Текст книги "Слепая любовь"
Автор книги: Елена Лагутина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Мама! Мама! Мамочка! – Вскочила, обхватила колени руками, и снова, уже тише, как сдавленный стон, и уже без надежды: – Мама!
Неделю она пролежала, почти не поднимаясь с кровати, не разговаривая, почти без сна, практически не принимая пищи и лишь изредка глотая омерзительно теплую воду из чашки, которая всегда стояла на полу возле дивана. Иногда она чувствовала, безошибочно определяла его присутствие в комнате, гнала его, и он уходил, а через какое-то время снова бесшумно появлялся в дверном проеме и смотрел... Смотрел, не в силах сдвинуться с места – ни подойти ближе, ни уйти прочь... И даже когда редкий тревожный сон – не сон, а зыбкий полубред – сковывал ее сознание, она все равно просыпалась, чувствуя его присутствие, и снова прогоняла, он снова молча уходил и снова возвращался. Иногда он все-таки подходил ближе, поднимал с пола стакан.
– Покушай, дочка... Там котлетки, супчик куриный... Может, пирог будешь, соседка, тетя Вера, принесла сегодня утром, свежий, мягкий, твой любимый, с яблочным...
– Уйди. Слышишь, уйди от меня. Ненавижу тебя. Ничего не хочу.
– Да нельзя же так, Данка! Без пищи ведь долго...
– Чем скорее – тем лучше. Уйди.
Со временем его невидимое присутствие стало привычным. Проснувшись однажды утром, по привычке насторожившись, она почувствовала, что его нет рядом. Первый раз вздохнула почти облегченно, вытянулась на кровати... Наверное, через час ей захотелось пить, она привычно протянула руку вниз, туда, где стояла чашка, но не нашла ее. Медленно поднявшись с кровати, неуверенно сделала пару шагов... За прошедшие два года она не успела забыть планировку квартиры, где прожила почти восемнадцать лет, поэтому каждый последующий шаг был увереннее предыдущего. Подошла к приоткрытому окну, прислушалась... Ветер донес приглушенные звуки проезжающих машин, голоса – наверное, день... Душно – кажется, собирается дождь. Дождь... Да что ей до этого!
Вчера ей сняли повязку. Врач приходил домой, долго расспрашивал о ее самочувствии, она отвечала односложно и грубовато. Вообще присутствие посторонних людей давило на психику, единственным ее желанием было остаться одной, пусть она беспомощна, пусть слепа...
– Какое сегодня число? – громко спросила она, уверенная в том, что он находится где-то рядом, смотрит на нее, следит за ней жалостливыми глазами – но он почему-то не откликнулся. – Какое сегодня число? – повторила, почти прокричала она и поняла, что, кажется, находится дома одна.
Из ванной она направилась в кухню. Удивившись неизвестно откуда появившемуся чувству голода, но инстинктивно ему повинуясь, открыла холодильник, нашла холодные котлеты. Не чувствуя вкуса, съела одну.
Кажется, он бросил пить. По крайней мере за прошедшие дни – много дней, она не знала точно сколько, но уж никак не меньше десяти – она ни разу не почувствовала в квартире запаха перегара. И даже когда он подходил близко... Хотя в принципе это еще ни о чем не говорит, а по большому счету и вовсе не имеет значения. Единственное, что имеет для нее значение, – какое сегодня число. Она захотела сесть, но почему-то не смогла найти ни одной табуретки на кухне, прошла дальше и застыла в дверном проеме – легкий сквозняк, тоненький протяжный скрип входной двери...
– Данка, ты встала... А я вот, извини, в магазин ходил, хлеба купил – свежий, мягкий, а тут вот еще, шоколадка – тебе, дочка... Будешь?
– Подавись сам своей шоколадкой. Какое сегодня число?
– Число?.. Так это... Двадцать третье число...
– Двадцать третье? – Сердце вдруг бешено застучало – казалось, вот-вот выскочит, но она не поверила: – Двадцать третье?! Да зачем ты врешь, не смей мне врать, слышишь!
– Ну что ты... Что ты! Двадцать третье, четверг...
