Текст книги "Бабье лето (повесть и рассказы)"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

И сейчас Клавдия со страхом ждала – вдруг Ольга при всех, как Никодимушка, начнет ее передразнивать. Но Ольга спросила и, не дожидаясь ответа, вполголоса заговорила с Зинаидой. У этой язык что жало… Маленькая, худая, с преждевременно увядшим лицом, она в работе не знает усталости. Зато уж лентяям и колхозным нахлебникам от нее достается. Она их громит и на собрании, и в магазине – где придется.

– К дочке я. На жительство хочу перебраться, – с готовностью откликнулась Клавдия.

Отозвалась лишь одна Полина (тоже еще в девчонках на посиделки вместе бегали), полная женщина с круглым веснушчатым лицом.

– Оно конечно, чего тебе тут одной делать.

Сказала так, что не поймешь: пожалела или попрекнула.

– Пойду. Кабы не опоздать на поезд. – Клавдия подхватила сумки и поспешно зашагала. Ноша вроде вдвое потяжелела. Клавдия чувствовала взгляды женщин – насмешливые и осуждающие. Сначала было тихо, а потом, похоже, Ольга что-то сказала, и все засмеялись. И снова кольнула мысль: о ней, наверное. И как бы в подтверждение своей догадки, услышала злые слова, брошенные надтреснутым Зинаидиным голосом: «Баба с воза, кобыле легче».

Нет, дальше здесь жить нельзя. Пусть уговаривать будут – не останется! Да и кто ее станет уговаривать? Кому она нужна? Матвей и тот… Нет, сюда она вернется только затем, чтобы распродать имущество.

И через неделю той же дорогой возвращалась Клавдия домой. Она нарочно приехала последним поездом. Темная ночь хоть кого укроет, спрячет от любопытных глаз.

Накрапывал мелкий, теплый дождик. Остро пахло полынной горечью, и от этого дурманящего запаха еще сильнее обуревала Клавдию тоска. Рано, видно, она загадывала и людям похвалялась. Валя теперь отрезанный ломоть.

Нет, не о такой судьбе для своей дочери она мечтала. Думала, будет Валя жить в неге и холе. А что получилось? Зачем понадобилось работать Вале на заводе, да еще крановщицей! Будто свекор (он ведь мастер) не мог устроить ее секретарем. Все же полегче. Да разве муж не прокормит? Токарь, а зарабатывает не хуже инженера, другой месяц до двух тысяч. Намекнула об этом сватье, а та: «Молода еще на печи сидеть». А сама тоже хороша – то по собраниям, то по заседаниям. Спросишь – общественная нагрузка. Уж дали пенсию, и сидела бы… Будто без ее нагрузок не обойдутся.

Зять, когда был у них в колхозе, хвалился квартирой. Чем там хвалиться! Молодые ютятся в маленькой комнатушке, а старики живут в проходной комнате. Кухня – общая, на три хозяйки. Что ни сготовишь – все на виду. Дала понять зятю: дескать, хату можно продать, а в городе купить домишко и жить втроем. Но Виктор заявил: не к чему домишко покупать. На заводе ему с отцом обещают дать квартиру с ванной и паровым отоплением. Пора старикам пожить по-человечески.

Клавдия пробовала склонить на свою сторону Валю. Но где там! У дочери одна песенка – как Витя скажет. А Витя сказал – стариков он не оставит, он у них единственный сын. Тут уж Клавдия не выдержала. У нее Валя тоже единственная, кто о ней, Клавдии, позаботится? Зять выслушал ее и, не моргнув глазом, предложил жить вместе. Нет уж, спасибо, разодолжил зятек. Не привыкла она из чужих рук смотреть. Так ему и отрезала. Зять сказал: «Как хотите» – и вышел из комнаты.

Тут еще сватья, как говорится, подлила масла в огонь, спросила: «А не тошно тебе, Клавдия, жить без работы?»

Нет, незачем ей переезжать в город. Там она быстренько промотает все накопленное (в городе подай за все живую копеечку), а потом что? Она привыкла быть хозяйкой.

