Текст книги "Слепая любовь"
Автор книги: Елена Лагутина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Они тоже ее не заметили – хотя она не пряталась, не скрывалась, ей бы и в голову такое не пришло, просто стояла в полном оцепенении, окоченев от холода бетона, – и вдруг увидела, как они вышли из подъезда, услышала, как лязгнула железная дверь.
– Да нет, ты прекрасно выглядишь! И не слушай никого, Кэт, ты правда замечательная...
Голоса удалялись. В какой-то момент, как это часто бывает, ей показалось, что она просто спит и видит страшный сон, потом ледяная волна ужаса накатила на нее, подступила прямо к горлу, сделав дыхание хриплым и затрудненным. Она попыталась пошевелиться, но не смогла, попыталась закричать, но услышала лишь глухой стон... А они удалялись, уже пересекали ближний перекресток, уже...
Сделав шаг, она поняла, насколько затвердели и затекли мышцы. Второй тоже дался ей с трудом, третий, четвертый... Она снова попыталась закричать – а возможно, и закричала, только голос ее едва ли можно было различить сквозь дикий скрип тормозов так некстати вывернувшей из-за поворота машины... В следующий момент она уже лежала на дороге. Лицо Андрея – естественно, он обернулся – было последнее, что она увидела в жизни. Хотя в тот день она не умерла.
Запах роз разбудил ее на следующий день после того, как она узнала, что больше никогда не сможет видеть. Розы... Кажется, именно так пахнут розы. Они могут быть белого, красного, желтого или черного цвета. Как странно, откуда в больнице – розы? Или, может быть, это ей просто показалось, или этот запах донес до нее ветер из открытого окна?
Она осторожно протянула руку – возможно, именно здесь находится тумбочка. Но нет – видимо, она слева... Откуда розы – посреди ночи? И тут пальцы почувствовали что-то холодное. Осторожно проведя по стеклянной поверхности, Данка поняла, что, возможно, не ошиблась. Еще одно движение – и вот уже она услышала, как ваза с грохотом упала на пол, и на мгновение ощутила прикосновение острых шипов к щеке. Затем подушка стала мокрой. Попытавшись приподняться, она больно ударилась виском о край тумбочки (наверное, это тумбочка) и снова упала на подушку. В висках сразу же застучало – а ведь еще вчера врач сказал ей, что никаких резких движений делать не стоит, что она вообще должна благодарить Бога за то...
Пронзительный крик, чьи-то руки, сильные и спокойные – это было вчера.
– Почему так темно? Почему? Я ничего не вижу, включите свет! Где я?..
Отрывистые фразы, игла в вену, что-то про шок, и вот голоса все тише, тише...
– Черепно-мозговая травма. Поврежден участок мозга, отвечающий за обеспечение зрительной функции. Здесь не темно... – Последняя фраза уже не такая сухая, словно и не врач, а просто – человек, знакомый и даже близкий.
– Я никогда не смогу... Я никогда не смогу видеть? Никогда?.. Да не молчите же вы! – с досадой, даже со злостью, заклинала она врача, а тот, видимо, не решался подписать смертный приговор, поэтому молчал.
– Маловероятно, – ответил он наконец с сожалением в голосе. – По крайней мере в нашей стране такие операции не делают. Да и за границей они пока находятся на стадии эксперимента и стоят слишком дорого. Ну не переживайте так сильно. Вы вообще должны благодарить Бога за то, что остались в живых...
А она ненавидела, проклинала в душе этого злого Бога, который так жестоко пошутил с ней, так несправедливо отнял у нее лишь часть жизни, но – навсегда... Ей казалось ужасным то, что она не умерла, – ведь теперь, за этим порогом, не может быть ничего, кроме темноты, ведь жизнь ее была уже кончена еще до того, как из-за поворота вывернула та злосчастная машина. Нет, конечно же, она сделала это не специально, хотя в первую секунду, поняв, что произошло что-то непоправимое, она почувствовала только радость и облегчение. Так зачем же он оставил ее в живых? Разве ей было мало того, что случилось? Зачем же ей теперь жить – в одиночестве и в темноте, в окружении одних лишь звуков?
