Текст книги "Бабье лето (повесть и рассказы)"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

С усердием орудовала тяпкой, а в голове была одна мысль: подойдет или не подойдет. Постыдится, поди, на людях.

Он подошел и тихо сказал:

– Я рад, Кланя, за тебя. Очень рад, что ты работаешь… И… вообще рад, что осталась…

«Рад?! А не ты ли уехать советовал?!» – чуть не сорвалось с языка, но, встретившись с его смущенным ласковым взглядом, Клавдия проговорила:

– Может, я тебя когда чем и обидела… Ты извиняй… Учительница женщина хорошая… Чего одному жить. – Клавдия замолчала, боясь сорваться, не выдержать взятого тона. Она стояла, опустив голову, ударяя тяпкой по одному и тому же месту. Рыжие ресницы повлажнели.

– Кланя. Ты тогда обиделась. Ушла… Я хочу тебе сказать… – Но не договорил.

Подошли Марья с Ольгой.

– Матвей Ильич, проволочник появился. – Звеньевая чуть не плакала. Не похоже, что сейчас она «представляет».

– Где? – встревожился Матвей.

– На поле, за фермой, – вместо Ольги ответила бригадир.

– Надо перепахать как можно поскорее. Поехали, поглядим, – предложил Матвей.

Все трое направились к машине. Клавдия смотрела им вслед, прикусив губу. Услыхал про проволочник и забыл сразу о ней.

Матвей, словно почувствовав взгляд Клавдии, оглянулся.

– Минуточку. Вы идите, я догоню, – торопливо произнес он, ни на кого не глядя. И направился к Клавдии.

– Любовь зла… – Ольга, подмигнув, кивнула в сторону председателя.

– Клавдия баба не плохая, – отозвалась Марья, – только с пути сбилась. А мы другой раз нет чтобы человека поддержать, а катится под гору, ну и катись. Еще и подтолкнем. Человек не кукуруза. К каждому с разной агротехникой подходи. А про любовь зря болтают. Ему, как председателю, побеседовать с ней надо.

– Говорят, он к учительнице похаживает?

– Говорят, кур доят, да никто молочка не пробовал, – сердито оборвала Марья.

Клавдия, увидев возвращающегося Матвея, не могла спрятать радостного ожидания, вспыхнувшего в глазах, тронувшего улыбкой ее свежий румяный рот.

«Гляди-ка ты, чисто девка», – подавив вздох, подумала Зинаида.

Матвей, чтобы не слышали работающие неподалеку женщины, очень тихо сказал Клавдии:

– Ты ни о чем не думай. Я же не знал… думал, ты к мужу собираешься…

– Нет у меня мужа, – так тихо, что он скорее догадался, чем услышал, проговорила Клавдия.

Его широкое доброе лицо стало страшно серьезным.

– Нам надо поговорить. Можно сегодня к тебе прийти?

– Приходи, – шепнула Клавдия, низко наклоняясь, чтобы скрыть пылающие щеки.

– Чего он тебе говорил? – полюбопытствовала Зинаида, как только Матвей отошел.

– Сказал, хорошо, мол, что работать пошла.

– А зачем он вернулся? – не унималась Зинаида.

– Я… Это… насчет сенокосу для коров спрашивала, а тут его позвали. Так подошел сказать, чтобы заходила в контору, – соврала Клавдия.

– Мне бы тоже надо, – заметила Зинаида.

Возвращались они с поля вместе с Марьей. Их обогнала синяя «Волга» председателя.

Машина остановилась. Когда женщины поравнялись с ней, Матвей сказал:

– А ну, девушки, садитесь. Подвезу.

Марья первая поместилась на заднем сиденье.

– Мы тут не испачкаем? – спросила Клавдия, с удовольствием оглядывая машину.

– Ничего. Я на ней и трактористов возил, – отозвался Матвей. Он явно был весело настроен. – Ну, Марья Власьевна, поздравляй, дали нам лесу. Много. У меня сегодня счастливый день, – проговорил он, оглянувшись на Клавдию.

– Лучше и желать нечего, – обрадовалась Марья. – Теперь можно и ясли закончить. А, Матвей Ильич?

– Закончим!

– Женщинам моим маленько лесу не дашь? Зинаиде беспременно нужно хату покрыть.

– Всем дадим, только не сразу. А Зинаиде, конечно, в первую очередь. – И, не сводя взгляда с набегающих на ветровое стекло полей, он продолжал: – Через какой-нибудь десяток лет вы не узнаете нашей Дмитриевки.

