиделись поздно. Пришли Марков и Виленкин, старались доказать, что сейчас все по-иному – плохие пьесы никого не удовлетворяют, у всех желание настоящей вещи. Надо Мише именно сейчас написать пьесу».

Последние полтора года жизни Булгакова, отраженные в дневнике Елены Сергеевны, восстанавливаются в данном сборнике в воспоминаниях В. Я. Виленкина и С. А. Ермолинского.

В. Лакшин
Елена Сергеевна рассказывает…

Мне посчастливилось познакомиться с Еленой Сергеевной Булгаковой в первой половине 1963 года. Поводом к знакомству послужило то, что я напечатал в журнале «Новый мир» одну из первых рецензий на булгаковскую книгу о Мольере. Елена Сергеевна позвонила мне, благодаря за этот отзыв, и пригласила в гости.

В те же месяцы я перечитал в рукописи «Записки покойника» («Театральный роман») Булгакова, рекомендовал эту рукопись Твардовскому, высоко ее оценившему, и началась двухлетняя история борьбы за публикацию этого произведения в «Новом мире», о чем мне уже приходилось рассказывать[88]88
  См.: альманах «Современная драматургия», 1985, № 1, с. 252–256.


[Закрыть]. Пока готовился к изданию этот роман, мне не раз случалось бывать у Елены Сергеевны, так сказать, по делу, приезжала в редакцию и она сама.

Разумеется, я жадно слушал рассказы Елены Сергеевны о Булгакове, сам расспрашивал ее о нем, тем более что по ее же рекомендации должен был написать и предисловие к первому однотомнику «Избранной прозы» Булгакова (1966), – стало быть, брал на себя обязанности как бы и одного из первых его биографов, а в печати сведений о нем тогда еще не появлялось.

Мало-помалу наши отношения становились все более простыми и дружескими. Я стал бывать у Елены Сергеевны часто и по-домашнему, вместе с женой не однажды встречал у нее Новый год, в том числе и 1970-й, последний год ее жизни.

Корю себя за то, что многие рассказы Елены Сергеевны о Булгакове остались незаписанными, кое-что, наверное, и забылось. Дружеское общение исключает профессиональные замашки интервьюера. И все же некоторые записи, в особенности того времени, когда я работал над статьями о Булгакове и специально расспрашивал ее о нем, сохранились (14 июня 1963 г., 19 мая 1965 г., 2 июня 1967 г., 29 февраля, 25 марта и 22 мая 1968 г.). Я привожу их здесь, лишь слегка отредактировав и расположив тексты в последовательности событий жизни М. А. Булгакова.

* * *

Булгаков познакомился с Еленой Сергеевной в голодные, тяжкие годы. Перехватив аванс, он пригласил ее как-то выпить по кружке пива. Закусывали крутым яйцом. Но как все с ним, это было празднично, счастливо.

Е. С: «Я в молодости, познакомившись с Булгаковым, когда его страшно ругали за «Белую гвардию», «Турбиных», сказала ему: «Ну что вам стоит написать пьесу о Красной Армии». Он посмотрел на меня страшными глазами и сказал с обидой: «Как вы не понимаете, я очень хотел бы написать такую пьесу. Но я не могу писать о том, чего не знаю».

Рассказ Е. С. о начале работы над «Мастером». Это было в мае 1929 года (а познакомились они в феврале). Вечер на Патриарших прудах в полнолуние. «Представь, сидят, как мы сейчас, на скамейке два литератора…» Он рассказал ей завязку будущей книги, а потом повел в какую-то странную квартиру, тут же, на Патриарших. Там их встретили какой-то старик в поддевке с белой бородой (ехал из ссылки, добирался через Астрахань) и молодой… Роскошная по тем временам еда – красная рыба, икра. Пока искали квартиру, Е. С. спрашивала: «Миша, куда ты меня ведешь?» На это он отвечал только: «Тссс…» – и палец к губам. Сидели у камина. Старик спросил: «Можно вас поцеловать?» Поцеловал и, заглянув ей в глаза, сказал: «Ведьма». «Как он угадал?» – воскликнул Булгаков. «Потом, когда мы уже стали жить вместе, я часто пробовала расспросить Мишу, что это была за квартира, кто эти люди. Но он всегда только «Тссс…» – и палец к губам».

