Текст книги "Лилея"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА XI

И подтвержденьем того, что смертный час уж пришел, раздался скрежет ключа, провернувшегося в скважине, едва Нелли о смертном часе помянула.

– Бывшая дворянка Казотт, выходи!

– Была б я бывшей дворянкой, вы бы не меня убивали! – Легко поднимаясь, усмехнулась Диана.

– Мы не признаем всех этих ваших титулов, – сердито буркнул синий солдат.

– Да мне-то какое дело до ваших признаний? – Диана вновь была весела и ребячлива. – Подожди за дверью между тем, дай мне прочесть молитву!

– Опять предрассудки, – проворчал синий, но, однако ж, прикрыл тяжелую дверь снаружи.

– Вот и славно, что с молитвами мы уж успели! – Улыбка Дианы походила на порхающую розовую бабочку. – Есть и другое дело. Но прежде благодарю Вас, Элен, Вы сказали живительные слова. Лучше в гроб, чем в смертный грех!

– То не мои слова, – с трудом произнесла Нелли. Выходит, то еще не их смертный час, но смертный час одной Дианы.

– Но чьи же?

– Мне неведомо.

– Неважно. В них правда. Щастье, что они не унесли по утреннему часу огня!

Диана с силою выдернула из ржавого гнезда догорающий факел.

– Не опасайтесь, Элен, уж я-то не безумна! – С отчаянной веселостью воскликнула девушка, поймав недоумение во взгляде Елены. – Подержите-ка огонь пониже!

Елена наклонила факел, продолжая недоумевать, между тем, как руки Дианы ловко выбирали из волос немногие сохранившиеся шпильки. Встряхнув полностью освобожденной головою, девушка поймала волоса в кулак и закрутила жгутом.

– Ох, батюшки мои! – Параша зажала рот ладонью.

Треск и душный запах гари уже заполонили камеру: заведя над факелом сжавший косы кулак, Диана уподобилась на мгновение комете с огненным хвостом. Впрочем, почти сразу же она принялась сбивать ладонями пламя на голове.

Обгоревший с одного конца платиновый клок валялся теперь на полу.

– Даже рук не обожгла! – Диана походила теперь на мальчика. Волоса обгорели неровно, несколько длинных прядей уцелело. – Элен, не хочу ничего говорить, только советую и вам обеим последовать моему примеру. У ней волоса соломенные, Ваши – золотые.

– Чего тут жечь надумали? – Синий просунулся в дверь, морщась и чихая. – Пора на выход!

– Прощайте!

– Храни Вас Пресвятая Дева, милая Диана! – Воскликнула Нелли, заключая девушку в объятия.

– Нет, пожелайте, чтобы мне поскорей увидать Пресвятую! В этой жизни меня уже не надобно хранить! А хранит она пусть вас, Элен, Поросковиа, а вить я не вижу еще смерти в ваших лицах! Побоюсь сказать наверное, но… Нет, не знаю! Послушайтесь с волосами, в хорошем случае отрастут наново!

Торопливо, словно спеша ехать с визитами дальше, девушка расцеловала подруг: ножки ее легко простукали по лестнице, колыханье стареньких юбок донесло запах сушеной лаванды. Дверь захлопнулась, вновь проскрежетал ключ.

Некоторое время Нелли и Параша молчали, избегая взглядов друг друга.

Ну нет, не в таком они месте, чтобы плакать! Елена в металась по темнице в тщетном стремлении занять себя, но не находя дела.

– А все ж таки не дают мне покою окошки в соседний зал, – заговорила она наконец. – Ну как не все время там охрана. Еще в пещерах Алтайских я запомнила: куда голова протиснется, сам непременно пролезешь. Велика разница, откуда нас на казнь поволокут? А как знать!

– Козлы больно шатки, забыла? Вдвоем на них не устоять, даже коли бы кто и держал снизу, – будто о чем неважном, о невозможности вылечить хворь об один день когда надобно три, рассудительно возразила Параша. – А одному только еле заглянуть в те оконца, какой уж там пролезть.

– Дураки они глупые, сторожа здешние, – Нелли улыбнулась, хватаясь за убогое сооружение без боязни занозить ладони. Мгновенье – и козлы упали на бок, каблук с силою уперся в доски, и ножка, раз другой скрипнув в своем гнезде, отделилась. Добытую палку Нелли переломила о колено.

