Текст книги "Бабье лето (повесть и рассказы)"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

В старом доме

Разбудил Марию Андреевну стук ставни. «Надо крючки приделать покрепче», – подумала она. Перевернулась на другой бок и положила маленькую подушку на голову. Попыталась заснуть и не смогла. Лежала, прислушивалась к тому, как за окном свирепствовал ветер. Когда порывы ветра усиливались, ветви старого кряжистого тополя стучали в окно, словно просили укрыть их от бури. Потом ветер угомонился. Немного спустя начал дождь вызванивать нехитрую песенку.

Вот уж некстати зарядили дожди. Хоть бы в те дни, пока будет гостить у нее сноха с ребятами, постояли погожие денечки. Конечно, лучше бы они приехали летом. Забыли, поди, что август в Сибири частенько бывает дождливый. Но зато в огороде все поспело и внукам есть чем полакомиться. Сколько же им теперь? Ванюша родился в феврале сорок второго, – значит, ему одиннадцать, а Вовке уже двадцать два или двадцать три. Какими они стали сейчас? Когда Олюшка после войны вместе с заводом уехала в Ленинград, Ванюша еще не ходил в школу, а Вовка был таким смешным подростком. Какой-то нескладный, говорил или басом, или тоненьким голосом, ходил постоянно в коротеньких брючках, из рукавов торчали красные, обветренные руки. Надо бы ему пирожков с капустой испечь, он их любит. Завтра нужно поставить тесто. А что, если она ошиблась и не поняла телеграммы, и приедут они не в субботу, а в пятницу, то есть завтра?

Эта мысль окончательно прогнала сон. Мария Андреевна поднялась, привычным движением сунула ноги в туфли.

Запели на все лады половицы. Скрипит старый дом, такой же старый, как и она сама. Проснулась в соседней комнате Лиза и сонным голосом спросила:

– Что ты ходишь? Хоть бы ночью-то отдыхала.

– А ты, Лиза, точно уверена, что они в субботу приедут? Мы с тобой не ошиблись?

– Конечно, в субботу. Я еще, кажется, читать не разучилась. – Лиза долго ворчала. Вечно так, волнуется попусту. А приедут гости, и она сляжет. Нечего сказать – кстати!

Лиза, или Елизавета Ивановна, – сестра мужа Марии Андреевны. Она – ленинградка, во время войны потеряла мужа, эвакуировалась в Сибирь, здесь и осталась доживать старость.

Мария Андреевна зажгла электрическую лампу – ночник. Из темноты выступили старинный пузатый комод, над ним портрет мальчика, снятого во весь рост, кровать с высокими спинками, на которых смутно поблескивали металлические шишечки. Из верхнего ящика комода достала телеграмму. Нет, все правильно. Немного постояла в раздумье. Надо еще что-то сделать… Порылась в пахнущей пряностями шкатулке, извлекла из нее пакетик с надписью «ванилин». Не забыть бы положить в любимый Олюшкин крендель. Погасила лампу и легла.

– Ну что, убедилась?.. – раздался голос Елизаветы Ивановны. – Не понимаю, зачем так себя взвинчивать?

У Марии Андреевны чуть не сорвалось с языка: «Ты вот никого не ждешь, так и не понимаешь», – да вовремя спохватилась. «Как плохо, когда никого не ждешь». Хорошо, что есть у нее сноха и внуки. А был и сын. И когда-то в доме не было такой, порою гнетущей тишины.

Когда она впервые вошла в этот дом? Кажется, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Да, совершенно верно, за два года до войны. Через год родился сын. Его назвали Иваном. Как радовался муж. Потом началась война. Муж уехал, как тогда говорили, не на фронт, а на позицию. Она осталась одна с ребенком.

Муж пропал без вести. Где, на какой земле он был похоронен? Да и похоронен ли? Этого она не знала. Так же, как не знала, за что, за чье счастье он отдал свою жизнь.

Работала белошвейкой в частной мастерской, получала грошовое жалованье. С трудом сводила концы с концами. Долгими были дни, полные ни с кем не разделенных забот, и бесконечными ночи. Ох, уж эти вдовьи ночи, как бездонный темный колодец, в который ты все падаешь, падаешь и упасть не можешь!

Говорят, все раны заживают со временем. Неправда. Когда из твоей жизни уходит любимый, родной человек – это не забывается. Тогда она запретила себе думать о муже, иначе не хватило бы сил жить.

Ведь до сих пор так: вспомнит вот так о безвестно погибшем муже и защемит, заноет сердце…

Мария Андреевна тяжело вздохнула, откинула одеяло и села на кровать. Пошарила рукой на тумбочке, нащупала стакан и отпила несколько глотков.

