Текст книги "Лилея"
Автор книги: Елена Чудинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
ГЛАВА VI
– Паспорт-то у меня выправлен в Губернском правлении Московском, – размышляла вслух Елена под стук колес. – После Петра и Павла-то на воды ехать хотели… Филипп тогда два паспорта раздельных сделал, говорил, мало ли, что. Вот уж прав вышел.
– Так толку-то что, касатка, в бумаге твоей? – насупилась Параша. – Сама ж сказывала, Государыня послов из той сторонки отозвала.
– На Австрию санкюлоты напали еще в прошлом апреле, – откликнулась Нелли, с грустью наблюдая, как золотые шпильки солнечных лучей прихотливо скользят в кудрявых купах кленов. А за поворотом дороги осталась заводь в желтых огоньках кувшинок! Для радости, не для горя эдакой май. – А с этого февраля еще на Англию с Голландией напали.
– Вот дурные, у самих, сказывают, такой кавардак пошел, что хлеба нету, – Параша удивилась. – Аники-воины, куда на всех лезут на пустое-то брюхо?
– Не так они и глупы, как ты думаешь, ну да не о том речь. Морем всего быстрей, да нельзя. Храбрецы англицкие никому там причалить не дают, да и верно делают. Топят корабли-то. Вот что: путь нам по суше через Гельвецию, горную страну. Там швейцары живут, они никогда ни с кем не воюют. В Австрии станем говорить, что нам только до Гельвеции, нето заарестуют.
– Это еще за что? – Параша аж задохнулась от возмущения. – Коли они с разбойниками воюют, так и мы против окаянных!
– Австрияки нас знать не знают, а военным временем лазутчиков много. Станем говорить, мол, на воды для лечения. А как границу минуем, так уж швейцарам-то дела нету, что нам во Францию надобно. Там бумагу выправим, они дадут, только заплати.
– Ну и чего они тебе дадут-то за твои деньги? Напишут, что ты не русская да не дворянка? А кто тогда?
– В Женеве очутимся, на месте и видно будет, кто я да откуда взялась.
Диву давалась Параша: казалось на все был уж у Елены готов ответ. Словно долгие дни ломала подруга голову над печальным сим странствием. Но уж таковская она, Нелли: коли ничего поделать не сможет – легко зачахнет, быстрей цветка в вазе. Но любую тяготу одолеет когда найдет, что в ее силах предпринять.
Елена же тем временем дивилась другому: словно вчера помнился ей каждый день давнего летнего путешествия в Санкт-Петербург, каждый перегон давнего зимнего пути на Алтай. Среди ночи разбуди, в подробностях живописала бы она заболоченную деревеньку Старая Тяга либо ничейный лесной балаган под Пермью! Теперь же, глядя как в окошке выше сделались тополи и привычные тесовые избы потихоньку отступили перед глиняными, ярко белыми мазанками малороссов, она откуда-то наверное знала, что скоро забудет веселые эти домики, как случайный сон. Забудет и постоялые дворы, называемые здесь корчмами, хотя держат их самые всамделешные ветхозаветные жиды. Те, что не разводят огня в субботний день, не едят свинины, а из мяса выпускают всю кровь, полагая ее обиталищем жизни. Но и всамделешные жиды забудутся как сон, сморивший ее над страницею из Ветхого Завета.
Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!
И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице – улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания – голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки – где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.
Параша приносила в карету немыслимо лакомую сдобу с марципанами и шоколадом, украшенную сахарной глазурью и разноцветными как стекляшки цукатами, щедро благоухающую ванилью либо корицей. Сдобой и питались, чтобы не тратить на обеды время по дороге.
