Текст книги "Слепая любовь"
Автор книги: Елена Лагутина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Елена Лагутина
Слепая любовь
ЧАСТЬ I
Злой бог
Мокрые улицы, шум проезжающих машин и скрип тормозов – редкие вечерние звуки и лесной запах прелых осенних листьев, странно переплетающийся с городским запахом гари, редкие прохожие с сумрачными лицами в тоскливом свете вечерних фонарей – все, все говорило о том, что лето прошло. Лето, то самое вожделенное лето, которого так ждешь долгими холодными зимними вечерами, сидя у надоевшего телевизора и в сотый раз повторяя себе: ну вот, скоро уже и Новый год, ведь совсем скоро, а там – Рождество, потом февраль – а он такой короткий, не успеешь оглянуться – и уже весна, ну, не в марте, так в апреле, и все – вот оно, лето, вот оно, счастье... Кому не знакомо это чувство горькой утраты лета! Как трудно привыкать к тому, что его больше нет – почему, ну почему же это проклятое солнце, которое так страстно и жарко любило нас и которому мы отдавались так лениво и беспечно, вдруг стало покидать нас с каждым днем все раньше и раньше, без сожаления уступая свои права этим хмурым и холодным облакам. И вместе с небом тускнеют наши глаза – лето уходит, оставляя чувство незаслуженной обиды и ноющей тоски. Только дождь за окном...
Опять дождь. Дана вспомнила грустную сказку, которую когда-то в детстве рассказывала ей мама. Глупая сказка. Кажется, мама сама ее сочинила – сказку про занавеску, которая подружилась с ветерком, влетевшим в открытое окно. О том, как они играли и дурачились и как хорошо и весело было им вдвоем. Но потом наступила осень, и окно закрыли, а ветерок все бился и бился о стекло, но так и не смог проникнуть к своей милой подружке. И, уже совсем потеряв силы, он заплакал. Все думали, что просто идет дождь, но на самом деле это ветерок плакал о своей потерянной любви.
Потом, чуть повзрослев, Дана сама придумала продолжение этой сказки – о том, как опять наступило лето и ветерок прилетел в открытое окно к своей подружке. Только в этой сказке, которую придумала Дана, лето не кончалось. И она верила в эту сказку до сих пор, несмотря на то что ей было уже почти восемнадцать и за эти восемнадцать она пережила уже смерть матери и брата и, не познав любви, успела познать ненависть, раствориться в ней и слиться с ней, сделав ее смыслом своей жизни, не уступая ни кусочка своей души никаким другим чувствам. Эта ненависть к собственному отцу еще с двенадцати лет стала стержнем ее жизни, превратив постепенно такую застенчивую и неуверенную в себе девочку в маленькую женщину с грустными глазами, не интересующуюся в жизни ничем, кроме уроков. Еще тогда она решила, что придет тот день, когда она в последний раз закроет за собой двери этого дома; закроет, чтобы уйти навсегда, и больше не будет дышать этим воздухом, не услышит больше по утрам, как скрипят полы на кухне, – а ведь когда-то эти звуки и запахи казались ей такими добрыми, такими родными и милыми – звуки и запахи ее дома. Когда это было? Сейчас это был уже не дом – это была тюрьма, камера для двоих, где не было охраны, но куда приходилось возвращаться изо дня в день – пусть как можно позже, но все равно возвращаться. Вначале она считала годы – тогда, в тот день, когда она приняла это решение, их оставалось шесть. Она делила каждый из них на месяцы, месяцы – на недели, недели – на дни, дни – на часы. Каждый час из этих шести лет она проживала во имя этого дня, зная и веря, что он наступит.
За эти шесть лет у нее был лишь один-единственный маленький срыв; в тот день, придя на могилу матери, она застала там плачущего отца, и вдруг внутри у нее что-то оборвалось, и она шагнула к нему, протянула руки и посмотрела в его так быстро постаревшие глаза, полные боли и страха. «Дана, Дана, доченька...» Но в этот момент запах перегара вернул ей силы. «Убийца», – только и сказала она и бросилась бежать, а потом долго-долго плакала, лежа на кровати в своей комнате. Тогда ей было четырнадцать лет. Больше такого никогда не повторялось.