Немного помолчав, без всякой связи с предыдущим он спросил:

– А что, Клавдия Ивановна, пошла бы ты работать в детские ясли?

– Я? Почему в ясли? – растерялась Клавдия.

– Ты же любишь детишек, – оборачиваясь и улыбаясь Клавдии, проговорил Матвей.

– Откуда это ты, Матвей Ильич, знаешь? – удивилась Клавдия.

– А как же! Я все про тебя знаю, – перехватив Марьин испытующий взгляд, Матвей постарался выпутаться. – Я, как председатель, обязан про каждого знать. Представь, Марья Власьевна, заявляется как-то домой мой племяш, а в подоле рубахи яблоки, да самые отборные. Я на него напустился. Ах ты, паршивец, признавайся, где украл. Парнишка мой взвыл и клянется, что не воровал, а сама тетя Клава ему яблок надавала, и всех ребятишек угощает. Что, было такое?

– Да куда эти яблоки девать? – краснея, как обычно, всем лицом, проговорила Клавдия.

«Знал бы ты, что она для тебя делала», – подумала Марья, а вслух, не скрывая любопытства, спросила:

– Все же, Кланя, пошла бы ты в ясли работать?

Клавдия ответила не сразу. Ей припомнилось, как однажды Зинаида, не без присущего ей ехидства, сказала: «А я так располагаю: подвернется тебе местечко полегче – уйдешь ведь…»

И сейчас Клавдия тихо, но решительно произнесла:

– Из звена я никуда не пойду, – и уже другим тоном, подавив вздох, добавила: – А детишек… что же… я их завсегда любила.

Матвей пристально взглянул на Клавдию, хотел что-то сказать и не сказал.

Машина мягко шла по грунтовой дороге. Во ржи перепелки кричали «пить пойдем, пить пойдем». Впереди мелькнули строящиеся серые корпуса животноводческой фермы.

«Волга» взметнулась на пригорок. Показались белые игрушечные хатки, вкрапленные в зеленую живую изгородь. Машина осторожно миновала бревенчатый мостик, перекинутый через узенькую заросшую камышами и кувшинками речушку. Из-за поросли молодых дубков вынырнуло серое приземистое здание склада, крытое светлой ребристой черепицей. У склада маячила одинокая фигура.

– Никак Никодимушка? – вглядываясь, произнес Матвей.

– Он самый, – подтвердила Клавдия.

– Слыхал, Матвей Ильич, как с Никодимушкой обошлись? – осведомилась Марья.

– Слыхал краем уха. Но не успел разобраться. В районе был на пленуме. Несколько дней проторчал в городе, лес отвоевывал.

«Вот почему его не видать было», – подумала Клавдия.

– Я полагаю, Грошин неправ. Он, конечно, заместитель председателя. Но с членами правления должен посоветоваться. Зря старика обидел.

– Точно, – подтвердил шофер.

– Объясни толком, Марья Власьевна, что произошло.

– Самоуправство! – отрубил шофер.

– Грошин снял Никодимушку, а на его место поставил Фролыча, дядю своей жены. Никодимушка не подчинился. Сидит теперь у склада днем и ночью. «Уйду, говорит, будут считать, что, мол, пост покинул». А ночью вдвоем караулят. Фролыч говорит: «Ты уходи, я сторож». А Никодимушка ему: «Ты незаконный, ты и уходи». И смех и грех. Так оба и сидят!

– Вот что, Ваня, – обратился Матвей к шоферу. – Поехали на склад.

Шофер затормозил, дал задний ход и, лихо развернувшись, подкатил к складу.

Никодимушка ужинал, сидя у дверей на чурбачке. На коленях у него лежал чистый рушник, у ног стояла котомка, из нее торчала бутылка с молоком и стрелки зеленого лука. Завидев начальство, старик неторопливо собрал крошки с рушника, кинул их в рот, придерживая другую руку лодочкой у подбородка. Встал, стряхнул рушник, сунул его в котомку и только тогда направился навстречу приезжим.

Он поздоровался за руку с председателем и шофером, женщинам церемонно поклонился.

– Как живешь, Никодим Степаныч?

– Благодарствую, Матвей Ильич. Живу – хлеб жую.

– Говорят, тебя обидели?

