Текст книги "Лилея"
Автор книги: Елена Чудинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
ГЛАВА XXV
На третьей дюжине Нелли остановилась считать цветы. Путники шли цветочным путем долго, часа четыре. В одном месте они свернули с пустошей на дорогу, окруженную дроком и вереском. Ей подумалось, что уж теперь цветы перестанут встречать их, и сделалось жаль. Однако ж еще один цветок пробивался прямо на безжизненной, утоптанной в камень колее. Это уж и вовсе было непостижно уму.
Местность переменилась, стала добрей к человеку. Артишоковые поля сменились по обеим сторонам дороги яблоневым садом. Благоговейное настроение спутников отчасти передалось и подругам. Теперь шли молча.
Цветы опережали их, прорастая на жесткой безводной земле. Перед раздвоенной корявой яблоней Ан Анку, спешивший первым, поднялся с дороги в сад. Вскоре выяснилось, что и крины поднялись тоже.
Еще одна пустошь – а за нею первые буковые деревца надвигающегося леса. Вскоре Нелли порадовалась за лилеи – все ж таки веселей, поди, расти средь густого мха и развесистого папоротника. Буки, но уж не молодые, как в подлеске, а могучие и толстоствольные, чередовались с дубами, и те, и другие были обвешаны яркими шарами омелы, окружены упругим орешником. Ох, достанется теперь подолу, кабы в клочья не пошел!
Лес полнился птичьим щебетом, который вдруг, словно по команде какого командира, смолк на мгновение прежде, чем раздался громкий и жутковатый клич совы.
Нелли не успела приметить, кто из мужчин издал его, и только когда де Лекур изготовился кричать в ответ, поняла, что первый крик шел им навстречу.
Вскоре путники вышли на поляну, окаймленную снежным ожерельем лилей. Чтоб там ни было, но дальше цветы никуда не шли – цель их похода была здесь, на биваке, разбитом несколькими шуанами – их было не больше дюжины. Среди незнакомых лиц Нелли узнала Морского Кюре, хлопотавшего возле старых носилок с какой-то кладью. Ящик? Футляр? Хорошо, коли не гроб.
– Белый Лис! – обрадовался один из отдыхавших. Путь их, судя по всему, был тяжек: несколько человек лежали на траве. У всех отчего-то непокрыты были головы.
– Ан Анку!
– Монсеньор!
– Де Глиссон!
Повстречавшиеся со слезами раскрывали друг дружке объятия. Нечто особое, торжественное, крылось в сей встрече.
– Я было в Вавилон собирался, а уж они обратно, – отец Роже с неохотою отступился, наконец, от своей заботы. – Но да пустое. Подойдите поклониться, братья.
Нелли приметила, что господин де Роскоф сделался вдруг бледен. Ноги не слушались его, заплетаясь как у бражника, когда он шел к жалким носилкам, связанных из палок и кожаных ремней. Благоговейно опустился он на колена перед небольшим ящиком, приложился к нему устами. Следом приблизился к ящику на носилках де Ларошжаклен, за ним – де Лекур, Ан Анку…
– Подойди и ты, дочь моя, – негромко сказал свекор Елене.
– Я тщилась не спрашивать лишнего, батюшка, по все ж – кому я теперь поклонюсь?
– Я было решил за всеми событиями, что ты уж знаешь, – улыбнулся господин де Роскоф. – Поклонись святым мощам короля Людовика, дитя, остальное после.
Людовик! Так вот оно, отчего только об нем и шли речи! Нелли несмелым шагом пошла вперед, и только тут увидала маленького мальчика, усевшегося на носилках рядом с ящиком.
– Ну вот, мы и встретились теперь, – сказал ребенок. Был он белокур, с упрямою большою головой, и одет чудно: на высунувшейся из темного плаща ножке красовался красный сапожок, нарядный, но пошитый как-то слишком уж неумело, ровно сапожнику было все одно, на какую ногу его станут надевать. – Я защищу тебя, а ты, ты меня спрячешь.
Мальчик из ее снов!! Поляна пошла ходуном. Когда деревья, наконец, перестали плясать, Елена поняла, что рядом с ящиком никакого дитяти не было.