И вот это день настал. И пусть кончалось лето – кто угодно мог жалеть об этом, только не Дана. Потому что она начинала сегодня свою жизнь. Не новую жизнь, а именно свою жизнь, которая может быть грустной или веселой, тяжелой или легкой, а скорее всего – разной, но настоящей, ее жизнью. Та девочка, потерявшая мать и маленького братишку в ужасной автомобильной катастрофе, виновником которой был ее пьяный отец, останется в прошлом. Она была уверена в своих силах, знала, что у нее все получится, что прожила эти шесть лет не зря. Билет на поезд лежал у нее на столе, она сидела перед зеркалом с ножницами в руках, а на полу лежала гора медово-рыжих длинных прядей, в первых лучах утреннего солнца кажущихся золотыми. В тот момент, когда она выходила из ванной – высокая, чуть полноватая жгучая брюнетка с очень короткой модной стрижкой, за окном опять лил дождь; ее отец стоял на коленях перед золотой копной, и в глазах его, как всегда, застыли пьяные слезы. «Дана, что же это! Что же ты так, дочка...» Он наклонил голову, и волосы его слились с мертвыми прядями дочери, полыхнув тем же медовым огнем. Она подошла близко и молча наступила на волосы. Сверху она смотрела на отцовский затылок – в золоте уже проглядывало серебро, некоторые пряди слиплись – как обычно, с утра ему было не до туалетов... Впрочем, как и с вечера.
Дана отвернулась и все так же, не проронив ни слова, стала складывать в дорожную сумку вещи. Пара джинсов и несколько водолазок, скудный набор нижнего белья и косметики, фотографии мамы и брата, две видеокассеты – рождение, крестины, первые шаги маленького Никитки – вот все, что ей было нужно взять с собой. «Дана, дочка, послушай... Ты ведь большая, пойми же! Я люблю тебя... Это была не моя вина! Лучше бы я погиб тогда вместе с ними! Прости, прошу тебя, маленькая моя, доченька, не оставляй, не бросай меня...» Слова шли как бы параллельно, не затрагивая ее сознания. Она ушла, так и не сказав ни слова, бросив ключи на край стола, обернувшись в последний раз и скользнув равнодушным взглядом по комнате – серые стены, красный ковер на стене, еще детский, со сказочными рисунками, плачущий отец и копна рыжих волос на полу... Аккуратно затворив дверь, она оставила все это в своем прошлом.
Все было как во сне. Станцию за станцией, километр за километром отмеряли часто мелькающие телеграфные столбы. Все тот же дождь – он практически не останавливался, лишь на короткие мгновения вдруг отставал от поезда, но потом снова догонял. Стук колес переплетался с барабанной дробью капель; тихий шепот в соседнем купе и жалобный плач ребенка где-то в самом конце вагона... Было сложно собраться с мыслями.
Дана долго пыталась сосредоточиться, но вместо этого в голову лезли почему-то какие-то дурацкие мысли, совершенно «не те». То она вдруг вспомнила, что так и не помыла окно в кухне, – хотя какая теперь разница; сонный пассажир из соседнего купе, проходя мимо нее в тамбур, напел знакомый мотивчик, и Дана целый час потом пыталась вспомнить имя певицы, которая исполняет эту песню. Странно, она была абсолютно уверена, что будет испытывать чувство долгожданной свободы, чувство полета, взрыв эмоций, но было только одно – ощущение собственной отстраненности от событий, параллельности всего происходящего – она смотрела теперь на свою жизнь как бы со стороны, она читала книгу, героиней которой уже не была, – она пыталась стать ее автором. Была ли она обычной, ее жизнь? Все-таки, пожалуй, нет. Хотя, если посмотреть со стороны на этот бесконечный круговорот «школа – дом, дом – школа», вряд ли можно найти хоть что-то, достойное назваться необычным.