…Добравшись до дома, Клавдия долго, пока не озябла, сидела на крылечке. Потом пошла в хату. Не зажигая света, разделась и легла и сразу же заснула.

Приснилось: идет она скошенным лугом. Кругом стога. И у каждого стога люди копошатся. Она торопится, ей надо что-то важное, от чего вся ее жизнь зависит, этим людям сказать. Вот добежала: стог стоит на месте, а люди исчезли, будто растаяли. Мечется она от стога к стогу, и некому ей высказать своей тоски-печали.

Проснулась вся в поту. И вдруг услышала странный, надоедливый звук. Клавдия повернула голову в сторону звука. Большая, иссиня-черная муха жужжа билась о стекло. Клавдия несколько минут не спускала с нее глаз. Видать, муха совсем обессилела, она падала на подоконник, ползла и снова жужжала и билась о стекло.

«Вот и я так! – подумала Клавдия. – Не знаю. Куда же податься», – и она заплакала от жалости к самой себе. Одна она теперь… одна, как в поле былинка. Может, в колхоз пойти, пристроиться на работу полегче? Сколько раз ее звали, а она справками прикрывалась. Хвалилась, что и без колхоза проживет припеваючи. Теперь вроде и неловко проситься. И кто знает – лучше ли, хуже будет, а свое хозяйство запустишь.

…Дни потянулись медленно, похожие один на другой, как осенние поля. Раньше была надежда на скорую перемену, ждала переезда в город. А теперь чего ждать?

Побывала в соседнем районе на базаре (там хоть своих не встретишь), выгодно продала масло и соленое сало. Купила в универмаге хорошие туфли. Но обновка не обрадовала. Куда ее наденешь? Полюбовалась и спрятала в сундук. Пускай лежат.

Как-то в сумерки, когда Клавдия, нечесаная, в грязном платье, только что закончила работу во дворе, в калитке показался Матвей. Она поспешно юркнула в сараюшку. Стояла в темном углу, приложив руку к груди, и чувствовала, как вздрагивает сердце. Матвей прошел в огород и несколько раз окликнул ее.

Еле-еле сдержалась, чтобы не отозваться.

Хлопнула калитка. Клавдия опустилась на дрова и долго сидела не шевелясь. В последнее время она все чаще и чаще думала о Матвее. Почему он тогда сказал: «Это, пожалуй, и лучше»? А если и сейчас за этим приходил? И хорошо, что не вышла. А вдруг он тогда подумал, что она к Геннадию собирается: она же не сказала, что к дочери едет. От этой мысли стало почему-то легче. Но ненадолго. Ну что она ему теперь? Вон бабка Клуша говорит, будто председатель к учительнице похаживает. Почему и не похаживать? Оба они одинокие. Клавдия вспомнила высокую, дородную учительницу, и на душе стало еще тоскливее.

На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.

В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.

…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.

Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:

– И будут по всей земле цвести райские сады.

– Какие такие райские? А, Маруся? – шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.

Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.

– А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!

Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.

– А кони какие будут?

– Кони?! Кони – сами белые, а подковы серебряные, – скороговоркой выпаливает Маруся.

– А одежа какая у людей? – Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.

– Одежа? – задумывается Маруся.

Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:

– А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…

– Летом шибко жарко, – сомневается Маруся.

– Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.

Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.

Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.

Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.

То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: «А Колька-то», и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.

А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…

В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.

У обеих мужья не вернулись с фронта.

Разошлись их дороги после войны.

Клавдия – все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.

Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.

Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?

Однажды, несколько лет назад, в уборочную Марья пришла к Клавдии.

– Твой огород от тебя не убежит, – сказала она, – а у нас каждые руки на вес золота.

Геннадий показал справку об освобождении жены от полевых работ. Он получил ее у знакомого фельдшера за пол-литра водки.

– Знаю я, почем такие справки покупаются, – Марья швырнула справку на стол и, взглянув на молчаливо потупившуюся Клавдию, с откровенным презрением добавила: – Тоже мне люди! Сидите как пауки! Ни стыда, ни совести! – Хлопнув дверью, она вышла из хаты.