– А как ты думаешь? По какой такой причине, спрашиваю, Грошин меня с работы снял, а сродственника своего поставил? Причина та, говорит, что из возраста вышел. «Ты, говорит, уже работать неспособный. И мы тебе вроде пенсию вырешили». Я, стало быть, работать неспособный, а Фролыч работать способный, а он всего на два годка меня помоложе. Я спрашиваю: это как, по справедливости? «Да, ты, сукин сын, говорю Грошину, извиняюсь, женщины, с голой… ходил, когда я коммуну организовывал. А в Отечественную твой отец грыжу нянчил, в подполе сидел, а я партизанам харчи носил. А теперь, слышь, я стал неспособный. Не подчиняюсь, заявляю, твоему единоличному приказанию. Пусть правление решает».

– Правильно, – пряча улыбку, проговорил Матвей. – А сейчас, Никодим Степаныч, поедем в деревню. Навестишь старуху, поешь горячего, а на ночь – сюда.

– Я бы, конешное дело, поехал. А если этот парень раньше меня приедет да на дежурство заступит?

– Какой парень?!

– Какой?! Известно… Фролыч. Он же меня на пять годов моложе.

Клавдия не выдержала, фыркнула.

– Не беспокойся, Фролычу я все объясню. Никто тебя с работы не снимал и не снимет. Вот тебе моя рука.

Никодимушка торжественно пожал руку Матвея, снял шапку, поскреб затылок, с силой дернул бороденку и, скосив глаза в сторону, проговорил:

– Рука председателева, она, ясно, надежная. Только можешь дать партийное слово? Оно-то вернее.

– Да ты что, не веришь Матвею Ильичу?! – возмутилась Марья.

– Даю слово! – засмеялся Матвей. – Пошли, пошли.

Никодимушка рысцой подбежал к «Волге», вернулся, подхватил котомку и первый оказался в машине.

– Матвей Ильич, а мы же хотели с тобой поглядеть свеклу Ольги Плетневой, – вспомнила Марья.

Матвей взглянул на Клавдию.

– Если пассажиры не возражают, съездим.

Клавдия подумала: «Да я с тобой готова хоть целый день ездить!»

Никодимушка не без важности отозвался:

– У меня нету возражениев, – и, подтолкнув локтем Клавдию, добавил: – С такими-то невестами да не прокатиться! Ох и ядреные бабочки в нашей деревне! Вот уж тут, Матвей Ильич, каюсь, – вздохнул он, – теперь я, конешное дело, до баб неспособный. А было и-и-х! Плакали от меня красавицы. Рыдали.

– А ты-то от них не рыдал? – смеясь, спросила Марья.

– Я-то? А что ты скажешь, раз плакал. Истинный бог! А было это в покос. Две молодайки из-за меня такую вражду подняли. Страсть! Одной охота, чтобы я с ней гулял, и другой. Ну, а я с той маленько, значит, прихватывал и с этой. А косили мы на лугу за озером, где нынче кукуруза. Вот они подпоили меня. Я и заснул. А они что удумали. Привязали меня, сонного-то, значит, к оглоблям, сняли с меня портки. А тут возьми да из кармана и выпади печатка. Я тогда в активистах ходил. Сельский уполномоченный уехал на курса, а я член сельского-то совета был. Ну, меня вроде заместителем оставили, печатку дали на сохранность. Вот молодайки за эту печатку схватились да и все-то мне, извиняюсь, сидение и пропечатали. Сраму было…

Клавдия и Марья задыхались от смеха. Смеялся раскатистым баском Матвей.

Сдержанно улыбался шофер, недоверчиво покачивая головой.

Никодимушка, довольный произведенным впечатлением, продолжал:

– А вот еще какой был случай. Одна молодайка чуть из-за меня от любви жизни не решилась. Истинный бог. Определенно.

– Матвей Ильич, на ферму машина свернула, – прервал Никодимушку шофер, – райкомовская. Обратно повернули. Нас заметили.

– Ну что же, придется пока оставить свеклу, а ехать к начальству, – с сожалением произнес Матвей. – Как, Марья Власьевна, здесь останешься или со мной поедешь?

– Меня еще громом не стукнуло. – Марья вылезла из машины. – Страх как не люблю начальству на глаза попадаться.

Клавдия вылезла следом за Марьей и вопросительно посмотрела на Матвея.

Он незаметно кивнул ей. Она глазами спросила его: «Придешь?» Он также взглядом ответил: «Приду».

Никодимушка заерзал.

– А мне как, вылезать, Матвей Ильич, или оставаться?

