Текст книги "Лилея"
Автор книги: Елена Чудинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
ГЛАВА XVII
– Помилуй Господь, могу ли я поверить такому щастью?! – Стук запрыгавшего по камням грифеля показался слишком громок. Записная книжка также упала с колен стремительно вскочившего на ноги пожилого человека. Но ни шагу не сделал он к Елене: казалось, ноги его вросли в землю.
Застыла и она, странно ослабев в коленях. Недвижнее статуй, они смотрели друг на друга.
Нельзя не узнать было это высокое чело, обрамленное не русыми, как у Филиппа, но белоснежными волосами, эту незнакомую жесткую складку знакомых губ. Никогда не было у Филиппа такого пронзительного взгляда – словно на тебя не глянули, но окатили едкою, обжигающей до костей кислотой, но серые глаза, они были те же самые. Тот же твердый подбородок, те же прямые плечи. Положительно, она узнала бы его в самой многолюдной толпе!
– Батюшка!
Ноги ожили: Нелли метнулась к свекру, рухнула на колени, прижав обеими руками к лицу окрашенную крестьянским загаром руку старика, ткнулась лбом в крестьянский его наряд.
– Не верьте щастью, отец, я – вестница горя! Филипп…
– Элен, дорогое дитя мое, – де Роскоф помог ей подняться. – Не терзай себя жестокими словами, мне все ведомо. После я расскажу тебе о том. Не плачь, дитя, дай наглядеться на тебя.
Только сей час Нелли огляделась вновь кругом, пораженная тишиною. Шумное только что сборище застыло и онемело, почтительно наблюдая за родственною встречей. Но почти тут же сделалось шумно вновь, и с этого мгновения все, что творилось вокруг, почти сразу истаяло в ее памяти. Запомнилось лишь теплое ощущение привета, окутавшего подруг со всех сторон. Казалось, они воротились домой – в Кленово Злато или в Сабурово. Десятки рук заботливо обустраивали их, десятки голосов звучали в ушах…
Нелли обнаружила вдруг, что сидит на теплой козьей шкуре, а ее зазябшие на море руки греет серебряный стакан, наполненный темным вином. Катя, устроившаяся супротив, весело грызла жемчужными зубами крылышко мелкой птички. Параши видно не было, хотя ее голос, повторявший, со смехом, какое-то бретонское слово, слышался где-то рядом. Кто вложил ей в руки сей стакан? Нелли не было суждено вспомнить никогда.
– Мы было оплакали Вас, отец, – тихо вымолвила она. – Соседи в Париже рассказали, как пришли за Вами, попадались даже те, кто будто бы видал, как Вас убили санкюлоты.
– Увы, – с глубоким вздохом ответил господин де Роскоф, – те, кто заявлял себя свидетелями смерти моей, не лгали.
Он замолк, но и Елена ничего не сказала, полагая, что разъяснение странных тех слов последует.
– Нечто наподобие нервической горячки свалило меня с ног в дни сентябрьского террора, – в самом деле заговорил наконец господин де Роскоф. – Более неподходящего случая для хвори трудно вообразить! Слуги разбежались, оставался лишь мой верный лакей Жан-Батист, служивший мне больше пяти десятков лет. Как умел управлялся он на кухне, хотя таскать воду было ему уж тяжко: старый мой слуга начал сдавать раньше меня. Воды меж тем, я чаю, для ухода за горячечным больным требовалось много. Сам я, впрочем, не осознавал ни жажды, ни того, как исходил тяжелым потом, ни благотворно освежающего прикосновения к телу чистого белья. Я существовал вне бренной оболочки, заточенный в темницу собственного черепа. Страшным было сие существование, дочь моя! Некуда деться мне было от кровавых исчадий адовых, от жалких криков безвинных жертв. Но однажды муки жажды дали о себе знать. Во рту моем пересохло так, что язык, будто мускатная терка, терзал небо и десны. Мучения жажды, сколь ни удивительно, пробудили мой разум. Зрение просветлело. В изголовьи постели моей, на столике, стоял престранный натюрморт: самые маленькие графины из различных сервизов теснились в количестве не одной дюжины – серебряные, стеклянные, хрустальные, фарфоровые. Пересохшее горло не позволило речи излиться по обыкновенному своему руслу. Ждать, когда же придет Жан-Батист, я более не мог. Еле поднял я дрожащую руку, но не единожды падала она прежде, чем я дотянулся до крайнего, самого маленького серебряного графинчика. Сосуд упал в простыни, рука оказалась слишком неловкой. Однако ж пробка, плотная, но не тугая, удержала живительную влагу. Кое-как я поднес его ко рту и напился. Кризис болезни, верно, миновал, когда