Текст книги "Лилея"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Не нарочно, Элен, право не нарочно! – Молодой аристократ, как ни странно, не только обрадовался, но вместе с тем и смутился. – Отчего Вам не спится осенним утром? Я-то поднялся встречать связного.

– Мои сны слишком хороши для меня, Анри, – Нелли поплотней запахнула шаль. Редкие кусты ракитника не успели еще толком пожелтеть и не пожухла трава, но земля под ногами была по-осеннему тверда.

Над равниной прокатился клич совы. В приближающихся юноше и мальчике в крестьянских куртках, с ружьями и шестами, Нелли издалека узнала мадемуазель де Лескюр и малютку Левелес.

ГЛАВА XXXVII

– Отчего пешком, Туанетта? – недовольно воскликнул Ларошжаклен, когда юные особы приблизились.

– Да поди сыщи теперь у крестьян лошадь, – отвечала девушка весело. – Вокруг сплошные реквизиции. Мы всю ночь шли, ночью оно и безопаснее, верно, Жан Кервран?

Левелес – даже в мыслях у Нелли не получалось назвать девочку мужским именем! – не ответила. Как и прежде приметила Нелли, подобно всем «братьям сестер», Левелес словно бы все время прислушивалась к чему-то, недоступному другим. Личико ее казалось из-за того скованным напряженнейшим вниманием, а взор, хоть и цепко подмечающий происходящее вокруг, странно мерцал изнутри.

– Так что мы вполне благополучны, – продолжила мадемуазель де Лескюр так, словно ей было отвечено. Рыжие волоса ее, высвободившись из-под шляпы, спадали на козью шерсть. И грубая одежда отчего-то была ей необычайно к лицу. Зеленые же глаза при виде Нелли на сей раз не сделались злы, и сие ее тоже украсило. Да и может ли быть промеж нас злоба рядом со святым королем, что почиет блаженным своим сном под охраною Жана де Сентвиля и Ан Анку, в крохотной часовенке посередь вписанной в каменный круг деревушки, туманным октябрьским утром?

– Держи, Анри! – девушка протянула шуану свернутое письмо. – И нечего хмурить брови, внутри только карта, ни единого словечка с пера ни у кого не упало!

– Рассказывал твой брат – слышно ль что-нибудь из Парижа? – Ларошжаклен запихнул бумагу в рукав.

– Зверье из Революционного трибунала вконец пьяно от крови, – на лицо девушки пала тень. – И еще… не знаю, в какой мере сие правдиво, да и Винсент также не знает. Ходят слухи, что вокруг Государыни ужесточили стражу. Детей к ней вовсе теперь не пускают, сие известно наверное. Ходят слухи, что обращение с нею сделалось вовсе худым…

– Ты хочешь сказать, Туанетта, что для королевы готовят гильотину? – спокойно спросил Анри де Ларошжаклен. – Мы не можем ее спасти, но видит Бог, отомстить мы сумеем. Хотел бы я утешить тебя, Антуанетта-Мария, иными предположеньями о судьбе обратной твоей тезки, только каков смысл врать? Я всегда жду худшего, и оно всегда сбывается. Враги наши нелюди, тебе известно лучше моего. Ах, Элен, сколь щасливы Вы, что где-то вдали, на Вашей родине, женщины и дети покойно спят по ночам!

– Еще б мне увидать спокойно спящим маленького моего брата, – грустно ответила Нелли, невольно наблюдая за Левелес: усевшись на землю у подножия валуна, девочка принялась преспокойно зачищать свой шест карманным ножом.

– Ничего не слышно о нем? – спросила мадемуазель де Лескюр.

– Ничего, – Ларошжаклен стиснул зубы. Впервой он говорил при Нелли о Романе столь прямо и невесело. – Коли он жив еще, то сие какой-то мальчик-невидимка! Ах, Элен! Не знаю, вправе ли я дольше Вас пытаться приободрить.

– Мальчик-невидимка? И мне давеча приходило в голову сие слово.

– Но невидимых мальчиков не бывает, Элен, – лицо молодого аристократа исказилось. – Во всяком случае…

– Во всяком случае – живых, – докончила за него Нелли. – Сердце говорит мне, Анри, что брат мой жив. Вы знаете, есть поговорка: ночь несет вести родным. Не было еще ночи, заставившей кровь мою похолодеть, а сердце – содрогнуться от сего хлада. Но сердце человеческое тем не менее склонно обманываться. Ах, хоть бы кто один из крестьян сказал, что видал ребенка чужеземца осьми годов от роду!