– Зачем ты их ломаешь-то?

– Не видишь, какая кладка неровная, стены сырость изгрызла, – отозвалась Нелли невпопад, половиня уже половинки.

– Ну ты нынче востра! – Параша в свой черед вооружилась палкою.

Вскоре перед подругами валялось уже больше дюжины вострых обломков различной толщины.

– Коли из залы раньше стража уйдет, чем за нами пришлют, наши козыри! Ну а на нет и суда нету! – ухвативши кружку, Нелли принялась легонько вбивать клинышек меж камнями.

Войди тюремщики, они б и не разглядели в полумраке устремленной к оконцу «лестницы». Когда высота оной превысила вытянутые руки Елены, она, поддерживаемая Парашей, ступила на нижние клинышки. Самым трудным было продолжать заколачивать новые деревяшки без опоры на землю, но дерево входило в изъеденный временем цемент на диво легко. Первое дело – рассредоточить вес: нога на одном колышке, нога на другом, рука выпустила третий, чтобы сунуть четвертый в щель и тут же ухватилась вновь – колотить можно и одной.

Ну как подфартит? Ах, Диана, что ж тремя-то часами ране не додумались! Ведь и треть шанса лучше, чем ничего!

Вот уже и Параша не дотягивается, чтобы ее придержать, запах щелока тревожит ноздри. Или то не щелок? Нелли была уж вровень с освещенным проемом. Много ль там стражи?

Стражи не было вовсе. Двое здоровяков в синих блузах подкреплялись, сидя на каменном столе, хлебом и сыром, запивая нехитрую снедь вином из горлышка общей оплетенной бутыли. Стол же был длинным, во все помещение, а рядом тянулось еще два таких же. Кроме столов, в зале стояли огромные деревянные корыта, в коих нечто мокло в темном растворе под гнетом булыжников.

Запахи сгустились. Пахло также и гниловатой сыростью, словно в шампиньоновой ямке, известью, отчего-то березовой корой.

Сейчас работники, какова б ни была их работа, уйдут, а охрана уже ушла! Нелли еще тесней приникла к окошку.

Гулкий топот, приближенье коего заставило одного из рабочих людей сложить недоеденное в свой узелок, меж тем, как другой, видом постарше, продолжал безмятежно закусывать, не мог не раздосадовать Елену. Вот уж некстати!

Четверо втащили на плечах плетеную корзину. Вот глупость! С чего ей помнилось, будто несли гроб? Корзина, зачем-то выкрашенная красною краской, была куда короче взрослого гроба и слишком широка для детского. Да и не бывает плетеных гробов!

– Вываливайте вон туда, к свету поближе! – Старший работник, теперь в свой через прервавший трапезу, указал рукой.

– Раскомандовался ровно бывший, лучше бы пособил, – кряхтя отозвался один из вошедших.

– Мне твое дело пустяк, а ты в моем дурак, – усмехнулся тот в усы. – Знай, таскай, стану я за тебя спину ломать. Мне, эвон, сегодни все кожи к отправке в Медон уложить надобно.

Стало быть, здесь заготавливают кожи для отправки на мануфактуру. Про какую-то мануфактуру и Диана говорила. Должно быть, рядом городская бойня. Несомненно так. А помещенье в зданьи тюрьмы арендовал какой нито предприимчивый кожевник, шкуры первично на месте обрабатывают, дабы не загнили по дороге. Даже в страшном Париже идет себе своим чередом самая обыденная человеческая жизнь.

Носильщики между тем наклонили короб над каменною столешницей.

Ноги Нелли не соскользнули с ненадежных колышков, она даже не закричала. Крик застыл в легких, как замерзает на морозе вода.

Обезглавленное тело мужчины, зияющее багряным странно ровным срезом на плечах, было облачено только в панталоны и тонкую сорочку. Светлая одежда почти вся почернела от крови, между тем, как босые ноги и обнаженные по локоть руки казались мраморными членами белоснежной статуи.

Младший из рабочих людей, меж тем, как носильщики легко волокли прочь пустой короб, приблизился к телу и принялся сдирать большими ножницами окровавленную одежду.

– Перенять бы мне, папаша Перон, твой разрез, – проговорил он. – Вроде и лезвие веду в точности как ты, а все не то.