– Я же считала! Считала не только дни, но и часы считала! Не может этого быть, не может быть! Не может!
Он бросил пакет на пол, быстро скинул ботинки, подошел к ней, попытался взять за плечи – она грубо отстранилась, отшвырнула его от себя, стремительно, позабыв о слепоте, кинулась прочь, тут же налетела на дверной косяк, пошатнулась, наугад развернулась, шагнула еще раз – и, споткнувшись обо что-то, упала...
– Дочка! Доченька, ну как же так...
Он попытался ее поднять, неловко взял под мышки...
– Убери! – выдохнула она. – Убери от меня свои руки, слышишь! Я считала, я знаю! Этого не может быть! Зачем ты мне врешь! Гадина!
До самого позднего вечера она лежала без движения, уткнувшись лицом в подушку, а он и не подошел ни разу. Ходил по кухне, измеряя пространство широкими мужскими шагами, курил одну сигарету за другой, изредка присаживался. Несколько раз хотел подойти, но вдруг снова вспоминал ее глаза, сжимал до боли побелевшие пальцы и снова возвращался.
За окном темнело – чуть раньше обычного, это тучи всему виной. Небо заволокло так, что даже не верилось в то, что на свете есть солнце, а они все не прорывались, словно выжидая подходящий момент для удара... Предгрозовая тишина казалась угрожающей в своем насторожившемся покое. Уже ночью полил дождь, и сквозь барабанный грохот капель он вдруг услышал ее слабый голос:
– Закрой окно.
Она не хотела слышать дождь, а уж тем более – чувствовать его пьянящую влажность, так жестоко напоминавшую ей о том, что где-то есть счастье. Просто дождь – но как мучительно и больно осознать, что тот, ее волшебный дождь уже остался в прошлом и что это прошлое уже не вернешь... Двадцать третье число. А это значит, что пятьсот четыре часа истекли, и истекли уже давно – он вернулся в Москву еще четыре дня назад, он не позвонил ей и не приехал. И этот дождь – пусть кто угодно считает, что он пошел случайно, вернее, что виной всему – какие-то циклоны. Она уже знала, что он не мог пойти случайно, так долго выжидая, словно смакуя наслаждение от предстоящего удара. Жестокий дождь – черта под ее прошлым, линия – крест-накрест, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь после конца уже ничего не бывает.
Она не думала о том, что могла быть тысяча причин, которые не позволили ему приехать к ней, вернуться и забрать ее из этого ада, – она просто верила, до последней минуты верила в то, что все препятствия преодолимы, и если бы не этот дождь, может быть, продолжала бы верить и надеяться еще долго...
– Ты звала, Дана?..
– Окно закрой, – пробормотала она в подушку, – и иди спать, не действуй на нервы.
Он подошел, торопливо захлопнул створки, закрыл на шпингалеты – но шум дождя все равно проникал сквозь толщу бетонных стен, и невозможно было никуда деться от этих душераздирающих звуков. Она накрылась с головой одеялом, но и это не помогло – и странная, глупая и дикая мысль промелькнула у нее в сознании – почему вместе со зрением у нее не отняли и слух, почему...
Тоскливо протянулась еще неделя – ничего не менялось. Все та же неподвижность, редкие, отрывистые фразы, жалость и обида на его лице и черная, уже привычная пустота перед глазами. Казалось, что так было всегда. Иногда она пыталась вспомнить, представить себе окружающую обстановку – зеленоватые стены в комнате, белый торшер возле дивана, темную полированную тумбочку в противоположном углу, коричневые, ничем не покрытые облезлые деревянные полы и сероватые створки оконной рамы. Ее дом. Ее последнее пристанище – обратной дороги нет, она это знала. Впереди – долгий путь тоски и пустые, пустые дни... Хотя иногда все же безумные мысли рождались в ее голове – вот сейчас она встанет с этого чертова дивана, наберет московский код, позвонит Польке, и она приедет и заберет ее с собой, в Москву, туда, где... И в этом месте мысль обрывалась, словно наткнувшись на непреодолимую преграду, блуждала тонкой змейкой в поисках выхода, не находила и таяла.