Звуков и запахов... Ну вот, первый опыт оказался неудачным. Теперь так и придется лежать до утра на мокрой подушке – вряд ли посреди ночи кому-то придет в голову навещать слепую... Слово это разорвалось в ее сознании на тысячи мелких и острых осколков, стая мурашек пробежала по ледяному телу....
– Что-то случилось? – услышала она молодой женский голос, появившийся словно из ниоткуда, и вздрогнула.
– Я, кажется, что-то уронила, простите... Извините, что разбудила.
– Ну что вы, я не спала. Не стоит извиняться. Приподнимитесь... Только аккуратно, я уберу мокрую подушку... Вот так.
Данка почувствовала, как влажная ткань скользнула по ее спине, и снова аккуратно опустила голову.
– У вас ночное дежурство? Вы... вы медсестра?
– Медсестра. Дневное дежурство, – коротко и лаконично ответила та, видимо, чем-то занятая. – Ничего страшного, и ваза цела, сейчас воды долью...
– Дневное? День? Сейчас – день?
– День. Розы-то какие красивые... Только один лепесток помялся, не расстраивайтесь.
– Сейчас – день?!
Девушка (судя по голосу, достаточно молодому, чуть высоковатому) ушла, не став второй раз уточнять того, что и так было для нее очевидно, а Данка положила на глаза ледяные и влажные от пота ладони. Глаза... Интересно, внешне они изменились? Стали пустыми – или в них по-прежнему отражается то, что теперь различить они уже не могут? Значит, день...
Дана прислушалась. Свежий ветер из приоткрытого окна донес до нее отдаленные звуки проезжающих машин и голосов. Где-то заплакал ребенок, робко тявкнула собака... И в самом деле, можно было сразу догадаться, что посреди ночи на улице не может быть такого обилия звуков. Что ж, это на будущее... Хотя – о чем это она, какое может быть будущее?
Медсестра снова вошла в палату. На этот раз Данка уловила еле слышный звук открывшейся двери, приподнялась на локтях, по привычке – хотела посмотреть, кто пришел, ничего не увидела... И снова, обессиленная, откинулась на жесткую поверхность больничной койки.
– Ну что вы, девушка, разве так можно! Три недели в реанимации без сознания лежали, такую сложную операцию перенесли, а теперь совсем себя не бережете, – укоризненно произнесла она, но Данка ее как будто бы и не слышала, снова вскочила, почувствовала, как закружилась голова, как все поплыло перед глазами... Вернее, представила.
– А зачем? – надрывно произнесла она. – Зачем? Я вас об этом просила?! Просила, чтобы вы меня спасали? Ну скажите...
– Да успокойтесь вы, – сдержанно произнесла сестра, видимо, поняв состояние пациентки, – это только первое время тяжело. А потом привыкнете, все привыкают.
– Зачем? – снова спросила Дана. – Зачем к этому привыкать? Ради чего?
– Вы же молодая... Вот так поставим, ближе к свету, а воду я сейчас вытру... Шикарные розы! А вы говорите – зачем! Да он же сутки напролет в реанимации околачивался, его и танком бы оттуда не выгнали... Даже завотделением ничего сделать не смог, уступил. Любит он вас.
– Кто... кто меня любит?
– Жених ваш, – удивленно произнесла медсестра. – Вы, случайно, память не потеряли?
В ответ на свой вопрос девушка услышала лишь глухой, сдавленный стон, исподтишка покосилась на пациентку, на время забыв, что может рассматривать ее не таясь. Глаза такие красивые, еще живые, хоть и неподвижные.
– К сожалению, не потеряла... Как вас зовут?
– Наташа.
– Наташа... Извините, я понимаю, вы ни в чем не виноваты... Значит, он сюда приходил?
– Он отсюда не уходил! Практически... А цветы сегодня рано утром принес... Долго сидел возле вашей кровати, смотрел, не стал будить. Да он придет скоро!
– Откуда вы знаете? – испугалась Данка. – Откуда вы знаете, что он придет?
– А как же, – удивилась Наташа, – конечно, придет... Он ведь вас так любит...
– Послушайте! – Данка снова вскочила на кровати, беспомощно протянула руки в пустое пространство, к ней – к той, которая, как ей казалось, сейчас была единственным ее спасением. – Пожалуйста!