Старое дерево потемневших дощечек источало свежий запах кринов. Свежий запах, запах воды, чистой, голубовато-зеленой, легкой, смывающей все жуткое и невыносимое, что довелось ей здесь, во Франции, повидать: бледный рот Люсили де Сомбрей, мертвый рот на живом лице, ухмылку возницы-людоеда, повествующего о мученьях сваренного заживо страдальца Генгерло, адскую живодерню в тюремных застенках и женственного франтика, похваляющегося новыми панталонами, ужас неподвижного сна, когда бдящая мысль металась по онемевшим членам, синих солдат, оскверняющих церковку святого Вигора…Глубже, глубже в сию воду, омыть в ней не тело, но душу, стать снова прежней Нелли, пусть не слишком щасливой, но любимой и любящей, не вдовою, нет, не вдовой!
Когда Елена пришла в себя, над нею покачивался на дубовой ветке шар омелы. Пожалуй, впервой видела она сие причудливое растение не мимоходом, но столь отчетливо. Солнце падало косо, поэтому грациозное сплетенье не чернело на лазоревом небесном фоне, но зеленело. Узкие острые листья, чуть сходные с ивовыми, но вострей и не плоские, но чуть согнутые вдоль, были очень яркого светлозеленого цвету, каковой многие называют «ядовитым». Но у омелы был сей колор не ядовит, но весел. В тон листьям были и стебли, сплетенные в узорочный мяч, ровно постарался человек. На душе было легко и покойно, в голове пусто. Нелли не спрашивала себя, отчего лежит она под деревом, как долго лежит и где это дерево находится. Быть может, так лежат младенцы в своей колыбели, подумала она было, и тут поняла, что в это же мгновенье младенцу уподобляться перестала.
– Очнулась, касатка наша? – Катя склонилась над нею, загородив омелу. Но это была какая-то вовсе необычная Катя: лицо ее сделалось мягче, в улыбке не сквозил всегдашний ее задор.
«Искала одного мальчика, а нашла иного. Мой, поди, не так хорош, только его тож надобно сыскать».
– Не бось, сыщем, – Катя прочла ее мысли словно по печатным буквам. Вся ли мысль ею поймана, или же хвостик один – поди пойми. Так частенько случалось в детстве. – Я теперь наверное знаю.
– Не тревожься о подруге, – господин де Роскоф, подойдя, присел рядом на корень дерева. – От сего беспамятства ей не приключится худого.
– Но батюшка, я, поди, задержала обмороком своим всех в столь важном походе? – обеспокоилась Нелли, попытавшись приподняться.
– Никто не торопится сегодни, – улыбнулся господин де Роскоф. – Благодатная Нормандия похожа нонче на синий муравейник, а уж ближе к столице и вовсе беда. Отряд не спал двое суток с лишком подряд. Только доставивши бесценную ношу в Бретань, экспедиция решилась дать себе отдых. Теперь весь отряд спит, караул несем только мы да отец Роже. В путь мы двинемся на рассвете. Под благодетельною сенью святых мощей мы пройдем часть пути вместе с отрядом, но после свернем на Фужер. Прежде, чем мчаться остеречь меня, Вигор де Лекур направил лазутчиков на все расстоянье меж Фужером и замком де Латт, в коем мальчик затерялся. Думаю, нечто они уже соберут к нашему появленью.
– А где ж Парашка? – удивилась вдруг Нелли, на сей раз приподнявшись на локте.
Маленькой ящичек по-прежнему стоял на носилках посередь поляны, но в траве вокруг него спало уже человек десять. Другое изменение заключалось в том, что опоясавшее поляну ожерелье стало вдвое шире.
– Да пошла для тебя травы какой-то поискать, – Катя усмехнулась. – Ей Ан Анку в помощь вызвался. Ты отдыхай еще, будь покойна.