Она становилась злой, даже жестокой – чувствовала это и ничего не могла с этим поделать. Хотя и раньше, два, три или четыре года назад, по отношению к отцу (даже мысленно она никогда так его не называла) она никогда не была снисходительна. А уж теперь... Слабые люди часто бывают жестокими, видимо, жестокостью компенсируя или маскируя свою слабость. А она стала слабой, у нее больше не было сил бороться – с собой, с обстоятельствами, со своей жизнью. Она просто плыла по течению и ни на минуту не задумывалась, куда оно ее вынесет.
Внешне она очень сильно изменилась. Рыжие волосы – тайна, которую так и не узнал, не успел разглядеть Андрей, – сильно отросли от корней и краснели на черном фоне, создавая гротескную траурность. Она похудела – ведь за прошедшие полтора месяца практически ничего не ела, от былой легкой полноты не осталось и следа, теперь на нее порой даже смотреть было страшно. Медленно, на ощупь, продвигаясь по комнате, ссутулив узкие плечи, в последних лучах заходящего солнца, в сумраке вечера или в широкой полосе белого лунного света, она казалась мертвой тенью, покойницей, вставшей из могилы, вошедшей в дом сквозь стены, материализовавшимся из воздуха зыбким призраком – глядя на нее, хотелось перекреститься... Ее будто и не было вовсе. Тот отрезок, который можно было назвать жизнью, оборвался, и снова потекли те же дни, которые она уже не считала, как раньше, – ведь раньше была надежда, с каждым днем приближалось освобождение, а теперь впереди была только вечность, темная, непроглядная муть, словно волны сомкнулись над головой, не обещая ничего, кроме небытия и забвения. Только когда оно придет?..
Со временем она научилась прекрасно ориентироваться в пространстве. Ей уже не требовалось абсолютно никакой помощи для того, чтобы передвигаться по квартире, она была вполне в состоянии сама себя обслуживать. Но тем не менее предпочитала этого не делать.
– Закрой окно, – требовала она посреди ночи, он вставал – сон его был чутким, видимо, постоянно ждал, что может потребоваться помощь, – закрывал окно, снова уходил, а через час – снова: – Открой окно. Душно.
И так – до бесконечности. «Поменяй мне постель, простынка колючая... убери одеяло... принеси одеяло... пожарь картошки... не хочу никакой картошки, сам ешь... чай без сахара – положи сахар... не хочу никакой чай, ненавижу тебя...»
Ненавижу тебя. Едва ли проходил день без этих жестоких слов, и даже со временем боль не притуплялась, и каждый раз он глотал комок, послушно приносил и уносил чай, открывал и закрывал окно, менял постель среди ночи, выходил на улицу «глотать свой чертов корвалол», потому что она не выносила этот запах, выходил с каждым днем все чаще и чаще... Они жили в одиночестве, словно два заключенных, скованных одной цепью, порой не замечая, а порой сходя с ума от вынужденного соседства. Данка отгородилась стеной от всего внешнего мира – несколько телефонных звонков от бывших одноклассников, на этом общение было закончено, конечно, по ее инициативе. Ничем не прикрытая грубость оттолкнула не слишком близких людей, и только он, ее отец, продолжал находиться рядом и любить ее, несмотря на то что ежеминутно ощущал ненависть и злобу, исходящую от дочери, чувствуя себя ее источником и единственной причиной и страдая молча, вдали от посторонних глаз. Так прошел год.
Она всегда, еще с детства, любила книги. Иногда она просила почитать ей что-нибудь. Он соглашался с радостью, с удовольствием оттого, что хоть чем-то может быть ей полезен. Но, как правило, заканчивалось всегда одинаково – десять, от силы пятнадцать, страниц, а потом:
– Замолчи. Прекрати, я прошу тебя, не трепи мне нервы.
– Ты же сама просила почитать...
– Из тебя чтец – как из коровы балерина.
А однажды он пришел домой, благоухая радостью и надеждой, – принес ей книжку, самодельную – специально для Данки, с выпуклыми буквами (никогда, ни разу за весь этот год он не произнес, даже мысленно, слово «слепая»).
– Данка, я принес тебе книжку.