– Оставайся!

Машина ушла. Женщины свернули с дороги на межу, разделявшую пшеничное и кукурузное поля.

– Ох и старый чудило этот Никодимушка! – засмеялась Марья. – Сочинять любит! Да ведь такой, почитай, в каждом селе свой имеется. Это уж как закон…

Немного помолчав, Марья проговорила:

– А ведь хороший старик. За колхозное душой болеет. Думаешь, зря он по ночам сидит? Грошину не верит. Считает, что он неспроста своего дядю в сторожа определил. Вот и Никодимушка без работы не может, и я его понимаю. Для чего тогда руки, ноги человеку? Для чего голова? Я вот, Кланя, веришь ли, еще не со всякой работой помирюсь. – Марья шла медленно, покусывая соломинку и вглядываясь в голубеющую даль серыми добрыми глазами. – Мне вот просто в поле работать – мало. Привычка, может. Я, понимаешь, Кланя, хозяйкой должна быть. И не то чтобы… – Она запнулась. – Не то чтобы распоряжаться, ну, в общем, командовать, что ли. Нет, сама знаешь, мне это ни к чему. Чую я, с умом все могу сделать, и лучше, чем тот же Грошин. Так разве смею я эту ношу на другие плечи спихнуть? – Марья остановилась и как-то молодо, звонко сказала: – Не смею и не хочу!

Клавдии показалось, что Марья даже ногой притопнула. Не очень-то она понимала подругу.

Почему ей хочется за все в ответе быть?

– Маруся, а для чего тебе это? Какая радость?

– Радость?! – удивилась Марья. – А я тебе про нее и толкую.

И Клавдия вдруг вспомнила девочку с темными спутанными косичками, с широко распахнутыми глазами, в глубине которых светились блестящие точечки; вспомнила Марусины сказки про голубые сады.

С косогора к ногам женщин зелеными ручьями сбегали грядки свеклы.

Марья дотронулась до блестящих, словно покрытых лаком, листьев.

– Ишь какое развитие хорошее! Гляди, и не единой лысинки.

– Принялось, значит, – с удовлетворением отметила Клавдия и подумала: «Эх, жаль, что Матвея с нами нет».

– А ведь тут ты свои руки приложила. Для тебя разве это не радость? – искоса, с лукавинкой взглянув на Клавдию, спросила Марья.

– Сколько, думаешь, соберем?

– Полагаю, двести верных, если не больше.

Клавдия почему-то представила черноглазого крепыша, грызущего кусок сахару, и улыбнулась.

– Смейся, смейся, – продолжала Марья. – А знаешь, лекцию я слушала, в войну, когда продукты по карточкам были, так ученым сахару давали больше, чем другим. Сахарок нужен для умственной деятельности. Так что ученые без нас тоже, брат, спутника не запустят. Ну, пойдем поглядим кукурузу – и домой. Мне еще надо механика из РТС повидать.

Они направились через кукурузное поле узкой, чуть приметной тропкой. Марья пытливо поглядывала по сторонам, то и дело возмущаясь, что сорняк «так и лезет, проклятущий».

Неожиданно Клавдия засмеялась.

– Ты что? – удивилась Марья.

– Знаешь, Маруся, какие-то вы с Матвеем схожие.

И снова засмеялась.

…Весь вечер Клавдию не покидало чувство томительно-радостного ожидания.

До петухов просидела у окна, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги, не стукнет ли калитка.

Матвей не пришел. Она ждала его каждый вечер, но он не приходил.

Спрашивать о нем неловко. Бабам только намек дай – начнут болтать. А Марья к ним в звено не заглядывала, и дома ее не застанешь.

Решила зайти в контору. Ничего особенного. Надо же о покосе узнать.

Старший счетовод артели Евдокия Петровна вычитала в районной газете (она считает ее самой интересной из всех газет – о знакомом пишут), что колхозная контора должна быть родным домом и воспитывать вкус у колхозников.

Евдокия Петровна взяла это целиком на себя. Не надеяться же на бухгалтера, который свой письменный стол не может привести в порядок.

Стены комнаты, где сидят счетные работники, оклеены веселыми обоями. Впрочем, обоев почти не видно, их закрывают портреты, плакаты и лозунги. Плакаты разные: один предлагает хранить сбережения в сберкассе, другой утверждает, что нет ничего вкуснее и питательнее яблочного джема. С метрового плаката здоровенный парень, демонстрируя великолепные зубы и не менее великолепные бицепсы, призывает заниматься парашютным спортом. Даже дверки шкафа, доверху набитого разбухшими папками, обклеены иллюстрациями из «Огонька».