А Нелли и так была покойна. Святой король начал говорить с нею, едва она ступила на землю Франции. Теперь она повстречалась с ним. Все встало на свои места. Так неужто же он не поможет? Он и сам обещал. Только вот одна загвоздка – святой король и от нее ждет какой-то помощи. А ясней говорить не хочет, такая, верно, у святых манера: догадывайся, мол, самое! А догадок меж тем нету. Чем она, Елена Роскова, может быть полезна давным-давно умершему крестоносцу? Как она может его «спрятать», как сказал он сейчас, представши маленьким мальчиком, «спрятать в своем дому», как он просил во сне про синих собак? Вовсе бы хорошо было, когда б еще и сие прояснилось. Ну да как-нибудь.
– Но как сия реликвия сюда попала, батюшка? – спросила она. – Я поняла, то есть, что из Парижа, но…
– Негодяи разрывают королевские могилы, – ответил господин де Роскоф. – По щастью Дантон в первую голову падок до денег, а уж только во вторую – до паскудства. При двух условиях он всегда идет на сделку. Прежде всего сумма должна быть баснословна, а кроме того – чтоб в деле не было ничего рискованного для него самого. Наш человек вступил с мерзавцем в переговоры – и Дантона весьма быстро удалось подкупить. Чересчур быстро, как представлялось. Мощи короля Людовика, до коих гробокопатели добрались только недавно, избежали злощасной безвестной участи его предшественников и потомков. Однако ж было подозрение, что, передавши мощи, негодяй направит следом своих шпионов. Нельзя ж забывать и про вторую его голову! Конечно, больше всего негодяю хотелось и получить выкуп, и уничтожить святыню. Но и у нас есть лазутчики – в том числе и в Париже. Он направил за нами отряд из своих доверенных людей – тех, что имеют обыкновенно долю в его сделках. Они должны были напасть на наших вослед, а мощи уничтожить. Что ж! Думается, негодяю теперь придется обходиться некоторое время без своей грязной свиты. Из них к нему не воротился ни один.
– Бедный скиталец-король, изгнанный из своей могилы, – задумчиво промолвила Нелли.
– О, он и после смерти не сразу обрел прибежище! – грустно улыбнулся господин де Роскоф. – Сей святой воистину скиталец. Но не станем печаловаться о нем, нашем печальнике. В скалах Бретани мы устроим ему тайный храм. Есть место в Перрос-Гиреке, не там, где ты была, чуть дале от берегов. Еще во времена Григория Турского там был основан пещерный монастырь с необычайной суровостью устава. Когда благочестие оскудело, его насельники вымерли, а новых не явилось. Быть может, они появятся теперь. Что ж, король-рыболов станет являть чудеса свои смиренным рыбакам.
– Так сие в Перрос-Гиреке, не в Роскофе?
– Не в Роскофе, – пожал плечами свекор. – С чего тебе подумалось про Роскоф?
– Пустое, – Нелли не стала уж объяснять, что Роскоф хоть в какой-то мере – ее дом. Как-то неловко было сознаваться, что ей сей святой запросто являлся столько раз, да еще просил приютить у себя. С чего б ей эдакая непонятная честь? Небось не игрушки магические, а сериозное дело. Отцу бы Модесту она, понятно, тут же открылась бы, а вот рассказать свекру отчего-то смущалась.
Из лесу меж тем, осторожно пробираясь по лилейному ковру, вышел Ан Анку с корзинкою на плече, а следом за ним, как было показалось Нелли, незнакомая высокая девушка. Тут же она поняла, что то была Параша, а сбила ее какая-то непривычная поступь подруги.
– А вовсе и не трут ноги-то, – весело пояснила та, приближаясь быстрей по мере того, как проходила надобность оберегать цветы.
– Вот так обновка, – засмеялась Катя: на ногах Параши были башмаки, выструганные из букового дерева.
– Мои-то опорки вконец развалились, – засмеялась Параша. – Ан Анку на ферме еще добыл чурки, да подогнал под меня. Ей же ей, ладные! Не хуже лаптей.
– Рад, что здешние моды тебе по душе, – в глазах господина де Роскофа сверкнула веселая искорка.