Наконец она почувствовала теплоту ее ладони, сжала свои пальцы.
– Я прошу вас... Умоляю, я не хочу, не хочу его видеть, то есть... Я просто не смогу его не видеть, я... – она окончательно сбилась, стушевалась, – я не хочу, чтобы он меня увидел – такой...
– Да он тебя уже тысячу раз видел. – Наташа незаметно перешла на ты, и в голосе ее сквозили едва различимые нотки раздражения. – Успокойся, он тебя ни за что в жизни не оставит! Не бросит, можешь не сомневаться! Он тебя любит, по-настоящему!
В последних словах чувствовалась даже зависть, и Данка, различив ее, была просто поражена – как можно вообще завидовать ей?
– Нет, нет, я прошу тебя... Ведь посетителей не всегда пускают, скажи ему, что меня перевели в другую палату, в другую больницу, прошу тебя, скажи ему! Придумай что-нибудь!
– Успокойся, слышишь... Все будет хорошо, вот увидишь, – успокаивала ее Наташа, но внутри у нее все напряглось – кто бы видел, какой ужас застыл сейчас в этих невидящих глазах...
И именно в этот момент дверь в палату открылась. Открылась тихо, Наташа даже не услышала, не обернулась на звук, а Данка поняла все сразу. Бессильно упали ладони, словно мертвые плети, повисли тонкие руки, в воздухе застыл и растворился последний крик о помощи, а звуки стали острее и четче.
– Данка, любимая...
Все было так, как было – это она поняла сразу, ни на минуту не усомнившись в том, что каждое слово, сказанное им, – правда. Но тогда – почему? За что такая чудовищная несправедливость, разве такое бывает?
– Я буду любить тебя всегда, буду любить тебя вечно, слышишь? – шептал он. – Что бы ни случилось, Дана. Верь мне, я никогда не предам тебя и не брошу. Мы будем вместе, всегда.
– Андрей, – простонала она, – что ты говоришь! Как же такое могло произойти, и почему, почему ты мне никогда не говорил о том, что Катя на самом деле существует?
Она зарылась лицом в подушку – так было легче, а он не настаивал, прекрасно понимая, что сейчас ей легче было бы, наверное, пройтись обнаженной по центру Москвы, чем дать ему возможность смотреть в ее глаза. Только гладил тихонько ее затылок – вернее, тот маленький островок, который оставался не забинтованным, и украдкой целовал родинку за мочкой уха.
– Я никогда не считал это важным.
Она снова застонала – на этот раз от боли. Голову словно сжали железным обручем, который, казалось, становился все уже...
– Мне больно, Андрей...
– Отдохни. Поспи, а я буду рядом. Я не уйду сегодня, до утра.
– Послушай... Ты лучше иди. Правда, иди, Андрей. Мне надо... Я хочу немного побыть одна.
– Ты... уверена?
– Да, я, наверное, правда, немного посплю, отдохну...
Она отстранила его ладони, а он стоял, не в силах пошевелиться, не решаясь сдвинуться с места и в то же время опасаясь не уйти вовремя. Затем сделал шаг, другой и уже возле двери, вполоборота, услышал ее голос, снова подошел и впервые увидел ее глаза. Глаза, которые так любил целовать и которые теперь были мертвыми... Опустившись на колени, преодолевая дрожь, он приблизился к ним вплотную и различил в них свое отражение, а затем легко прикоснулся к ним губами, почувствовав, как дрогнули живые ресницы.
– Не уходи.
– Я не хочу быть тебе обузой.
– Ты никогда не будешь мне обузой, ведь ты – мое счастье, а счастье не может быть обузой.
– Но я слепая.
– Я люблю тебя.
– Но я слепая. Я ничего не вижу, я не знаю, день или ночь...
– Я люблю тебя. Я скажу тебе, день или ночь, я скажу тебе обо всем, что ты не сможешь увидеть, я буду твоими глазами... Я так люблю тебя.
– Ты жалеешь меня. Просто жалеешь.
– Жалею. Потому что люблю. И буду любить всегда, я это знаю. И ты это знаешь.
