Текст книги "Бабье лето (повесть и рассказы)"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Он достал из шифоньера костюм и стал торопливо одеваться. Не глядя, переложил из халата платок, стеклянную пробирочку с нитроглицерином. Стараясь не шуметь, – только не заметили бы помощнички, – выбрался на улицу: решил дожидаться машину за воротами.

Городок спал. Сеял мелкий дождик. На улице безлюдно. Сквозь серую пелену дождя плавился желтый свет фонарей.

Машина пришла раньше, чем он ожидал. Обычная трехтонка.

Надя выскочила проводить. Василий Иванович слышал, как она шептала шоферу:

– Вы уж поаккуратней. Болен доктор-то. Опасно. Нельзя ему! Если бы не такой случай… ему лежать надо, а он…

Тон у Нади был взволнованный; она то и дело поправляла скользивший на лицо капюшон плаща.

Шофер хриплым от ночной езды голосом, заглядывая под Надин капюшон, сказал:

– К сожалению, девушка, не знаю, как вас зовут, но поимейте в виду: таким типам, у которых одна извилина, баранку не доверяют. Примите наши уверения… и прочее…

Шофер, высокий, здоровенный парень, изо всех сил старался вести машину осторожнее. Свет фар скользил по черным лужам и развороченным жирным бороздам грязи. То и дело фонтаны воды и комья грязи вылетали из-под колес, обдавая стены кабины, кузов. Дождь барабанил по крыше кабины. По темным стеклам сбегали мутные струи.

– Ну и погодка, пропади она пропадом, – проговорил шофер.

Василий Иванович не отозвался. Надо во что бы то ни стало сохранить ощущение бодрости… И ничего с ним не должно случиться. Ни-че-го!

Шофер искоса поглядывал на сосредоточенное лицо старого доктора. Не каждый день приходится возить таких примечательных пассажиров. О нем и в газетах столько раз писали и портрет печатали. «А худой, высох весь, – думал парень, вглядываясь в тонкий, заострившийся профиль доктора. – Болен же, видать, сильно, а вот поехал…» Очень хотелось поговорить. Но о чем? Может, побеседовать о лечении: у шофера Саши есть свои мысли по этому поводу. Эх, была не была!

– А вот у нас, я так полагаю, неправильно лечат…

Василий Иванович с любопытством повернул голову к шоферу. Лицо у парня энергичное, скуластое. Чистый лоб. Глаза умные, с прищуром – привыкли в дали вглядываться.

– Вот как? Ну и чем же неправильно?

Саша испугался, уж не обидел ли он старого и заслуженного человека.

– Да я не про вас лично, а вообще! Конечно, я, может, и не понимаю, надо же иметь специальное образование. Но я так кое-что считаю неправильным… когда… – Саша окончательно смешался.

– А вы не стесняйтесь, молодой человек, – подбодрил Василий Иванович.

У шофера на щеках и крутом лбу появились красные пятна.

– Вот разве годится такое лечение, хотя бы, к примеру, отрезать у живого человека руку. У моего дружка, шофера, так получилось. С пустяков началось. Расковырял как-то, а ему тяп – и вся недолга. Надо ее лечить, а не отрезать.

– В принципе верно, – согласился Василий Иванович.

Саша осмелел.

– И вообще раньше меньше всяких болезней было. Меньше народу помирало.

– Когда раньше? До войны?

– Зачем до войны? Еще до революции.

– Вот это неправда. Неправда! Ну-ка, напомни мне. Сколько у вас в деревне детей в прошлом году умерло?

Простодушное лицо Саши выразило явное удивление:

– А зачем им помирать? Все живы…

– Бесспорно, детям незачем умирать, – усмехаясь, согласился Василий Иванович. – Но а все же, не припомнишь?

– Никто не помирал.

– Ну, так вот что, голубчик, а в Гусеневке… так, кажется, ваша деревня раньше называлась?

– Точно.

– В этой самой Гусеневке, – продолжал Василий Иванович, – в тысяча девятьсот тринадцатом году похоронили семнадцать детей. Только за один год.

– А кто их считал? – недоверчиво спросил Саша.

– Я считал. Специально запись вел. Понятно?

В десятках и сотнях таких же Гусеневок ребятишки умирали как мухи и от болезней, от недоедания, от недосмотра.