я томился жаждою. Весьма вскоре я вновь захотел пить. На сей раз рука дотянулась до еще меньшего графинчика, в коем оказалось вино, необыкновенно меня подкрепившее. К полудню того же дня, вить очнулся я ранним утром, я смог уже сесть на своем ложе. Не сразу недоумение начало точить мне душу: больной человек смутно осознает происходящее. Но вот начало темнеть. Никто не шел затеплить огни. Закатные лучи скользили сквозь стекла, понемногу угасая, и это явилось мне первым знаком к тому, чтобы разум пробудился. Обустраивая свой дом, я прежде всего позаботился о том, чтобы окна спальни моей глядели на восток. Смолоду ничто не радовало моей души больше рассвета, с коим я норовил просыпаться наперегонки. В моей спальне не могло быть видно заката! Я осмысленным взором огляделся вокруг. Воистину, я лежал не в своей постели, хотя и в своем дому – сосуды, из коих я утолял жажду, все были знакомы. Ложе было непривычно узко, и, как я только лишь начал ощущать, жестковато. Не враз узнал я небольшую комнату с оклеенными бумажками стенами, в коей мне редко доводилось бывать. С усилием я поднялся. Мне сделалось холодно, но я не находил халата. Какая-то одежда была сложена у кровати, но она не была моей. То оказалась суконная ношеная одежда простолюдина! Я облекся в сие странное платье, ощущая себя обитателем странного сна. Дверь вывела меня в знакомый коридор, ведущий в переднюю. Оборотная сторона двери показалась мне знакома больше внутренней. Что за странность! Я, оказывается, занедужил в своей спальне, но очнулся в каморке Жан-Батиста, в его постеле! Тревога придала мне сил: я одолел лестницу, истоптанную, свидетельствующую о недавнем грубом вторжении многих людей. Спальня моя хранила следы обыска. Халат мой валялся на разобранной постеле, но я не увидал ни обыкновенного своего костюма, ни обуви. Горькое прозрение оледенило мою душу. Опустившись на колена пред Распятием, я молился и плакал, покуда в доме не стемнело.
– Но как же не приметили лица соседи? – шепнула Нелли, сама не понимая, зачем о том спрашивает.
– Старики, прожившие бок о бок долгую жизнь, делаются похожи друг на дружку, – горько усмехнулся господин де Роскоф. – Великое сердце! Дочь моя, коли ты рада нашей встрече, молись за доблестного Жан-Батиста до конца твоих дней!
– Если Господу угодно будет послать мне внуков, то и они будут его поминать! – Пылко воскликнула Елена. – Но что приключилось дальше, дорогой отец, как оказались Вы здесь?
– Еще несколько дней, будучи слишком слаб, чтобы покинуть свой небезопасный кров, я предавался размышлениям среди сотворенного санкюлотами разгрома, – продолжил господин де Роскоф. – Был ли смысл в жертве старого моего слуги, многожды спрашивал я себя сам. Одинокий книжный путник, всю жизнь собирал я по крохам знания о французской беде, но был бессилен ее предотвратить. Сын мой безопасен, как, по крайности, мнил я в те дни, род мой продлился. Так чего же ради один старик отдал остаток жизни своей за другого? Не враз выстроились мысли мои достойным строем. Бессмысленные упреки набросились на меня, словно туча кровожадного гнуса. Ты меньше иных дал погибающей отчизне, казнил я себя, меньше тех, кого беда застала врасплох. Они, по крайности, отдали ей сыновей своих! Но как раз сей упрек и остановил лавину прочих, ибо на него откликнулось не сердце, но разум. Ты спас сына, в добрый час, ответил я себе. Но разве тебе некем его заменить, некому дать ружье в руки? И верно, тысячи прочтенных рукописей не повредили моим глазам, руки до сих пор гнули подкову. Никогда не берег я себя нарочно, однако ж тело мое ответило добром за прожитые годы. С юности брезговал я разгулом, проживаючи в столице не оставил деревенской привычки спать по ночам, изыски же гастрономии являлись к столу в дому моем только ради гостей – мне же, засидевшемуся за работой, могло быть довольно на день стакана вина да куска козьего сыру. И вот я полон сил и бодр, даже невзирая на пережитую болезнь. Что же, стало быть пора отложить перо и взяться за пистолет! Старость не страшится смерти, она несокрушима в бою. Словно помолодел я на десять лет, поняв, как поступать дальше. К тому же вспомнилось мне еще об одном секрете, что предполагал я на сотни лет сохранить для потомков. Но потомки мои имеют все, чтоб быть благополучными, довольно с них, рассуждал я.