– Спасибо, может, пригодится на том свете. Ты что, идиот, забыл, что я ничего не вижу? Лучше полы вымой – я тут чай разлила.
– Я... я сейчас, подотру, Дана. Только книжка-то не простая! Один мой хороший знакомый специально для тебя сделал. Ты как раз ее прочитать сумеешь! Руками!
– Руками? Пальцами? – заинтересовалась Данка, на минуту позабыв о привычном глухом раздражении и вечном равнодушии ко всему на свете. – Дай сюда!
Он положил книжку ей на колени, отошел, не в силах оторвать взгляда от дочери – кажется, она довольна, она рада!
Дана медленно, словно не решаясь прикоснуться, опасаясь подвоха, положила пальцы на плотную обложку, нащупала выпуклость. Долго и медленно водила пальцами, сумела разобрать букву – «ш» заглавная, потом – «е»... Шекспир, трагедии... У нее получилось!
Она открыла первую страницу, нетерпеливо и неловко растопырила пальцы, словно собираясь одним движением охватить и понять все, что так надежно зашифровано от невидящих глаз, нащупала где-то в середине текста букву «д», написанную более мелким шрифтом, потянулась наверх, нашла «О» покрупнее, надавила на следующую букву – отпечаталось «т»... Это была трагедия «Отелло». Она читала ее много раз, как, впрочем, и всего Шекспира, многие места помнила наизусть...
Но пальцы не слушались. Сердце бешено стучало – она торопилась, она так хотела понять, сразу научиться читать бегло и быстро, как раньше... Было трудно удержать в памяти сразу много букв – иногда рука сбивалась, она начинала ощупывать совершенно другое слово, получался полный бред, она снова возвращалась, пытаясь найти то место, с которого сбилась... И наконец не выдержала:
– В туалет ее отнеси, придурок! Там ей место, понял? Шекспир не для слепых! Ненавижу тебя, и не смей никогда больше...
Книжка полетела, ударившись о стену, упала на пол... Он вздрогнул от неожиданности, сжался, снова опустил голову – Данка не могла видеть, как потухли его глаза, как в считанные доли секунды умерла в них надежда, молча подошел, поднял Шекспира и положил на тумбочку.
– Извини, Дана, я думал, тебе понравится... Прости, я не хотел, не думал, что так получится...
И ушел глотать свой корвалол – все как обычно. А она снова съежилась на постели, судорожно сжала уставшими от напряжения пальцами уголок подушки и застонала.
Только в этот раз все было немного по-другому. Вернувшись, он не подошел, не стал еще сто раз извиняться, как делал это обычно в том случае, если считал, что расстроил, или – не дай Бог! – незаслуженно обидел дочь. Прошел мимо, не взглянув, к себе в комнату – раньше это была родительская спальня, но когда это было... Она вздохнула облегченно, поняв, что в ближайшее время ей не грозит общение с ним. Но он не подошел ни через час, ни через два. Ночью – за окном не было ни звука, воздух был прохладным, она знала, что это ночь – Данка проснулась от какой-то внезапной и настойчивой мысли. «Такая влажность – несомненный знак уступчивости и любвеобильности. Горячая, горячая рука и – влажная. Такую руку надо...» Эти строчки из Шекспира вертелись в голове – а проснулась она оттого, что мучительно силилась вспомнить окончание фразы, но не могла, никак не могла... Еще несколько раз повторив про себя строфы из Отелло, она раздраженно перевернулась на другой бок и снова попыталась заснуть. Но нет, монолог никак не выходил из головы – как же она могла забыть? «Такую руку надо... смирять молитвой, строгостью, постом и умерщвленьем плоти. В ней есть дьявол...»
Утром, проснувшись, он увидел спящую дочь, а на ее груди лежал раскрытый Шекспир. Сначала он хотел убрать книгу, но потом решил, что лучше не тревожить Данку – сон ее слишком чуток, чтобы она могла не заметить его прикосновения. Как обычно, приготовил завтрак на двоих, тревожно поглядывая на часы, – уж не заболела ли, почему так долго спит? Первый раз за все время... Он снова, неслышно, едва касаясь пола, подошел ближе и вдруг увидел, как она улыбается во сне. Наверное, первый раз за последние четырнадцать лет он видел, как улыбается его дочь, его маленькая, любимая, такая любимая Данка.