– А как же твое будущее?
– Наше будущее. Только с тобой, ведь без тебя меня нет. Ты помнишь, зачем звонила мне в тот вечер?
– Теперь все изменилось.
– Ничего не изменилось. Ничего не может измениться, потому что ты – рядом и я люблю тебя. И больше ничего нет, все остальное не важно. Разве не так?
– Не знаю...
– Знаешь. Просто боишься или не веришь мне. Почему ты мне не веришь?
– Мне кажется, ты не понимаешь, на что обрекаешь себя.
– Я обрекаю себя на счастье.
– Ты не сможешь быть счастливым рядом со мной.
– Не смей! Слышишь, не смей этого говорить! Ведь ты сильная, а жестокость прощается только слабым. Только слабым... Я прошу тебя, не прогоняй меня. Останься со мной. Люби меня. Ведь ты меня любила...
– Люблю до сих пор. Именно поэтому не хочу портить тебе жизнь.
– Тогда не прогоняй меня.
– Андрей... ведь я тебя... не вижу.
– Не важно. Это абсолютно не важно. Ты чувствуешь меня. Ты меня любишь. Люби меня...
Почти двое суток пролетели за этими мучительными разговорами. Он уходил, потом снова возвращался, она прогоняла его, а потом просила не уходить...
– Послезавтра я уезжаю. На три недели. Я уже говорил с врачом – как раз к этому времени тебя должны выписать. Сначала ты будешь жить у меня...
– Андрей, мне страшно. Твоя мама...
– Перестань, любимая. Я тебе уже сто раз говорил, что мама не против. Совсем не против... Так вот. Первое время мы будем жить у меня. Подадим заявление, через месяц поженимся, еще через три недели уедем. Тебе еще нужно будет оформить загранпаспорт.
И все!
Она положила ладонь поверх его руки – теперь она уже научилась чувствовать ее тепло и всегда безошибочно находила.
– Данка!
– Что?
– Я обещаю тебе – ты будешь счастливой.
Эти три недели тянулись для него мучительно долго. Как она там, в больнице, одна? Такая беспомощная, беззащитная... Отменить или отложить эту поездку Андрей не мог, ведь от нее зависел его диплом. Но не зря говорят, что чем мучительнее разлука, тем радостнее встреча. Три недели – это двадцать один день, это пятьсот четыре часа, каждый из которых, а особенно те последние, перед встречей, показался ему протяженностью в вечность.
Москва встретила его ослепительным солнцем и мягким теплом, тут же на вокзале подвернулся под руку букет белых роз с удивительно тонким и живым ароматом. Он даже не стал заезжать домой, прекрасно зная, что там, в больнице, его ждут с гораздо большим нетерпением. Хмелея от радости предстоящей встречи, стрелой ворвался в вестибюль, поздоровался со знакомым охранником – в этом отделении он едва ли мог теперь отыскать хоть одного незнакомого человека, потому что почти целый месяц околачивался здесь, практически не выходя. Не заметил, а если и заметил, то не придал никакого значения тревожному выражению глаз тети Любы, пожилой больничной санитарки, не услышал, что прошептали ее губы, и, уж конечно, не увидел, как обессиленно упали вниз грубоватые полные руки.
Она, кажется, спала, а может быть, просто лежала, отвернувшись к стене – Андрей не смог разглядеть ее в лучах солнца, которые светили из окна прямо в лицо. Прищурившись, заслонившись рукой от света, он медленно подошел к кровати. Что-то было не так – он почувствовал это уже тогда, еще не притронувшись к ее волосам, которые в тот момент не показались, ему незнакомыми и слишком светлыми...
– Данка! – прошептал он и осекся.
Девушка зашевелилась, обернулась... У нее тоже были черные волосы, но она была гораздо старше, не девушка, а зрелая уже женщина, лицо – смуглое, восточного типа, узкие темно-красные губы, под глазами – сетка мелких морщинок...
– Извините, я, кажется... В этой палате лежала моя девушка... Она...
– Она умерла, – услышал он голос за спиной. Наташа, та самая медсестра, которая дежурила в первое утро их новой жизни, стояла в дверном проеме и смотрела на Андрея, а в ее глазах блестели слезы. – Извините...