Они перестали видеться. Клавдия в отсутствие мужа зазывала к себе Марьиных детишек. Кормила их, обмывала, вычесывала им головы, спрашивала:

– Ну, как мамка живет?

Старший, Гришатка, глядя на Клавдию серыми, с блестящими точечками, как у матери, глазами, по-взрослому говорил:

– Ничего живет. Да беда с ней, от дома совсем отбилась.

Лет пять назад поздним вечером Клавдия пришла к Марье.

Поставив на стол крынку, обвязанную чистой тряпицей, не поднимая глаз, заговорила:

– Вот принесла. Тут лекарство. Сама варила. Не подумай, что какие-нибудь травы или еще что. Тут столетник, какао, масло, мед. Ну и – ясное дело – нутряное сало. Свиное. Все свеженькое. Своими руками делала. Ты не сомневайся. Валюшку свою от затемнения легкого вылечила.

– Да на что мне твое лекарство? – изумилась Марья.

Клавдия, краснея всем лицом, как обычно краснеют рыжие, стала упрашивать Марью отнести лекарство жене Матвея.

– Вреда не будет, а может, ей полегчает, – говорила она, смущенно поглядывая на подругу.

Марья долго с каким-то удивлением рассматривала гостью, а потом спросила:

– Жалеешь ее?

– Жалею, – тихо проговорила Клавдия и, помолчав, еще тише добавила: – А его еще боле жалею. Только не говори, что от меня… Узнают, могут не принять.

Четыре года тайком от Геннадия Клавдия варила свое снадобье для жены Матвея. Марья сдержала свое слово. Так до сих пор Матвей и считал, что жене его помогала бригадир.

Марья теперь не избегала встреч с подругой. Но и не искала их. Вот почему ее приход, после многолетнего перерыва, удивил Клавдию. Она только что прилегла. Весь день заготовляла на солнцепеке кизяк и порядком устала.

– Хвораешь? – спросила Марья.

– Есть маленько. Голова болит.

Марья, полная, крупная, легко ступая, обошла горницу. Постояла у комода, разглядывая развешенные над ним фотографии в рамках, и присела подле кровати.

Клавдия от той же бабки Клуши слышала, что всех на селе «мобилизовывают» (так выразилась бабка) на полевые работы.

«Так вот просто небось не приходила», – подумала Клавдия. И спросила с вызовом:

– Уговаривать пришла?

– А что тебя уговаривать: ты не девка, а я не парень, – добродушно отозвалась Марья и уже веселее добавила: – В гости пришла. Думала, ты меня попотчуешь своими соленьями-вареньями. Когда-то ты на них мастерица была.

Клавдию, как ветром, с постели сдуло. Забыв про жалобы на хворь, она бегала из кладовой в погреб, из погреба в горницу. Покрыла стол до блеска наутюженной скатертью. Поставила редис, только что с грядки, свежий сыр, жареную домашнюю колбасу, курятину. Сохранились с прошлого года маринованные помидоры и моченые яблоки. Нашлась и непочатая бутылка густой вишневой наливки. Пусть поглядит подруга, как она живет, и ведь ни к кому занимать не ходит и колхозу не кланяется.

Клавдия разрумянилась, на висках и на лбу прилипли колечки рыжих волос. И ее карие, с желтизной, широко поставленные глаза тоже казались рыжими. Верхняя пуговка на блузке расстегнулась, обнажив крепкую белую шею, по-девичьи упругую грудь. Оживление преобразило Клавдию. Улыбка, приподнявшая уголки ее еще свежего рта, удивительно молодила ее.

Клавдия приметила: гостья то на нее посмотрит, то в зеркало заглянет.

– На два годочка я тебя постарше, а к тебе не приравняешь, – тихо, будто вслух подумала, произнесла Марья.

– Кажется это тебе. Ты теперь раздобрела.

– Какое там кажется, – вздохнула Марья. – А толстею потому, что старею. Вон сколько морщин, и седина пробивается. – Марья отвернулась от зеркала и, еще раз оглядев подругу, сказала: – Ох и красивая же ты баба!