Елена не могла не заметить, как при сих словах лицо свекра странным образом омрачилось.
– Вскоре я уже довольно окреп, чтобы без сожаления покинуть дом, – чело господина де Роскофа прояснилось. – Впрочем, прощанье с моей вифлиофикой далось не без сердечной муки. Долго стоял я, глядя, как теснятся на полках шкапов бесконечные ряды книг. Пустое! Они уже не принадлежали мне, с часу на час можно было ожидать вторжения нового, беззаконного хозяина. Десятки, сотни, тысячи волюмов! Не в платок же мне увязать даже самые нужные из них? Что не осело в голове, тому прости. Доживши до глубокой старости, я обретал иную, деятельную жизнь, труды ученого остались в прошлом. Я уходил прочь налегке. Платье Жан-Батиста послужило мне спасительным путевым листом – никому не было дела до старика, верно лакея, лишившегося хозяев своих, немало таких брело по дорогам с жалким узелком на палке! Хлеб, что я взял с собою, вышел прежде, чем я достиг Нормандии, но добрые поселяне делились со мною каштанами и молоком. С грустью примечал я, что в сельских жителях избыта прежняя простодушная привычка расспрашивать путника – без тени прежнего любопытства они пускали меня согреться у огня, хозяйки безмолвно стелили солому в самом дальнем, неприметном углу. Благослови их Господь, они все понимали! В дому старого и проверенного моего финансового корреспондента, что в силу принадлежности к торговому сословию почти безопасно проживал в своем дому на Банковской улице маленького городка Флер, я передохнул несколько дней, оставил несколько почтовых поручений и запасся оружием. Вскоре я был уже в родной Бретани, и первый же встречный крестьянин сопроводил меня в ближайший стан белых. Вот и вся моя немудреная история, милая Элен.
– Чего уж тут, право, мудреного? Книгочей превратился в воителя, – улыбнулась Елена, не отирая невольных слез.
– Но в какого воителя, дорогая мадам де Роскоф, – с горячностью произнес де Ларошжаклен. – Селяне наши почитают Белого Лиса колдуном, что видит синих на три аршина под землею, не так ли, Ан Анку?
Молодой бретонец только с улыбкою кивнул в ответ.
– И, дети, еще б мне не угадывать презренные их повадки, – добродушно засмеялся господин де Роскоф. – Хотя, признаюсь по чести, дело в Шарроском лесу и льстит стариковскому самолюбию.
– Но… Ан Анку! – Елена стремительно обернулась к недавнему их провожатому, впилась в лицо его новым вовсе взглядом. – Так ты, выходит, был хорош с моим супругом, это о нем ты рассказывал, как ходили вы недорослями в море?
– Понятное дело, о молодом господине Филиппе, – смущенно отозвался Ан Анку. – Только как же могло мне впасть в голову, дама Роскоф, что не ведаешь ты, к кому идешь, идучи к собственному твоему свекру? Я-то мнил, ты враз разобралась, что он и есть мой сеньор.
– Я пробиралась к Белому Лису, вожатому шуанов, – слабо улыбнулась Нелли.