Сразу же послышался встревоженный шепот Елизаветы Ивановны:

– Ты все еще не спишь, Маша?

Мария Андреевна не отозвалась, пусть Лиза думает, что она спит.

За окном по-прежнему однотонно шумел дождь.

…Была ли она после счастлива? По-другому, но все же была. Соседки говорили ей:

– Вы счастливая, Мария Андреевна, у вас такой хороший сын.

Иван пошел в отца. Такой же рослый крепыш, жизнерадостный, общий любимец. Выдумщик. То он зачем-то дрессировал мышей. То вдруг принимался выращивать лимоны. А то производил какие-то опыты, от которых по всему дому распространялась невероятная вонь и гасло электричество. Сарай он превратил в мастерскую. И сейчас в заветном углу хранились бескрылые планеры, шестеренки, старые автомобильные покрышки и остов модели машины – нечто среднее между самолетом и глиссером. Все это она прятала от Вовки – боялась ворошить воспоминания. А уж теперь что же… Отдаст младшему внучонку. Пусть хоть отцовское детство узнает…

Ей казалось: вырастет сын, и кончатся все заботы. Позже поняла, что ошиблась, как ошибались тысячи матерей. Муж мечтал дать сыну высшее образование. Чтобы осуществить его мечту, она работала на швейной фабрике и брала заказы на дом. Иван окончил институт и жил с ней. Его кровать стояла вот здесь, где сейчас стоит ее, и по утрам она заходила полюбоваться на своего спящего богатыря.

Немного тревожась, ждала женитьбы сына. И вот стала замечать, что Иван все чаще и чаще вечерами начал уходить из дому. По тому, как он тщательно выбирал галстук и, уходя, каждый раз брился, она догадалась: в жизнь Ивана вошла женщина.

Как-то за обедом сын сказал:

– Я никогда не думал, что женщина может быть таким талантливым инженером.

«Так я и знала, вот оно, началось», – подумала она, вслух шутливо заметила:

– Плохого же ты мнения о женщинах.

Она взглянула на него и поняла: сын не слышал ее слов. Иван помешивал ложечкой в стакане, его лицо выражало и нежность и тихое раздумье.

В другой раз, когда Иван собрался уходить, она сказала ему:

– Ты бы познакомил меня с твоим талантливым инженером, пригласил бы ее к нам.

Сын ответил не сразу. Он закурил, зачем-то оправил скатерть на столе. Встал и принялся крупными шагами мерить комнату. Ну, точь-в-точь отец, тот также метался, когда его что-нибудь волновало.

Сын остановился и, глядя на мать сверху вниз, проговорил:

– Мама, у Ольги Николаевны есть ребенок.

– При чем тут ребенок, важно, чтобы человек был хороший, – сказала она.

Олюшка, как звал ее сначала сын, а после и она, с первых же дней пришлась по душе матери.

Маленькая женщина с гладкой прической и застенчивым взглядом показалась ей робкой и какой-то уж слишком неуверенной. Позднее она узнала, какая сильная воля и страстная душа у этой тихой женщины.

Ей понравилось, что в первый раз Олюшка привела с собой Вовку. Он тогда был еще совсем малыш. В матросском костюмчике, с аккуратно подстриженной челкой и синими, точно подкрашенными ультрамарином, глазами, он был очень хорош.

Мария Андреевна взглянула на то место, где висел портрет Вовки, словно она могла в темноте его видеть, и улыбнулась своим мыслям.

Помнится, она тогда взяла его за руку и повела в огород. Вовка долго сосредоточенно смотрел на грядку, а потом спросил:

– Бабушка, а вам перепрыгнуть через грядку? Я, очевидно, перепрыгнул бы.

Она засмеялась и сказала:

– Ты, очевидно, любишь горох, – и подвела его к грядке с горохом.

У Вовки сразу же пропало желание прыгать. Набив полный рот горохом, он осведомился: почему морковка растет в землю, а горох сверху и нисколько не хуже морковки, и почему черви под землей не задыхаются, и как им там не надоест сидеть в темноте…

Она смотрела на Вовку и думала: вот женится сын и у нее будут свои внуки.

Иван женился. Жили они дружно. В мае сорок первого года Ивану дали благоустроенную квартиру. Он настаивал, чтобы мать переехала к нему:

– Пора тебе пожить со всеми удобствами.