Левелес перестала на мгновенье строгать. Шест ее был из остролиста, чья розовая древесина кое-где явилась из-под серой коры. Несколько блестящих колючих его листочков и три красных ягодки уцелели на тонком верхнем конце. Когда ж она обучилась летать на шесте, ведь девочкам сие не свойственно? Может статься, впрочем, что она ничему и не обучалась – ни стрелять, ни ездить верхом, ни рыбачить: все сии уменья просто достались ей от убитого братца вместе с мальчишеским платьем.

Елена смутилась, заметив вдруг, что и девочка также думает о ней: несколько брошенных украдкой взглядов явственно сие изобличили. Прежде, чем Нелли сама отвела взор, глаза их столкнулись. Взгляд Левелес был живым и смышленым, он нисколько не туманился.

– Элен!..

– Вы что-то сказали, Анри?

– Я должен теперь покинуть вас, дорогие дамы. Прощаюсь не надолго.

– До свиданья тебе и твоей компании, Анри! – воскликнула вслед мадемуазель де Лескюр.

– Все ж таки не всегда я до конца разумею по-французки, – сказала Нелли, когда молодой шуан удалился. – Уж не впервой мне говорят, то «здравствуй ты с компанией», то «прощай» с ней же, когда я вовсе одна.

– Крестьянский свычай, – пояснила Антуанетта-Мария. – Здесь принято здороваться не только с человеком, но и с его ангелом, да и прощаться тож. Человек да ангел – вот и компания.

Из-за оград уже неслись утренние деревенские шумы. Ветерок донес первый дымок.

– Уж тогда и с моего шеста подруби сучки, коли тебе вспала такая надобность тут строгать, – мадемуазель де Лескюр протянула девочке палку, устремляясь следом за Нелли к деревне.

Левелес с легкостью поймала брошенный ей шест, однако ж и тут не промолвила ни слова.

– А лилеи все растут? – спросила Антуанетта-Мария, и юные черты ее вдруг сделались вовсе ребяческими.

– Увидите сами, – улыбнулась Нелли.

И они увидели словно припорошенные первым снегом подступы к бурой гранитной часовенке. Осенью свежие цветы глядели еще более сновиденно.

Мадемуазель де Лескюр, преклонив колени, начала читать молитву по-латыни. Нелли отстала, чтобы ей не мешать.

В маленьком домишке, вовсе бедном, с черною печкой и освещенном только через верхнюю половинку двери, Нелли, в отсутствие выгнавшей своих гусей старухи-хозяйки, застала гостей. Кроме Кати и Параши, с коими она делила минувшей ночью сей смиренный приют, на лавках расселись Жан де Сентвиль и Ан Анку.

– Видно по ней, что и самое она… – Жан де Сентвиль осекся, когда Нелли вошла. Лицо юноши было заспанным, верно он только что сменился с караула.

– Обо мне речь, Жан, я вижу, – спокойно вымолвила Нелли. – Верней сказать, о моем брате.

– Помилуйте, дорогая мадам де Роскоф! – Норманн покраснел. – Мы уж так, попросту зашли…от безделья! Вы вить, может статься, помните, что с места надлежит сняться не раньше полудня, а теперь осьмой утра. Трое связных держат сюда путь, один уж прибыл…

– Второй тоже, вернее вторая.

– Туанетта уж здесь? В добрый час! – Жан попытался спрятать зевок в кулаке, отчего смутился еще более. – Дождемся третьего и в путь.

– Не стоит ничего скрывать от меня, сие не доброта, но глупость. Ан Анку, Жан де Сентвиль, что принес первый гонец? Вовсе плохое? Роман погиб?

– Такое тебе сразу сказали бы, дама де Роскоф. Просто мы покуда смутились, что не знаем, где мальчонку искать дальше. Не бось, пораскинем мозгами, да сообразим. Но вот сейчас в голове шаром покати.

– Я не ворочусь домой без брата, Ан Анку! – упрямо вымолвила Нелли. – О сыне моем позаботятся добрые люди. А я буду искать, хоть полдюжины лет!