– Пообдирай с мое, кожа пойдет соскакивать, как перчатка с руки, – отозвался усач, перебирая какие-то небольшие крючья.

Рука разжалась, ухватилась за колышек пониже. Нелли осторожно спустилась.

– Что ты там видела? – Параша наклонилась над ней, силясь помочь встать на ноги.

Нелли попыталась ответить, но крик, застывший в груди, мешал. Он не просто заледенел, но, видно, разбился на куски, острые края коих больно кололи. Нелли опустилась на колени, согнулась пополам, силясь вытолкнуть крик изо рта, дабы он дал ей вздохнуть. Немного приподнялась, нагнулась снова, приподнялась. Крик резал грудь уже не острыми осколками, а тысячею стальных игл. Перед глазами было черно, в висках стучали молотки. Крик не хотел выходить. Кажется небольшой кусочек крика ей удалось вытолкнуть. Нелли жадно пила воздух, не обращая уже внимания на раздирающую боль. Крик застрял снова. Нелли распрямилась и вновь упала грудью на собственные колени. Что-то теплое и близкое было рядом, и это тепло могло быть только Парашей. Она делала что-то странное, но сие было никак не важно. Важно было одно – вытолкнуть немного ледяного крика, вдохнуть чуть-чуть воздуха.

– Давно я этого боялась, – Параша устало отвела локтем светлую прядь со лба. Руки ее были чем-то заняты.

– Мануфактура… мануфактура в Медоне… – Кусок крика опять впился в грудь.

– Забудь! – приказала Параша, привлекая голову Нелли к себе, так же, как проделывала обыкновенно, когда заходился Платон. Для этого ей пришлось выпустить из рук руки подруги.

– Кровь, – прошептала Нелли. – Парашка, у меня… руки в крови… В крови!

– Эка я неловкая! – Подруга все укачивала ее, как плачущего Платошу. – Прости, касатка, перетерла. Надобно, вишь, когда дыханье не проходит, вот тут жать, промеж большим пальцем и указательным. Жать и тереть. Сколько ж я часов терла-то? Ссадины до крови, ну да не страшно, заживет, следа не останется на белых рученьках. Ох, давно я боялась… Грудью ты всегда была слаба, в покойницу барыню. Но не та это Иродиада, что из человека его кровь выплевывает до смерти. Это Иродиада Душильница. До смерти она редко доводит, но мучит хуже той. Но есть и на нее трава в управу. Не больно-то я ту траву люблю. Сердце от нее частит, а душа тревожится. Однако помогает она, гонит Иродиаду. Не смертное это, голубка, слышишь, не смертное!

– Экая ты смешная, Парашка, – Нелли улыбнулась. Блаженный покой окутывал ее оттого только, что грудь дышала. – Руки заживут… Болезнь не смертная… Разве нам не с часу на час умирать?

– Покуда человек жив, о живом и думать надобно. Ты спать хочешь, спи.

Нелли смежила веки и поуютней устроилась на теплых коленях подруги. Сон пришел мгновенно.

Приснилось ей то, что было взаправду, когда она носила Платона. Щасливое время, впрочем, тогда Елена почитала себя нещасной. Филипп был мыслями далёко от нее, а немецкой столичный доктор и свои бабки, казалось, втихую заключили промеж собою пари, кто придумает больше дурацких запретов. Не катайся в санях по морозу, да не читай до полуночи, да еще вина не пей за обедом!

Вовсе ненадолго, однако ж Елена впала в меланхолию самого черного цвету, и почти на то же самое время очнулся от своего тягостного забытья Филипп. Веселей он не стал, однако ж присутствовал, а не витал душою в далеких горестях. Несколько дней кряду Елена заставала какие-то переговоры с дворовыми людьми, сразу стихавшие при ее появлении. Парни и девки сделались веселы, словно в канун праздника.

Через неделю муж предложил Елене прогуляться по саду. Издали заметила она странное, сверкающее сооруженье в дальнем его конце. То был павильон, слаженный изо льда, даже не без претензии на барочный штиль.