В 1930 году, когда Булгаков писал письмо Сталину, он думал, как поступить. Уничтожить рукопись – не поверят, что роман был, оставить – значит соврать (в письме была фраза, что начатый роман о Христе и дьяволе уничтожен). Вот почему Булгаков разорвал рукопись сверху вниз, от каждого листа оторвалась половина или две трети, но сохранился корешок, он и теперь в булгаковском архиве. В 1932 году Булгаков решил восстановить по памяти роман, но начал писать, конечно, другое. Тот первый вариант был злободневнее и ближе к «Дьяволиаде».

* * *

В 1929 году, «лишенный огня и воды», Булгаков готов был наняться рабочим, дворником, – его никуда не брали. После разговора по телефону со Сталиным, когда ему была обещана работа в Художественном театре, он бросил револьвер в пруд. Кажется, в пруд у Новодевичьего монастыря. Новодевичий и Пашков дом – самые любимые места Москвы у Булгакова.

Когда Булгаков соединился с Е. С, он сказал ей: «Против меня был целый мир – и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно».

Близкий ему круг 20-х годов, либеральная «Пречистенка» выдвигала Булгакова как знамя. «Они хотели сделать из него распятого Христа. Я их за это ненавидела, глаза могла им выцарапать… И выцарапывала», – сказала Е. С. со смехом, подумав и что-то вспомнив. Булгаков, по ее словам, хотел написать о «Пречистенке», думал то о драме, то о комедии на эту тему.

* * *

Е. С. рассказывала, как молодой Булгаков без предупреждения пришел на квартиру Викентия Викентьевича Вересаева. Позвонил у двери, вошел, какое-то замешательство в передней (открыла ему женщина). Булгаков снимает калоши, выходит из комнаты старик. Булгаков робко и невнятно представляется: «Я – Булгаков». – «Кто?» – «Булгаков». – «Простите, я не принимаю». Булгаков от растерянности долго ищет свои калоши и опять надевает их. Стыд, ужас. Булгаков выходит, и уже на лестнице, когда Вересаев, что-то вспомнив, окликает его: «Позвольте, позвольте, не вы ли автор «Записок на манжетах»?» – «Да, я…» – «Так что же вы сразу не сказали? Заходите, милости прошу!..»

Потом в тяжелую минуту Вересаев помог Булгакову. Одно время у Булгакова хорошо шли пьесы – «Турбины», «Зойкина квартира». Потом их всюду сняли, а налоги надо было платить по декларациям в конце года. Деньги же у Михаила Афанасьевича не держались. Он ведь что делал? Выпивал-закусывал и оказался в финансовой дыре. Газеты его грызли, печатать никто не хотел. И вдруг является к нему на квартиру Вересаев. Это было необыкновенное явление – будто литература минувшего века протянула руку помощи молодому нынешнему автору.

* * *

Вот как писались «Записки покойника». Однажды Булгаков сел за бюро с хитрым видом и стал что-то безотрывно строчить в тетрадь. Вечера два так писал, а потом говорит: «Тут я написал кое-что, давай позовем Калужских, я им почитаю, но только скажу, что это ты написала». Разыгрывать он умел с невозмутимой серьезностью лица. Е. С, по его сценарию, должна была отнекиваться и смущаться.

Пришли Калужские, поужинали, стали чай пить, Булгаков и говорит: «А знаете, что моя Люська выкинула? Роман пишет. Вот вырвал у нее эту тетрадку». Ему, понятно, не поверили, подняли на смех. Но он так правдоподобно рассказал, как заподозрил, что в доме появился еще один сочинитель, и как изъял тайную тетрадь, а Е. С. так натурально сердилась, краснела и смеялась, что гости в конце концов поверили. «А о чем роман?» – «Да в том и штука, что о нашем театре». Калужские стали подшучивать над Еленой Сергеевной: что-де она могла там написать? Но, когда началось чтение, смолкли в растерянности: написано превосходно – и весь театр как на ладони. А Булгаков все возмущался, как она поддела того-то и как расправилась с другим. Ловко, пожалуй, но уж достанется ей за это от персонажей!