И Елена наверное знала, что не запомнит дороги через Вену, не запомнит самое желтовато-коричневой, богато золоченой Вены под низкими облаками. Будет вовсе иначе, на всю жизнь, сколько б той ни осталось: свесившаяся с ложа рука Филиппа, сильная рука фехтовальщика, беззащитная теперь, как сломанный цветок; Платоша, исчезнувший в черном колыханьи монашеских подолов, а на другой день – похитивший Романа Париж. Так все и сохранит память, только что же сей другой день так медлит наступить? Ей пора уж пробуждаться от ненужных красивых снов!
Параша с тоскою наблюдала, как без того бледное лицо подруги делается прозрачным до голубизны, как некрасиво проступают острые косточки запястий и ключиц. Нелли всем существом рвалась вперед – Параша же зорко оглядывалась назад. Но тревоги ее покуда оставались зряшны: ни повторяющихся лиц, ни подозрительного поведения сопутников не было.
А ненужные сны делались все красивей. Вот уж мутно-зеленую, ревущую в стремительном токе Рону сжали с обеих сторон высокие стены черных камней. Все быстрей мчалась вода, а каменные стены сходились, клонились друг к другу все ближе, покуда не сошлися совсем. Рона исчезла! Мальчишка в шляпе с фазаньим перышком, верно, сынишка проводника, соскочил с козел и взбежал на образовавшийся над рекою свод, приплясывая и притопывая. Отец же, покуривая коротенькую трубочку, нимало не выразил беспокойства за сорванца.
– Здесь река Рона вовсе уходит под землю, госпожа, – пояснил он на небывалом французском, однако ж отчетливом. – Ниже она вновь выбирается на поверхность, но уж не столь свирепа, и воды ее светлее. Вливаясь в озеро Женевское они сделаются вовсе опалового цвету.
– Скоро ль Женева? – сквозь стиснутые зубы спросила Нелли.
Но и Женева осталась позади. Сидя в донельзя убогом трактире, крыльцо в каковой заменяли два положенные один на другой диких камня, а колоды на выломанном кирпичном полу служили стульями, Нелли, при свете единственной сальной плошки, читала Параше драгоценный лист веленевой бумаги.
– «Мы, Синдики и Совет града и республики Женевы, сим свидетельствуем всем, до кого сие имеет касательство, что, поелику госпожа Роскоф, датчанка купеческого сословия, двадцати двух лет от роду, намерена путешествовать по Франции, то, чтобы в ее путешествии ей не было учинено никакого неудовольствия, ниже досаждения, мы всепокорнейше просим всех, до кого сие касается, и тех, к кому она станет обращаться, дать ей свободный и охранный проезд по местам, находящимся в их подчинении, не чиня ей и не дозволяя причинить ей никаких тревог, ниже помех, но оказывать ей всяческую помощь и споспешествование, каковые бы они желали получить от нас в отношении тех, за кого бы они, со своей стороны, перед нами поручительствовали бы. Мы обещаем делать то же самое всякой раз, как нас о том будут просить. В каковой надежде выдано нами настоящее за нашей печатью и за подписью нашего Секретаря сего 10 июня 1793 года. От имени вышеназванных Синдиков и Совета – Берто».
Все, кроме двух слов, стоило в сей бумаге весьма недорого. За два же слова пришлось приплатить по иной цене. Но она, Нелли, сладила, она сумела! Нелли, робевшая дотрагиваться до денежной ассигнации даже в обстоятельствах самых что ни на есть законопослушных! Самое не ведая по какой дурости, она, передавая из руки в руку толикие, всегда краснела до корней волос, словно чем-то человека невольно обижала. Не в лавках, все ж, но в присутственных местах почти всегда. На сей же раз, чтоб подойти к сериознейшему чиновнику, ей пришлось битый час потчевать его дебелую добродушную супругу паточными россказнями о нещасной чахотошной тетушке, готовой испустить в Компьени последний вздох, узревши любезную единственную племянницу. Что сделать, правда о похищенном мальчике много уступала вракам в убедительности.