– Уж так-то по душе, батюшка-барин, – задорно отозвалась Параша. Чудно! С самых ребяческих времен не видала Нелли всегда озабоченную десятками дел подругу такой беззаботно-веселой. Всегда была Параша строгой ни строгой, себе на уме ни себе на уме, не враз и скажешь какой. На особицу было ее положенье и в Сабурове и в Кленовом Злате. Власть и одиночество – два спутника ведуньи-знахарки. А нынче Нелли вспомнила вдруг осьмилетнюю девчонку, что знать не знала, какой дар получит от бабки у смертного ее одра – озорную и бесхитростную, такую ж, как все. Положительно, обеи подруги нынче ее удивляли! А самое Нелли, такая ли, как всегда она?
– Что-то ты на себя непохожа, – наморщила нос Параша. – Заварю тебе здешних трав, что сердце бодрят. Хороши в здешних лесах травы, я уж кой-чего собирать в дорожку с собою начала.
Катя фыркнула, а следом за нею отчего-то засмеялся и господин де Роскоф.
– Чего ж разобрало-то вас? – удивилась Нелли.
– Пустое, – ответил свекор.
– Смешинка в рот попала, – Катя необидно улыбнулась.
– Расскажите, коли есть у нас досуг, побольше о святом короле, батюшка, – попросила Нелли.
– С охотою расскажу побольше, коли ты объяснишь, что для тебя поменьше, – свекор поудобней уселся на траве.
– Почти что и ничего, – вздохнула Нелли. – Давеча рассказывали Вы, что на царство он был помазан двенадцати годов, я и того не помнила. Он вить затеял последний Крестовый поход?
– Он был Последний Крестоносец, – с печалью ответил господин де Роскоф. – В нем наша последняя надежда. Бороться по зову души, когда победа почти недостижима либо недостижима вовсе, бороться потому, что иначе нельзя… Ни единой стране, кроме Франции, не было уже дела до утраты Иерусалима, когда Людовик на одре болезни возложил на себя крест. Генрих Третий Плантагенет погряз в войнах с Уэльсом и Шотландией, он запретил проповедовать Поход в своей стране. Усобицы раздирали Священную Римскую Империю, германцам было не до Святой Земли. Италианцы поделилися на гвельфов и гибеллинов и убивали друг друга. Христианин шел против христианина – по всей Европе! Даже недавняя угроза тартар ничему и никого не научила. Англичане горды тем, что некогда всем народом собрали деньги, дабы выкупить своего короля Ричарда Львиное Сердце из плена. Добро! Но не больше ли следует гордиться нам, что, по зову нашего святого Государя, мы также отдали некогда все, чтоб снарядить Крестовый Поход?! Какое там, мы, французы, того вовсе и не помним. Летописи свидетельствуют, что подобные же сборы в правленье короля Людовика Седьмого вызвали в народе ропот. Но при Людовике Девятом подданные несли вдвое больше, чем обязывала власть. Монастыри почти опустошили свои житницы. Старые люди несли деньги, отложенные на собственные похороны, девицы поступались своим приданым.
Тихонько, чтоб не помешать рассказу, Катя ткнула Нелли локтем. Проследивши, куда смотрит подруга, она увидала, что все спящие покоятся теперь на ковре из кринов. Цветы подступили к самым носилкам.
– В книгах я читала, да не успела Филиппа спросить, – сказала Нелли. – Поход короля Людовика научные мужи почитают незадачливым.
– Все задачи похода сего были верны как никогда, – господин де Роскоф даже не рассердился. Верно, для него подобные постройки гишторической науки не были новостью. – Пред тем, как принять в Сен-Дени свой посох, котомку и орифламму, король разослал по всей стране проверяльщиков – глядеть, хорошо ли твориться правосудие, нету ли где мздоимства и притеснений. Затем запретил он на пять лет войны промеж баронами. Так ли покидал свою страну Ричард Плантагенет? Когда, по отплытию, необходимость вынудила крестоносцев провести зиму на Кипре, даже сия задержка послужила ко благу общему. Король помирил меж собою тамплиеров с иоаннитами, разобрал ссоры меж тамошними выходцами из Генуи и Пизы, каковые грозили уже оборотиться вооруженными усобицами. Воистину, это был миротворец, но меча его страшились издали. «Спеши стать моим вассалом, признать над собою христианскую Церковь и торжественно поклониться Кресту; иначе я смогу добраться до тебя в твоем же дворце. Воинов моих числом больше, чем песка в пустыне, и сам Господь их против тебя вооружил». Так писал он султану Египта, и сами арабы признавались, что тот плакал со страху, читая сию этистолу. Славное начало, продолжение же было лучше. Дамиетту взяли без боя – сарацины бежали из нее прежде, чем крестоносцы подошли к городу. Вот уж главная мечеть города вновь стала храмом Богоматери!