– Ну, ты уж скажешь, – с довольным смущением отмахнулась Клавдия. – Уж какая красота, годы не те.

– Не те, – грустно вздохнула Марья.

– Садись, Маруся, к столу. Уж извиняй за угощенье, чем бог послал…

Клавдия разлила по стопкам темно-красную душистую наливку.

– За что выпьем?

– А чтобы хлопцы не журились. – Обе засмеялись. – Хороша наливочка, – похвалила Марья.

Клавдии захотелось сказать что-нибудь приятное подруге.

– Нынче шла мимо твоих полей. Добрая у тебя кукуруза будет.

– Добрая, – согласилась не без удовольствия Марья. – Ох и попало же мне за эту самую королеву полей, по первое число попало!

– От кого?

– Да от самого секретаря райкома. Подзаросла маленько кукуруза-то. Ну и я прохлопала. Тут, как на грех, принесло начальство.

– Начальству что?! Лишь бы ругаться, – поддакивала Клавдия.

– Ну, не скажи, – Марья отодвинула тарелку с закуской, положив крупные, загорелые до черноты руки на стол. – Не скажи, – в раздумье повторила она. – Тогда секретарь райкома сказал: мне, говорит, Марья Власьевна, как шла зарплата, так и будет идти, сколько бы мы кукурузы ни получили с гектара. А вот они, колхозники, намного меньше заработают, если урожай будет никудышный. И не только те, что в полеводстве работают, но и животноводы пострадают. Животноводство нам без кукурузы не вытянуть, а меньше сельхозпродуктов – хуже горожанам. Вот, говорит, Марья Власьевна, какой круговорот получается. И все, мол, зависит от бригадирского глаза.

– Обидно, поди, когда вот так выговаривают, – посочувствовала Клавдия.

– Сперва-то, конечно, обидно, – согласилась Марья. – Ну, а после спасибо скажешь. Пусть и обидное слово, но ко времени – дороже похвалы. – Она улыбнулась, вокруг глубоко посаженных глаз лучиками собрались морщинки. – Я тогда сгоряча сказала: мол, если устарела, так можно бригадиром поставить кого помоложе. А секретарь спросил, сколько мне лет, да и говорит: «Сорок два года – баба ягодка». А ты говоришь, годы не те.

Обе женщины призадумались.

Каждая о своем.

Клавдия, вглядываясь в лицо Марьи, будто пытаясь что-то прочесть в нем, спросила:

– Скажи, Маруся, правду: тебе велели сдать в колхоз всю свою животину?

– Да кто мог велеть? – удивилась Марья. – Кому это надо?

Лицо Клавдии выразило недоверие.

– Может, и надо, чтобы другие вслед за тобой сдавали?

– Чудная ты, засмеялась Марья, – на черта мне сдалась эта животина. Овцы и коровы, сама знаешь, ухода требуют. Время на то нужно, а мне и так дня не хватает, от ночи еще кусок оттяпываю.

– Как же без своего молока, мяса жить? – допытывалась Клавдия, а сама думала: «Ой, что-то скрывает Марья».

– Много ли нам с Лидкой надо. А понадобится – в колхозе возьму. Скоро совсем одна останусь, Лида замуж выйдет.

– А Гришатка из армии вернется?

– Ну, милая, это еще два года ждать. Через два года и многосемейные посдадут свою скотину. Колхоз молоко нам навяливать будет. Я что скажу тебе, – Марья наклонилась к Клавдии, глаза ее стали озорными, какими бывали в молодости, когда сероглазая хохотунья Маруся придумывала очередную проказу над парнями. – Слышь, Кланя, я и огород задумала сдать.

– Как «сдать»? – не поняла Клавдия. Она живо представила себе огород Марьи. Не раз завидовала ей. Живет Марья на краю деревни. Всегда смогла бы прихватить земли, чернозем-то какой – удобрять не надо, уж она бы на месте Марьи давно так сделала. А тут вдруг «сдать»…

– Сдам землю в колхоз – и вся недолга! – Марья хлопнула по столу. – Нужда пришла возиться: полоть, поливать. Некогда мне. Знаешь, какое в бригаде хозяйство! Рядом с моей хатой ясли строят. Видела? Типовые. Так вот пускай на моем огороде ребятишкам садик посадят.