– Послушай, Данка, тебе надо сходить в парикмахерскую.
– Мне? В парикмахерскую? Зачем?
Вот уж чего она от него никак не ожидала. За прошедшие полтора года она еще ни разу не выходила на улицу, за пределы квартиры, и уже смирилась с мыслью, что вся ее дальнейшая жизнь пройдет в четырех стенах. Свежий воздух и звуки улицы иногда манили ее куда-то, но, представив на мгновение картинку со стороны – вот она идет, с палочкой, ступая неуверенно, ничего вокруг себя не различая, и проходящие мимо люди смотрят сочувственно, оборачиваются вслед – такая молодая, жалко... Ну уж нет, она не доставит им такого удовольствия! Сочувствие – это то, что на поверхности, а в глубине души – она это точно знала – радость. Затаенное, стыдливое торжество – оттого что не тебя, а другого человека постигла кара Господня, что ты – здоровый, живой, зрячий, что кто-то, а не ты... Да никогда в жизни!
– У тебя на голове непонятно что. Состричь надо эти черные концы... – И осекся, вспомнив вдруг тот день, когда она уезжала, копну рыжих прядей на полу. Вспомнил, как собирал эти волосы...
Она молчала, раздумывая. Странно, раньше это было так важно. Черный цвет волос – ее идефикс, просто мания. Как тщательно следила она за тем, чтобы никто не заметил и не понял, что на самом деле она рыжая! Рыжая, как отец, которого она ненавидела. Теперь она перестала видеть себя, но по привычке или просто потому, что расчески и прочие туалетные принадлежности всегда находились в ванной, расчесывалась по утрам перед зеркалом. Волосы стали длинными, почти как раньше, но она почему-то не могла представить себя с этими длинными рыжими волосами. Состричь надо эти черные концы...
– Знаешь, ты прав. Состричь и снова покрасить. Ненавижу этот цвет волос.
– Да почему, дочка? Он тебе так идет...
– Это ты так считаешь. А я – ненавижу. Сам знаешь почему. Пожалуй, пойду в парикмахерскую. Прямо сейчас.
– Сейчас... сейчас я, – засуетился он, – только мы же еще не обедали...
– Я одна, без тебя схожу, – отрезала она.
– Сходи.
От неожиданности она просто обалдела. Ожидала, как обычно, услышать причитания – да как же ты одна, как же – без меня, ты ведь не сможешь, как же ты будешь... Привыкла, что везде и всегда он рядом, и тут же поняла, что погорячилась. Возражала просто по привычке, прекрасно зная, что не бросит, не оставит ее, не позволит, – а он вдруг согласился, и что теперь? Идти одной в парикмахерскую?
– Схожу. А ты что думал, не схожу? Не сумею сто метров без тебя пройти, да? Думаешь, я вообще без тебя...
– Да нет, что ты! Сходи, я же сказал. Тут недалеко, напротив. А я пока что-нибудь приготовлю.
И ушел на кухню, не добавив ни слова. Она просто пылала от злости – но вместе с тем где-то в глубине души росло другое, новое, чувство, ощущение, которое она не могла ни понять, ни объяснить, ни выразить словами. Распахнув дверцы шкафа, достала черное трикотажное платье – все остальные старые вещи висели на ней как на вешалке, а новых она не покупала. На отцовскую пенсию и пособие вообще было трудно что-то купить, кроме необходимых продуктов, да и ни к чему теперь ей были вещи, обходилась парой домашних халатов. Надела платье, подошла по старой привычке к зеркалу, медленно провела руками по бедрам, по груди, расправила складки, одернула подол... Кажется, все было в порядке. Расчесала и скрутила узлом на затылке волосы, достала из тумбочки темные очки – старые, пятилетней давности, еще в школе их носила, протерла стекла. Не видела, как замер отец, как влажно заблестели его глаза, когда он посмотрел на дочь, – красивая, Боже, какая красивая, стройная, статная, порывистая... И захлопнула дверь.