«Подумать только, душенька, мене трех лет назад русские дворяне выправляли такую бумагу решительно без опасений! – вздыхала, простодушно округляя голубые глаза, изрядная особа, чьи подбородки ступеньками сходили на необъятные перси. – Уж вовсю была эта самая революция, а из России ездили себе в Париж отдыхать, даже чаще обыкновенного ездили. Особо из франкмасонов, а кроме того и молодые холостяки. Между нами, женщинами замужними, будь сказано, вторые так сугубо безобразничать. Французы-то, знаете ли, теперь за языческую любовь, а проще блудодейство внебрачное, срам какой! От них и моды идут языческие – дамы в туалетах наподобие античных гетер… Все лучшие модистки теперь под гетер шьют… Ужасные, ужасные времена! Такая страдалица Ваша тетушка, на одре болезни посередь полного повреждения нравов! Я буду умолять моего доброго Пьера, я, душа моя, полностью на Вашей стороне… Как же тут не отойти от закону, коли настоящие бумаги теперь не имеют хождения… Рассказывают, несколько из русских пострадали, не успевши выехать, когда дипломатия с Россиею прервалась».
В результате сих взаимных излияний деньги на нужды местной благотворительности благополучно перекочевали из бумажника Елены к доброй даме.
– Самое датчанское твое имя, – с улыбкой заметила Параша, два раза ради удовольствия Нелли прослушав содержание документа.
– Филипп говорил, француз ни о ком не знает, кроме себя, – сериозно ответила та, складывая бумагу. – А имя мое подходящее, и за русское сойдет, и за немецкое. А скажи, Парашка, мы с тобою что, Фавушку-то уж отпустили? Не вижу его уж не первый день.
– Эк хватила, еще в Малороссии отпустили! Нешто вовсе не помнишь, как он теленком ревел – с нами просился?
– Да… кажется.
Нескончаемые кручи гор начинали уж утомлять взгляд путешественниц. Разверзающиеся с обеих сторон пропасти давно перестали ужасать. Дорога начала постепенно сходить в равнину.
– Оттуда надлежит подрядить проводника-француза, мы теперь на границе, – указуя рукою на ближнюю деревушку, произнес немолодой швейцар с загорелым до кирпичного цвету благожелательным лицом. – Плату положите противу моей вдвое меньшую, и той будут рады. В Лионе не избежать товарных досмотрщиков. И спаси Вас Бог, молодая дама, в странствии по этой стране без естественного покровительства мужского. Простите за праздное слово, только лучше б Вам сидеть у домашнего очага, нежели пускаться в сии пределы.
– Разве не жалуете вы ныне французов? – Впервые за весь путь случайная чужая фраза вызвала живое любопытство Елены. – Вить и здесь довлеет правленье республиканское.
– Французов ныне жалуют у нас мене, чем до революции, – лицо швейцара сделалося сурово. – Великое различие есть между равенством объединенных кантонов, а также граждан каждого кантона между собою, и равенством санкюлотов. Каждый простой земледелец, каждый честный ремесленник у нас лелеет честь родового герба своего. Мы все благородны меж собою одинаково. Французы же хотят устроить, чтобы гербов не имел никто. Таким образом все станут одинаково чернь.
Чем-то отечески добрым повеяло Нелли от закаленного опасностями лавин славного вожатого. Не хотелось переходить из его попечения под опеку молодого француза, что уж торопился навстречу, приметив карету. Еще мене хотелось, чтобы карета миновала указательный столб, чтобы копыта послушных почтовых лошадей впервые ударили о землю. Но нетушки!
– Парашка, я ноги разомну немного!
Елена, нарочно пересилив себя, выпрыгнула из кареты. Не взаправду ли боялась она, что сия поросшая дикими маргаритками и ромашкою обочина дорожная прожжет подметки ее туфель? Земля как земля, не скажешь, что на три вершка пропитана человеческою кровью. Врешь, земля, нам в тебя не лечь, ни мне, ни Роману. Мы воротимся в Сабурово, в Кленово Злато, в Россию. Я не умру, но убью.