– Всю землю сдашь? – каким-то сдавленным голосом спросила Клавдия.

– Маленько оставлю, – и странным, незнакомым Клавдии, мечтательным тоном Марья продолжала: – Цветы посажу… Георгины и хризантемы. Чудное слово – хризантемы! Вазу куплю хрустальную. Видела в городе, в универмаге, вазу, вся сверкает. Поставлю цветы на стол, и пусть в хате красуются.

– Врешь, – со злостью проговорила Клавдия и тоскливым шепотом повторила: – Врешь.

– Что вру? – удивилась Марья.

– Да все… что молоко будут навяливать. Что огород сдашь… и будешь эти… как их… хризантемы разводить.

– Вот увидишь – сдам, – весело проговорила Марья. – Я и с Матвеем Ильичом советовалась. Он одобряет.

Последние слова больно кольнули Клавдию.

– Сказывают, Матвей тебя на каждом собрании восхваляет. Дескать, самая наилучшая бригада Марьи Власьевны, – с деланным равнодушием произнесла она.

Марья внимательно поглядела на подругу. Та сидела понурив голову. Опущенные рыжие ресницы прятали глаза. На щеках рдели красные пятна.

Марья тихо, беззлобно сказала:

– С чего же ему хаять? Ему не надо меня, как кутенка, носом тыкать. Я и без председателя понимаю, что делать. Почитай, двенадцатый год бригадирствую. А насчет чего другого, так ты брось, не такой он человек. Да ты Матвея не хуже моего знаешь.

Они долго молчали. За окном начал накрапывать дождь. По темным стеклам потекли косые струйки.

– Уж этот дождь не ко времени, – посетовала Марья. – Все мои планы спутал. Нипочем машины по полю не пройдут. Завязнут вместе с механиком. Боюсь, что все зарастет. Сорняк так и ползет. Одна надежда на баб.

Клавдия не отозвалась. Марья взглянула на нее и не узнала. Неужто час назад она могла позавидовать ее красоте? За столом, опустив плечи, сидела немолодая женщина с серым лицом и погасшим взглядом.

Марья положила свою крупную, с узловатыми пальцами руку на плечо Клавдии.

– Эх, Кланя, думаешь, не понимаю я, что у тебя на душе. Обе мы с тобою одинокие бабы. Все я понимаю. Помню, тетка на свою вдовью судьбу плакалась. Вдову, мол, всякий оговорить может: вдова быстро идет – кого-то догоняет, тихо идет – кого-то поджидает. Я в ту пору тетке не верила. А как сама овдовела – поверила. Думаешь, я слез не лила? Думаешь, мне не завидно, когда бабы в праздники с мужьями за стол садятся?

Марья прошлась по горнице. Постояла, глядя в темное, мокрое от дождя окно, и чуть слышно проговорила:

– Для кого ночка, а для вдовы… Не знаешь, как ее, проклятую, скоротать!..

Марья грузно опустилась на стул. Ее большие сильные и беспокойные руки безвольно поникли.

Клавдия, давшая себе зарок никому не говорить правду о поездке к дочери, не выдержала и рассказала все, что пережила и передумала за последние дни. Только почему-то умолчала о своем разговоре с Матвеем, о том, как он приходил к ней, а она не отозвалась. Хотя случись у нее с Матвеем все по-другому, она бы не плакала, не жаловалась на судьбу.

– Не поеду я туда, не нужна я им, – сказала она, мысленно добавила: «И Матвею не нужна». – Я для них пришей-пристебай… Кругом я одна-одинешенька. – Клавдия уронила голову на руки.

Марья не уговаривала. Пусть выплачется. Невыплаканные слезы что ледяная корка на сердце; поплачешь – и корка растает.