Вблизи павильон оказался совсем мал, в половину черной избы. Однако ж, переступив порог, Елена замерла на месте, обомлела, застыла. Стены были расписаны соковыми красками и светились разноцветьем от проникающего через них яркого морозного солнца. Роспись же являла собою несомненные арабески, пусть и не слишком тонко прописанные. Человечки в красных колпаках танцовали в чашечках цветов, чьи стебли сплетались ее вензелями, летали верхом на бабочках и разводили непонятные костры, дым коих образовывал мавританские головы. Всего было сразу не разглядеть, но Елена разглядела главное – руку мужа.

Сперва она захлопала в ладоши, а потом заплакала.

«Что ты, Нелли?»

«Филипп, какой ты глупый! Вить это же растает весной, ах, как жалко, что это растает!»

«Друг мой, весьма спорный вопрос, кто из нас сейчас неумен. Плакать о том, что сей ледяной чертог растает по весне так же разумно, как о том, что когда-нибудь мы сделается старыми старичками. Порадуйся ему сейчас, и я буду рад твоим довольством. Я меньше, много меньше, чем ты того нынче заслуживаешь, радую тебя. Но пусть хоть сие сооружение приносит тебе радость. Кстати уж и доктор говорит, что как раз на такое расстоянье тебе полезно прогуливаться каждое утро».

Когда Елена устала восхищаться, они вышли на скрипучий веселый мороз. Но во сне все было по другому. Едва они с Филиппом переступили порог, как им открылось полуденное лето, с настоящими цветами и бабочками. И Платон, оказывается, уже успел не только родиться, но и вырасти старше, чем настоящий, а Роман глядел и вовсе недорослем, и оба носились в горелки с дворовой ребятней.

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло!

Глянь-ка на небо,

Птички летят,

Колокольчики звенят!

Роман уж догнал одну из девчонок, обнял и пребойко целовал в обе щеки. То была прачкина дочь Танюшка, – только научившаяся ходить и еще предпочитавшая, ковыляя, цепко хвататься ручонкою за подол матери, – самая скорая на ногу бегунья в Кленовом Злате. Случайно ль она позволила себя нагнать? Зардевшаяся маковым цветом девочка и не умела сдержать улыбки удоволенного самолюбия и единовременно сердилась, вырываясь, не шутя лупила Романа по рукам.

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло!

Дети уж изготовились было рассыпаться вновь, но тут из-за готической руины, возведенной по эскизу Филиппа там, где начинались вишни, вышел еще один мальчик.

Был он белокур, приятно округл лицом, а скромное его коричневое одеяние походило на подрясник послушника.

По мере того, как мальчик приближался, веселый гомон смолкал. Мальчик нес в руках какой-то белый цветок, лилею, быть может, если только бывают такие большие лилеи. Дети кольцом обступили его.

Мальчик кивнул головою – милостиво и величаво не по годам, и протянул рукою свой цветок Роману. Принимая цветок, Роман отчего-то опустился на колено, на мгновенье зарылся лицом во влажные лепестки, затем выпрямился, подошел к Платону и отдал цветок ему. Теперь Платон, принимая лилею, преклонил колена. Лилея скользила по рукам детей, а неизвестный мальчик улыбался, глядя за торжественным путешествием цветка.

– После такого сна и умирать весело, – улыбаясь сказала Нелли озабоченной Параше, чье лицо склонялось над ней.

И словно ответом на ее слова в замке вновь заскрежетал ключ. Дадут ли ей по дороге рассказать этот чудесный сон подруге? Вот жалость, если не получится. Обидно также и идти на казнь такой чумичкой: волоса разметались по плечам, корсет распущен, когда только Параша так ослабила шнуровку, она и не заметила.

Но смерть откладывалась вновь. В узилище столкнули молодую черноволосую женщину, чей наряд удивил было Нелли, покуда она не догадалась, что та, верно, актерка, арестованная перед представлением либо после него. На комедиантке был несомненный наряд восточной царевны, быть может весьма выразительный при свете рампы.

– Сиди тут с другими дармоедками, воровка! – грубо напутствовал ее солдат.

– Ишь разоряется за мои же деньги, – недовольно проворчала девушка, и Елена не враз сумела осознать, что та говорит по-русски.

– Катька! – страшным шепотом произнесла Параша.