Нелли хлопнула дверцею. Впервые за все недели пути у Параши отлегло от сердца: лихорадочное нетерпение оставило подругу.
Теченье Роны было обширно и покойно. В нескольких французских милях через реку перегибался длинный деревянный мост. Приближался Лион.
ГЛАВА VII
Платье для обеих подруг было куплено еще в Женеве. По чести сказать, даже в губернском городе Елене доводилось встречать купчих вполне модных, одетых почище некоторых дворянок. Ну да тем вить таиться не надобно было, беды мало, коли прохожий с дворянкой перепутает. Но Неллиному же виду каждый должен был думать теперь, что перед ним жена торговца либо заводчика. Посему выбран был наряд хорошего тонкого сукна (Признаки благоденствия здесь чтимы!) и мерзкого сизого цвету, точь-в-точь голубиное перо. Палевая лента стянула пребезобразный капор, в коем полностью спрятались волоса Нелли. Накидка той же ткани скрыла уж заодно и фигуру. Схожего фасону одежда – только миткалевая – досталась и Параше: не может же прислугою датской горожанки быть русская крестьянская девушка!
– С тех пор так-то не маялась, как довелось во все твое наряжаться, – тугой короткий лиф мешал Параше дышать. – В боках жмет, живот сдавило, силушки нет… Мало мне, говорила небось…
– Ничего не мало, по твоей мерке брали. Платье не сарафан! – Нелли подошла к полузакрытому занозистым ставнем окну. То был не Лион, а какой-то небольшой городок, чьего названья Нелли не запомнила. Накануне, когда карета во всю веселую прыть мчалась к древнему граду, дорогу перегородил отряд солдат, облаченных в синие мундиры. Впервые Елена видела сии мундиры вблизи: сердце невольно сжалось.
– Заворачивай в сторону, малый, на Лион дороги нет! – крикнул один из них вознице.
– Как то есть нет, три дни назад была! – заспорил тот. – Как раз я тож проезжающих иноземцев вез. С чего бы мне вдруг эдакие крюки выписывать?
– Много ты понимаешь, мужик, – с важностью ответил смуглый солдат, какой малорослый и тонкокостный, что уж в России б его нипочем не взяли в рекруты. – В Лионе сторонники короля власть взяли.
Нелли со всех сил сжала Парашу за руку в полумраке экипажа.
– Подумаешь, новость, – отфыркнулся вожатый. – Лион с конца мая за короля, а теперь уж половина июня подходит. Я и о прошлый раз белые флаги видал над домами, и ничего, проехали себе. Да и какая от королевских обида для проезжающих?
– До проезжающих нам дела нету, а Лион теперь в осаде.
– Так три дни назад никакой такой осады… – продолжал недоумевать возница.
– С вами, деревней, говорить, гороху наесться надобно, – солдат скривился пренебрежительным манером. – Чего ж, по-твоему, как мятежники взбунтовались, так в тот же день и осада? Войска собрать надо, да выдвинуться, да один путь сколько дён… Но уж теперь мы их зажали в клещи, так что привыкай, малый, к окольной дороге! Ты ее раньше накатаешь, чем мы лионцев выкурим!
Солдаты захохотали.
Не так и худо Франция нас встречает, подумала Нелли. В Швейцарии-то никто не слыхал, а такой огромный город в руках у наших, у белых. Бог даст. С этими мыслями она засыпала накануне, с ними же пробудилась.
Из гостиничного нумера открывался вид на площадь. На площади же царило, привлекая взор, похожее на церковь здание под высоким шпилем, тем не менее, она отчего-то поняла, церковью не бывшее. Нет, не о Боге, о чем-то добром, но земном, обыденном, думал его архитектор. И суетливая толчея людская, вокруг храма Божьего ненужная, здесь к месту…
– Чего они толпятся-то, день не базарный? – Параша стала рядом. – Что такое лантерн?