Но Дана знала, что это не так. Поначалу, кое-как оправившись от смерти близких и осознав твердо, что теперь она осталась одна и добиваться всего в этой жизни ей придется самой – отец-алкоголик в расчет не брался, – она просто решила: нужно учиться, нужно вытащить из этих чертовых книжек все, что только можно, и даже больше, потому что это ее трамплин и единственный шанс пробиться в будущем. И она стала учиться. Учителя поначалу удивлялись, зная способную, но ленивую Данку. Все жалели несчастную девочку, так рано оставшуюся без матери, но сходились в одном: надолго ее не хватит.
Как оказалось, все ошибались. Дане потребовался всего-то, может быть, месяц для того, чтобы осознать еще одну важную вещь: она учится не только потому, что ей это необходимо делать во имя своего будущего, но еще и потому, что ей это просто интересно. Безумно интересно. Просидев месяц над учебниками, заставляя себя запоминать эти скучные даты и события, свойства и причины, теоремы и аксиомы, она вдруг однажды словно прозревший слепой, увидела мир во всей его трехмерности, во всех его цветах и оттенках. Она постигла радость понимания – и теперь уже ее было не удержать. Все время после школы она проводила в библиотеках и к концу десятого класса успела самостоятельно изучить три языка и прочитать огромное количество книг, полезных и бесполезных. Отгородившись книгами от внешнего мира, Дана так и не нашла с ним контакта; старшие люди – учителя, соседи – любили и жалели Данку, ровесники же просто не понимали. Мальчишки, в детстве дразнившие ее «рыжей» и внезапно на пороге юности ощутившие всю манящую глубину и завороживающе-притягательную, дьявольскую силу этих огненных прядей... Некоторые из них пытались сблизиться с этой непонятной девчонкой, однако самое большее, чего удалось добиться лишь одному из них, – это проводить ее однажды от школы до библиотеки. Сейчас Дана с улыбкой вспоминала эту историю. Нет, конечно же, она не была «ледышкой», как прозвали ее девчонки-одноклассницы, чья пробудившаяся и сразу же забившая ключом сексуальность не позволяла им иначе, кроме как полным отсутствием всяческих чувств, объяснить Данкино затворничество.
Однако это было не совсем так. В ее книжном мире были и любовные романы, героиней которых она очень часто себя представляла; ей нравилось по нескольку раз перечитывать не только описания чувств героев, но и эротические сцены; она очень часто думала о любви. Порой, глядя на себя в зеркало и отложив в сторону учебники и тетради, слегка касаясь кончиками пальцев нежной припухлости губ, Дана думала, что для нее-то она и рождена на свет – для любви, для настоящей любви. Она верила, что в ее жизни будет любовь, и обязательно – взаимная, счастливая и светлая... Но все это будет потом – в той, другой, жизни, которая начнется...
Которая уже начиналась. Дану разбудил резкий окрик проводника:
– Дамочки, встаем! Просыпаемся, подъезжаем!
Из «дамочек» в купе находилась только она и еще одна девушка примерно ее возраста, влетевшая вчера в купе уже отъезжающего поезда словно ураган. Со всеми поздоровалась, всем улыбнулась очаровательной, сияющей улыбкой, сообщила, что зовут ее Полина и что она, пожалуй, приляжет на полчасика, а то очень устала, – и завалилась на верхнюю полку аж до утра, оставив Дану в обществе двух особей мужского пола, чей возраст приближался к трехзначному числу, а способность воспринимать звуки на расстоянии, соответственно, к нулевой отметке. Сейчас старички имели вид достаточно бодрый, давно уже проснувшийся, чинно сидели у окошечка и попивали чай с кусочками рафинада; Полина продолжала спать, обнявшись с подушкой и чему-то во сне улыбаясь. «Красивая, – подумали Дана, разглядывая девушку. Необычное сочетание – такие светлые волосы и такие черные глаза, и кожа такая матовая», – продолжала она рассуждать, между тем легонько подталкивая в бок обладательницу столь экзотической внешности.