– Как умерла? – Андрей не понял, даже не захотел принимать всерьез ее слова, а слезы в глазах... Почему – слезы?!
– Сердце не выдержало... Вы ведь, наверное, знали, что у нее было слабое сердце, а наркоз ей был вообще противопоказан... После первой операции возникли осложнения, сделали вторую... Неудачно...
Рука его бессильно разжалась, и розы упали на пол, рассыпались...
– Пойдемте со мной. Здесь осталось кое-что из ее вещей, которые не забрала подруга. Поговорите с врачом, который ее оперировал... Пойдемте.
Он медленно шагнул вперед, совсем не замечая, что наступает на цветы, а женщина, лежавшая на кровати, беззвучно заплакала. Через час он уже выходил из больницы.
– Вот, посмотрите, заключение о смерти... Здесь указана причина... Слабое сердце, понимаете, ничего нельзя было сделать...
Дома его встретила мать. Поняв по его глазам, что случилось что-то ужасное, она молча прижала сына к груди, даже не стала спрашивать – время еще придет, но он сам отстранился, посмотрел как бы сквозь и тихо произнес:
– Ее больше нет...
Он пытался найти Полину, узнать подробнее, что случилось, но та словно сквозь землю провалилась. Телефон молчал, дверь никто не открывал – видимо, она переехала, никому не оставив своих координат. В больнице ему сказали только, что тело для захоронения отвезли в тот самый провинциальный город, в котором родилась и прожила свои первые шестнадцать лет Данка. Данка... Девушка, которую он любил и продолжал любить уже после того, как ее не стало. Чувство боли не уменьшалось, обида росла – как она могла, как посмела не дождаться его, оставить? А через три недели он уехал в Америку вместе с Катей, которая накануне стала его законной женой.
ЧАСТЬ II
Пятьсот четыре часа разлуки
Что нельзя купить сегодня за деньги? Любовь, если рассматривать ее как искреннее, исходящее из глубины души чувство, а не как плотское удовольствие или совместное сосуществование абсолютно чужих друг другу людей; возможно, здоровье – хотя при наличии денег все же здоровым быть легче, а при их отсутствии, соответственно, вылечиться значительно сложнее... А вот благополучие – это как раз тот товар, который вполне может получить любой платежеспособный человек. Нужно только проявить немного настойчивости, не следует в таком деле и торговаться, и тогда... Тогда можно купить все, что угодно, даже...
Приблизительно так и рассуждала Галина в то утро, когда поняла, что разлучить ее сына с этой тварью, теперь еще к тому же и слепой, может только смерть. Она не напрасно последние три недели терпеливо сносила отсутствие сына дома. Тот сутками торчал в больнице, возле постели своей Данки, удержать его было невозможно – это она прекрасно понимала, как и то, что действовать напролом сейчас слишком опасно. «Что ж, Андрюша, если ты ее любишь... Знаешь что – пускай после выписки какое-то время поживет у нас, потом зарегистрируетесь, ей только паспорт и выездную визу успеть оформить... Ну надо же, такое несчастье...» Как бы не так! Она – мать, и она хочет для своего сына благополучия и спокойствия. Следовательно, слепая жена ему ни к чему... Да была б ее воля, она бы тут же утопила этого слепого котенка в ведре, и рука бы не дрогнула... «Тварь! – в который раз мысленно повторяла она, поглаживая жесткий ежик на голове у сына, который спал, примостившись на уголке дивана, – из-за этой твари столько страданий...»
На Андрея было страшно смотреть – он весь вытянулся, высох, превратился в какую-то измученную и вялую тень, практически не реагировал ни на какие сигналы внешней жизни. «Ничего, забудется... – думала Галина. – Пройдет время, еще спасибо мне скажет за то, что я сделала...»
– Что ты сделала?! Как ты могла, Галя? Ведь это жестоко, это слишком жестоко! Да ты... Да ты ведь не женщина, ты просто... Тварь!
Она усмехнулась, услышав последнее слово, которое в порыве гнева слетело с губ мужа. Переадресовка... Он смотрел на нее мутными глазами.
– Успокойся. Я ведь ее не убила.