Более всего Евдокия Петровна гордится плакатом, сделанным местным художником (он же поэт и изобретатель) Ильей Строевым. Красные буквы плаката кричат:

 
Сейте больше кукурузы,
Не забудьте, что потом
Благодарные коровы
Вам отплатят молоком.
 

Благодарная корова, изображенная в левом углу плаката, тащит по земле огромное вымя. Похоже, что корова от удовольствия улыбается. В правом углу плаката, таких же размеров, как корова, красуется початок кукурузы.

Сразу у дверей стоит рукомойник, а над ним надпись: «Просьба обращаться с аккуратностью».

Евдокия Петровна покушалась было и на кабинет председателя. Но Матвей решительно восстал.

У него своя страсть. Кабинет его напоминает оранжерею. Цветы стоят всюду – на подоконниках, полках и прямо на полу. Тут и корявые, покрытые колючками кактусы, и нежная зелень туи, и олеандры, осыпанные розовыми букетами. В углу, в объемистой кадке, – пальма. Ее широкие, словно бумажные, листья и мохнатый ствол вызывают постоянное любопытство у ребятишек.

Матвей сам привозит откуда-то семена и отводки и сам ухаживает за цветами. Колхозники посмеиваются над председателем и немножко гордятся этой его страстью. У других председателей такого не увидишь.

…Клавдия пришла пораньше. Матвея только утром захватишь. Кабинет председателя закрыт. Заглянула в бухгалтерию. Счетовод Зоя, тоненькая лупоглазая девушка, подпрыгивала, размахивая платком.

– Клавдия Ивановна, осторожно! – крикнула Зоя.

Оса, натужно жужжа, покружила по комнате и опустилась на подоконник. Зоя, пригнувшись как котенок, прыгнула к окну и накрыла осу платком.

– Вот она. Ух, зараза! – воскликнула Зоя, торжествуя. Свернув платок комочком, ударила по нему канцелярской книгой.

– Что это у вас никого нет? – спросила Клавдия, оглядывая пустые столы.

– А рано еще.

– Председатель не приходил?

– Не придет он. – Зоя, разглядывая убитую осу, с грустью произнесла: – Жила же! – и, будто оправдываясь, добавила: – Пусть не жалится. Все равно от нее толку ничуть.

– Уехал куда? – чувствуя неясную тревогу, спросила Клавдия.

– А болен он, – беспечно сообщила Зоя. – Насекомое что-нибудь чувствует или оно совсем бесчувственное? У него же нет нервной системы.

– Ты вот бесчувственная, – вспыхнув, упрекнула Клавдия. – Он болен, а она мне про осу. – И, увидев недоумение на лице Зои, спохватилась: – Чем болен-то Матвей Ильич?

– Не знаю я. Врача из райцентра привозили. Диагноза еще нету. – Зоя щегольнула новым для нее словом, произнося его с ударением на «о». – Вам, может, заместителя? Он скоро придет.

Так вот оно что. Болен!.. Не опасно ли? Она даже не смеет навестить: мать Матвея крепко недолюбливает Клавдию. Чего доброго, такое скажет, что порога не найдешь.

Клавдия нарочно прошла мимо дома Матвея. Авось, кого и увидит.

Ставни заперты.

На дворе пусто.

Как и у кого о нем узнать?

Старшая племянница Матвея работала дояркой. Клавдия, будто разыскивая бригадира, зашла на ферму.

Маша удивительно похожа на своего дядю: такие же пышные, вьющиеся волосы и серые, в густых прямых ресницах глаза.

Глаза с лукавой хитринкой смотрят на Клавдию:

– Клавдия Ивановна, а бабушка завтра в райцентр поедет, в аптеку, вот вы и приходите. Уж дядя Матвей обрадуется! – Маша понимающе улыбается. Она упивается своей ролью посредницы.

На другой день Клавдия впервые отпросилась у Ольги, сославшись на головную боль.

Надела лучшее платье и, собрав гостинцы, отправилась. Подле усадьбы Матвея нос к носу столкнулась с учительницей и раздумала, повернула к дому.

А вечером было еще хуже. На дворе она увидела мать Матвея, высокую худую старуху с умным и суровым лицом. Из-под насупленных густых бровей смотрели темные пытливые глаза.