Она сама чувствовала, что не под силу ей возиться зимой с топкой печей, а летом с огородом. На семейном совете было решено: осенью, после уборки урожая, она расстанется с домом. И хорошо, что не поторопилась.

«Нет, видно, мне в этом доме век доживать», – подумала Мария Андреевна.

Устав сидеть, она прилегла. Но сон не приходил. Тихими, неслышными шагами кралась ночь под перешептывание дождя. Старая женщина лежала с открытыми глазами. Мысли о прошлом одолевали ее. Кажется, проживи она хоть сто лет, а все так же отчетливо будет помнить этот страшный тысяча девятьсот сорок первый год, год тяжелых бедствий и незабываемых утрат.

22 июня началась война, а 23-го Иван, Олюшка и Вовка приехали к ней. Сын еще ничего не успел сказать, как она догадалась, зачем они приехали. Последнюю ночь он провел в доме матери. До утра за стеной раздавались приглушенные голоса. Вспомнила свою последнюю ночь с мужем; тогда ей казалось, что она забудет сказать ему что-то главное, нужное, а после будет сожалеть об этом и упрекать себя.

Эшелон, с которым уезжал Иван, уходил утром. Она напекла пирожков. Кроме Вовки, к ним никто не притронулся. Перед тем как идти, она сказала:

– Посидим перед дорогой.

Сели на ее кровать, вот на эту, на которой она сейчас лежит. Иван посредине, с одной стороны она, с другой Олюшка. Она не выпускала из своих маленьких смуглых рук руки Ивана. Присмиревший Вовка примостился на краешке стула; он поглядел на всех и вдруг спросил:

– Папка, а домой ты скоро приедешь?

Олюшка громко глотнула воздух.

Сын сказал:

– Как выйдет.

Пешком отправились на вокзал. На еще вчера тихой и мирной улице было шумно и тесно. Бросались в глаза три необычных обстоятельства: было много мужчин в хаки, много стариков и детей и почти у всех женщин – заплаканные лица. Тогда она этого как будто и не видела: память записала все механически, чтобы через много лет восстановить. В этот солнечный и грозный день она шла, как слепая, опираясь на руку сына. Он все старался приравнять свой крупный шаг к ее мелким, неровным шажкам.

На вокзале оркестр играл марш. Медные трубы, цветы и полные отчаянной тоски глаза Олюшки.

Сын, как всегда, был оживлен, говорил улыбаясь. Не успев докурить папиросу, прикуривал от нее другую. Мать видела, как ему трудно. Она оценила его скупую ласку, когда он погладил ее по плечу, поправил выбившуюся прядь волос у Олюшки из-под косынки. Невестка держалась как-то неестественно прямо, только все теребила ворот блузки, будто хотела что-то убрать, что давило ее.

А день был такой солнечный, небо такое тихое и синее, ни единого облачка. Непонятно было, как это там, на западе, могли убивать ни в чем не повинных мирных жителей.

Прощаясь, сын сказал:

– Мама, не разрешай Олюшке много работать, ей сейчас вредно.

Тогда до нее не дошел смысл его слов.

Заскрежетали тормозами вагоны. Поезд тронулся. Кое-кто из женщин заголосил, запричитал.

Она из последних сил улыбнулась сыну и помахала ему рукой.

Поезд ушел, а Олюшка все смотрела ему вслед. Мать взяла невестку под руку и привела домой. Это был очень долгий путь, от вокзала до дому, хотя идти было всего три небольших квартала. Только у двери ноги изменили – и она грузно опустилась на крыльцо. Олюшка села рядом, зажав коленями стиснутые руки.

– Ты бы поплакала, полегчает, – сказала она, впервые называя невестку на «ты».

Олюшка не отозвалась.

– Теперь будем ждать.

– Будем ждать, – тихо проговорила невестка.

А она подумала: «Ждать-то можно, кабы дождаться».

Первое время все мерещилось, что вот хлопнет калитка и она услышит веселый голос и громкий смех сына. Олюшка призналась, что и она вздрагивает от каждого стука.

С дороги от Ивана пришло три письма, а потом он замолчал. Часто поздно вечером, после работы, приезжала Олюшка. Она садилась на стул у окна, где было постоянное место Ивана, и спрашивала:

– Ничего нет?

Олюшка подолгу сидела, не проронив ни слова, не замечая слез. Больно было смотреть в ее тоскующие, тревожные глаза. На похудевшем лице глаза казались огромными. Олюшка ждала ребенка.