– Модельную или просто подровнять? Девушка! Да вы не слышите, что ли, я же к вам обращаюсь! Глухая? – раздраженно закончил мастер.
– Нет, не глухая, просто слепая и задумчивая.
– Слепая и задумчивая, – улыбнулся он, видимо, не приняв всерьез ее слов, – да вы очки снимите.
На мгновение – лишь на короткое мгновение – ей стало страшно. Снять очки – значит сбросить спасительную маску, обнажить душу, снова стать собой, такой, какая есть на самом деле... Рука ее медленно поднялась, на короткий миг застыла в воздухе...
– Ну, так что мы решили? – снова спросил он, даже не обратив внимания на то, как она побледнела. – Может, вам журнал дать, посмотрите, выберете что-нибудь?
– Да нет, не надо журнал. Вы мне просто концы черные обрежьте, или можете не обрезать, просто подровняйте, а потом покрасьте. В черный цвет.
– В черный цвет... – Он внимательно смотрел, изучал ее лицо, прикидывая мысленно, что получится, удивился неподвижности взгляда. – Мне кажется, что рыжий вам больше идет.
– А мне так не кажется.
– Что ж, воля ваша. Волосы чистые?
– Чистые, с утра помыла.
– Прекрасно. Увлажним.
Он побрызгал на волосы водой, расчесал, что-то напевая себе под нос и глядя только на волосы. Потом она почувствовала, как первая прядка скользнула вдоль шеи и упала на пол... Она сидела, откинув голову на спинку кресла, закрыв глаза, и вспоминала.
Самыми трудными были первые несколько шагов. Очутившись в гулкой тишине подъезда, совсем одна, сначала она растерялась. Казалось, что даже дыхание отражается эхом от бетонных стен. Спуститься по лестнице оказалось несложно, она даже помнила количество ступенек. Подъезд – как темная пустая коробка, но в ней было легче, в ней не было неожиданностей, не было подвижности, а дальше была улица – шумная, живая и пугающая... Свежий воздух моментально одурманил голову – не мудрено, почти два года просидеть взаперти, и тут вдруг такая осенняя влажность. Несколько минут она простояла возле подъезда, не решаясь шагнуть в пропасть. Парикмахерская располагалась в доме напротив – пройти нужно было не больше ста метров, она это знала, и все же... Мучительно напрягая слух, попыталась представить окружающую обстановку. Вдалеке ездили машины, поблизости – только шорох листьев, равномерное гудение откуда-то издалека, голоса – тоже вдали. Пора.
Первые шаги ее были стремительными, потом она оступилась, не различив бордюра, и едва удержалась на ногах, чуть не упала, остановилась. Немного постояла и медленно пошла дальше... Она ощущала себя канатной плясуньей – канат был повешен над пропастью, и спасти ее могла только вера. По пути ей попалась скамейка – и она тут же поняла, что двигается не прямо, как ей кажется, а немного вправо, потом она натолкнулась на детскую лесенку и сразу же представила, где находится, – парикмахерская была точно напротив, и до нее оставалось уже никак не больше тридцати метров... Сердце ее бешено застучало, ноги чуть не подкосились и стали ватными – она поняла, что дойдет.
– Девушка, вам помочь? – услышала она за спиной тихий встревоженный женский голос. Обернулась – словно ожидала кого-то увидеть, но и сзади была все та же черная пустота... – С вами все в порядке? Вы немного странно идете... Вам помочь?
– Спасибо, не надо... Я дойду. Сама дойду. Мне немного осталось!
Резкий запах нашатырного спирта ударил в нос. Она очнулась и поняла, что не хочет этого.
– Послушайте, не надо.
– Что – не надо? – не понял он.
– Красить мне волосы. Не надо.
– Что же вы... Что же вы раньше молчали, девушка? Я уже краску развел...
– Ну извините. Может быть, вы себе волосы покрасите? Чтоб краска не пропала... Вам пойдет!
– Издеваетесь! – засмеялся парень.
– Да нет. У вас глаза какого цвета?
– Серые... Кажется.
– Замечательно, черные волосы подойдут к серым глазам.
– Послушайте, вам повезло, что у меня настроение сегодня хорошее! Только за краску все равно придется заплатить!