– Знать бы еще, что здесь через полдюжины-то лет станется, – хмуро уронил Жан де Сентвиль.

– Вот вместе и узнаем.

Шуану не нашлось, что возразить.

– Вот так посиделки с утра! – Над затворенною частью двери появилось лицо мадемуазель де Лескюр. – А тезки твоего нету средь вас, Жан?

Нелли сделалось неприятно, как всегда делалось, когда маленьких «сестриных братьев» называли мужскими именами. Она поняла, конечно, что Антуанетта-Мария ищет Левелес.

– А, может статься, дитя еще там, у менхира? – спросила она, избегая подражать друзьям, но опасаясь нарушить правила зловещей игры. – Мы ж часу не прошло, как там расстались.

– Уж проверяла, – мадемуазель де Лескюр очевидно не собиралась заходить: верно Левелес была ей спешно надобна.

– Да объявится небось, – усмехнулась Параша. – Дети всегда тут как тут, как стряпней потянет. Ты вот что, принцесса, заходи лучше, завтракать скоро сядем. Хлеба-то нету, синие все выгребли, зато старая Ивонна обещалась гусиных яиц сейчас сыскать. Молодцом старуха, как синих мальчишки заслышали, гусей-то своих в лес выгнала. Уж потом, правда, ноги потоптала гоняясь за ними с корзиной через буераки! А все ж дюжина уцелела, один только сгинул.

Нелли невольно подивилась тому, как легко скользнуло в речи подруги бретонское словцо «принцесса». Словно всегда она так говорила, словно всегда носила тяжелые на вид буковые башмаки.

– Отведать яичницы я не прочь, голодна как волк, – рассмеялась юная дворянка. – А вот маленькому Керврану судьба бежать отсюда прежде, чем она подоспеет! Есть спешное письмо.

– Да ладно, я свою лошадь дам, – сказал Жан де Сентвиль.

– Лошадь? Вот это дело! – обрадовалась девушка. – Ладно, успею еще пробежать по деревне!

Вот уж ее и след простыл, только мелькнула шляпа. Не слишком-то здесь церемонятся с детьми, но, быть может, ввиду лошади Левелес все-таки успеет поесть.

Но Левелес не обнаружилось ни до завтрака, на который каждому досталось по жесткому куску гусиной яичницы, испеченной, за неименьем гречневой муки, на плоской и огромной блинной сковороде, ни после, ни к полудню. С посланьем в ближний шуанский лагерь ускакал на своей же лошади сам Сентвиль, со стороны моря явился связной от Стоффле, можно уж было бы и сниматься с места, да только где же девочка?

– Негоже больше одного раза оставаться на ночлег у крестьян, – озаботился господин де Роскоф. – Хоть мы и платим за постой честными деньгами, но холодной зимою золото годится в пищу ничуть не лучше ассигнатов.

– На сей раз, Белый Лис, деревенские слова поперек не скажут даже промеж собой, и не только из-за того, что мы несем святые мощи, – возразил Анри де Ларошжаклен. – За все время ни с одним из этих пострелят не случилось беды. Люди теперь в тревоге.

– Что сделать, придется оставаться.

В эту ночь, впервой за долгое время, Нелли не увидала во сне святого короля. Быть может еще и потому, что не спала вовсе. Не грезилось ей и наяву – тревога гнала грезы прочь. Исчезновение девочки, такое непонятное, воскресило в ее памяти мельчайшие подробности того, как пропал Роман. С чего бы? За весь день никто не нашел в округе следов борьбы: ничто не указывало, что Левелес покинула деревню не по своей воле. Шест, принадлежавший Антуанетте-Марии, был ровно воткнут в землю, обструганный, как та и просила. Верно возникла у малютки какая-то срочная надобность уйти, не успевши никого предупредить. А все ж сердце не остановишь, когда оно хочет тревожиться. Ох и худо, когда исчезают дети! Воистину, в душе каждой женщины живет сказка о человечке с дудочкою, подкарауливающем, чтобы увлечь несмышленышей за собою.

Да полно, в самом деле! Левелес – не несмышленыш, в этих краях ныне дети взрослы не по летам. Нелли, так же, как и утром, потянулась за Парашиной суконной шалью. Так и тянет ее из этого каменного круга бродить меж менхирами! Тоже развлеченье, а все одно лучше, чем на месте сидеть.