ГЛАВА XII

Сколь удивительно вновь созерцать дружеское лицо после десятилетия разлуки! Оно похоже на незнакомый дом, из окна коего выглядывает старый приятель! Выглянул, спрятался, снова выглянул, не скрылся вовсе, но отступил в полумрак горницы – еле приметен… Лицо Кати-женщины, взрослой Кати, округлилось, утративши детскую ее резкость подбородка и скул. Соболиные брови, гордость давней девочки, почти сошлись в переносье властной и мрачноватою чертою. Впрочем, это было единственное, изобличавшее брюнетку даже при убранных под глухой чепец волосьях: в смуглоте Катиной кожи не было и в помине того грубого тону, что делает большую часть брюнеток как бы неумытыми, яркие губы не оттенял темный пушок, доставляющий обыкновенно столько огорчений темноволосым дамам.

– Ростом-то, ростом эко не вышла, а вить одномерками были! – Катя, в свою очередь, наслаждалась неузнаваньем-узнаваньем. – А ты-то зато, негодница, и меня пальца на три выше, обеих нас обошла! И вроде как дородства поубавилось!

– Дородство в рост утекло! – смеялась, осмотрительно зажимая рот ладонью, Параша. – А тебе, небось, теперь мальчонкою не наряжаться!

– Да уж, пожалуй! – Катя скользнула взглядом по тончайшей своей тальи, круто переходящей в округлые бедра. – Все глазам своим не верю, неужто вправду вас вижу?

– Катька, откуда ж ты взялась? – наконец обрела дар речи Нелли.

– Разве не сами весточку посылали? – молодая цыганка усмехнулась. – Нелли за Филиппа вышла, а теперь едет с Парашею на мужнюю родину. Али не так?

– Мне-то подумалось было, та молодка и не поняла ничего.

– Это вы, горгие, ничего не понимаете. С нашим куражом тайны мимо не гуляют.

– А сюда ты как попала-то? В одну камеру с нами? Уж, небось, не случаем.

– Я ж сказала, денег дала, чтоб к вам заперли. Допрежь повызнала, понятное дело, что да как. Командиры ихние любой ерунде верят. Взялась одному по руке погадать, он и рад. А уж слаб-то на цыганский глаз! Только поймала его глазами-то, как пошел все выкладывать, ровно пьяный.

– Много народу с тобой?

– Народу? – Катя вздохнула. – Долго рассказывать, недосуг теперь. Одна я здесь, касатки мои.

– Одна? – недоуменно повторила Нелли. – Я думала, твои цыганы нас отбивать станут, как на эшафот пойдем.

– Я тоже так замышляла, да иначе все повернулось.

– И как же тогда выкручиваться станем? – Нелли не слишком обеспокоилась Катиным одиночеством. Раз она тут, так уж знает, что делать.

– А нам для того толпа и не нужна. Пораскинула я мозгами прежде, чем голову в мешок змеиный совать. Зелье у меня есть одно при себе, – Катя сделала рукою опережающий жест в сторону Параши. – Не из трав зелье, зелье злое. Человек, как изопьет его, делается мертвец-мертвецом. Холодный, оцепенелый, да только все слышит-видит. Примут нас за мертвецов, сами из узилища выволокут. А там уж есть у меня человечек проследить, чтоб в землю не закопали надолго. Недолго-то придется потерпеть, ничего не сделаешь.

В подземельи сделалось вдруг совсем темно.

– Дура, ты, Катька, – с горечью произнесла Нелли. – Только себя зря загубила, а нас не выручила. Не знаешь, что они тут с мертвыми делают. Уж коли мне суждено, чтоб над телом моим надругались…

Катя попыталась возразить, но на сей раз Нелли остановила ее взмахом руки: невольное содрогание членов некоторое время мешало ей продолжать.

– Уж коли суждено, чтоб над телом надругались, – продолжила она наконец, – так уж лучше, знаешь ли, над мертвым телом, чем живой угодить в руки живодера!

– Да знаю я! Хороша б вышла, не проведав всего! – возмущенно отозвалась Катя. – Только женская кожа им не подходит для выделки, слишком тонка! Страшно через это идти на свободу, да только другой двери не прорублено. Страшно, но безопасно, я знаю!

– Фра Лоренцо, небось, тоже знал, – хмыкнула Нелли, силясь противиться тряпичной слабости, ударившей в руки и ноги. Слабость эта была страх, не ведающий удержу – только выпусти его на волю.