– Воистину, жизнь человеческая много куриознее, чем может впасть в голову любому сочинителю романов, – господин де Роскоф улыбнулся было, но тут же взор его вновь сделался пытлив. – Но скажи мне, дитя, какая надобность могла из такого далека вести тебя к шуану, в котором не знала ты родственника?
Нелли не враз ответила, слишком уж долог был предстоящий рассказ. Когда она все же собралась с духом заговорить, пещеру вдруг огласил повторенный сводами зловещий крик совы.
Ей подумалось, что уж совсем скоро, заслышав сову настоящую, она будет все одно искать поблизости человека.
Следом донесся шум, свидетельствующий, что в скальный зал не без трудностей пробираются люди.
Двое мужчин вошли неудобно, полубоком, не выпуская из внимания третьего, при чьем виде Нелли невольно вскрикнула: на голове его был нахлобучен черный мешок, спускавшийся на обтянутые синим мундиром плечи.
– Ишь, санкюлота поймали! – усмехнулась Катя. – Надо думать, допросить хотят. Только глаза-то чего закутали, не отпускать же его после живым?
Нелли сие тоже не было понятным, однако ж неважным, в сравненьи во всяком случае с жалким видом синего. Здесь тебе не Париж, беспомощных стариков на расправу тащить! То-то запоешь!
Четвертым оказался не опускавший от спины санкюлота пистолетного дула парнишка, постарше Ле Ноаха, лет тринадцати-четырнадцати. В крестьянском наряде, в неизменных широченных панталонах ниже колен с узкими гетрами и шелковым кушаком, в лохматой куртке и лихо заломленной шляпе с белою кокардой, он не глядел маленьким мужиком, слишком уж изящны были его движения.
Один из вошедших мужчин грубым жестом ослабил завязку на мешке, покрывавшем голову санкюлота.
– Я мог задохнуться! – Синий, тут же стянувший мешок несвязанными отчего-то руками, жадно втянул воздух. – Отчего вам мало простой повязки на глаза, как всегда делают?
– Повязку на глаза честным людям надевают, – спокойно отозвался Ларошжаклен. – У вашего брата чести нет.
Недоросль, не выпуская пистолета из правой руки, стянул левой шляпу, лихо тряхнув головой. Вот те на! Небрежный узел, кое-как запиханный под объемистую тулью, рассыпался от резкого жеста. Бретонцы мужчины носят волоса едва ль не длинней женских, но отнюдь не прячут их. И было отчего прятать – в обрамленьи роскошных этих рыжих кудрей юное лицо сделалось тем, чем и было на самом деле – лицом девушки. Прехорошенькое личико, хотя теперь, незатененное полями, стало видно, что оно густо усыпано веснушками. И это при неровном-то свете факелов!
– Эх! – сочувственно вздохнула Параша. – Такого никаким пахтаньем не свести.
– Не тратьте слов, Анри, сие пустое, – господин де Роскоф, не поднявшись с места и даже не глядя на синего, протянул в его сторону руку с раскрытою ладонью.
Революционер замешкался в нерешительности, затем, словно бы против своей воли, вытащил из-за пазухи сложенную бумагу. То ли вздохнул, то ли хмыкнул, словно бы пытаясь привлечь к себе внимание, затем, не дождавшись, приблизился и, невольно нагнувшись, вложил бумагу в раскрытую ладонь.
Господин де Роскоф принялся разворачивать полученное послание.
Рыженькая девушка, пройдя несколько шагов в затылок с синим, чувствительно ткнула того дулом меж лопаток, побуждая воротиться обратно.
– Да оставь негодяя, Туанетта, он здесь чихнуть без разрешения не посмеет, – с улыбкою произнес де Ларошжаклен. – Прошу прощения у дам. Дорогая мадам де Роскоф, позвольте представить Вам мадемуазель де Лескюр. Так сказать, северной Венере – франкскую Афину.
Вид юной особы столь живо напомнил Елене приключения собственного отрочества, что она не смогла удержать самой веселой улыбки.
Однако ж мадемуазель де Лескюр лишь холодно кивнула в ответ. Брошенный на Елену взгляд ее был несомненно недоброжелателен – сие особенно ощущалось под этими наполненными непринужденным дружелюбием и сердечностью сводами.