Лунные лучи, заливающие голое поле с исполинскими камнями, казались застывшим льдом. Нелли мигом прозябла до костей. Земля обжигала холодом через подметки башмаков, идти пришлось быстро. Вот только куда она спешит? Люди знающие без нее все обыскали, при том в свете дня. А следы здешние дети умеют каким-то образом «заметать», их не возьмешь даже собаками.

Луна вдруг полыхнула особенно ярко, словно пламя перед тем, как светильнику погаснуть. Впереди, на пологом невысоком валуне, Нелли на мгновение увидала залитую ослепительно белыми лучами Левелес. Крохотная фигурка в мягкой шляпе и мохнатой куртке. Казалось, девочка вытянулась во весь свой маленький росточек, глядя в сторону деревни, глядя пристально, для чего, верно, и взобралась повыше. Зачем ей? Ну да и неважно! Нелли побежала бегом.

Луна скрылась за тучей, плотной и густой. Над долиною потемнело, и детская фигурка растаяла во мраке. Когда Елена достигла валуна, белый диск еще не вышел из своего укрытия, но проступил сквозь туманный его край.

На менхире никого не было.

Помнилось? Нет, помниться не могло, все чувства ее ясны и даже не окутаны сейчас грезами. Но с какой такой радости Левелес стала прятаться от своих? Положим, она не знает, какую тревогу вызвала своим исчезновеньем, как перепутала все планы… Но все же – зачем?

Нелли тихо обошла менхир – никого. И поле вокруг голо, незаметно не убежишь. Дитяти здесь вовсе не было.

Внезапная усталось навалилась как свинец. Опереться бы о камень, что нижним концом своим как раз доходит ей до локтя, но каким же холодом от него веет! И на землю не сядешь, а обратно теперь идти да идти… Как же она все-таки устала!

Ледяной луч ударил в лицо так ярко, что Нелли зажмурилась и поспешила закрыть лицо рукавом.

– Лена!

Ну вот, мало ей святого короля, теперь еще брат мерещиться начал! Надо хоть одну ночь толком проспать, так уж дальше совсем нельзя!

– Лена, ты одна? – очень тихий детский голос был где-то совсем рядом. – За тобою никто не может следить?

– Друзья не следят, – вздохнула она, вступая в странную игру с помутившимся своим рассудком.

– А те люди, что с тобою в деревне, они наверное друзья? Они не могут тебя обманывать и прикидываться? Коли ты не уверена, от них можно спрятаться, подумай хорошенько!

– Роман?!

Бесполезно кричать, для помутившегося разума что крик, что шепот. Вот, оказывается, как сходят с ума: чувства и мысли ясны, только химера полноправно обретает плоть. Рука сама собою оперлась о камень – холод прожег через суконный рукав, но ничуть не отрезвил.

Что-то прошуршало в темноте, но Елена даже не испугалась, ей было все едино. От ее горя любой волк убежит со всех ног, такое оно злое.

– Здесь дыра есть, под камнем. Хорошая дыра, снизу вверх все видать, – сказал ее брат, вырастая из-под земли.

– Ты… на менхире стоял… зачем? – Колени подгибались, но Нелли заставила себя удержаться на ногах, прибегая к ледяной опоре.

– Выглядывал, как бы на тебя поближе посмотреть. Издали-то я тебя видел, днем еще, так ведь разве издали разберешь.

Сомнений не было: брат ее стоял перед нею, одетый заправским шуаном, в крестьянской шляпе и козьей куртке. За полгода он вытянулся, но еще больше оброс. Волоса, что раньше были по плечи, теперь ниспадали почти до черного кушака. Пистолетов не было, но на поясе его красовался увесистый охотничий нож – довольно бесполезный для безопасности девятилетнего мальчика.

Но поверить в это здесь, лунной ночью, было куда сложней, чем если бы перед Нелли стоял малолетний святой Людовик. Людовик, король Людовик, благодарю тебя! Ты не обманул, ты сдержал обещанье, брат мой жив, брат мой цел-невредим, брат мой возвращен мне – когда я уже растеряла всякую надежду.