– Полина, просыпайтесь, подъезжаем!
В седьмой или восьмой раз произнеся эту фразу, Дана собиралась уже было отчаяться и прекратить свои бесплодные попытки, но тут один глаз девушки приоткрылся, за ним и второй, и тысячи озорных искр осветили улыбающееся лицо.
– Ты – кто? – спросила она Дану чуть хриплым, но все же приятным голосом.
Данка улыбнулась в ответ.
– Я... меня зовут Даниэла, можно просто – Дана.
– Даниэла? – Ямочки на щеках Полины заиграли еще больше, тонкие брови слегка поползли вверх, образовав вдруг небольшую бороздку на переносице. – Надо же. Никогда в жизни такого имени не слышала. Классное имя. А кто это тебя так назвал?
Дана помолчала немного. Ей не хотелось сейчас, вот так сразу, начать говорить о маме с абсолютно незнакомым человеком. Потом все-таки ответила:
– Меня так назвала мама в честь своей бабушки. Она... моя прабабушка, она была чешкой, ее тоже звали Даниэла... – Дана хотела еще что-то добавить, но потом передумала.
Ее попутчица продолжала доброжелательно улыбаться, и Дана не смогла не улыбнуться ей в ответ.
– Пойдем покурим! – предложила Полина.
– Да нет, знаешь, я не курю... – возразила Дана, но, как оказалось, это был не аргумент.
– Постоишь со мной, поболтаем, пошли, что тут сидеть, с этими стариками-то? – уговаривала Полина.
А через полчаса они уже были подругами. Дана, сама того не ожидая, рассказала попутчице всю историю своей жизни, поведала ей обо всех своих планах и надеждах. Полина слушала внимательно и на этот раз без улыбки, не произнеся ни слова, прикуривая одну сигарету от другой. Глаза ее, казалось, стали еще темнее и больше, если такое вообще было возможно. Узнав о том, что Данка на первое время собирается остановиться в привокзальной гостинице, Полина сразу запротестовала. После недолгого спора она все-таки уговорила Данку пойти вместе с ней к старым знакомым ее отчима, жившим в самом центре города в большой пятикомнатной квартире, – на недельку-другую, пока они обе не подыщут себе жилье поскромнее и подешевле.
Данке пришлось согласиться по двум причинам: во-первых, с финансами у нее действительно было туговато. Тех денег, что дала тетка на дорогу, с натяжкой хватило бы на два месяца – за эти два месяца ей нужно было найти работу и поступать в институт. А что, если она не уложится в столь короткий срок? Две недели бесплатного проживания как-никак ей не помешают. Но не это было главное? Главным было то, что ей совсем не хотелось расставаться с Полиной – девушка, ворвавшаяся в ее жизнь столь стремительно, за полчаса общения в прокуренном тамбуре впервые в жизни стала для нее подругой. У Даны никогда не было подруг, может быть, раньше, в детстве, до того, как... Но это было слишком давно. Поэтому Данку долго уговаривать не пришлось. А через час они уже, весело смеясь, подходили к дому в центре города, в котором им предстояло провести первые, самые трудные, дни своей новой жизни.
– Вот здесь мы и будем жить-поживать, – весело произнесла Полина, остановившись перед подъездом. – Код двести четырнадцать, запомни!
Они поднялись на второй этаж и позвонили. Дверь открыла женщина. Тщательно уложенные, без проседи, волосы, неброский макияж, серые пристальные глаза, в которых отражался свет лампы над дверью. На вид ей было не больше сорока, а на самом деле, может быть, и все пятьдесят. Она смотрела приветливо.
– Ну, Поленька, ты, как всегда – сюрпризом... Что ж ты не предупредила? Мы бы тебя встретили, сумки-то ведь, наверное, тяжелые...
– Да не тяжелые, тетя Лина, тем более мы – девчонки сильные. А это – Дана!