– Охотно. Только уложите меня.
– Охотно. А вы шутница...
– Просто у меня сегодня тоже настроение хорошее.
– Замечательно. Может, сходим куда-нибудь вместе вечером? В кафе? Вас как зовут?
– Даниэла. Может, и сходим. В какое кафе?
– Ну, в «Каменный цветок», например. Здесь, недалеко. Да что вы так смотрите?
– Да я не смотрю. Вообще не смотрю. Я же сказала...
Металлическая расческа выскользнула у него из рук и почти без звука упала на линолеум. В этот момент он все понял, растерялся, почувствовав неловкость.
– Извините... Я... я не подумал, что вы серьезно...
– Так что, наш совместный поход в кафе отменяется?
– Да нет, что вы. – Он смутился еще больше, наклонился, поднял расческу и принялся вертеть ее в руках, а потом улыбнулся какой-то детской, открытой улыбкой: – Вы только постарайтесь, чтобы укладка до вечера сохранилась...
– Это вы постарайтесь. Кстати, как вас зовут?
– Олег. Давай на ты, а?
– Давай, Олег. Слушай, может, ты меня проводишь до дома? Я здесь рядом, напротив живу. Честно говоря, мне немного сложно...
– Конечно... конечно провожу! А мы, оказывается, соседи, я сам здесь неподалеку...
– Дочка!..
Он просто обомлел, увидев ее. Она выглядела потрясающе – длинные, распущенные по плечам и тщательно уложенные рыжие волосы обрамляли бледное лицо сияющим нимбом.
– Ты... ты прекрасно выглядишь! Не покрасилась...
– Краски не было, – сухо бросила она через плечо, проходя мимо него в комнату. – В следующий раз покрашусь.
– Да... да, конечно, в следующий раз, – повторил он почти механически, не в силах оторвать от нее взгляда.
– Да что ты на меня уставился? – вдруг обернулась она, почувствовав его взгляд.
– Ты у меня красивая, – повторил он, – очень красивая. А что это за парень... – И осекся, почувствовав, как она сразу напряглась.
– Не твое дело. Ты что, следил за мной?
– Не следил, просто смотрел из окна... Прости, все-таки неспокойно на душе было. Отпустил тебя одну.
– И правильно сделал, даже спасибо, – уже без злобы ответила она. – Ладно, что ты там на обед приготовил?
Вечерний звонок расколол привычную тишину на тысячи мелких осколков, ворвавшись, словно порыв свежего ветра, в затхлое, безвоздушное пространство, – так редко случалось, что кто-то приходил к ним. Данка уже стояла в прихожей.
– Это ко мне, – предупредила она отца, услышав его торопливые шаги, – я сама открою.
Она не дала ему возможности рассмотреть неожиданного визитера, уверенно переступила через порог и захлопнула дверь. На улице стояла осень. Янтарный вечер, дымное солнце и такой неожиданный и неуместный в городе запах спелой ржи... Они просто бродили по городу и говорили о чем-то не важном. Незаметно наступила ночь, резко похолодало, небо покрылось синим лаком. В крапинках серебряных звезд месяц казался отчаянно рыжим.
– Месяц – рыжий, как твои волосы.
– А почему ты выбрал такую странную профессию?
– Что же в ней странного? Парикмахер... Не знаю, мне нравится.
– Женская профессия.
– Между прочим, совершенно несправедливое мнение. Всем известно, что самые лучшие парикмахеры и повара – это мужчины.
– Кстати, о поварах. Мы так и не пошли в кафе. Совсем заболтались.
– Извини... Пригласил, называется. Просто на улице так хорошо...
– Красиво?
Он немного смутился.
– Жаль, что я не поэт. Я бы тебе описал...
– Что бы ты мне описал? Окровавленные кусты рябины?
– Ну, что-то вроде того...
– Да, жаль, что ты не поэт. Но зато ты отличный парикмахер.
– Мы пришли. Осторожно, здесь ступенька.
– Да, я знаю... Я уже знаю. Спасибо тебе.
– Мне? За что?
– За этот вечер.
– Так, значит, до завтра?