Впрочем, не странное отношение юной девушки прежде всего занимало сейчас Елену: господин Роскоф внимательно читал развернутый лист. Ради сей бумаги сюда привели синего, коего, надо полагать, не убьют. Что ж такого могло содержаться в оной?
Постепенно и внимание остальных полностью сосредоточилось на сухощавой фигуре читающего старика. Неровное пламя подчеркивало игру резких морщин в лице его: презрение чередовалось с гневом. Наконец он поднял голову.
Елена с облегчением увидала, что на устах господина де Роскофа играет насмешливая улыбка.
– Верно не раз бивали начальников твоих в трактирах за меченые карты, – теперь он обращался к синему. – Стоило ль затевать мошенничество? Вы знали, еще б вам не знать, что сын мой покинул отчизну одиннадцать годов тому. Удалось вам пронюхать, что он уж женат. Удалось и послать убийц по следу в далекую страну. Но нынешний обман не вышел. Глупцы! Чтоб вам узнать, сколько лет невестке моей? У меня не может быть внука осьми годов от роду. Никакого мальчика вы не похищали из России, сие гиль. Ах я, старый дурак! Элен, вить я не спросил самого важного у тебя – есть ли у меня хоть годовалый внук либо внучка? Дочь моя, что с тобою?!
– Роман!! – отчаянно закричала Нелли. – Батюшка, он у них! Пусть отдадут его, Вы ведь можете заставить негодяев его отдать!
В свой черед изменившийся в лице, господин де Роскоф махнул рукою, приказывая жестом увести санкюлота. Шуаны, без слов понявшие его, увлекли синего куда-то в темную глубину пещерных ходов.
– В чем я ошибся, дитя мое? – господин де Роскоф заботливо взял Елену за руку: персты его были по-стариковски хладны, но ладонь по-молодому сильна.
– Ошиблись санкюлоты, отец, – ответила Нелли тихо. – Ваш внук-младенец безопасен, но вместо него они похитили моего маленького брата.
– Так вот за какою бедой ты пустилась вдогонку… – господин де Роскоф протянул развернутое письмо де Ларошжаклену. – Я-то мнил, что негодяи лишь затеяли разыграть очередную фарсу, когда от них дошло, что предлагается важный для меня торг. Оставь тревогу за брата, он будет благополучен.
От слов этих, покойных и властных, облегчение непременно воцарилось бы в сердце Нелли, когда бы она не видала перед собою лица де Ларошжаклена, читающего вражеское послание. Юный красавец, или то лишь чудилось ей, о, если бы чудилось, казался теперь старее самого де Роскофа.
ГЛАВА XVIII
– Мы сделаем все, чтоб вырвать мальчика из их рук! – Ларошжаклен теперь словно бы не примечал Нелли, глаза его не отрывались от господина де Роскофа. Говорил он с жаром, похожий на молитвенный. – Я немедля займусь этим, коли мы знаем наверное, что маленький пленник существует, задача облегчается!
– Да чем же, молодой мой друг? – господин де Роскоф, напротив, очень спокойный, печально усмехнулся. – Мы не можем атаковать, сие не в наших силах. Да и наверное ли мальчик в шато де Латт? Эти змеи горазды петлять.
– Но мы не можем допустить, – с пылом продолжил де Ларошжаклен, но господин де Роскоф остановил его нетерпеливым движеньем руки.
– Взгляните на сию молодую женщину, – заговорил он, кивнув на Елену. – Скольким превратностям войны она подвергла себя? Как иначе мы можем вернуть ей маленького брата? Найдет ли ответ хоть кто из всех здесь?
Ларошжаклен застонал, словно от головной боли. С тревогою в душе Нелли оглядывала озадаченные и горестные лица шуанов. Какая новая беда стояла на пороге? Что происходило? Это, казалось, было внятно всем, кроме трех подруг.
– Призовите синего, – распорядился де Роскоф.
Вскоре вслед за этим вновь привели санкюлота. Последний, между тем, казалось, уже собрался с духом и выступал уверенно. Наружность его, как только теперь приметила Елена, отнюдь не была отвратительной либо даже заурядной. Это был молодой человек, не старше двадцати годов, с небрежно подстриженными каштановыми волосами, что могли бы быть красивы, кабы им было позволено расти.