Серые глаза смотрели пристально, и на какой-то момент сердце у Данки застучало в бешеном ритме: сейчас, вот сейчас, эта приятная, но холодная дама вежливо извинится и скажет, что здесь, к сожалению, не гостиница и уж тем более не приют для беженцев... Почему беженцев? Данка и сама не знала, но почему-то сейчас, под пристальным напором серого взгляда, почувствовала себя настоящей беженкой. А ведь и правда – она убегала, убегала, может быть, от самой себя, от своего прошлого, и сейчас ей так нужна была поддержка. Только кому до этого дело?
Стушевавшись, она было открыла рот, чтобы пробормотать фразу-извинение, но в этот момент серый лед вдруг растаял.
– Редкое имя... Да проходите, девчонки, чего вы стоите как статуи?
Полина скосила торжествующий взгляд в сторону новой подружки – видишь, говорила же! – и, ободряюще тряхнув своими светлыми кудряшками, первой вступила на незнакомую Данке территорию. Дана нерешительно, напряженно – отзвук сигнала тревоги все еще был слышен – шагнула за ней и услышала:
– А у меня как раз супчик с фрикадельками. Свеженький, с разварочки, и котлет налепила, как будто знала... Или вы сначала в ванную, запылились, наверное, в дороге?..
Первый год в столице напоминал скорее сказочный карнавал, фейерверк, сверкающий фантастическими, нереальными оттенками калейдоскоп и пролетел так незаметно, что Данка и оглянуться не успела. B институт – а вернее, не в институт, а в университет, Московский Государственный, самый престижный вуз в стране, – Дана поступила.
Да и как было не поступить – с ее-то знанием английского! Старичок экзаменатор, поседевший профессор с кафедры истории языка, был в полном восторге. После «официальной» части Дана еще минут двадцать в полушутливом тоне общалась с ним на английском, полностью покорив, его своим произношением и очаровательной улыбкой.
А потом началась студенческая жизнь, во всей своей невообразимой прелести, дикой и отчаянной бесшабашности, с бессонными ночами перед экзаменами, скудными обедами в студенческих кафе, ночными кострами и песнями под гитару... С неизменной бутылкой недорогого вина, которое традиционно распивали прямо в аудиториях, в перерывах между лекциями, по поводу и без повода – просто так, шутки ради, под дружный смех «собутыльников» и презрительно-надменные взгляды отличников... Да мало ли еще что было!
Все это не проходило мимо Даны. Учеба давалась легко, и ей было по-прежнему интересно. С однокурсниками она сошлась довольно быстро, несмотря на то что среди них попадались люди разные, порой и такие, что вовсе не чета провинциальной девчонке из полусемьи среднего достатка.
Как ни странно, разница в социальном положении между студентами практически не ощущалась. Однокурсники Данки в основной своей массе были детьми обеспеченных родителей, и среди них далеко не каждый второй добирался до дома на метро... На площадке возле университетского корпуса поблескивали тщательно намытыми лакированными боками красавицы иномарки, на которых приезжали на занятия не только преподаватели, но и многие студенты...
Но Данка не ощущала неравенства. Может быть, в силу своей неопытности – ведь в жизни-то ничего, кроме книжек, не видела! – может быть, просто в силу природной доверчивости к людям, открытости и доброжелательности... Она сама этого не знала, да и не задумывалась над тем, почему, собственно, ей так комфортно в этой компании мажоров. А они, видимо, тоже над этим не задумывались – Данка была просто классной девчонкой, пусть бедно одетой, но забавной, умной, веселой, доверчивой и всегда сочувствующей.
Хотя ни одной близкой подруги за этот первый год у нее так и не появилось. В пределах университета она общалась практически со всеми и в то же время – не сближалась ни с кем. Девушка Рита, с тонкими, почти прозрачными пальцами, на которых она в бесчисленном количестве носила такие же тончайшие колечки-проволочки, длинноногая, худая, но нескладная – каждый раз на занятия ее привозил папин шофер на какой-то внушительной иномарке, – попыталась как-то искренне сблизиться с Даной. Но та, видимо, так и не смогла преодолеть некий внутренний барьер, который по неизвестным ей до сих пор причинам так стремительно и беззащитно рухнул в тот вечер в поезде, когда Дана познакомилась с Полиной.