Было за полночь. Калужские ушли, Е. С. собиралась спать ложиться, вдруг во втором часу ночи телефонный звонок. Е. В. Калужский подзывает к телефону Булгакова: «Миша, я заснуть не могу, сознайся, что это ты писал…»

Потом стали бывать и слушали главы книги: Качалов с Литовцевой, Яншин, Марков. Все очень веселились, а Качалов загрустил к концу чтения и сказал: «Самое горькое – что это действительно наш театр, и все это правда, правда…»

Оставил, не закончил Булгаков эту вещь потому, что отвлекли дела с оперными либретто, заказанными Большим театром, и потом – «Мастер и Маргарита». Он уверен был, что умрет в 1939 году, и спешил закончить «Мастера». После этого хотел вернуться, если успеет, к «Запискам покойника» и дописать их.

По моей просьбе Е. С. рассказала предполагавшееся Булгаковым окончание «Записок покойника». Лекция Аристарха Платоновича в театре о его поездке в Индию (эту лекцию сам Булгаков изображал в лицах замечательно смешно). И Максудов понимает, что Аристарх Платонович ничем ему не поможет – а он так ждал его возвращения из-за границы. Потом встреча в театральном дворе, на бегу, с женщиной из производственного цеха, бутафором или художницей, у нее низкий грудной голос. Она нравится ему, Бомбардов уговаривает жениться. Максудов женится, она вскоре умирает от чахотки. Пьесу репетируют бесконечно. Премьера тяжела Максудову, отзывы прессы оскорбительны. Он чувствует себя накануне самоубийства. Едет в Киев – город юности. (Тут Булгаков руки потирал, предвкушая удовольствие, так хотелось ему еще раз написать о Киеве.) И герой бросается вниз головой с Цепного моста.

* * *

«Перед смертью М. А я не раз наводила его на разговор о театре. Он обожал театр и в то же время ненавидел. Так можно относиться к любимой женщине, которая от вас ушла. Немирович и Станиславский предали его. «Театр, – говорил М. А., кладбище моих пьес. Я его оставляю».

* * *

В начале марта 1936 года на последней странице «Правды» появилось извещение, что проводится открытый конкурс на учебник по русской истории для средней школы. Е. С. застала Булгакова за тщательным изучением этого объявления. «Зачем тебе это?» – спросила Е. С. «Так, может быть, пригодится». А 9 марта появилась статья о постановке «Мольера»: «Внешний блеск и фальшивое содержание».

Булгаков вошел в комнату Е. С. с газетой: «Ты понимаешь, что это значит? Это конец». В самом деле, «Мольера» тут же сняли, сняли и комедию «Иван Васильевич», готовившуюся в Театре сатиры, а уж и афиши были расклеены на тумбах. Булгаков сказал: «Едем на Кузнецкий» – и целое утро ходил по магазинам, покупал исторические книги, курс Ключевского, карты и атласы. Дома застелил все полы картами и начал писать учебник по истории для 4-го класса. Он кончил бы его, если бы не начавшиеся к лету сильные головные боли: они погнали его отдыхать – в Синоп.

* * *

Дом в Нащокинском переулке он не любил. Вечно маялся с жильем. Пошел на собрание пайщиков в Союз писателей. Первым в списке называют Б-на. Булгаков тянет руку. «Что сделал тов. Б-н? в чем его заслуга перед литературой?» – «О, его заслуги велики, – отвечает председательствующий. – Он достал для кооператива 70 унитазов». Булгаков снова тянет руку: «Скажите, а как он это сделал?» Тут председатель не выдержал: «Сядьте, тов. Булгаков, ваша квартира № 44». Потом, когда они с Е. С. встречали этого маленького, кругленького Б-на на улице, Булгаков говорил: «Смотри, смотри на него внимательнее, в нем зреет «Война и мир»!»

* * *

Однажды в готическом зале писательского ресторана Булгаков вдруг схватил Е. С. за руку и сказал негромко: «Смотри, Коровьев…» В дверях и в самом деле будто стоял он в своем клетчатом пиджаке, с глумливой улыбкой.

Здесь же, в ресторане, подсмотрены «бычьи глаза» драматурга – яростного ненавистника Булгакова.