– Немцев не поминай зря, и без того среди басурманов сидим, в самой басурманской сторонке, – Катя принялась зачем-то распускать свою куафюру. Волоса ее, не слишком прикрытые вышитой косынкою, были распущены впереди в локоны, а частью закручены над шеей в пучок. Из этого пучка она и вытащила маленькой черный флакон из гагата, не боле двух наперстков вместимостью.

Только сейчас Нелли заметила, что Параша уж давно молчит. Лицо подруги было до некрасивого бледно, быть может оно отражало не хуже зеркала страх самое Елены.

– Разбавлять-то надобно? – Голос Параши был мягким как ветошь, как руки и ноги Нелли.

– Нет, – Катя, напротив, казалась бодра. – Тут на троих, ни капелькой больше. Не стоит тянуть, потом наговоримся, коли сейчас не струсим. Кто первый пьет, поди я?

– Ну уж нет, – Нелли разозлило слишком уж заметное подбадриванье. – Я первая.

– Вот тебе и бокал тогда! – Катя отвернула золотую крышечку флакона.

– Не соврала, не из трав, – ноздри Параши, наклонившейся над рукою подруги, дрогнули. – Кровь земли – живая часть, а мертвой не знаю вовсе.

– Ну и твое щастье, – Катя бережно капала жидкость цвета речного ила из флакончика в крышечку. Зелье было густым и стекало медленнее обыкновенных декохтов и тинктур. – Готово, как раз вровень с краями. Лучше уж из моей руки пей, разлить нельзя ни капельки.

– Уж не персты ли у меня дрожат? – Елена решительно потянулась за золотою скорлупкой. Какую такую кровь земли унюхала Параша невнятно, ей же показалось, что напиток отдает простой смолою. – Ну, подружки милые, пью Ваше здоровье!

Вслед за бравыми словами она опрокинула крышечку словно та была рюмкой, впрочем, не вполне удачно: жидкость лишь омочила язык.

Неприятный вкус, илистый, как и цвет зелья, разошелся во рту. Да подействует ли? Елене вдруг сделалось тоскливо. К чему только пытаться, все одно отсюда не убежишь. Ровно тысячу годов назад была она дома, у постели умирающего Филиппа. Тоска становилась все нестерпимей, не в силах справиться с нею, Елена хотела закрыть руками лицо, но руки не поднялись.

Затылок с отвратительным стуком ударился об пол – Катя не успела подхватить подругу, и Нелли упала как сидела.

– Господи, помилуй, быстро-то как! – Голос Параши прозвучал громко-громко, хотя она говорила шепотом. Звуки сбежались отовсюду, окутывая тело, которого Елена не ощущала. Шуршала солома, потрескивало дерево, безликими голосами перекликалась улица, где-то шагал часовой.

– Не бойся! – Лицо Кати наклонилось совсем близко, глаза твердо глянули в глаза Нелли. – Я знаю, ты меня слышишь и видишь, только показать не можешь. Страшней всего, что век не опустить, хочешь не хочешь, а гляди. Это не надолго, касатка, помни, не надолго!

– Теперь уж пускай мой черед, – произнесла Параша, которую Нелли не видела. – Зелье твое, тебе и глядеть, как пробрало.

– Да уж вижу, что лучше не надо, впрочем, держи!

– А спрятать-то ты, небось, не успеешь!

– Не успею, да оно и незачем. – Катя бережно устроила голову Елены на соломе. – Отродясь они о таких делах не слыхивали, эти синие щеглы. Примут за смертный яд. Отравились насмерть, так и какой теперь с нас спрос! Осторожней лей!

Параша, верно, не стукнулась, поскольку Нелли услышала только Катину возню с чем-то тяжелым. Затем в ее видимости явился чеканный профиль подруги, рука вскинулась ко рту, подбородок дрогнул. Лицо натянулось в напряжении мышц и словно постарело, Катя упала лицом вперед. Теперь они остались все три обездвижены, беспомощней младенца перед всякой злою волей.