Извещение о гибели Ивана пришло в октябре. Теперь Олюшка при ней не плакала, но перестала и улыбаться…

…Больше Мария Андреевна лежать не могла. Воспоминания, как вода в половодье, нахлынули и понесли ее, и как невозможно остановить воду в половодье, так невозможно было сейчас ей думать о чем-либо другом. Чтобы успокоиться, она поднялась, прислушалась. Лиза дышала громко и ровно – значит, спала. Мария Андреевна надела туфли, халат и села в кресло у окна. В щелку от ставни проник слабый луч рассвета. Мария Андреевна взяла с подоконника вязанье – шарф младшему внуку. Но скоро спицы выпали из ее рук. Сколько же она в тот год просиживала в этом кресле у окна!

Тогда она решила: все кончилось, жить не для кого и не для чего. Машинально ходила в очереди за хлебом, топила печи, варила картошку. Но пила один морковный чай. Вечерами, до глубокой ночи, кутаясь в платок, просиживала у окна. Иногда в кресле и засыпала.

Однажды принесли письмо. Она испугалась – какое еще горе караулит ее? И долго не распечатывала конверта. На листке в косую линейку крупным детским почерком было написано:

«Дорогая бабушка, приходи к нам в гости. Мне нужно тебе что-то по секрету сказать. Твой внук Вова».

Она спохватилась – как они там? Олюшка давно не была. Видимо, на заводе много работы. А разве это можно в ее положении? Вовка целыми днями один. Почему же он не приходил к ней? Да, Олюшка говорила, что у него болит нога.

Напекла оладий из картошки и отправилась к Олюшке. Трамваи из-за бурана не ходили, пришлось идти через весь город пешком. К невестке добралась под вечер. Олюшка занимала теперь одну комнату, в другую поселились эвакуированные.

Открыла дверь и в недоумении остановилась. Темная комната показалась ей нежилой.

– Олюшка! – крикнула она.

Вовкин голос ответил:

– Бабушка, я здесь.

Вовка сидел на кровати в пальто и валенках.

– Ты что тут один делаешь? – испуганно спросила она.

– Маму жду.

– Господи ты боже мой, – вздохнула она.

Сердце ее дрогнуло от жалости к Вовке и Олюшке, которая придет в эту холодную темную комнату, наверное, ночью, когда Вовка будет уже спать.

Она смастерила коптилку, электричества не было. Разожгла примус, вскипятила чай, разогрела оладьи и накормила Вовку.

Никогда она, кажется, не забудет, как Вовка на ее вопрос, как чувствует себя мама, ответил почему-то шепотом: «Все плачет да плачет по ночам»…

Даже сейчас, а ведь сколько лет прошло, этот шепот стоит у нее в ушах…

Марии Андреевне вдруг показалось, что в комнате душно. Она поднялась, приоткрыла форточку, в образовавшееся отверстие просунула руку и попыталась открыть ставню. Но ей это не удалось. Тогда она сняла туфли и, держа их в руках, пришла в кухню. Надела галоши и вышла во двор.

Светало. Ступеньки крыльца, забор и ворота почернели от дождя. По желобу журча стекала в кадку вода. С листьев тополя падали неслышные капли. От клумбы, разбитой у крыльца, доносились запахи резеды и цветущего табака. На мокрой дорожке, усыпанной песком, отчетливо отпечатались следы в мелкую клеточку от галош.

Она открыла ставни и вернулась на прежнее место. Только окно теперь было распахнуто настежь, и в комнате пахло резедой.

Прислушиваясь к журчанию воды, она подумала, что все же тогда от тоски ее спасли Олюшка и этот чужой, ставший ей родным, мальчик. Она взяла на свои плечи заботу о них. На следующий же день перевезла их к себе. Нужно было каждый день придумывать, что приготовить к обеду. Как бы поздно Олюшка ни возвращалась с работы, она до ее прихода не ложилась спать. Больше не сидела бесцельно в кресле. Потихоньку от невестки, чтобы сделать ей приятное, готовила приданое ребенку. Из старых простыней нашила пеленок… На дне сундука у нее хранился тончайший батист для рубашки на случай смерти. Накроила из него распашонок, сшила их на руках, чтобы не было грубых швов…

Никогда с невесткой они не говорили об Иване. Лишь однажды Олюшка, вглядываясь в личико спящего у нее на коленях сына, проговорила:

– Ваня, когда узнал, что у нас должен быть маленький, сказал мне: «Я хочу первым взять на руки своего ребенка»…

Марии Андреевне снова показалось, что в комнате не хватает воздуха. Она поднялась и, тяжело опираясь о подоконник, высунулась в окно. На ветке дерева сидел, нахохлившись, воробьишка, наклонив голову набок, он смотрел на нее черным круглым глазом. Чуть повыше воробьишки висел потемневший от времени скворечник. Его мастерил сын. Мария Андреевна провела рукой по глазам, как бы стараясь отогнать воспоминания. Нужно было чем-то срочно заняться. Она пошла на кухню и поставила на плитку кофейник. Кофе всегда ее успокаивало. Потом достала листок и написала на нем: «Не забыть купить желатину, три килограмма сахару, пятьсот граммов грецких орехов».