– Фонарь, – удивленно ответила Елена, внимательно вглядываясь в людское движенье: по нему прошла какая-то волна, рассекшая толпу надвое. -Ты, верно, не то расслышала.
Несколько человек в синих одеждах, (много синих одежд уже повидала она по дороге!), верно, были то солдаты либо городские стражники, шли к похожему на церковь зданию, ведя меж собою невзрачного старика простолюдина.
– Бабы кричали – а ля лантерн.
– На фонарь? – Елена зябко передернула плечами. – Так сие выходит повесить. Вишь, солдаты арестовали старика, а бабы орут про расправу. Люд здесь несдержан, из всего ищет себе потехи. Пустое, вон путешественницы даже и внимания не обращают.
К гостинице подъехал боле чем скромный экипаж с отложным верхом. Две женщины сидели в нем. Старшая глядела богатою мещанкой, хотя грубоватое неподвижное лицо ее казалось лицом черной прислуги. Затянутым в перчатки рукам, казалось, больше подобало быть голыми и красными, выкручивать половую тряпку, а не держать на коленях сумочку, плетенную из черного бисера. Много интересней казалась младшая – изящная девушка лет двадцати. Миловидно было б ее лицо, обрамленное каштановыми пышными волосами, завитыми не куафером, но рукою самой Натуры, когда б не портившая его бледность. Лицо без румянца – признак изящной томности. Дабы лишить себя естественных розанов на щеках, многие девы потребляют уксус, и девушка, поставившая сейчас ногу на откидную ступеньку, была ничуть не бледней других модниц, однако ж что-то с ее лицом было не так. Почти сразу Нелли поняла, что. Тонкие губы девицы были бледней щек, бледней лба.
Сказавши, что путешественницы не обращают вниманья на толпу, Елена поспешила. Едва толстая бабища с корзинкою моркови на сгибе локтя в очередной раз выкрикнула пожелание увидеть арестанта на фонаре, девушка кинула на ведомого быстрый взгляд, споткнулась, едва не упала, запутавшись в своих юбках. Жалостный, пронзительный стон сорвался с уст ее.
– Неужто в том бедняге узнала она родню? – испуганно спросила Параша, свешиваясь через подоконник.
– Нето, – возразила Елена. – Старик из простых. Мог бы быть слугою, да неужто ты не видишь?
В лице обернувшегося на стон девушки тощенького старичка в кожаном фартуке выразилось простодушное недоумение.
– Чего она кричит, он ей незнаком!
– Обозналась?
Не обращая уже на арестованного внимания, девушка вынула платочек и принялась с непонятным ожесточением тереть свои губы. Старшая женщина подхватила ее под локоть, что-то, увещевая, принялась говорить на ухо.
Между тем громкий стон девушки вызвал самое основательное неодобрение в толпе. Многие смотрели на нее враждебно, а усатый солдат, отделившийся от своих товарищей, направился к женщинам угрожающим шагом. Не выпуская локтя подопечной своей, старшая принялась другой рукою рыться в сумке.
– Кабы не арестовали ее, – озаботилась Елена. Усач уж был в двух шагах, из окна можно было разглядеть крой его суконного мундира все того ж безобразного синего цвету. Вот так странность, промелькнуло в мыслях. Сейчас назвала она синий цвет безобразным, а вить всегда полагала красивым. Нет, не она полагала красивым синий цвет, таково общее мнение, разделенное ею невольно. Но что есть синий цвет? Символ Небесного свода? Но вить небо не синее, оно лазурное либо голубое. Французы не делают различия, но по-русски вовсе другое слово. Однако ж в Западной Литургии, в отличье от Восточной, не нашлось в году места для синих облачений, равно как и для голубых. Так рассказывал Филипп. А уж как отвратительно гляделась бы синяя роза! Нет, никак не прилик царственному цветку цвет, подходящий для ржаной напасти, паразита-василька! Именно василькового, самого безобразного посередь синей палитры, цвету материя, топорщась грубыми швами, облегала нестройный стан солдата. Цвет Зла! Что за гиль? О чем она, вообще, думает?