– Так можешь ли ты быть уверена в своих спутниках, Лена? – настойчиво повторил мальчик, отряхнув одежду. – Тебя вить тоже злодеи украли, так? И Прасковью?

– Никто меня не крал, несмышленыш, сами мы за тобой пустились! – Нелли было страшно дотронуться до брата: вдруг он растает под ее прикосновеньем?! Наконец она решилась, острожно коснулась ладонями его пряменьких плеч, самых настоящих, мягких длинных волос, пахучего меха куртки, а потом уж обняла, прижала к себе со всей силы, и все казалось ей слишком слабо…

– Ты не сказала! – Брат, впрочем, противу обыкновения позволил себя обнимать, даже, как ей показалось, на мгновенье сам прижался к ней, чего с ним не случалось годов с четырех.

– Я им верю как себе, мы многое вместе испытали.

– В добрый час. Только зачем тебе было ехать сюда, Лена? Разве ты не знала, что здесь лютая война?

Что на такое ответишь? Вот вить забавно, он уж мнит себя мужчиною.

– Коли ты одна, так дядя Филипп не оправился в тот раз, – голос мальчика подозрительно зазвенел. – Вовсе не оправился, да?

– Отрава была смертельная, – сказла Нелли покойно. Уж лучше сразу, и к тому же он дитя, весь ужас смертной разлуки ему неведом.

Роман крепко сжал ее ладонь в своей. Маленькая рука была теплой и сильной.

– Эко у тебя пальцы застыли, Лена. Эдак и захворать недолго. Пойдем-ка в тепло, коли там вправду нет врагов.

Тьмы вопросов рвались на язык, поднимали сущий буран в голове. Но выпустить их наружу не было сил. После, все после!

Обнявшись, словно всего лишь в поисках тепла, сестра и брат медленно шли к замкнутой в каменный круг деревне. Луна проливала на менхиры яркий свет, подобный оледеневшим водопадам.

ГЛАВА XXXVIII

Лагерь шуанов ликовал так, словно обрели белые не маленького русского дворянина, а не меньше, чем собственного своего короля. Никто не мерил порох, расточительно потраченный на зряшную пальбу в воздух. Особенно усердствовали Вигор де Лекур, Анри де Ларошжаклен и Жан де Сентвиль. Кому-то пришло в голову сопроводить стрельбу дуденьем в охотничьи рожки. Ну, трепещите, синие! От эдакого шума небось сделаете лишнюю версту в сторонку! Из каких-то уж совсем сокровенных закромов явился бочонок сидра, а старуха Ивонна, невзирая на протесты, свернула шею одному из своих гусей. Теперь он уже шипел в очаге, капая душистым салом в благоразумно подставленую плошку.

Старик по имени Гульвен надумал вытащить на улицу столы из нескольких домов и составить рядком в один. Морской Кюре не менее деятельно отгонял всех от сего длинного стола, торопясь отслужить благодарственный молебен.

В часовенку все не влезли, большая часть народу молилась снаружи, прямо на площади. Не было средь прочих только Ан Анку, появившегося к концу молебна с несколькими пестренькими куропатками в сумке.

– Все ж добавка к гусю.

Нелли щасливо рассмеялась: крестьянин он крестьянин и есть. Не таков Ан Анку, чтоб тратить добро без пользы. Покуда дворяне ребячились, он пострелял с толком.

Наконец суматоха улеглась и господин де Роскоф занял почетное место во главе стола.

– Сядь-ко со мною рядом, маленькой византийский римлянин, – сказал он несколько темно. – Хоть разгляжу толком, каков ты есть. Во всяком случае ты глядишь заправским шуаном.

Елену хотели усадить по другую руку господина де Роскофа, но она уперлась – села местом ниже, рядом с братом. Вместо нее усадили отца Модеста, хоть он и порывался самым обязательным образом сеть ниже отца Роже. Наконец расселись все.

– За щасливый исход поисков нашей Элен де Роскоф! – Ларошжаклен поднял деревянную плошку словно хрустальный бокал. Лицо его сделалось вовсе мальчишеским. – Ура!!

– Ур-ра-ра!!! – Ненавистный для синих клич дружно загремел над застольем.