– Тебе что? – неприветливо спросила она.

– Председателя бы мне повидать, – оробев, растерянно ответила Клавдия.

– Спит он, – проговорила, точно отрубила, старуха. И, давая понять, что больше говорить не о чем, ушла в амбар.

…Минула неделя. Узнав, что Матвей вышел на работу, Клавдия не выдержала. Надела светлое платье, новые туфли и отправилась к конторе. Долго кружила по деревне. Потопталась у клуба, прошла зачем-то мимо хаты Марьи. У конторы остановилась в нерешительности.

В кабинете Матвея горит свет. Много народу. Громко говорят. Наверное, совещание. Ждать напрасно. Не пойдет же он один домой. Надо было приходить?! Вырядилась, как девчонка.

Весь день Клавдия издевалась над собой. Дочь замужем, а она по милому тоскует. Но только погасли огни в деревне, снова пошла к нему под окно. Хоть бы одним глазом взглянуть.

Свет. Видать, еще не ушел. Долго стояла на другой стороне улицы, вглядываясь в желтый прямоугольник, повисший в темноте. Озираясь, пробралась в палисадник. Как же сильно пахнут табак и резеда! А голосов не слыхать. Может, его нет? Спряталась в тени тополя и не поверила своим глазам.

Лицом к окну, напротив Матвея, сидит учительница. Клавдия впилась в нее взглядом. Что он хорошего нашел в ней? Глаза как у кошки, круглые, навыкате. Волосы распустила, будто девчонка. Да… но на лице ни единой морщиночки. Розовое, как яблоко. Вот рот большой, некрасивый.

Учительница заговорила. Клавдия вся обратилась в слух.

– Что же вы молчите? Так ничего мне и не скажете?

– Варвара Григорьевна, я вас уважаю, вы хорошая, добрая женщина…

– Я знаю, вы скажете, что я моложе вас. Но вы же сами говорили, что вам со мной интересно, то есть, что я для вас интересный собеседник. И вообще-то… для меня ваш возраст не имеет значения…

«Ах вот ты какая? Сама набиваешься. А еще образованная», – с озлоблением подумала Клавдия.

– Это вам так кажется, что не имеет значения, – медленно проговорил Матвей.

«Ага, боишься, что молодая, так изменять будет. Чего же я стою тут?!..Жду, когда миловаться начнут… Уйду! Нечего мне тут делать… Уйду…»

И не могла сдвинуться с места, стояла как прикованная, прижавшись щекой к стволу тополя и держась руками за горло, словно хотела задержать крик, готовый вырваться из груди.

– Нет, не кажется… Агроном… Вы знаете, о ком я говорю… Он моложе вас… но мне… но я… я никогда бы его не полюбила.

Матвей встал, прошелся до двери. Когда повернулся, Клавдия отчетливо, словно в раме, увидела его лицо. Мать честная, какие же у него глаза! Не похоже, что он счастливый от любви.

Он сел и снова неторопливо, будто с трудом, заговорил:

– Вы мою жену знали, Варвара Григорьевна, тоже хорошая была женщина. Добрая. Я ее не обижал. Говорю вам это, как перед своей совестью…

– Я знаю. В этом никто и не сомневается, Матвей Ильич.

– И все же я перед ней виноват.

– Вы?!

– Да, я! Не любил я ее, – тоскливо признался он. – А это нечестно жить с женщиной, когда ее не любишь… Она это чувствовала. Переживала. Может, от этого и зачахла раньше сроку… Как верба сохнет без воды. Вот и она, с горя.

– Ну что вы, Матвей Ильич. Все же знают, такая болезнь. И потом, извините меня, но, по-моему, вы усложняете. Вы же не давали ей этого понять. Простая женщина, и чтобы так тонко чувствовала.

«Ах ты, бессовестная, – возмутилась Клавдия, – по-твоему, простая, так уже и ничего не чувствует!»

– Вы забываете, Варвара Григорьевна, я ведь тоже простой человек… Мужик.

– Я не хотела вас обидеть. Скажите, вы не любили жену, потому что… потому что любили другую женщину?

– Да.

Они замолчали. Матвей сидел, поставив локти на стол и опустив голову на руки. Розовые щеки учительницы медленно бледнели. Она машинально открывала и закрывала сумочку, щелкая замком.

Клавдия ощутила во всем теле легкий озноб.