Солдат между тем разглядывал то, что протянула ему женщина – сложенную вчетверо бумагу с печатями. Печати, казалось, занимали усача больше самого содержимого документа, который тот развернул не сразу и нехотя. Лохматые бесформенные брови сошлись на переносье, солдат шевелил губами, словно бы бранился. Ах нет, просто плохо владеет грамотой.
Осиливши, наконец, содержимое документа, солдат, к удивлению Елены, поднес руку к головному убору. Обязательное движение вызвало ропот недовольства.
– Эй, Грандье, что там за чепуха? – громко крикнул солдат помоложе.
– Все в порядке! – откликнулся усач. – Эй, товарищи, здесь сказано черным по белому, гражданка Сомбрей, которую вы все видите, путешествует под особым покровительством республики! Тут подпись самого товарища Робеспьера! Всем разойтись и не докучать девушке! Да и с арестованным разберутся без вас! А ну разойтись!
Странно, что приличной наружности молодую особу охраняла подпись Робеспьера, однако ж ее поведение оставалось еще странней. Во время негромких переговоров ее спутницы с усачом, равно как и далее, девушка словно никого не замечала. Рука ее все сжимала судорожным движением платочек, все тянулась к губам, все терла их и терла.
– Может умалишенная? – Параша разогнулась.
– А Робеспьер первый защитник для убогих, – усмехнулась Елена, в свой черед отлипая от оконной рамы. – Ну да и ладно, коли злодей о ней так заботится, так нам заботы нету. Что-то мешкают с лошадьми.
– Прошу у дамы великодушнейшего прощения, – блеснул склоненной на грудь плешью вызванный вскоре хозяин. – Лошадей забрали ради революционной необходимости. Лион вить осадили, войскам много чего потребно. Ближайшая почта будет только к вечеру.
– Я так долго ждать не могу! – возмутилась Елена.
– Добрая сударыня, вить и я свою выгоду упускаю, – почтительно возразил тот. – С почтовых услуг я имею мои комиссионные, а у революционных отрядов вовсе не в обычае платить. Однако ж, по щастью, можете Вы отбыть почтою по реке: лодка не лошадь, ей по суше плыть не прикажешь. Речная дорога самая надежная теперь. Изволите взглянуть!
На стене висела гравированная карта, мутная и желтая. Некоторые линии были вовсе стерты на ней пальцами, предшествовавшими пальцу трактирщика, которым тот пустился сейчас указывать дорогу.
– По Соне достигнете Вы Шалона, а оттуда всего шестьдесят пять миль до Фонтенебло, ежели в Шалоне не получиться вдругорядь докуки с лошадьми. Приятнейшее живописное путешествие меж наикрасивейших берегов!
Что ж, приходилось соглашаться на наикрасивейшее путешествие, коль скоро некрасивого но быстрого никто не предлагал. Лодка оказалась на поверку одномачтовым корабликом, предназначенным в равной мере для перевозки грузов и людей. Для удобства последних предоставлялись лишь скамьи без спинок, набитые с двух сторон вдоль бортов. От воды нещадно сквозило, и бывалых путешественников можно было отличить от неопытных по припасенным заране плотным плащам. Новичкам наподобие Нелли и Параши приходилось кутаться кто во что горазд. Рядом с подругами расселось огромное семейство торгового сословия, при чем супротивная от них скамья досталась старику с румяным внуком пяти-шести годов. Под качанье волн старик то и дело погружался в дремоту, а стоило ему смежить веки, как дитя вытягивало с колен дедушки длинную его трость, коей принималось лупить по воде. Рассерженная явственным нежеланием Елены выговаривать чужим детям, Параша принималась громко кашлять всякой раз, как водные брызги становились слишком уж щедрыми. Старик пробуждался, и, озабоченный если не удобством дам, то безопасностью своего достояния, с ворчанием отбирал палку. Но волны баюкали корабль, и старик вскоре вновь утыкался носом в воротник, а еще через минуту другую мальчишка завладевал тростью и вращал ею в воде с таким раченьем, словно желал взбить воду до иной, более плотной субстанции. Любоваться зелеными равнинами и высокими башнями замков особого настроения не ощущалось.