Но Дана в общем-то и не страдала от того, что у нее нет настоящих друзей. Ее вполне устраивала полудружба с Ритой, именно такая, какая она есть, – без откровенных разговоров, без мучительных воспоминаний, которые почему-то так и стремятся прорваться наружу, обещая сладкую горечь, когда рядом сидит близкий человек, за окном – вечер, тусклые сумерки, а на столе – уже початая бутылка вина...
В один из таких вечеров Дана сидела за кухонным столом, который в это время суток традиционно перевоплощался в ее рабочее место, – именно здесь она занималась переводами, которые и помогали ей хоть как-то удержаться на плаву в этой сумасшедшей московской жизни. Переводила она много и быстро, а кроме того, успевала еще заниматься репетиторством, так что – плюс повышенная стипендия – на жизнь ей с горем пополам, но хватало.
Полина, что тоже было традиционно в это время суток, отсутствовала. Данкина подружка вела образ жизни, абсолютно противоположный строгому, и даже аскетическому, существованию Даны, все развлечения которой сводились к редким посещениям в составе шумных студенческих компаний различных выставок, чаще авангардных, и одному походу в Большой театр вдвоем с Ритой. За прошедший год Данка успела побывать в парке Кусково, осмотреть Новодевичий монастырь, подышать воздухом и посмеяться с приятелями-однокурсниками в Нескучном саду – вот и все ее развлечения. На все остальное у Даны не было ни времени, ни денег.
Полина же отрывалась на всю катушку. В институт она не поступила – не хватило одного балла для того, чтобы пройти по конкурсу в медицинский, – но оптимизма своего не утратила. Решительно заявив Дане, что «возвращаться в эту дыру – себя не уважать» – под «дырой», естественно, подразумевая тот самый провинциальный городок, в котором выросла, – она позвонила родителям, соврала, что в институт поступила, стоически выдержала пятнадцатиминутные счастливые рыдания матери по междугородке, напоследок звонко чмокнула пухлыми губами коричневую трубку телефона-автомата – и шагнула в новую жизнь с абсолютно спокойной совестью и не замутненным соображениями практичности сознанием.
Материальная сторона существования Полину сильно не затрагивала. Еще бы, ведь теперь родители, окрыленные сбывшейся надеждой – дочка в институт в Москве поступила! – из кожи вон вылезут, чтобы ничто не отвлекало ее от учебы. У родителей была пасека в пригородной зоне, которая, по местным, провинциальным, меркам, давала доход более чем приличный. Конечно, родители Полины даже близко под категорию нуворишей не подходили – деньги свои они зарабатывали если не кровью, то соленым потом, стекающим ручьями, но Полине в принципе и дела до этого не было. Она шла по жизни легко, без оглядки на вчерашний день и без раздумий о дне завтрашнем, наслаждаясь каждой минутой прожитого дня. По-своему.
Вот и сегодня, в субботний вечер, она, наверное, снова торчала в «Метелице» или в каком-нибудь другом столичном ночном клубе, прижимаясь трепетным телом к очередному кавалеру – обладателю заветного флайера, который в глазах Полины был не просто пропуском в престижный ночной клуб, но и пропуском в жизнь. А то существование, которое вела Данка, по мнению Полины, и жизнью-то нельзя назвать было. В самом деле, какая это жизнь – без неоновых огней, без музыки, без головокружительных и пьянящих танцев, дорогого шампанского и дорогих мужчин, без дурманящих и обволакивающих сознание настоящих парижских ароматов...
«Стрекоза» – коротко и беззлобно называла ее Данка, совсем не смущаясь и не стесняясь своих трудовых, совсем не шикарных, будней. «Муравей!» – так же беззлобно, шутя, откликалась Полина. Подойдя сзади, обнимала подругу за плечи, целовала в макушку и прикасалась щекой к щеке, тесно прижавшись и обвесив со всех сторон Данкино лицо светлыми прядками-пружинками. Данка обычно хватала пальцами одну из них, тянула, распрямляя, а потом резко отпускала.