Как же велика в сердце человеческом потребность в радости, невольно подумала Елена, не в силах оторвать взора от брата, который, нимало не смущаясь всеобщим вниманьем, расправлялся с крылышком. Один мальчик жив-здоров, всего один, из сотен сгинувших. А сколь согреты этим все, считая и огрубевших в военных буднях мужчин! Никогда не забыть ей сего веселого утреннего пира под открытым небом, разгоряченных лиц, слетающего с уст пара, шуток и смеха, тарелок, расставленных по одной на двоих, англицкого победного клича… Воистину, каждый ребенок теперь – живая аллегория Надежды!

– Пьем здоровье Его Величества

Сдвинем бокалы,

Фа-ла-ла-ла!

Старые вина в изрядном количестве,

Сдвинем бокалы,

Фа-ла-ла-ла! – завел Ле Глиссон.

– То-то будет получше холодных блинов, – довольно заметил Роман, швыряя косточку черной собаке, что повизгивала под столом, очумев от происходящего.

– Многие б и за них спасибо сказали теперь, – возмутилась Параша. – Где ж ты, негодник, добывал блины?

Роман не ответил, уткнувшись в оловянную кружку. Быть может и не расслышал, немудрено в таком шуме.

– Но прочь из застолья тот,

В чьей подлость душе живет,

Желаем ему отравиться

И в ад прямиком провалиться!

– Ох и братец у тебя, голубка, – Катя тоже прилипла к мальчику взглядом.

Особо разглядывал его и отец Модест. Немудрено, они видели маленького Сабурова впервой! Нелли знала, что и священник, и подруга каждый сам для себя теперь перебирают свои сугубые приметы, меряют и взвешивают, приходят к каким-то заключеньям. Похоже, Катька довольна Романом несколько больше, чем отец Модест. Или ей мерещится?

– Буду, – Роман охотно принял отрезанный господином де Роскофом кусок ножки.

Ну да, для него-то и отец Модест и Катька – всего лишь незнакомые покуда взрослые.

– Понятно, что от санкюлотов тебе удалось сбежать, дитя, – господин де Роскоф улыбался. – Но как же о тебе не знали наши крестьяне?

– Я от всех людей хоронился. Я здесь чужой и не дорос разбираться, кто хорош, а кто плох.

– А тот, кто с нами не пьет,

Пусть крюк в потолок вобьет!

Честное слово,

Пусть катится он,

К круглоголовым

В Иерихон!

Во взгляде господина де Роскофа застыл вопрос, каковой он, верно, счел покуда неуместным задать.

– Так что после обеда и выступаем, – обратился Ларошжаклен кому-то, перекрикивая гул.

– А Левелес? – в который раз оговорилась Нелли, и даже не заметила, так мучительно кольнуло сердце сознание вины. Про чужого-то ребенка на радостях напрочь забыла! – Разве мы не будем ее дольше дожидаться?

Антуанетта-Мария рассмеялась.

– Чего дожидаться-то, сие дитя ночью воротилось и теперь спит сном более праведным, чем заслуживает! Вспало, вишь, повидать материну куму на соседнем хуторе, близ Плюзюнет. Ну да что, с дисциплиною у нас и у взрослых худо, с малолетков и спрашивать смех. Это ж как-никак не солдаты регулярные, а дети, к тому ж – одержимые.

На душе полегчало.

Песни лились все веселей, но застолье меж тем начало понемногу тяготить Елену. Яблочное вино и еда придали ей сил: теперь жаждала она осыпать брата расспросами.

– Мы допоем и без Вас, – ласково молвил господин де Роскоф. – Ступайте, дорогие мои дети, вам слишком многое надобно сказать друг дружке без свидетелей.

Наконец оказались они одни, она уж и не чаяла. Наконец сидят они в домишке у очага с жарко дотлевающим торфом.

– Злодеев я положил ни о чем не расспрашивать, – опередил ее Роман. – Как ты думаешь, Лена, для чего я им мог понадобиться? Уж я подслушивал, подслушивал, все впустую!

– Нуждались они в одном – в золоте, коего много у старшего господина де Роскофа. Видишь ли, злодеи подумали, что ты и есть сын Филиппа.

Издали было слышно, что теперь поют женщины – про убитую злой мачехой девушку Барбу. В хоре различался голос Параши.

– Вот оно как, дураки перепутали нас с Платошкою! – Роман хмыкнул.

– Но здесь-то в поле ты как оказался?