Ледяное оцепенение было словно жесткие путы. Не удавалось двинуть даже перстом. Только ощутив вдруг, что прелый запах соломы, каменный дух сырости, дымовой чад с улицы вдруг пропали, Елена поняла, что дыхание не вздымает ее груди. Она закричала бы, когда б могла. А сердце? Бьется ли сердце, колотится ли в груди? Нет? Либо все-таки чуть-чуть, слабо-слабо? Телесный холод мешал прислушаться, топил сознание. Глаза видели неровный каменный свод, прямой луч света, ржавое крепленье для факелов, но вещи теряли свое названье и смысл, отражаясь в мозгу словно в бездушном зеркале. Нет, так негоже! Я – Елена Роскова, рожденная Сабурова, я Нелли Сабурова, я лежу в Парижском узилище, я стерплю, чтоб выжить и спасти Романа! Я не умерла, но оживу, когда стану безопасна. Я стерплю, я сдюжу, я останусь невредима.

Сколько времени утекло? Минуты или часы канули? Луч света сместился, теперь его не было видно. Ключ заскрежетал, скрипнули дверные петли.

Шаги прошли два шага по ступеням, затем споткнулись. Вошедший присвистнул.

– Ну дела, колпак наперекосяк! Никак самоубились? Все б этим бывшим людям назло сделать! Сбегать за сержантом, что ль?

Грубые сапоги маячили перед глазами. Когда успели войти эти люди? Неужто сознание гаснет таки? Вдруг зелья оказалось слишком много? Вдруг она все же умирает?

– Ты гляди, флакон! Яд приняли, выходит! Такую-то бирюльку спрятать в одежде плевое дело… Духи и те крупней разливают.

– Не нюхай, дурень! Должно быть крепкая отрава-то! Ишь закоченели.

– Вот я и говорю, никакого у этих бывших понятия о порядке! Ну какое им, спрашивается, различие-то? Несколькими часами позже пошли б как люди на гильотину, аккуратное дело, чик и все! Так нет, надо травиться! Ну лишь бы нарушить, а, товарищ сержант?

– Ладно тебе растабарывать… Волоките в мертвецкую!

Разум вновь ослабел, голоса зазвучали тише, предметы потеряли смысл. Нелли не враз поняла, что их мельканье означает движение. Ее влекли по полу головой по длинным нескончаемым коридорам.

Господи, как же страшно! Тело ее лежало на каменной плите, и плита была еще холодней тела.

– Одна не годится, зато другие две лучше не бывает!

– Колер, конечно, недурен, особо у этой, у дамы, но… – Щуплый красноносый человечек в гороховом камзоле приблизил лицо к лицу Нелли, близоруко щурясь, затем вдруг отшатнулся, словно в изрядной испуге. Увидел по глазам, что она жива? – Э, любезные, что ж вы мне такое предлагаете? У них же головы того, на плечах!

– Ну и что с того? Не все равно?

– Очень даже не все равно! Уж не станешь ли ты мне говорить, дружок, что эти три женщины умерли от старости?

– Солдаты говорят, потравились насмерть.

– Они скажут, только уши развешивай! – Человечек вытащил табакерку и принялся с силой забивать ноздрю. – Апчхи! Хорошо от заразы! Будто я не знаю, что в камерах делается! Опять мор, по науке сказать эпидемия? Какую я хворь на себя налеплю, покуда буду с их волосьями работать, а? Мне такой матерьял не надобен!

– Да ты глянь только каков волос! Тонкий, густой, да клиентки у тебя такие парики с руками оторвут!

За спиною плюгавца возникла вдруг Диана, подхватила одною рукой высвобожденную платиновую волну, а другою безжалостно ткнула в нее огонь. Ах, нет, то не наяву, просто сделалося понятно, зачем ей так поступить.

– Да, густой… С каждой головы по парику б вышло, а то вить возни подбирать по цвету не оберешься. Только здоровье мне дороже, дружок, в мои-то годы оно любых денег дороже. Э, нет, я калач тертый, за заразу денежки выкладывать не стану. В другой раз и беспокоить меня не стоит. Мне подавай добротный матерьял. Чтоб голова была срублена со здоровой женщины. Живые-то женщины за светлые волосы много просят теперь.

– И справедливо. Какая красота в стриженой бабе? Она за эти деньги немало отдает. – Невидимый разговорщик вздохнул. – Так не станешь волоса брать?

– Даже не уговаривай!

Вновь сделалось тихо. Неподвижные глаза Нелли глядели в неподвижный каменный потолок. Потом что-то нетяжелое взметнулось над лицом и сделалось темно.