– Злюка ты! Видишь, опять скручивается...
Дана посмотрела на часы. Половина третьего ночи. Пора бы вернуться... Перевод уже был закончен, но по традиции она не ложилась спать, пока не придет Полина. Занятия в университете были во вторую смену, поэтому утром Данка могла позволить себе поспать подольше – до десяти, а то и до одиннадцати часов, в зависимости от того, как много дел было запланировано на утро. Полина спала до двух, иногда до трех часов дня, предоставляя подруге неоценимую возможность снова заниматься своими делами без звукового сопровождения ее милого, слегка хрипловатого голоска. Полина по жизни была болтушкой, рот у нее закрывался только после того, как закрывались глаза, но даже во сне она иногда разговаривала, чем очень смешила Данку. Та придумывала небывалые, таинственные истории, которые якобы поведала подруга в припадке лунатизма, и с серьезным, угрожающим видом заставляла ее во всем признаваться. Полина игру поддерживала, а поскольку фантазия ее развита была ничуть не меньше, чем у Данки, в результате совместных придумываний получался неплохой, можно сказать, захватывающий триллер, или же душещипательная мелодрама, или что-нибудь в стиле фэнтези – в зависимости от настроения. По окончании истории обе смеялись до слез, довольные, что получилось неплохо, и начинали новый день с хорошим настроением.
Но время шло, а Полина не возвращалась. Слив из чайника остатки заварки в свой большой коричневый бокал, наполнила его кипятком на четверть. Оставив остывать – горячий чай Дана не любила, – направилась было к раковине, помыть чайник и заварить свежую порцию, и в этот момент услышала, как за бетонной стеной двери лифта открылись и снова быстро закрылись. Ну наконец-то...
Полина всегда «закрывала» за собой двери лифта по непонятной для Данки причине, объясняя это просто привычкой. Дана застыла на месте, прислушиваясь, и наконец ключ в замочной скважине начал медленно поворачиваться.
– Привет тебе, Данила-мастер... – торжественно начала с порога Полина. – Не спится?
– Какой тут сон! Где тебя черти носят?
– Мамочка будет читать нотации?
Спиртным от Полины пахло даже на расстоянии. Запах смешивался с флюидами сигаретного дыма и традиционного «Гуччи Раж», которым Полина неизменно душилась последние полгода. Склонившись над непослушной, никак не желающей расстегиваться молнией ботинка, она вдруг взвизгнула:
– Ой! Данилка, помоги, кажется, я кусок кожи молнией зацепила!
Дана подошла, шлепая по полу домашними тапочками не по ноге, и склонилась над злополучным ботинком.
– Ты – просто хирург. Причем гениальный, – резюмировала подруга, когда кусок кожи наконец был выхвачен из зубов коварной молнии.
– Ну, рассказывай...
Наполнив обе чашки свежим, ароматным чаем, Данка, в предвкушении очередной истории, уселась поудобнее на шатающейся табуретке. А Полина только подняла глаза к потолку и демонстративно глубоко вздохнула.
– Понятно, – заключила Данка, – опять влюбилась?
Состояние влюбленности у Полины было хроническим. А в те редкие периоды, когда сердце ее не горело, не страдало и не плавилось, она чувствовала себя просто не у дел, не понимая, куда же потратить свою через край бьющую нежность.
– Ой, Дана... Не зря ведь говорят, что никакой клей не сможет восстановить всех прелестей разбитой вазы. А еще говорят, что нельзя вступить дважды в одну реку...
В глазах – неизбывная тоска, в хрипловатом голосе – надрыв.
– Понятно, – снова повторила Данка, – Владислав.