Понемногу Клавдия успокоилась. Подняла голову и взглянула на Марью.

– Что же мне теперь делать-то? – с тоской спросила она. – Куда же мне податься? Куда ни придешь – попрекают. Будто я что украла. Барыней… единоличницей обзывают. А какая я единоличница?.. – Клавдия захотела что-то сказать еще, но только шумно вздохнула и вытерла фартуком глаза.

– Куда? Одна у тебя путь-дорога – в колхоз, – спокойно заговорила Марья. – Ты, Клавдия, учти: без тебя колхоз обойдется. Один гусь поле не перетопчет. Прошло то время, когда уговаривали в колхоз идти. Вон Дементьевы вернулись, а ведь хату продали. Просят обратно их принять. Строиться собираются. Нет, Клавдия, тебе туго без колхоза придется. На что жить будешь? Яблоками да огурцами торговать? Мы нынче свой урожай снимать будем. Весь рынок яблоками засыплем. Поедешь в город на рынок, а там со всех колхозов навезут всякой всячины. Ну ладно, пусть у тебя на год барахлишка хватит, а дальше что: хату продавать?

Марья задела за самое больное место. Клавдия вздрогнула. Нет уж, пока у нее своя крыша над головой, она сама себе хозяйка.

– Примут меня? – тихо спросила она.

Марья ответила не сразу. Она обошла зачем-то вокруг стола, постояла у комода, разглядывая портрет Петра, чувствовала на себе настороженный, пытливый взгляд Клавдии. Потом села рядом.

– Все от тебя зависит. Как ты себя на работе покажешь.

– На какой работе? – встрепенулась Клавдия.

– Феня Лагуткина из первого звена ушла по инвалидности. Ребята ей запретили работать. Пойдешь вместо нее.

– К Ольге-артистке?

– К ней. Ее звено поболе других зарабатывает.

Наступило тягучее молчание. Слышно стало, как за окном шушукается дождь. Клавдия думала: «Еще не известно, много ли в колхозе заработаю. Какой урожай будет, а то получишь от жилетки рукава. В других-то семьях кто в полеводстве, кто в животноводстве. Уж кто-нибудь да заработает… Стайку вот надо перекрывать. Где лесу достанешь? Разве мне дадут? Им что… Они по многу лет в колхозе… Им не откажут… А мне на что опираться? Так-то я вольный казак. Съездила на базар – вот они, денежки… А в колхозе жди-пожди, когда рубль увидишь!.. Не пойти в колхоз – вдруг взаправду начнут огород урезывать. Тогда как? Надо идти, пока зовут. Поработаю, а там видно будет. Станет невмоготу – поеду к Вале. Погощу для отвода глаз… Может, и ничего. Без людей не проживешь…»

– Решай, Кланя. Волки и те стаей ходят, а ты человек. Молодая еще, здоровая. Рано тебе на печке отлеживаться. Будешь в звене хорошо работать – тебе почет и уважение. Уж никто не посмеет барыней обозвать. Да знаешь ли ты, как на людях весело? Придешь к женщинам в поле – нахохочешься досыта.

– Ну что же, Маруся, я согласная. К Ольге так к Ольге, – произнесла Клавдия.

– Вот и ладно, – обрадовалась Марья. – Завтра управляйся по хозяйству, а в понедельник я зайду за тобой. А теперь… я думаю, чай, не грех и за новую колхозницу выпить.

Марья долго не уходила. Молодость вспомнили, затянули песни, что еще девчонками на улицах певали.

Марья пела, как обычно поют русские женщины, – вся отдавалась песне, вкладывая в нее душу. Ее голос, низкий и грудной, то снижался до шепота, то заполнял собою всю горницу. Была в нем извечная тоска о милом, сложившем голову на чужедальней сторонке, и любовь к родным хатам и к быстрой реченьке.

У Клавдии голос небольшой, но верный, на высоких нотах слегка вибрирует – будто ручей по камешкам переливается.

Два голоса – высокий Клавдии и низкий Марьин – звучали то сливаясь, то расходясь, и тогда Клавдии звенел колокольчиком, а Марьин мягко и задушевно вторил, как бы поддерживая первый голос, не давая ему сорваться.