– Случаем, – не слишком многословно ответил брат. – Я б и раньше от негодяев отделался, да только не враз решил, что дальше-то делать. Потихоньку надумал, что главное – из страны выбраться, куда угодно, в любую другую. Вить в любой стране, ежели она не мятежная, есть наши посольские приказы, так? Значит надобно только добраться, а уж посол, поди, поможет.

– Только добраться, – ужаснулась Нелли. – Да ты хоть можешь вообразить, каково попасть отсюда в другую страну?! Не только от солдат уберечься надобно, а еще и путь найти!

– Ужо дал я себе зарок не отлынивать от географии! – сериозно ответил мальчик. – Помнишь, Лена, соседи комедию представляли, там неуч говорил, что-де извозчик довезет?

– Это его матушка говорила, что сынка баловала.

– Ну, не важно, словом вправду глупость. Вить как хорошо, что я заучил, от Бретани-то ближе всего Бельгийское королевство! На северо-востоке, стало быть, в Париж ворочаться незачем.

– Мы и теперь не через него поедем, я чаю. Но дороги-то ты небось знать не мог.

– Пустое. Уж добрался бы, разве я не сельский житель, чтоб сторон света не разобрать? Не так уж и трудно все, тем паче – лето.

Сердце Нелли сжалось: маленькой мальчонка, один, пробирающийся лесами чужой страны.

– Отчего ж ты не обратился хоть к крестьянам, Роман? Перемолвись ты хоть с одним, мы б о тебе вскоре узнали. Ну да пустое, о том ты знать не мог, но уж мог сообразить, что селяне тебе помогут.

– Я сказал уже, что не дорос до сей войны, Лена, – меж бровями мальчика обозначилась вертикальная морщинка. – Видал я, как приходили к синим люди в крестьянской одежде, по виду неотличные от прочих. Как могу я различить честного крестьянина от шпиона?

– Но шпионов среди бретонцев почти нету, Роман!

– Для меня «почти» не годилось. Коли не повезет, так можно и с одним из тысячи встретиться, так?

– Должно бы уж слишком не повезти. Но бывает и такое невезенье.

– Стало быть, в сей стране не мог я верить никому. По щастью, мне и нужды не было кому-то доверяться – было б кому снабжать меня по дороге чем-нибудь съестным, да еще мне потребна оказалась одежда поплоше и неприметней. Ну с этим-то трудностей мало!

– Постой, брат любезный, – не поняла Нелли. – Кто ж давал тебе одежду да пищу, коли ты только что сказал, и сказал верно, что доверять тебе никому не стоило?

– Да неужто ты сама не поняла, за каким исключеньем? – хмыкнул Роман.

– За каким же это?

– Я мог довериться детям моих лет.

Елена вздрогнула, вспомнив парижских мальчишек.

– Когда я был маленьким, ну, годов пяти, папенька говорил, что дети бывают заражены пороками взрослых, когда живут в городах, – Роман словно бы угадал ее мысли. – Но сельские дети честные, как честна Натура. Мало его слов я помню, но эти пришлись кстати. Девочки здесь по французски не умеют. Но с мальчиками мне всегда сразу удавалось сговориться. С одним я поменялся одеждою, другие приносили мне блины из гречи и яблоки.

– Экой же ты молодец, братец. – Теперь вчерашнее исчезновенье Левелес представилось вдруг Нелли в ином свете. – Вот уж папенька обрадовался бы, что вспомнились тебе его слова в трудную минуту. Но как же ты от санкюлотов-то убежал, Роман?

– Фортуна вышла. На постой синие два дома заняли, рядышком по улице. В одном была снизу москательная лавка, да сзади склад при ней. Они там собрания проводили.

– Проводили чего? Что у тебя с родной-то речью твориться, брат любезной? Собрание можно созвать, но куда ж его водят?

– Ну, так они говорят, вроде по французски, а все не очень, – Роман наморщил нос. – Мне так мнится, они половины своих слов сами не понимают, лишь бы кудрявей звучало. Болтливые, страсть. Проще молвить, командир бегал – всех сгонял в этот сарай. Из Парижа письмо пришло, что вроде как календарь менять хотят.

– Неужто с Грегорианского на Юлианский? – Нелли не поверила своим ушам, и хорошо сделала.