– Ответ приготовлен? – спросил он. Глаза его искали взгляда господина де Роскофа, изобличая, что оказанный прием терзает его самолюбие.
Господин де Роскоф молча протянул небольшую бумажку, на коей перед тем нацарапал наспех едва ли боле нескольких слов.
– Я им не верю, – упрямо проговорил де Ларошжаклен. – Не верю ни в чем, даже в этом! Можно ль договориться наверное с этими пиявками в человеческом обличьи?!
– Не верю и я убийцам женщин и детей, – хмуро отозвался Ан Анку.
– Так вам отвратительны наши жестокости! – от обиды молодой санкюлот забыл об осторожности. – Но разве не худшими нелюдями, не худшими злодеями были вы сами? Кто поддержал доблестного депутата Лапуля, когда он требовал отменить варварское право сеньора, возвращаясь с охоты, убить не больше двух крепостных, дабы омыть их кровью усталые ноги! Только двоих, не больше, какое великодушие! И в конце просвещенного осьмнадцатого столетия, во всем высоком собрании ни один не захотел отказаться от чудовищного закона! Вдруг да ноги озябнут!
– Меня там не было, – господин де Роскоф впервые взглянул на молодого санкюлота, и, казалось, отвлекся от своих невеселых дум. – Однако ж, окажись я в том собрании, я бы тоже не выступил за отмену сего закона.
Удивилась даже Елена, меж тем, как синий попросту онемел.
– Едва ли стоит отменять то, чего и не было никогда, – улыбнулся де Роскоф.
– Так по Вашему сие неправда, по Вашему дворянин никогда не грел ног своих крестьянскою кровью? – с недоверием спросил молодой человек.
Пора б уже догадаться, что неправда, усмехнулась про себя Елена.
– Правда, и правда горестная, – спокойно ответил господин де Роскоф. – Было то во времена короля Генриха Четвертого. Некий кавалер де Лионн был застигнут за тем, что вспорол чрево крестьянской девицы, дабы засунуть ноги внутрь. Подозревали, что то было не единственное его злодеяние такого рода. Я же склонен полагать, что оный де Лионн страдал особым видом безумия, побуждающего человека все время повторять одно и то же злодеяние.
– Для жестокостей дворянина всегда находилось оправдание!
– Король Генрих его не нашел.
– Заточил в Бастилию, мы знаем, как это делается! Удобные комнаты с гостиной для посетителей, свой стол, а там, глядишь, помилование через три-четыре месяца, стоит делу подзабыться, – усмехнулся синий.
– Кавалер де Лионн был казнен в Париже при большом стечении народу. Не обезглавлен, как подобало ему по праву благородного происхождения, но четвертован с позором.
– Того не может быть!
– Да сделайте себе труд заглянуть в городские бумаги! – с горечью произнес де Роскоф. – А уж коли лень копаться в пыли самому, так за малую толику нужную справку сделает архивариус. С этого-то события, о коем, верно, рассказывала ему в младенчестве нянька, в горячей голове того Лапуля и возник закон о двух крепостных. Нещасная Клио! Сколь мало нитей Истины вплетено в твои одеяния! Люди ткут их из бабьих сказок, пустых сплетен, честолюбивых и корыстных домыслов.
– Свои сказки есть и у вас, у белых, – не сдавался синий. – Послушаешь бывших, так как все было славно прежде! Сеньоры были отцы крестьянам, священники слушали только своего Бога! Кабы вправду все рыцарские обеты блюлись на свете, так и впрямь революции не надобно!
– Юдоль мирская полна несправедливости, – с печальным спокойствием произнес де Роскоф. – Все, что способен и должен сделать в ней порядочный человек – блюсти себя самого да, коли сталкивается с дурным делом, приложить все возможные старания, чтоб ему воспрепятствовать. Но только безумец может тщится дать грешному человеку безгрешное устроение жизни. Жизненное зло от сего умножится стократ. И оно уже умножилось.