В кухню заглянуло солнце. «Надо пойти ставни открыть, – подумала она, – и посмотреть, готовы ли огурцы».

Наступал день с его заботами, и она рада была этим заботам.

…Встречать Олюшку с сыновьями пошла Лиза. Мария Андреевна осталась дома. Она боялась: а вдруг разминутся в пути. Все уже было готово к приему гостей. На столе, покрытом белой, хрустящей скатертью, «отдыхал» укутанный полотенцем пирог со стерлядью. Здесь были свежие и малосольные огурчики, и салат из помидоров, и нарезанный ажурными ломтиками сыр, и селедка, украшенная тончайшими клеточками лука и красными ромбиками из свеклы, горка румяных пирожков. По обеим сторонам стола стояли бутылки шампанского, обернутые мокрыми салфетками, а посередине – огромный пышный букет из белых астр и красных георгинов.

Сама Мария Андреевна в новом платье из шелковистой серой материи сидела на скамейке под окном и не спускала глаз с приоткрытой калитки. Ни делать что-либо, ни думать Мария Андреевна не могла. Она то сидела, опустив на колени руки, то выходила на улицу и из-под ладони пристально вглядывалась в ту сторону, откуда должны появиться гости. И, никого не увидев, возвращалась на прежнее место.

Когда услышала голоса у ворот и среди них узнала голос Лизы, она вдруг почувствовала страшную слабость, часто забилось сердце, с трудом нашла в себе силы подняться и пойти навстречу.

Широко распахнув калитку, вошел высокий, стройный офицер, в морском белом кителе и фуражке, надетой чуть набок. Он поставил на землю большой желтый чемодан, снял фуражку и, улыбаясь, взглянул на Марию Андреевну. Она растерянно посмотрела на него. Но тут нарядно одетая женщина, показавшаяся ей тоже очень красивой, отстранив офицера, бросилась Марии Андреевне на шею.

– Олюшка, – воскликнула Мария Андреевна, – тебя сразу и не узнаешь.

– А меня, бабушка, ты узнаешь? – басом спросил офицер.

– Господи боже мой, Вовка! – воскликнула она.

Вовка наклонился, чтобы поцеловать ее, и сказал:

– Какая ты, бабушка, маленькая стала.

– Это ты такой большой вырос, – улыбаясь сквозь слезы, проговорила Мария Андреевна.

Кто-то настойчиво теребил ее за руку. Она оглянулась и ахнула. Рядом с ней стоял Иван, но не такой, каким он уходил на фронт, а такой, каким он был в двенадцать лет. Такая же круглая голова, тот же решительный, чуть задранный кверху короткий нос, на нее доверчиво и с любопытством смотрели такие же, как у сына, веселые светло-серые глаза внука.

– Только уж, пожалуйста, без слез, – проворчала Лиза, – тебе вредно волноваться.

В первую ночь приезда гостей, как и в ту ночь, когда была получена телеграмма, Мария Андреевна от нахлынувших на нее впечатлений не могла заснуть.

Как изменилась Олюшка. Движения стали медлительнее, увереннее. Правда, глаза по-прежнему грустные. В темных волосах появились седые пряди. Над левой бровью поднялась упрямая морщина. Женщина в эти годы все равно что сад, когда в нем еще пышно расцветают цветы, но кое-где уже осыпались лепестки, мелькают увядшие стебли и нет-нет да и зашуршат под ногой пожухлые листья.

Ивана Олюшка не забыла. Какими глазами давеча она смотрела на его портрет. Такие не забывают…

Как возмужал Вовка! Наверное, девушки на него заглядываются. Ему идет морская форма.

А Ванюшка – весь в отца, непоседа, такой же порывистый и ласковый.

Ей вдруг захотелось взглянуть на внука. Она поднялась, включила свет.

Ванюшка спал, разметавшись, сбросив с себя одеяло. Его загорелые, крепкие ноги были в ссадинах и царапинах. Правую руку он закинул за голову, левая беспомощно свешивалась с постели. Мария Андреевна положила руку на кровать. Она дотронулась до его русых, таких же мягких, как у сына, волос.