Но и не случись досадных обстоятельств, плодовые сады и пасущиеся стада оставили бы Елену вполне равнодушной. Да, с французскими пределами душа ее очнулась от лихорадочного сна, а глаза вновь прозрели, однако ж ее воображением владело теперь нечто иное, чем пасторали. Лицо девушки из под Лиона то и дело возникало перед внутренним взором Нелли. Даже не миловидно, но красиво оно было, то есть имело принятые за идеал античные пропорции. Лоб показался Нелли низковат, в особенности по сравнению с ее собственным, зато как ровен, никаких упрямых выпуклостей. Крохотный округленный подбородок, и рот такой маленькой… вовсе бескровный. И этот ужас, застывший в голубых глазах! Но несомненные страдания, перенесенные девушкой, отчего-то не будили желания обнять ее, ласково расспросить, утешить… Вот странность, Нелли никак не хотела бы знать, что же случилось с нещасной девицею, какие злоключения она перенесла. Нет, определенно не хотела бы! Тогда зачем не может она о той не думать?
– Зажиточно живут крестьяне, – Параша, пользуясь тем, что старик вновь на несколько времени утихомирил шалуна, глядела по сторонам во все глаза. – Печи-то все по-белому в избах, даже вон скатерть на столе видна, право… Вишь, под горкою, дверь отворена где семья обедает, каждый из своей миски ест… Только как не сбивают они до крови ног своих в деревянных этих башмаках, в толк не возьму!
– Ты ж не сбиваешь ноги в лаптях, – Елене обрадовалась прервать окрашенные щекоткою непонятного озноба мысли о загадочной путешественнице.
– Ну, сравнила, то лапти… Там одних онучей сколько накрутишь, нога-то как в люльке… А эти выдолбленный чурбан на голое обувают, хорошо коли на вязаный чулок…
В Фонтенебло странницы без трудностей получили в свое распоряжение легкую карету. Молодой возница по имени Жано посулил достичь Парижа менее, чем в полторы сутки.
– Уж с утра видна будет издали славная гора Мартр, – обещал малый, поправляя свободною рукою немало удививший Елену головной убор: нечто совершенно похожее на ночной колпак, но ярко-красного цвету. – Вас, вижу, удивляет моя шапка, сударыня. Меж тем в Париже Вы увидите подобных немало. Она называется фригийским колпаком и теперь в большой моде. Раньше моды были среди благородных, а мы, простые люди, одевались без прикрас. Теперь иное! Красная шапка – мода революционная. Вы, швейцары (Решительно не было ясным, отчего Жано определил путешественниц как гельвецианок, никто ему подобного не говорил…) люди тож свободные, но мы, не в обиду, нонче свободнее много…
Молодецки сбив кончиком хлыста слепня с лошадиного крупа, (каковой мог бы быть и получше обработан скребницею), черноглазый Жано было замолчал, но вскоре принялся напевать.
– Свободы огненный колпак,
Повсюду держит гордый шаг,
На горе вражьим ротам.
Объемля мир, его полет
Свергает цепи, свет несет
Отважным санкюлотам!
– Касатка, неужто прощелыга что непотребное поет? – встревожилась Параша, заглянув в лицо подруги.
– Вроде того, – Елена поморщилась.