Нелли хотела было спросить, отчего военная удача отвернулась от короля, но не успела: из гущи леса послышался отдаленный крик совы.
– Сюда идут свои, верно, придется отложить мой рассказ.
– А королева Бланка, она была очень суровою матерью? – поспешила спросить Нелли, вспоминая свой сон.
– Она любила сына всем своим существом, но любовь сия была любовью королевы-матери, а не любовью матери-королевы, – усмехнулся господин де Роскоф. – Непросто быть в фокусе эдакой любови. Однако, быть может, душеполезно. Королева Бланка с ранних лет твердила сыну, что предпочла б увидать его мертвым, нежели согрешившим смертным грехом. И он сумел не огорчить своей матери – мало кому из смертных такое удавалось.
– «Лучше в гроб, чем в смертный грех», – пробормотала Нелли.
– Как ты сказала? – с удивлением переспросил господин де Роскоф, растирая перстами колено. Есть вещи, что не изменятся никогда, отчего-то подумалось Нелли. Покуда есть на свете мужчины, всегда будут у них болеть натруженные фехтованьем ноги. Хоть через два столетья, когда огнестрельное оружие изменится до неузнаваемости, оружию холодному меняться будет некуда, как и телу человека. Да, огнестрельное оружие подобно наряду, а холодное – телу!
– Воистину, это могли бы быть слова самого короля.
– Может статься, это и были слова короля.
– Эдакой присказки нету ни в едином гишторическом источнике. Хотя она очень ладная, спору нет, впрямь на настоящую похожа. Где ты ее слыхала?
– Не помню. – Нелли смешалась было, но тут ей пришла иная мысль. – Скажите, батюшка, а мог бы святой король сказать такие слова: «Я не умру, но убью»?
– Святой король говорил немало жестких слов, – господин де Роскоф поглядел на невестку весьма пристально. – Ремесло короля – не мягкое, нужды нет. Да и сама святость его была святостью времен суровых. Однако нет надобности лезть в старые свитки, чтоб ответить наверное: таких слов он сказать не мог. Но отчего ты…
Задать свой вовсе ненужный для Нелли вопрос у свекра не получилось. На поляну вышло несколько шуанов. Даже раньше, чем один из них остался в шляпе, когда остальные обнажили головы, Нелли узнала в оном мадемуазель де Лескюр.
ГЛАВА XXVI
«Опасная, между тем, штука – чудо, – подумала Нелли, покуда прибывший отряд молился перед святыми мощами. – Хорошо, что мы пошли по следу мощей и догнали их. А коли за лилеями потекли бы синие? Выходит, что, коли несешь мощи, и спрятаться некуда! Что ж тогда – еще одно чудо, чтоб синие догнали да сквозь землю провалились? Должно ли ждать от Небес такого множества чудес?»
– Уж не тревожишься ль ты, молодая дама Роскоф, что нас по цветам безбожники догонят? – улыбнулся ей Ан Анку.
– Послушай, Призрак Смерти, – возмутилась Нелли, – с меня с детских годов двух чтиц мыслей выше крыши довольно. То та заглянет, то эта. Я скоро решу, что у меня лоб стеклянный.
– Лоб у тебя костяной, – засмеялся Ан Анку, но засмеялся негромко, чтоб не мешать молящимся. – Только мудрено не смекнуть, коли ты, глядючи на крины, нахмурилась, а потом стала голову поворачивать туда, откуда мы пришли…Но не тревожься напрасно: есть такие буквы, коих синие читать не умеют. Они вить почти все – горожане.
– И что с того?
– Да они не задумаются, даже если и глянут под ноги, какому цветку время цвести! Уж не говоря о том, где для чего земля подходящая!