И – странное дело – песня окончательно развеяла холодок, что последние годы разъединял женщин. Они сидели, глядя друг другу в глаза добрым, затуманившимся взором.

Потом Клавдия пошла провожать гостью. После дождя было свежо. Накрылись одним полушалком. И оттого, что на плече лежала сильная ласковая рука подруги, у Клавдии потеплело на душе. Возвращаясь, думала, что не так-то она одинока. Пришла к ней Марья, когда она не знала, какой ей порожек переступить.

Она вздрогнула, услышав голос Матвея. Уж не почудилось ли ей? Нет. Узнала его по крупной кудрявой голове. Он обычно ходит с непокрытой головой. Но кто же с ним? Так и есть – учительница Варвара Григорьевна. Стоят рядом под окнами.

«Провожал или у нее был?» – мелькнула догадка. Опустив голову, Клавдия торопливо прошла, не здороваясь. Будто не узнала.

– Заходите, Матвей Ильич. Не стесняйтесь, – донесся до нее голос учительницы.

«Ишь зазывает», – с озлоблением подумала Клавдия. Все то тихое, светлое и радостное, что несколько минут назад жило у нее в душе, растворилось, исчезло.

Услышав, что Матвей идет за ней следом, Клавдия не убавила шагу. Он догнал ее у калитки.

– Что же ты узнавать меня не хочешь? – заглядывая ей в лицо и невесело улыбаясь, проговорил Матвей.

– А я боялась, как бы не помешать, – насмешливо произнесла она.

– Заниматься я хожу. С немецким у меня неважно.

Клавдия еле сдержалась, чтобы не сказать: знаю, мол, чем вы занимаетесь.

Она стояла, глядя в сторону, зябко кутаясь в полушалок.

Матвей немного подождал, что она скажет, и, не дождавшись, негромко проговорил:

– Ты не серчаешь? Не думал я тебя обижать.

– Ну, тот мужик еще на свет не родился, кто бы меня обидел. – И тут же мысленно одернула себя: а Геннадий? Разве он не обижал ее? – Пойду я, – сказала Клавдия.

Каким-то, как ей показалось, виноватым тоном Матвей спросил:

– Можно к тебе зайти? Или уже поздно?

Если бы не встретила Клавдия его с учительницей, может, так резко и не ответила. Она деланно засмеялась и сказала:

– Так бы и не поздно… Да ведь еще от одной бабы остыть не успел…

Он побледнел и отвернулся. Клавдия, чтобы не зареветь, кинулась на крыльцо. На миг задержалась. На этот раз Матвей не позвал ее.

Проснулась Клавдия среди ночи с сознанием, что произошло скверное, непоправимое и в этом виновата она сама.

Постепенно из темноты стал выступать оконный переплет. Она лежала и думала. Ну какое ее дело, что он к учительнице ходит. Кто он ей – муж, что ли? Пусть ходит, ей-то что! Да чего уж себя-то обманывать. Тоскует она о Матвее, о хорошем человеке, и давно тоскует. О нем она думала ночами еще в ту пору, когда рядом храпел пьяный Геннадий. Сколько лет прошло, а она никак не забудет той встречи с Матвеем на развилке дорог.

…Это было в первую послевоенную весну. Бормотали ручьи по овражкам. Клавдия возвращалась с поля. Она шла, распахнув ватник, сбросив с головы платок. Теплый влажный ветер ласкал лицо, шею. Ветер доносил неизъяснимые запахи весны, от которых дышится вольнее и сладко, по-молодому замирает сердце.

У трех берез Клавдию поджидал Матвей. Они долго стояли, обмениваясь обрывистыми фразами, полными тайного смысла. Галки, с криком будоража тишину полей, кружились над березами. Закатное небо погасло, и, когда над головой повис узенький, бледный серп месяца, Клавдия, не трогаясь с места, сказала, что пора уходить. Матвей неожиданно рывком привлек ее к себе.