Утративши вдруг интерес к пейзажам, Параша принялась озабоченно копошиться рукою в привязном кармане. Какая сушеная лягушачья лапка оттуда явится, Нелли любопытствовать не стала – себе дороже. Параша круговыми вращеньями потерла извлеченное меж ладонями, что-то нашептывая. Затянувши раз в пятый десятый куплет, малый принялся вдруг сипеть, сперва слегка, а далее больше. У каждого из трех придорожных трактиров пришлось ему последующие два часа спешиваться, чтобы освежить горло местным вином. После третьего трактира Жано стал разговаривать почти как прежде, но уж больше не пел.
До тех пор, покуда взор не смог различать очертания отдельных зданий, Париж представился сходным с бесконечною серой грядой скал. Зеленая же гора Мартр оказалась покрытою ветряными мельницами, работавшими во всю прыть, так как день выдался непокоен.
Бег коляски сделался быстрей из-за превосходной дороги. Вскоре колеса грохотали уже по мосту через Сену, во всяком случае утомленная нагромождением высоких зданий и шумом толп Елена предположила, что то была как раз Сена, а не какая-нито другая неизвестная ей река. Есть ли другие реки в Париже? Она и не помнила.
– Вот площадь Согласия, отсюда рукой подать до Британского отеля, – тоном похвальбы изрек Жано, указуя на осьмиугольную площадь, обезображенную обломками беломраморной балюстрады. Посередь нее громоздились какие-то грязные руины. – Сударыня удивится сему печальному зрелищу. Но недолго ему огорчать глаз! Скоро здесь воздвигнется красивое изваяние работы нашего великого Давида, уж немало украсившего столицу.
– А что было ранее над этими лестницами?
– Как можно, сударыня, здесь была статуя тирана! Сколько погромили их горожане о прошлый август! На Вандомской площади стоял Луи Четырнадцатый, а здесь Луи Пятнадцатый! После из него начеканили немало монеты, – Жано засмеялся. – Поучительный вышел при том случай! Как принялись сбивать кувалдою опоры, вылез один недовольный, звали его Генгерло. И вить был парень, рассказывали, допрежь тише воды. Приторговывал на набережных со своего короба старыми книжками да картинками, вот дело для мужчины! А тут вдруг расхрабрился да громко назвал всех сволочью, подумать только, сударыня, обозвал сволочью свободных парижан! Но уж и проучили его так, что никому ввек будет неповадно! Народ у нас в столице ушлый на выдумки, увидите сами. Ребята мигом раздобыли в ближней цирюльне медный котел! Для чего котел, спросите Вы? Вот и Генгерло сперва не понял, ха-ха! А меж тем быстренько развели костер да принялись кипятить воду. Котел был мал, скорей не котел, а котелок, небось злодей был покоен, что целиком бы туда человека не запихнуть! Ничуть не печаль! Пятеро ребят ухватили негодяя, да и засунули голову в кипяток. Одну голову, вот потеха! Так и держали, покуда не сварился славный бульон! Правда уж додержать блюдо до готовности пришлось аж десятерым, так бедняга рвался и бил ногами! Старому Пурше, типографщику, разбил сапогом губу… После котелок с бульоном выпили вкруговую, все хохотали, что надо мол, подкрепить силы прежде, чем валить дальше бронзовых болванов. Да, сударыня, парижане умеют учить вежливости!
Рассказывая, Жано смеялся, сверкая ровными мелкими зубами, и два раза с лукавым видом облизнул губы языком.
Не понимая ни слова, Параша оцепенела от ужаса. Нет, не бледное лицо подруги ее поразило, лицо Елены было как раз почти покойно. Густые волоса ее несомненно шевелились, словно под тканью убора копошился воробушек либо мышонок.
В комнате на втором этаже Британского отеля, в которую Параша и не помнила, как они наконец попали, Нелли сделалось дурно. Вдвое согнувшись над тазом, спешно подставленным Парашей, она отдала дань такой тошноте, какой не испытывала ни разу, даже в те дни, когда носила Платона.