Возразить было нечего, Нелли подавилась смехом, побоявшись дать себе волю: теперь бросалось в глаза, что чудо лилей для прибывших еще внове. На их лица словно опрокинулся сияющий небосвод: не разберешь, были они в большей мере щасливы либо ошеломлены до испуги.
– Э, да никак мадемуазель Туанетта со своей командой, – тихо сказал Ан Анку.
Из лесу вышел, видимо, арьегард: только очень уж он был странен. Шестеро детей-подростков со слишком тяжелыми для них ружьями сперва показались Елене мальчиками. Да и мудрено им было таковыми не показаться, когда они были одеты в крестьянское мужское платье, к тому ж, на отличку от юной мадемуазель де Лескюр, они обнажили головы перед мощами. Но когда шесть шляп с белыми кокардами слетели с голов, под ними оказались девичьи головки – одна другой краше и нежней. Старшей не было и тринадцати годов, меньшей – в лучшем случае одиннадцать.
– Девы-амазонки, не рано ль им воевать? – улыбнулась Елена. Дети, скорей всего, лазутчики – легкие на ногу, незаметные. Ружья им нужны разве что сигнал подать. – Гляжу я, все они по одной моде.
– Сие не мода, – спокойно ответил Ан Анку. – То есть для мадемуазель Туанетты в чем-то и капризная блажь, она вить дворянка, к тому ж всегда была та еще егоза. Помню, еще махонькой одевалась как мальчонка, чтоб старшие братья брали ее на соколиную охоту. А это все – крестьянские дети. Крестьянская девчонка в жизнь не наденет мужского наряда ради удобства, ей это срам. Никогда не решиться она на господской машкерад, Бога побоится!
– По-моему я как раз вижу перед глазами крестьянских, по твоим же словам, девочек, и как раз в мужских нарядах.
– Это мальчики, Элен, – произнес, подходя, де Ларошжаклен, верно слышавший часть их разговора. – Сравненье с амазонками никак не годится.
Оба шуана, меж тем, никак не глядели спятившими. Но и сомневаться в глазах своих Нелли отказывалась. Девчушка, что стояла крайней, с черными волосами, уложенными на затылке, робко тянула руку к цветку: в движеньи ее было столько женского, грациозного, что последние сомнения улетучились бы, даже если б они и были.
– Не трогай, дитя! – оговорил было ребенка де Лекур. – Это ж не простые цветы, едва ль хорошо их рвать.
– Да разве святому королю жалко цветка для дитяти, – в свою очередь оговорил его отец Роже, только куда суровей. – Возьми лилею, коли хочешь, Жан.
Священник, верно, сказал – Жанна? Нелли растерянно переглянулась с подругами. Спросить бы господина де Роскофа, да тот отошел на другой край поляны. Ничего, она улучит минутку после.
– Друзья мои, – заговорил вдруг господин де Роскоф, громко, благо все шуаны уже поднялись с колен и приложились к мощам. – Быть может, нам надобно всем поступить так же? Сорвем по цветку на память о сем великом чуде – дабы сберечь памятку для поколений грядущих! Пусть высохшие лепестки свидетельствуют детям и внукам, что сие было. Вы благословите, отец Роже?
– Пусть будет так.
– А правнуки, меж тем, скажут, что сей крин рос на клумбе, – печально усмехнулся де Лекур, осторожно укладывая свой цветок меж страницами карманного бревиария. – Впрочем, как знать.
Что же, и она, Елена Роскова, вправе сорвать цветок лилеи для Платона. Чудесная лилея в руках оказалась как самая обыденная. Ей самой, сейчас, трудно до конца поверить в происходящее, каков же спрос с ее сына? Ну да от нее зависит – будет верить ее слову, так и в чудо поверит.
– Мне свой цветок передать уж некому, для внука сорвала ты, – господин де Роскоф приблизился к ней. – Ну да его положат со мною в домовину.
– Белый Лис, – мадемуазель де Лескюр приблизилась к господину де Роскофу. – Один из моих лазутчиков видал двух чужих. Поди сюда, Жан!