– Милая ты моя, милая ты моя…

Все это было и ушло. И воспоминание об ушедшем причиняло почти физическую боль. Чего она тогда испугалась? Бедности? Да, бедности. Матвей ютился со своей оравой в землянке. Хату его сожгли немцы. Ходил он в обтрепанной шинелишке и в выгоревшей гимнастерке. Пугало и другое. Колхоз никак не мог подняться на ноги. За хлебом ездили в город. Мать ей твердила: «С голоду пропадешь в нашем колхозе».

Много лет в колхозе хозяйствовал пьяница и нечестный на руку дружок Геннадия. Сколько раз, выпивая у них, председатель плакался, что не хотят колхозники работать. Каждый норовит для себя. Никто не поддерживает. Критикой только авторитет подрывают.

Вспомнила об этом Клавдия, и снова одолели ее сомнения. А что, если год неурожайный и на трудодни получишь дырку от бублика, а свое хозяйство запустишь. Тогда как? Поехать в город? А что там делать? Что она умеет? Стать дворничихой? Думая о городе, Клавдия неизменно вспоминала дворничиху из Валиного дома. Толстая, неряшливо одетая, с торчащими патлами из-под платка и желтыми от табака неровными зубами. Еще не старая, она целыми днями просиживала во дворе, сплетничая с женщинами. Разговор всегда об одном и том же – мужчинам верить нельзя, все они обманщики и изменщики. От двоих она получала алименты. Дворничиха ругала покинувших ее мужей, из-за них ей пришлось пойти, как она говорила, в подметалы. Заработок невелик, зато она имеет собственную жилплощадь.

Нет, уж что угодно, а подметать чужой двор Клавдия не пойдет.

Пока Марья была с ней, все казалось ясным, а вот сейчас тревоги и заботы и неуверенность в завтрашнем дне наматывались в тяжелый клубок, и клубок этот давил на сердце, гнал сон прочь. Так до петухов и пролежала Клавдия с раскрытыми глазами.

Марья, как и обещала, в понедельник зашла за Клавдией. Бригадир торопилась в поле. Но не успели они сделать и несколько шагов, как их догнал Никодимушка.

– Марья Власьевна, – сказал он почтительно, – тебя председатель велит позвать.

– Что еще там?

– Получили от высшего начальства какую-то телефонограмму, – поделив это слово на две части, таинственно сообщил Никодимушка.

– Ну, начинается, – недовольно проговорила Марья, прибавляя шагу.

– Чего начинается? – спросила Клавдия, когда Никодимушка отстал от них.

Марья не ответила. Шла хмурая, думая о чем-то своем.

Не любила бригадир, когда в районе хозяином оставался второй секретарь. Первый – в отпуске. Стало быть, второй начнет, как он выражается, «нагонять холоду». Станут заседать. Чуть ли не каждый день внеочередное бюро. В районе все настойчивее коммунисты поговаривают, что пора второму на пенсию.

Сейчас она гадала: о чем телефонограмма? Может, опять совещание? Вот уж некстати. Дел в бригаде по горло.

Контора стоит на пригорке, место веселое. Отсюда вся деревня как на ладони. У конторы – палисадник, обнесенный аккуратным штакетником. В палисаднике – цветочные клумбы, а вдоль оградки серебрятся молодые тополя.

Клавдия не пошла с Марьей в контору, сказав, что подождет на дворе. Она примостилась на досках, сваленных в углу палисадника. В открытое окно видна широкая спина Матвея.

Он долго разговаривал по телефону с бригадиром тракторного отряда. Клавдия прислушивалась к его глуховатому голосу. Матвей протянул Марье какую-то бумажку. И что это она ее так долго читает?

Молча положила Марья бумажку на стол. По лицу видно: сердится.

– Что будем делать, Марья Власьевна? – спросил Матвей, вешая трубку. – Видишь, предлагают снять людей со свеклы на кукурузу.

– А что думает председатель?

– Председатель хочет знать, что думает бригадир. Ладно, Марья Власьевна, что это мы с тобой, как дипломаты. Давай начистоту, чтобы…