В этой темноте сознание то меркло, то разгоралось словно огонек на ветру, и когда оно прояснялось, Нелли молила Бога, чтобы оно угасло вновь. Слишком уж страшные мысли кружили во мраке. Не было времени расспросить Катьку, но все ль она предусмотрела? Пусть тела их выносят из тюрьмы, но что, если закопают живьем в землю? Пусть члены обретут вновь гибкость, удастся ли победить сырую земельную тяжесть? Как страшно будет рваться наружу без дыхания, в слепоте, среди червей!.. Господи, как страшно! Нельзя бояться, нельзя! Страх убивает разум. Я не умру, но убью.

Шумы и шорохи, стук шагов, движенье наподобие движенья лодки – все было без зрения слишком невнятно. Елена смотрела перед собою скованными глазами, тихонько точившими слезы. Верно, лицо ее закрыто мешковиной, тьма, коли приглядеться, мелко пронизана точечками света. Будто шахматная доска лилипутов – темная точка в рамке четырех светлых, светлая в рамке четырех темных. Никогда не разглядывала она так близко фактуры ткани. Э, да разум-то проясняется! Но что сие, помнилось ей, либо веки чуть дрогнули?! Да, пятнышки света и тьмы сменились полной тьмой, объявились вновь! Нет, пальцы еще недвижимы, дыхания нет… Но как же замечательно вновь закрывать и подымать веки! Нелли развеселилась вдруг: коли услышу, что хотят закапывать в землю, а шевелиться уж смогу, так притворюсь ожившим мертвецом и напугаю их до полусмерти! Знаем мы этих, матерьялистов! В Бога не верят, а в черную кошку еще как!

В кончиках перстов защипало, словно муравьи накусали. Нет, еще не шевелятся.

– Да где этот паршивый дом? – Совсем близкий голос, хриплый голос выпивохи, вдруг ворвался в темноту. – Ищем-ищем, вечереет уже!

– Э, Пуле, давай торопиться! – Второй голос был скрипучим и высоким. -

Тут такой квартал, что лучше не плутать ввечеру!

– Ладно каркать, вон, вывеска башмачника, медный сапог, а рядышком колодец с воротом. Приехали, стало быть! Эгей, есть кто живой?!

– Мертвых везешь, а спрашиваешь живых, дурачина? – отозвался на удары кулаками по доскам двери голос женщины.

– Пошути мне… Ты, что ли, тетка Керамбрен?

– Стало быть я.

– Стало быть с тебя должок. Коли хочешь, конечно, своих похоронить.

– Да тех ли ты мне привез, ну как перепутал?

Мешковина слетела вдруг с лица, открыв небо, похожее на реку, струящуюся в крышах-берегах узкой улочки.

– Да кто ж из них, тетка, тебе сродни? – подозрительно проговорил хриплый голос, так и оставшийся голосом, поскольку человек стоял вне поля неподвижного зрения Елены. – Все три разные, ну уж больно разные!

– Окоротись, парень! – В голосе женщины прозвучало презрение. – На два стула сел! Сам жулишь, не тебе ловить! Ладно, их я и ждала, а до прочего тебе дела нет. Вот деньги твои, как было договорено, не ассигнаты, а хорошие деньги. Сгружайте да несите в дом!

Кто-то ухватился за ноги, меж тем, как востролицый человечишко в синей блузе и красном колпаке, склонившись над Еленой, поднял ее за плечи.

– Ой, Пуле, куманек! – испуганно воскликнул он. – Покойница-то вроде как теплая! Не жива ль, чего доброго, это, слышь, вовсе иное дело, чем на мертвецах грош сшибить! На такое я не соглашался!

– Дурень ты, кум! Живое бы тело прогнулось теперь, а это деревяшка деревяшкою!

– Тож странно, куманек, ты не помнишь часом, когда они померли-то?

– Одни сутки почти миновали, а чего?

– Да ладно бы телу быть оцепенелым через сутки? А, Пуле?

– Тьфу, наскучил! – Над головой плыл теперь низкий потолок, белый в темным поперечных балках. – Доктор я тебе, что ль, знать, когда какому покойнику цепенеть надобно? Одно я знаю, живые, небось, не цепенеют, а на прочее наплевать!