* * *

В последние недели перед смертью – планы пьесы о Ричарде, а еще прежде – вставки в «Мастера». С особым удовольствием диктовал Булгаков описания еды. Одна из последних вставок в роман – о враче, профессоре Кузьмине, который сам заболевает нервным расстройством. Это отголосок реальности. Е. С. рассказывала, что в сентябре 1939 года, когда в состоянии здоровья Булгакова наступило резкое ухудшение, один из осматривавших его профессоров сказал: «Ну, вы, Михаил Афанасьевич, должны знать, как врач, что болезнь ваша неизлечима». А выйдя в коридор, сказал так, что больной мог его услышать: «Это вопрос нескольких дней». Вскоре стало известно, что смотревший Булгакова врач тяжело заболел и сам оказался на краю могилы, в то время как организм Булгакова еще сопротивлялся болезни. В эпизоде с Кузьминым Булгаков рассчитался с профессорским самодовольством.

* * *

Мне случалось выступать на вечерах памяти Булгакова, которые организовывала Елена Сергеевна: в институте П. Л. Капицы, в типографии «Красный пролетарий» и других местах. Сама Е. С. не выступала и не любила, когда ее поднимали с места аплодисментами: сидела тихо и слушала.

Однажды, когда мы ужинали у нее дома после такого вечера, Е. С. рассказала. Как-то, уже в пору последней болезни Михаила Афанасьевича, он сказал: «Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в черном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: «Отлетел мой ангел…» – и мы оба стали смеяться, так неправдоподобно это казалось… Но вот случилось… А я, как вспомню это, не могу говорить».

* * *

Дней за пять до смерти Михаила Афанасьевича Е. С. нагнулась над ним, поняла, что он хочет ей что-то сказать. «Мастер», да?..» Она перекрестилась и дала ему клятву, что напечатает роман. Потом, когда сама она заболевала, страшно тревожилась, как бы не умереть, не выполнив обещанного Булгакову.

В 1946 году через знакомую портниху, работавшую в правительственном ателье, ей удалось передать письмо А. Н. Поскребышеву для Сталина. Поскребышев позвонил через месяц: «Письмо ваше прочитано. Вы благожелательный ответ будете иметь. Недели через две-три позвоните Чагину (П. И. Чагин – директор Гослитиздата, – В. Л.), он будет в курсе…» «Я не ходила, я летала в те дни». Е. С. поехала на дачу, выжидая эти две-три недели, а тут газета с постановлением об Ахматовой и Зощенко… «Я поняла, что все кончено. Позвонила для формы и получила ответ: «не время».

Лишь шестая или седьмая ее попытка напечатать «Мастера» была успешной. Как ликовала она, как гладила рукой сиреневые книжки журнала «Москва»!

* * *

До начала 50-х годов на могиле Булгакова не было ни креста, ни камня – лишь прямоугольник травы с незабудками да молодые деревца, посаженные по четырем углам надгробного холма. В поисках плиты или камня Е. С. захаживала в сарай к гранильщикам и подружилась с ними (она вообще легко сходилась с простыми людьми – малярами, штукатурами). Однажды видит: в глубокой яме среди обломков мрамора, старых памятников мерцает огромный черный ноздреватый камень. «А это что?» – «Да Голгофа». – «Как Голгофа?» Объяснили, что на могиле Гоголя в Даниловском монастыре стояла Голгофа с крестом. Потом, когда к гоголевскому юбилею 1952 года сделали новый памятник, «Голгофу» за ненадобностью бросили в яму.

«Я покупаю», – не раздумывая сказала Е. С. «Это можно, – отвечают ей, – да как его поднять?» – «Делайте что угодно, я за все заплачу… Нужны будут мостки, делайте мостки от сарая к самой могиле… Нужны десять рабочих – пусть будут десять рабочих…»

Камень перевезли, и глубоко ушел он в землю над урной Булгакова. Стесанный верх без креста, со сбитой строкой из Евангелия, – он выглядел некрасиво. Тогда всю глыбу перевернули – основанием наружу. Камень гранильщики называли почему-то «черноморский гранит». По преданию, И. Аксаков сам выбрал его где-то в Крыму и долго везли его на лошадях в Москву, чтобы положить на могилу Гоголя. «Теперь разве что атомная война, – говорила Е. С. – А так никакая бомба Мишу не достанет».

Булгаков писал в письме к Попову, вспоминая Гоголя: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью». По слову и сбылось. Гоголь уступил свой крестный камень Булгакову.