Меньшая черноволосая девочка приблизилась. Ружье, скорей ручница, что она волокла на плече, было вблизи – слезы глядеть. Охотничье, с колесцовым наружним замком, верно не два и не три поколения прожило оно в семье, коли его украшала трубчонка-«дымоход». Нелли такую дремучую стрелялку видала только единожды – в арсенале Белой Крепости на Алтае. У какого-то варвара успела сия гишторическая ценность побывать в руках: по затейливой деревянной резьбе кто-то нацарапал свежих полосок.
– Монсеньор, я видал не наших людей.
Еще одна невидаль! Девочка говорила по-французски, пожалуй, первая из всех встреченных подругами юных бретонок. Слова она произносила очень неуверенно, словно они были ей совсем внове.
– Двоих не наших, Жан? – переспросил господин де Роскоф, тоже, судя по всему, не впавший в безумие. – Двоих и один похож на колдуна? Так? Не наши но и не враги?
– Да, монсеньор.
– Благодарю тебя, милое дитя, ступай к друзьям. – Господин де Роскоф повернулся к мадемуазель де Лескюр. – Сие уж не новость, однако ж ясности никакой.
Елена встретилась глазами с девушкой: вблизи они оказались болотно зелены, но вспыхнувшая в них было молния неприязни тут же погасла. Верно таким сполохам рядом со святыми мощами сверкать не пристало.
– Батюшка, но отчего… – начала было она, когда ребенок отошел.
– Мне надобно перемолвиться с отцом Роже, – перебил ее свекор. смеривши их обеих взглядом. – Пусть мадемуазель де Лескюр тебе расскажет, коли ты хочешь знать. Ежели хочешь, веселого тут мало.
– Пройдемся в березах, нето боязно зря топтать сии крины, – сказала девушка довольно миролюбиво.
– Мне тож.
К северу от поляны вправду начинался березняк, вклинившийся меж буками и вязами. За что любила Нелли березовые рощи, так за то, что меж деревьями вольготно ходить – ничего не цепляет за одежду и не путает ног.
Некоторое время обеи шли молча, каждая – с цветком лилеи в руках. На Неллином стебель был чуть длиней.
– Сие Ваша команда оттого, что… – Нелли замолчала, подбирая слова. Глупо ведь сказать – оттого, что и девушка и дети одеты на один манер – по мужски. Меж тем нечто в сем роде она и хотела бы спросить.
– Нет, мой наряд ни при чем, – мадемуазель де Лескюр поняла ее вопрос, да и то, иной раз понять проще, чем спросить. – Так уж совпало. Я вить и женское платье ношу, да и не так редко. Просто это мои земли, наши, тут вассальное дело.
– Какие земли?
– От Прата до Тре-Грома. Там, где было одно из Иродовых избиений. Ах, да, Вы вить чужестранка. Из оказывавших Сантеру особо удачное сопротивленье деревень во многих перебили всех мужчин… до грудных. Синие рвали младенцев с материнской груди и нанизывали на штыки – на их глазах. Беременным женщинам заживо распарывали животы – как они шутили, чтоб поглядеть, не спрятался ли там бунтовщик. «Здесь не вырастут новые шуаны!» – веселились они. Деревни без мужчин – куда ни глянь! Женщины копали могилы, женщины несли гробы. Маргерит Монзак с фермы Гоаз-анн-Илис, что по дороге на Лоньон, была двойняшкою своего братца, Мартина. Ферма их стояла на отшибе, дети с первых лет играли только вдвоем. Когда мальчика похоронили, она неделю не сказала ни слова. В гроб мальчика уложили в праздничном наряде. На осьмой день она вычистила его будничное платье, только дыру от пули зашивать не стала – Мартина Монзака расстреляли вместе с отцом и дедом. В этом платьи с дырою она и спустилась к домашнему очагу. «Маргерит, зачем ты надела одёжу братца?» – спросила мать. «Я – не Маргерит, матушка, – отвечала та. – Я твой сын, Мартин. Я ухожу убивать синих». И мать с бабушкой дали свое благословение. Она и сейчас в той куртке, в дырявой, воротимся, увидите сами. Маргерит старше всех – ей тринадцатый год. А Ивонна, дочка мельника Фанша Тюаля из Ботсореля, была старше брата шестью годами. Мать их умерла родами, она сама выкармливала младенца из рожка. Аланику Тюалю шел пятый год, его наряд сестре не был бы впору, она нашла отцовы обноски. Никто не знает, об один день им такое пришло в голову, или с одной девочки взяли пример другие. Они дали зарок – убить по столько синих, сколько лет жили на свете их братья. Одна девочка уже воротилась к матери – она уже вправе была вновь одеться сообразно полу.