– Еще этого не хватало... Да ты на него посмотри, на сына-то! Его-то убить не боишься? Посмотри, как он страдает!
– Пройдет! – уверенно возразила она мужу, привычно поправляя на нем галстук. – Иди, тебя уже шофер давно ждет. Она ведь лимитчица, у нее цель одна была... Нищета, голь перекатная, шлюха... Поверь, Саша, так будет лучше. Ну подумаешь, переживает... Пройдет. Сам подумай, какая жизнь ждала бы его в том случае, если... Сам понимаешь, ради него старалась...
Она и правда старалась. Очень старалась в тот вечер, когда после прощания на вокзале с сыном пришла в больницу. Второй этаж, седьмая палата... Кажется, здесь. Дверь отворилась не скрипнув. В палате никого не было, Данкина макушка чернела на подушке. За окном стоял теплый вечер. Узкий, прямой и острый солнечный луч разрезал белое пространство палаты на две части, и тысячи невесомых, неумирающих пылинок плясали в нем свой извечный медленный танец, создавая атмосферу зыбкого спокойствия. Тихие живые звуки из окна, с улицы, и неживые, неуютные больничные вещи казались несовместимыми и абсурдными на фоне друг друга. Там, за окном, была жизнь – а здесь, за белой стеной, лишь ее подобие, никчемная и бездарная копия; не жизнь, а лишь отчаянная и нелепая попытка ее воссоздания. Стены здесь были не просто стенами – они служили гранью между миром живым и миром, пытающимся выжить... Свежий тонкий поток воздуха и звуки из приоткрытого окна – как обещание. Но можно ли ему верить?
«Да уж... Только венков не хватает!» – мрачно подумала Галина. Тут же вспомнила, как сама несколько лет назад лежала в больнице после операции. Возникли осложнения, и ей пришлось отмотать там целых полтора месяца. Отчетливо вспомнилась зависть ко всем приходящим посетителям – они проводили в этом уютном заточении лишь маленькую, несоизмеримо крошечную частичку своей жизни, прощались, традиционно желали больным скорейшего выздоровления... И вот дверь закрывалась, и они снова уходили в свой, живой, мир, покидая мир тоскливый и мрачный, и, видимо, облегченно вздыхали за его порогом. Эти люди со временем стали казаться ей пришельцами с других планет – было такое ощущение, что она поселилась в больничной палате навсегда... Ужасное место – больница.
– Кто... кто здесь? – прошептала Данка, уже привычно различив незнакомые шаги и почувствовав незнакомый (или нет, знакомый, мучительно знакомый, но только чей?) запах. – Кто?
– Это я... Это я, Даночка. Галина Сергеевна, Андрюшина мама. Вот, пришла к тебе...
Данка испугалась – видно, сразу за внешней ласковостью и сдержанностью интонации почувствовала неладное. Молчала, отвернувшись к стене, закрыла невидящие глаза.
– Дана, давай поговорим.
Слова текли потоком раскаленной лавы – говорила одна Галина, а Данка молчала, судорожно комкая уголок простыни и пытаясь хоть немного сдерживать порывы хриплого дыхания и громкий стук сердца. Конечно, она не видела пылинок, которые, казалось, даже встрепенулись, затанцевали быстрее и тревожнее – возможно, виной тому был легкий сквозняк, всколыхнувший воздух; она не видела узкий солнечный луч, даже не знала о его существовании, не видела глаза Галины. Напрасно та по привычке старалась придать им ласковое и заботливое выражение, словно забыла, что никто не увидит и не оценит ее стараний, и все же играть роль нужно было до конца. Она сидела на краешке больничной койки, ее рука покоилась на одеяле, под которым чувствовалось напряжение Данкиной ладони, и говорила...