Владислав в жизни Полины появился еще зимой. Естественно, на шикарном «мерседесе», в шикарном прикиде и при больших деньгах. Другие мужчины в жизни Полины не появлялись по той причине, что она их просто не замечала, свято следуя одной из своих заповедей, гласящей, что трамвай нужно обходить сзади, «мерседес» – спереди, а «Запорожец» – стороной. Такова была ее жизненная установка. Услышав однажды по радио эту самую фразу про «Запорожец» и «мерседес», она долго смеялась, а потом заключила:
– Справедливо.
В общем-то большим оригиналом в вопросах межполовых отношений Полина не была. Владислав, стремительно появившись в жизни Полины, точно так же стремительно исчез спустя три недели. В течение этих трех недель Полина гуляла по облакам, отвечала на вопросы невпопад и по ночам просыпалась от счастья. А спустя три недели Влад забыл позвонить и на этом пропал, так как обратной связи с ним Полина не имела.
Как выяснилось, пропал не навсегда. Прошел месяц, и он как ни в чем не бывало снова позвонил Полине и утащил ее с собой на какую-то вечеринку, которая, затянувшись, закончилась спустя неделю. В течение этой недели Полина дома не появлялась, лишь звонила периодически, благоухая счастьем, радостью и еще неизвестно чем. Потом она появилась, а он снова пропал... И вот, кажется, в очередной раз появился. Дана безошибочно определила это по цвету Полинкиных глаз – не по блеску и не по какому-то особенному выражению, а именно по цвету. Почему-то с появлением Влада глаза у Полины из темно-коричневых превращались в светло-ореховые, почти прозрачные...
– Это потому, что я пила текилу, она соленая... – пыталась Полина научно обосновать столь странную физическую закономерность, но потом замолкала, видимо, поняв, что не настолько сильна в науках.
Вот и сегодня Влад снова появился. Данка вздохнула – надолго ли? – но вслух разочаровывать подругу не стала. Полина сидела, подобрав ноги, и покручивала между пальцами одну прядку, выкрашенную по моде в синий цвет с помощью туши для волос. На запястье поблескивал тоненький браслет часиков «Вашерон Константин» – подарок все того же Владислава, дорогой во всех отношениях, ногти – такие же синие, глаза – вытравленные, светлые...
– Знаешь, где мы были?
– Наверное, в ресторане «Планета Голливуд», – ткнула Данка пальцем в небо и ошиблась.
– Да нет, что ты, мы там были в прошлый раз, ты же знаешь, Влад не повторяется... Ты слышала, на Таганке есть такой ресторан, «Гуантанамера»...
Дана поморщилась.
– Ты там ела лангуста?
– Представь себе, ела! – с вызовом ответила Полина. – И мне очень понравилось... – Она мучительно пыталась вспомнить забытое слово: – Уй, дай Бог памяти... дайкири.
– Дайкири? – заинтересовалась Дана. – Знаешь, а ведь это любимый напиток Хемингуэя.
– Правда?.. Только что-то я его там не видела...
– Ладно, Полька, не остри. Ну а что еще?
– Еще? Карибская музыка... Знаешь, мы танцевали... вот так.
Вскочив с табуретки, Полина плавно и в то же время быстро закрутила бедрами, мелкими шагами продвигаясь по кухне к Данке и напевая что-то непонятное.
– Дана, Даночка... потанцуй со мной, я люблю его, я с ума по нему схожу... Ну а ты – когда? – Полина присела рядом на корточки и обняла подругу за коленки, склонила голову, взяла ее холодные ладони в свои, дотронулась губами, и снова: – Когда, Данилка?
Когда?.. Этот вопрос, как ни странно, намного чаще задавала Полина. Сама себя Дана спрашивала об этом редко. Когда она придет, ее любовь? Да кто ж ее знает...
– Твоим первым и единственным мужчиной был автор учебника по анатомии, – язвила иногда Полина, – да и то теоретически... Данка, ты же ведь симпатичная!
Симпатичная. Данка это прекрасно знала – вернее, не знала, а чувствовала. Она была немного полновата, но, поскольку сама это своим недостатком не считала, другие тоже не обращали на эту полноту внимания.