– Какой там! Хотят, чтоб нынче был первый ихний год, а до них чтоб вообще годов не было. И чтобы жить без воскресений. Не слишком-то я стал прислушиваться, меня боле тревожило, кого при мне оставят.

– Сколько уж я тут, а безумиям санкюлотским не надивилась. Счисленье лет с себя начать, экие болваны самовлюбленные, а, братец? Было б смешно, когда б жутко не было. Ну, до такого, чтоб без воскресений жить, даже они добраться не посмеют. Впрочем, ну их совсем. Ты говоришь, синие все ушли болтать…

– А со мною остался только один рябой солдат Радуб, – продолжил Роман. – Он сидел себе на порожке, вырезывая из баклуши новую ложку ножом с рукояткою в виде попугая. Ножик тот с костяною фигуркою я приметил у него уже давно, но притворился, будто вижу впервой. «Сударь, а что у Вас за птичка на ножике?» – спросил я. – «Таких птиц привозят из колоний, – с важностью ответил тот, продолжая строгать. – Но вот бы ты удивился, когда б услыхал, что пичуга сия может разговаривать по-людски». – «Да Вы шутите!» – «Ничуть не бывало, она зовется попугай и может выговаривать слова. Вишь, какой у нее клюв!» Он поднял ножик повыше. По чести сказать, фигурка не была уж слишком достоверна, если сравнить хоть с нашим Кошоном. Но я сделал такое лицо, будто она невесть как красива.

Нелли не удержала улыбки. Положительно, Роман, ежели делал себе такой труд, мог быть не дитятей, а сущим ангельчиком. Но как же удалось ему столь успешно заболтать солдата, чтобы сбежать?

– Радуб пустился рассказывать, как десяток лет назад купил фигурку в лавке, а на рукоять посадил сам. «Никогда не видал такого красивого ножа, – сказал я. – Можно мне его подержать?» – «Да он вострый, чего доброго поранишься», – засомневался тот. – «Не беспокойтесь сударь, я не поранюсь! Я вить уже большой!» Солдат ухмыльнулся и протянул нож мне. Сперва я разглядывал рукоятку, поворачивая ее так и эдак, потом перехватил, попробовал пальцем сталь лезвия. Восхищение мое было лестно рябому, но наблюдал он за мною уж невнимательно. Я же, выждав, когда он поднимется и повернется ко мне удобней, со всех сил всадил нож ему в печень, по самого глупого попугая. Дядя Филипп вить мне показывал, где у человека печень.

Нелли хотела что-то сказать, но губы ее словно онемели, не в силах пошевелиться.

– Вострым краем нож угодил книзу, чуть наискось, – безмятежно повествовал Роман. – Я почти повис на нем, но смог немножко повести вниз, а затем повернуть лезвие и дернуть кверху. Когда бьются на шпагах так, понятно, не делают, но я решил, что будет надежнее. Он и уразуметь ничего не успел, как завалился на спину и забил по полу сапогами. Крови было столько, что синий мундир сделался черен. Не весь, камзол по грудь, а штаны до колен.

Онемевшие губы шевелились, словно сами по себе беззвучно говорили какие-то слова. В спокойных синих глазах брата Нелли словно в книге прочла, что проделан весь кунштюк был куда быстрее, чем пересказан. Что говорить, солдат заслуживал смерти. Нелли была уверена, что эдакой животный добряк равно способен как побалагурить с дитятею, так и отволочь его на гильотину. Но Роман, ее маленькой Роман, убийца! Всего два года, как он ответствен перед Богом за свои земные дела, и уже должен отвечать за смертный грех! Положительно, из него святой не вырастет!

Елена засмеялась, сперва сухим гистерическим смехом, затем, когда хлынули слезы, со странным облегчением. Стиснув брата в объятиях, она плакала и смеялась, а его кудри, играющие солнечными зайчиками невзирая на сумрак облачного дня, щекотали ее лицо и мокли от слез.

– Да полно, Лена, – недовольно вырываясь, проговорил мальчик. – Разве я дурак какой? Я же месяц выжидал, покуда выдастся подходящий случай. Не плачь, все же хорошо!

– Лучше не бывает, – ответила Нелли, еще раз прижавши брата к сердцу, мчащемуся галопом в какие-то черные, черные бездны.