– Послушай, девочка... Девочка моя. Ты еще молода, так молода... Знаю, ты любишь моего сына, но ведь любовь в том и состоит, чтобы дарить счастье другому, разве не так? Послушай меня, подумай хорошенько и согласись – Андрей не будет с тобой счастлив. Это сейчас, возможно, из-за острого чувства жалости – да и как тебя не жалеть? – Галина вздохнула, всхлипнула, утерла платком и вправду выступившие на глазах слезы и снова повторила: – Как тебя не жалеть? Тем более он мальчик порядочный, по-другому поступить не может – но ты-то подумай! Подумай, Даночка, ведь на одной жалости долго не протянешь, да и нужна ли она тебе – жалость? Я ведь своего сына знаю, у него ветер в голове, а тебе-то каково потом будет? Да и ему... Ничего, кроме страданий. Ты любишь его, верю, что любишь. Но разве ты не желаешь ему счастья?
Почти после каждой фразы Галина делала паузу, видимо, ожидая услышать хоть что-то в ответ. Но Данка молчала. Она не видела Галину, и со временем у нее появилось странное ощущение – будто бы в палате она находится одна, а рядом с ней просто говорит неживой радиоприемник, по ошибке настроенный совсем не на ту волну. Все эти слова она уже тысячу раз говорила самой себе – но каждый раз Андрей находил ответ на все высказанные и невысказанные, но такие сложные и, казалось, неразрешимые вопросы. Их, этих вопросов, становилось все меньше, неуверенность отступала, а любовь, вера и надежда на счастье становились все прочнее – и вот теперь... Зачем ей все это? Зачем она говорит?..
Данка попыталась (в последние дни она часто поступала подобным образом) представить картинку со стороны. Белая, немного смятая постель, белые стены, вечер – может быть, тоже белый... Сквозные тени соединяющихся темными зелеными вершинами деревьев; наверное, солнечный луч из оконной рамы – звуки, доносящиеся из открытого окна, подтверждали, что вечер солнечный. Золотая вечерняя пыль, и вот – она. Белая повязка на голове, контрастные траурные пряди, отвернулась спиной, напряженная, глаза закрыты. А там, на уголке кровати, сидит женщина. Сидит прямо, темные волосы распущены по плечам, одна прядь настойчиво падает на лицо, алый рот, искусно подведенная зелень глаз, тщательно накрашенные ресницы подрагивают... Руки, кажется, сложены на коленях – хотя нет, вот же одна ладонь, так близко... На ней длинное зеленое платье и тонкое ожерелье из мелкой россыпи бриллиантов, изящная сумочка из коричнево-зеленой крокодиловой кожи покоится на коленях. Духи – как обычно, сладко-пряные...
Данка убрала руку. Слишком неправдоподобно, слишком неравны их силы, слишком явно преимущество... Не может быть, чтобы все это было правдой.
– Мы любим друг друга и не сможем быть счастливы друг без друга. Мы будем вместе, несмотря ни на что – мы так решили, а все ваши слова – это только слова. Вы не понимаете, не хотите понять своего сына, не хотите ему помочь. Что ж, мы обойдемся и без вашей помощи...
– Ты молодая... Найдешь себе другого... – Голос Галины дрогнул, было понятно, что она сдерживается из последних сил.
– Зачем мне искать другого, если у меня уже есть человек, которого я люблю и который любит меня? Зачем, скажите?
Галина молчала, лишь высекая искры глазами. Диалог подходил к концу – это было понятно, и напоследок Данка спокойно добавила:
– Это не меня, а вас нужно жалеть. Это вы, прожив большую часть жизни, так и не узнали, что такое любовь. Уверена, что не узнали. Иначе вы бы сумели нас понять.
Данка не могла видеть, но прекрасно представляла себе, как изменилось лицо Галины. Еще секунда – и последние остатки театрального образа были безжалостно стерты с ее лица – свою роль она так и не доиграла, видимо, поняв, что это не ее амплуа. К тому же зритель был явно неблагодарным.
– Я?! Это я не узнала, что такое любовь, а ты узнала? Да как ты смеешь! Как ты смеешь со мной так разговаривать, ты, жалкая, слепая нищенка, приблудная безродная тварь... Что, не хочешь сдаваться? Думаешь побороться, думаешь, сильнее меня? Об-мо-чишь-ся! Слышала, потаскуха? Да что ж ты не сдохла тогда под колесами! Не видать тебе моего сына, слышишь, ты, стерва, подстилка, слепая драная кошка! Не видать! И не думай, и не мечтай! Губы раскатала, журавля в небе увидала – как же, на Москву рассчитывала, а тут – Америка на горизонте... Нет уж, убирайся в свою дыру или в могилу, слышала? В могилу!