– Не знаю. Ты мне лучше позвони, хорошо? Он дождался, пока за ней захлопнулась дверь, а потом стремительно сбежал вниз по ступенькам. Конечно же, он не мог видеть, как с той стороны она прислонилась к дверному косяку, откинула голову и улыбнулась. Она была почти что счастлива, если, конечно, понятие счастья вообще можно рассматривать как относительное. Она улыбалась, и мелкие лучики-морщинки разбегались от глаз каждый в свою сторону, влажно подрагивали губы... И только глаза молчали.
Поежившись от холода, она пошла в комнату. Холодный воздух из открытого окна заполнил квартиру, и она тихо закрыла створки. В квартире ни звука – он, наверное, спит. Неудивительно – первый час ночи, хотя в то же время странно, как это он ее не дождался?
Медленно, но уже практически не задумываясь и совершенно четко ориентируясь в пространстве, она прошла к нему в комнату. Посторонний человек никогда в жизни и не подумал бы, что эта девушка слепая, только, наверное, удивился бы тому, как хорошо она видит в темноте – как кошка... Подошла к кровати, наклонилась, нащупала его холодное плечо, на мгновение задержала руку... И накинула одеяло. Потом тихо подошла к окну, осторожно закрыла форточку, оставив только узкую щель, и тихо, на цыпочках, вышла из комнаты. Конечно, она не могла видеть, как судорожно сжались его пальцы, как заблестели сквозь приоткрытые дрожащие ресницы счастливой влажностью глаза, не могла слышать, как быстро застучало больное сердце... Хотя, возможно, догадывалась об этом.
С этого дня все изменилось. Олег стал приходить часто – почти каждый вечер. Вечера эти были разными – иногда они бродили по улицам, иногда, уступая капризной и не всегда приветливой осени, оставались дома. Чаще отгадывали кроссворды, иногда играли в нарды – здесь Данке практически не было равных. То ли ей везло, то ли мужчины поддавались. Приза победителю не выдавалось, а вот наказание для проигравшего часто было весьма остроумным. Данка хохотала до слез, когда однажды отец проиграл Олегу и был вынужден тут же, в его присутствии, стирать его носки и при этом кукарекать. Он и сам смеялся – в такие моменты казалось, что счастье уже за порогом, уже стучится в дверь, только – открой и впусти... Страшный в своей обыденности быт уступал место приятной и беззаботной праздности. Еще несколько месяцев пролетели совсем незаметно, наступила зима. В тот год она была снежной, морозной и солнечной.
– Данка, а ведь он тебя любит. Так сильно любит!
– Я знаю, Олег. Знаю.
– А почему... почему ты так с ним? Иногда – так зло... Ведь ты не злая.
Она не ответила. Ей уже давно надоело жить ненавистью и гнать от себя любовь, она слишком устала от всего этого и уже давно не видела в этом смысла. Отец в соседней комнате собирал сумку – они всей компанией собирались за город, кататься на лыжах. Это, казалось бы, безумное начинание было инициативой отца, а вышло все настолько замечательно, что теперь в выходные уже не стояло вопроса о том, чем заняться, – на лыжи, конечно, на лыжи! У Данки прекрасно получалось кататься на лыжах, а ее мужчины всегда были рядом. Тревожно следили за каждым движением, но виду не подавали, и она только смеялась, когда падала, вставала без посторонней поддержки и снова мчалась вперед...
– Ты еще долго? – тихо спросила она, прислонившись к дверному косяку.
– Да нет, уже почти все... Вы там чай в термос налили?
– Налили, и бутерброды положили. Мы, может, выйдем, на улице тебя подождем?
– Угу.
– Ты только недолго, папа. – Ее голос почти не дрогнул.
Вряд ли человек может познать счастье, не испытав горе. Сплошное счастье перестанет казаться счастьем, если вся жизнь будет безоблачной и радостной. Люди, наверное, просто сойдут с ума и перестанут ценить радость, если будут уверены в том, что она их никогда не покинет. Это истина – и все же нет ничего страшнее неотвратимости горя, пусть мысли об этом и запрятаны где-то в глубинах человеческого подсознания. Черт бы побрал эту полосатую жизнь!