– Ну, это тогда… А теперь? Когда жена умерла. Скажите… Вы могли кого-нибудь, со временем конечно, полюбить? Могли бы?

– Видите ли… Вот писатели в романах пишут, что есть такая порода людей – однолюбы… Вот и я…

Скрипнула дверь. В кабинет заглянула Марья.

– Заходи, заходи, Марья Власьевна, – поспешно произнес Матвей.

Учительница поднялась.

– Я пойду. Ну что ж, спасибо за правду, Матвей Ильич, – она старалась закрыть сумочку, но что-то мешало ей.

– Может, я после зайду, – мельком взглянув на учительницу, предложила Марья.

– Нет, почему же, – деланно бодрым голосом проговорила Варвара Григорьевна. – Мы обо всем договорились с Матвеем Ильичом. Мне теперь все ясно. Значит, с ремонтом школы вы нам поможете?

– Да, да, непременно, – живо откликнулся Матвей и уже другим, извиняющимся тоном добавил: – Вы меня простите за прямоту. Но, понимаете…

– Хорошо, хорошо, – перебила его учительница. – Я все понимаю, и не надо. – Она замолчала и, неловко улыбнувшись, пошла к дверям.

Клавдия опомнилась: «Чего же я здесь стою? Еще увидит». Выскользнув из палисадника, она, придерживая за концы косынку, побежала на другую сторону улицы и прижалась к высокому плетню. Учительница прошла мимо, чуть не задев ее.

…С утра стоял изнуряющий зной. Пожалуй, и в разгар лета не было такой жары.

Колхозницы ушли на обед в деревню. Клавдия решила домой не ходить. Кто ее там ждет?

Жара разморила Клавдию. Она устроилась в тени под стеною недостроенного зернохранилища на куче стружек. Хорошо лежать на спине не шевелясь, вытянув руки вдоль тела, и вдыхать скипидарный запах стружек.

Еще поутру приезжал на ферму Матвей. Неподалеку от зернохранилища, на расчищенной площадке, сушилось зерно. Клавдия слышала, как он поздравлял обступивших его колхозниц с новым урожаем. Она не подошла и с особым усердием мазала стенку. Только когда он садился в машину, оглянулась и поймала его, как ей показалось, укоризненный взгляд.

И сейчас, вспомнив этот взгляд, Клавдия тяжело вздохнула. С того дня, когда она ждала его к себе и не дождалась, прошел ровно месяц. После подслушанного ею разговора вспыхнула надежда, что он зайдет. Но Матвей не приходил.

Что ж, может, и правду сказал Варваре Григорьевне про старую любовь, а связывать свою судьбу с ней, Клавдией, не хочет, уж больно она обидела его. А может, и в городе повстречалась хорошая женщина. Недаром он частенько туда ездит.

Душно. Тело словно горячей ватой обложено. Клавдия достала из сумки флягу и отпила несколько глотков теплой воды.

Смочив конец платка, вытерла им потное лицо. Замелькали желтые и зеленые круги. Жаркая волна колыхнула и понесла неведомо куда.

Случается, покажется во сне, будто ты куда-то проваливаешься, и… вздрогнув, просыпаешься в страхе и смятении. Так случилось и с Клавдией. Прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, она поднялась, огляделась недоумевая. За каких-то полчаса, покуда она спала, все изменилось. Высокое ярко-синее небо вылиняло, опустилось. Медленно, будто нехотя, ползли по нему перистые облака.

С запада надвигалась темная туча.

Сникла березка, растущая у зернохранилища, и ракиты у пруда ниже склонились над водой. Стояла томительная предгрозовая тишина.

«Ох и дождина будет!» – подумала Клавдия.

На западе загромыхал гром.

Она боялась грозы. Ее тетку, как говорили в деревне, «убило громом». Клавдия тогда была ребенком, но ощущение страха осталось на всю жизнь.

Как быть? Идти домой? А вдруг гроза в пути застанет? Уж лучше укрыться в зернохранилище. Может, кто подойдет? Клавдия посмотрела на дорогу – никого.

А про хлеб-то забыли?! Дождь намочит – и пропал первый урожай. Клавдия негодовала: тоже хозяева, ушли, и горя мало. А ей какая печаль? Что она, бригадир или звеньевая?.. Нет уж, не ее это забота. И хоть не ее забота, поглядывала то на дорогу, то на запад, откуда все ползла и ползла черная туча.