– Сие временное положенье! – горячо возразил молодой санкюлот. – Порядок наш еще шаток, укреплять его доводится жестокими способами. Как отступит угроза внешняя, да иссякнут враги внутренние, вроде вас, шуанов, так и жестокости не станет, а укрепленные ею установления останутся на щастье людей! Я не верю, что мир к лучшему не изменишь! Мы уже половину дела сделали, уже изменили, вот только надобно дождаться, чтоб все сделалось гуманнее.
– Тут-то и выяснится, что нищета, болезни, обида слабого сильным нисколь не убыли. Но я не о том, – господин де Роскоф теперь внимательно вгляделся в лицо молодого человека, столь внимательно, что тот зябко передернул плечами, словно холод подземных сводов сгустился. – Пора уж тебе ворочаться дабы длить черное дело, за коим ты послан, юноша, но я тебя задержу малость. Твое лицо еще не изрыто пороком, и я почти уверен, что ступить на пагубную стезю тебя толкнули намеренья самые благие. Но благими намереньями, говорят в народе, и вымощена дорога туда, куда ты уже следуешь. Едва ль я сумею принести тебе пользу, но Божий промысел неисповедим.
– Неужто Вы хотите меня агитировать за короля? – молодой человек усмехнулся, хотя усмешка его получилась кривою. – Сие была бы изрядная наивность.
– Я всего лишь хочу честных ответов на несколько вопросов вовсе не секретных.
– Коли так, я отвечу.
– Верно ль то, что Верньо посажен уже в тюрьму и ждет гильотины?
Кто таков Верньо Елена знать не знала, однако ж этот вопрос отчего-то смутил синего.
– Это правда, но он ведь теперь с Роланами и Бриссо, – потупив голову, однако ж твердо сказал он.
– С Роланами? Не с теми ли Роланами, коим рукоплескал плебс Парижа? С Бриссо? Не с тем ли, что затеял первый смутьянский листок? А сам Верньо? Не он ли первый призвал год назад к свержению законной власти? Разве есть что либо общее меж сими Роланами, Бриссо, Верньо и нами, шуанами?
– Разумеется нету! – гневно взвился молодой санкюлот.
– Не было, ты хочешь сказать, юноша, – де Роскоф улыбнулся. – Теперь уж есть. Это общее – гильотина. Ты молвил давеча, что уж был бы мир и порядок на ваш лад, когда б ни шуаны. Разуверься. Запомни лучше, что я скажу тебе на прощанье. В возрасте двадцати четырех годов довелось мне, единственный раз в жизни моей, путешествовать морем дальше Ла Манша. Опытные мореходы много рассказывают о штормах и ветрах, однако ж моему пути Натура благоволила. Небо было чисто, ветры столь послушно надували паруса, будто капитан положил им за то плату, как шутили офицеры. Сущим парадизом было бы то плаванье для пассажиров, когда б ни одна досада – крысы. Гадкие твари пробовали вперед нас нашу еду, прыгали по ночам на койки, портили вещи, пугали дам и детей. Словом, от них не было спасу. «Пора, сударь, очистить судно от нечисти», – молвил мне как-то утром добрый матрос Альбер. Благое намеренье, только возможное ли? Я слышал уже, что кошки от корабельных свирепых крыс не спасенье. Скорей нещасный зверок погибнет сам. Я выразил Альберу свои сомнения. «А вот извольте поглядеть, какую мы находим на крыс управу!» – отвечал тот. Со скуки я внял его совету. Матрос велел мальчишке-юнге наловить крыс, тот и впрямь поймал дни за три много – не мене двух дюжин. Однако что толку – ведь их остались в трюмах сотни! Вдвоем они приволокли старый котел, что уже не годен был на камбузе, установили его на палубе и вытряхнули внутрь всех тварей из клеток. Сверху они прикрыли котел, но оставивши при том доступ воздуху. Я положительно терялся в догадках, меж тем, как Альбер и мальчишка, казалось, вовсе о крысах позабыли. Я же то и дело прогуливался к котлу, о стенки коего скреблись изнутри десятки когтистых лапок. Изнутри доносились шум и отчаянный писк. Я не знал, сколько могут прожить крысы без воды и пищи, однако, это было явственно дольше, чем я полагал. Я начал сожалеть о мерзких, но все же злощастных