«А ведь это и правда она мне звонила – не ошиблась Полька, – казалось бы, некстати подумала Данка, – и выражения те же – стерва, подстилка...»
Дверь с шумом захлопнулась, Данка облегченно вздохнула. «В могилу!» – Последние слова эхом отозвались в ее сознании и тут же забылись. Скоро... Он приедет совсем скоро – три недели, двадцать один день, пятьсот четыре часа, они же вместе считали... Пятьсот четыре часа разлуки – это много, но когда-нибудь они истекут...
Она не спала, когда поздно ночью в палату зашел доктор. Удивилась, услышав его шаги – кажется, вечерний обход уже был. Сергей Петрович был неразговорчив, померил ей давление, сделал укол в вену...
Галина заплатила за этот укол сумму, приблизительно равную ста его месячным зарплатам. Свидетельство о ее смерти было уже подписано – конечно, регистрировать смерть официально было бы слишком сложно и рискованно, да это и не было нужно, главное – бумажка, а в историю болезни Андрей не полезет, ему и в голову такое не придет, а если придет, то никто не позволит ему этого сделать. Там, в официальных документах, черном по белому было написано, что Данку из больницы выписали, охарактеризовав ее состояние как удовлетворительное, рекомендовав амбулаторное лечение и профилактические обследования раз в полгода – все как обычно.
Но документы лежали в сейфе, а уж подкупить пару медсестер с их нищенскими зарплатами и вовсе не составило большого труда... Все роли были распределены, декорации расставлены – оказывается, за деньги легко можно купить даже смерть. Данка была без сознания, находясь под воздействием сильнейшего наркотического препарата, почти сутки – этого времени вполне хватило на то, чтобы доставить ее туда, откуда она начала свой путь в столицу. Все возвращалось на круги своя – а телефонный номер Галина предусмотрительно сменила в тот же день, заранее обрекая на провал все возможные попытки Данки связаться с Андреем по телефону... Хотя этих попыток и не последовало.
Как сложно отличить сон от действительности, когда глаза не могут видеть! Только звуки. Но как понять, что ты не грезишь, что все – наяву, тем более если еще совсем недавно...
Что же случилось? Данка была совершенно уверена, что спит, когда внезапно, словно издалека, услышала голос отца... Глаза открылись. Как обычно, проснувшись, она не сразу вспоминала, что светлее не станет – ночь и день, сон и явь теперь одинакового черного цвета, и так будет всегда, но звуки?..
Хотя самое страшное ждало ее впереди. Звуки еще можно было списать на то, что она еще не проснулась, голос отца звучал лишь в ее сознании, но вот запах... Откуда здесь, в московской больнице, этот терпкий, густой запах свежевымытого деревянного пола?
Она замерла, сжалась, не в силах произнести ни слова. Галина... Последнее, что она помнила, это укол в вену. Кажется, вчера у нее подскочило давление, и доктор ввел ей лекарство... Только почему с каждой секундой нарастает ощущение, что это было не вчера? Какая-то черная яма, зияющая брешь в памяти, пропасть, заглянуть в которую – значит упасть и разбиться, а не заглянуть – нельзя.
Она заглянула. Сначала рука коснулась шероховатой поверхности гобеленовой обивки дивана, пальцы судорожно сжали кусок простыни, перебрались на подушку, и она сразу же вспомнила эту подушку, этот грязно-розовый гобеленовый диван... В последней отчаянной попытке она протянула руку вправо – вот здесь должна находиться та самая тумбочка, ее первая знакомая вещь в палате, на которой обычно стояла ваза с цветами... Вот здесь... Пальцы сжимались и разжимались, хватая и чувствуя только пустоту. Волна ужаса подкатила к самому горлу, предательски застучало сердце, похолодели и покрылись влажным потом руки. Как маленький, беспомощный, потерявшийся ребенок, она закричала в пустоту – закричала то единственное слово, которое, наверное, любой, даже самый сильный человек вспоминает в минуту отчаяния и страха, позабыв обо всем на свете, не думая, ни на что больше и не надеясь, – мама...