Клавдия не могла теперь не думать о хлебе. Она со все нарастающим нетерпением смотрела на дорогу. Взобралась по лестнице на крышу зернохранилища, чтобы лучше видеть. Обрадовалась, приметив грузовую машину. Можно с шофером наказать привезти брезент. Машина, не доезжая до фермы, свернула. Покружилось на дороге облако пыли и будто проглотило машину.

Налетел ветер. Он прошелся по крыше зернохранилища, чем-то там прогромыхал, потряс березку, и она испуганно задрожала всеми листьями. Ветер швырнул к земле стайку стрижей, взлохматил крылья у вороны и далеко разнес ее печальное «кар», потом пошел гулять по пшеничному морю, взбудоражил его и погнал по жнивью одинокое перекати-поле.

Заурчал, загрохотал гром.

Клавдия взглянула вверх – черная туча занимала полнеба.

«Что я, обязана им хлеб караулить?» – подумала женщина и направилась в зернохранилище – переждать там грозу.

Но через несколько минут она уже бежала на ток подбирать зерно.

В куче-то оно почти и не промокнет.

Торопилась изо всех сил. Даже задохнулась.

«А мне что? Мое дело сторона… Им не жаль, а мне и пововсе. Вот еще две лопаты – и брошу. И никто не укажет. И почему это с нее должен Матвей спрашивать? Тоже хозяева… сеяли, растили, а теперь пусть гниет?» И чем сильнее Клавдия грозилась, тем проворнее сгребала зерно, то и дело оглядываясь.

Туча ползла. Только на востоке еще голубел краешек неба. Громыхало все ближе и ближе, при каждом раскате грома Клавдия шептала: «Господи, помилуй», – и не потому, что верила в бога, а так… на всякий случай.

Кофточка на ней взмокла от пота, прилипла к плечам, спине. Поясницу ломит. Во рту сухо, першит. От усталости дрожат колени; кажется, что последний взмах лопатой – и спину уже больше не разогнуть… Сколько перебросала зерна, а еще и половины не сгребла! Только бы успеть, только бы успеть…

Туча, черная, зловещая, теперь закрыла небо от края до края. Казалось, присматривалась, как удобнее обрушиться на Клавдию, и опускалась все ниже и ниже. Уже не видно леса, уже тянется косматый хвост хищной тучи по дальним полям.

Стало сумрачно. Глухо.

В воздухе свинцовая тяжесть. Она теснит дыхание.

Кругом ни единой живой души.

Одна!.. Одна во всем поле…

Жутко… Убежать в зернохранилище, накрыться с головой жакеткой, забиться в угол.

А хлеб?

Пусть пропадает?..

Рассекая темные воздушные бездны, заполыхали молнии. Тотчас же загрохотал гром. Словно рядом обрушилась каменная гора.

Ослепленная молнией, Клавдия выронила лопату, потянулась за ней и упала ничком. Подняла голову, синее пламя полоснуло по глазам. Гром нарастал. Рушилась громада гор. Лежать бы так, не отрываясь от теплого зерна.

Ох, как грохочет! Мама родная! Убьет еще молния! Не дай бог, убьет!

Усилием воли заставила себя подняться. Схватила лопату и с какой-то яростью принялась сгребать зерно. Только закрывала на секунду глаза при каждой вспышке молнии да вздрагивала при раскатах грома, но лопату из рук не выпускала.

Со звоном упали первые, редкие капли. «Уж погодил бы маленечко», – попросила Клавдия. Рассыпанного зерна оставалось немного.

Стремительно, с шумом надвигалась стеклянная стена.

Ударилась о землю и рассыпалась в мелкие осколки.

Дождь лил и лил, набирая силу. Не видать полей, дождь затуманил их. Он хлестал холодными полосами лицо, руки, плечи и спину. Промокшая до нитки одежда затрудняла движения. Набрякла от воды лопата, будто пудовая гиря.

«Ничего, еще немножечко», – уговаривала себя Клавдия.

Заметила желобок. И откуда он взялся? По желобку зерно ручейком утекало в канавку, уже наполненную мутной водой. Как же быть? Стащила с себя жакетку, заткнула ею желобок, сбегала в зернохранилище, принесла кирпичи, чтобы не смыло водой, придавила ими жакетку.

Когда подошла грузовая машина с колхозницами и Марья, тяжело дыша, первая подбежала к Клавдии, та стояла и отжимала платок. Марья, недоумевая, переводила взгляд с Клавдии на конусообразную гору зерна.