тварях – добрей было б перебить их сразу, думалось мне. Дни шли, но писк не умолкал. Наконец сделалось тихо, разве что одна или две крысы еще скреблись внутри, но уже не пищали. «Вот и сварилось без огня наше кушанье!» – засмеялся юнга, приложивши ухо к стенке котла. Они сняли крышку и опрокинули котел прямо на палубу – я заране сморщил нос. Напрасно! На досках заметалась всего одна, вполне живая, особо крупная крыса. Вид мерзостной гадины был злобен, бурая шерсть топорщилась, слипшись местами в черные сосульки, голый хвост напоминал вылезшего после дождя исполинского червя. Но где ж… Я заглянул в лежащий на боку котел: он был пуст, совершенно пуст! Холодная испарина выступила на моем челе от отвратительной догадки. «Да, сударь, сие – крыса-людоед, верней сказать, крыса-крысоед, ибо она питается собратьями своими, – с хохотом пояснил юнга. – Мы на море называем таковых – крыса-тигр. Единожды отведавши мяса своих собратьев, они не охочи ни до какой другой еды!» Меж тем отвратительная крыса, пометавшись немного по доскам палубы, стрекнула в трюм. «Она не успокоится, покуда не съест их всех, – добавил матрос. – И, верите ли, под конец станет размером с кабанчика. Когда корабль очистится, мы ее легко прибьем – неподвижную с жиру и неспособную пролезать в щели».
– К чему сия отвратительная аллегория? – Казалось, покуда длился обстоятельный рассказ де Роскофа, молодой человек обрел спокойствие. Теперь он говорил без гнева, а перед тем внимал противнику своему старательно, быть может и противу своей воли.
– Полно, Вы не глупы и получали образование, я вижу, – перейдя с «ты» на обязательное обращение, господин де Роскоф отбросил и мягкую доверительность. – Природа Зла, коему Вы служите, паразитарна. Только потому в революционном котле еще так много крыс, что собратья Ваши сыты кровью дворян, крестьян, священников и шуанов. Чем меньше нас останется, тем скорей вы оборотитесь друг на дружку. Полагаю, что сперва кто-нибудь съест Дантона – скорей всего то будет Робеспьер.
– Робеспьер и Дантон – надежные союзники против бриссотинцев, – республиканец даже усмехнулся словам старого шуана.
– В марте оба мерзавца принимали «декрет» об их Чрезвычайном трибунале, об этой шайке убийц, – невольно вмешался в поддержку врагу де Ларошжаклен. – В апреле Робеспьер выгораживал Дантона, когда того поймали за руку на казнокрадстве.
– Робеспьер пожрет Дантона, – твердо возразил господин де Роскоф. – Когда б то было пристойно, я побился бы об заклад.
– Так Робеспьер и будет крысою-тигром? – спросил Ан-Анку. Казалось, куриозный спор с синим затянул всех.
– Быть может… Быть может и Робеспьер. Но скорей всего не он. Скорей всего крыса-тигр ныне – бойкой, но мелкой крысенок, вовсе еще безвестный. Едва ль мы ныне даже знаем его имя, – вздохнул де Роскоф.
– Но что станется, когда сей тигрокрыс пожрет всех собратьев, батюшка? – Нелли казалось, что свекор рассказывает страшную, но завораживающую вместе с тем сказку. Словно все понарошку рядом с этим человеком, а она опять – маленькая Нелли, которую всесильные взрослые оберегут от любого зла. Забытое, давнее, теплое чувство!
– Не забудь, крыса-тигр не может кормиться ничем, кроме плоти себе подобных! Пожравши всех у себя, он пойдет на иных. Будет война.
– Но война и ныне идет, – сказал кто-то из шуанов.
– Та будет всемирной войной, и докатится хоть до подножий Египетских пирамид. Сие, конечно, шутка, друзья мои, но война захватит многие страны и принесет неисчислимые беды народам. Одним вить отлична корабельная крыса-тигр от тигра-человека: последний наделен разумом! Подумайте, разум человеческий в теле людоеда! Его снедает не только жажда крови, но и жажда власти. Едва ль будет странным, если он захочет почестей больших, что довлели прежде венценосцам, возжаждет трона, того самого трона, ради ниспровержения коего все и затевалось!