– Зарок хорош, только какие ж вояки из девочек? – Нелли прижалась щекою к прохладным лепесткам цветка. – Как удалось ей его выполнить?
– Ну, понятно, что врукопашную, своею рукой, ни один десятилетний ребенок взрослого не убьет, даже если он всамделишный мальчик. А вот в стрельбе они оказались куда как проворны, все до единой. Не все учились счету – чтоб не спутаться, они на каждого убитого синего делают зарубку на прикладе. Та, что Жан Кервран из Логиви Плуграс, настоящее имя ее – Левелес Кервран, меня давеча просила: «Принцесса, посчитайте, сколько у меня зароку есть?» Вышло, без четырех годов выполнен. У ней убили двоих братьев – двух и осьми годов. Они никогда не остаются дольше своего зарока. Для крестьянок война – не женское дело.
– Сколько лет меньшей?
– Без трех месяцев одиннадцать. Моложе десяти годов они с собою не брали, но те остались подрасти до своего зарока. Они зовут себя «Братьями сестер», эти дети. Они на самом деле проживают сейчас не свою жизнь, для наших-то крестьян оборотничество – дело житейское. Хотела б я иной раз пожить эдак, а не оставаться сама собою – в мужском ли наряде, в женском ли…
– Ваш счет никогда не исчислится, не так ли?
– Столько синих на свете нету, чтоб он исчислился! – горячо воскликнула юная девушка. – И хотела б я вытравить из сердца все иные чувства, кроме жажды мщения! Зачем они, только ненавидеть мешают!
– Не говорите так! – живо возразила Елена. – Великое щастье Ваше, что «ненужные» сии чувства продолжают говорить! Ненависть – из областей Смерти, сколь бы ни было тяжко, нельзя умирать заживо! Покуда мы живы, вокруг всегда есть те, кого должно любить.
– Уж об этом не Вам бы мне говорить, – мадемуазель де Лескюр, встряхнув медными кудрями, вскинула подбородок.
– Отчего бы и не мне? Чем я могла обидеть Вас? Я приметила это с первой же нашей встречи. Антуанетта-Мари, не лучше ль нам объясниться теперь, коли мы одни. К чему счеты между двумя христианками и дворянками в такую годину? Скажите, в чем моя вина, я уверена, что невольная, прошу Вас!
– Ни за что не скажу, – девушка покраснела.
Что ж, была бы честь предложена. Нелли обернулась на поляну: сквозь веселую листву та казалась издали покрытою белоснежными сугробами. Кто-то из шуанов шел оттуда в их сторону, ступая неслышно, как охотящийся зверь.
– Здесь все же не парк Версаля, дамы, – Ларошжаклен глядел несколько сердито. – Слишком уж долго вас не было.
– Да, мы, верно, заговорились, – ответила Нелли, не дождавшись, что молодому предводителю шуанов скажет что-либо мадемуазель де Лескюр. Что-то творилось с девушкой. Краска не сошла с ее лица, хотя было заметно, что она делает отчаянные усилия согнать ее – и, понятное дело, только краснеет от этого сильней. Тяжело вздохнув, она вдруг бросилась бежать – в гущу леса.
– Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!
– Вот оно что… – Ларошжаклен опустил голову. – Не надо догонять ее – ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама – у ней сильная воля и гордый нрав.
– …Ревность?.. – Нелли смешалась.
– Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, – с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен. – Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы – взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая поняла бы на месте Вашем?
– О чем Вы, Анри? – Сердце Нелли странно задрожало.
– Тогда… на кладбище…в Роскофе. – Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым. – Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!
Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо – смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.