Саша взглянул на восковое лицо с острой, клинышком, бородкой. «Дурак я, – мысленно обозвал он себя. – С кем взялся спорить? Он, поди, решил: вот какой умник выискался?!» А Василий Иванович между тем подумал: «Славный парень. Сам-то он, наверное, про болезни знает понаслышке. Здоровяк».

Внезапно машину сильно тряхнуло. Василия Ивановича резко подбросило на сиденье. Саша виновато оглянулся:

– Не ушиблись?

– Ничего…

– Тут уж такая дорога, – извиняющимся тоном сказал шофер и добавил: – Не дороги, а пороги.

Василий Иванович сжался и утонул в широком пальто. Когда в следующий раз тряхнуло, Саша протянул руку и осторожно прижал его к сиденью.

Машина мчалась, вихляя по ухабам, дребезжа пустым кузовом и разбрызгивая грязь. Дождь перестал. В прогалинах между тучами нет-нет да проглядывала мутная луна. И тогда были видны пустынные поля с черными скирдами хлеба и одинокими, исхлестанными ветрами и ливнями, теперь уже никому не нужными шалашами. Свет фар вырывал из мрака тонкие придорожные осинки с уцелевшими кое-где на оголенных ветвях медными листьями. Луна, как бы конфузясь за унылый осенний пейзаж, снова пряталась за растрепанные космы туч.

Мысли, подобные обрывкам туч, одолевали Василия Ивановича. Нет, не упомнишь всех дорог, никем не меренных, не считанных, по которым он проехал и прошел. В зимнюю стужу и осеннюю непогодь ободряло сознание, что его ждут, он – необходим, он несет людям надежду. Так, вероятно, ждут его и сейчас! Успеть бы…

А ведь, может быть, его сегодняшний путь – последний. Неожиданно в памяти всплыли слова романса дней его юности: «…Не для меня придет весна, не для меня Буг разольется…» «Что за чушь», – подумал Василий Иванович. И все же в этом году он все чаще и чаще, делая что-нибудь, думал: это в последний раз. Покупает книгу, и вдруг мелькнет грустная мысль – прочесть уже не успею. Кстати, нужно будет завещать библиотеку больнице. Надо будет кроме того…

Из раздумья Василия Ивановича вывела внезапно наступившая тишина. В чем дело?

Заглох мотор, машина остановилась. Саша тихонько выругался и вылез из кабины. В открытую дверь были видны купы кустов. Смутно белел ствол березы. Шофер долго возился с мотором. Когда наконец его рослая фигура вынырнула из темноты и он зажег спичку, чтобы прикурить, Василий Иванович, увидев красное от ветра, расстроенное лицо, понял: что-то случилось.

– Все! – мрачно заявил шофер. – Теперь долго не выберемся.

– То есть как это не выберемся? – встревожился доктор.

– Да так! – Саша сокрушенно вздохнул. – Придется подождать.

– Ждать нельзя! – решительно проговорил Василий Иванович. – Сколько до деревни?

– С километр будет…

– Я пойду. Повороты есть?

– Один только, за мостиком вправо. А там уж и огни видать.

Василий Иванович тяжело выбрался из машины и, с трудом переставляя онемевшие ноги, сделал несколько шагов.

– Как же вы? – испугался Саша. – Погодите маленько. Может, кто подъедет. – Он даже схватил за рукав доктора.

– Нет уж, позвольте, я не имею права терять времени.

Василий Иванович отстранил руку Саши и пошел навстречу темноте и ветру.

Ноги скользили и разъезжались в грязи. Он шел, ступая наугад. Сначала все было тихо. Потом Василий Иванович услышал громкий свист, на свист откликнулись. Через несколько минут до него донеслись приглушенные голоса. Затем все смолкло. Вскоре позади в грязи зачавкали торопливые шаги. Когда Саша поравнялся с ним, доктор сказал:

– А вдруг кто машину уведет?

– Черт ее теперь с места сдвинет! – зло отозвался шофер. – Я попросил ребят знакомых с фермы приглядеть.

Шли молча.

Где-то лаяли собаки. Деревья, растущие по обочинам дороги, печально шумели. Было свежо и пронзительно сыро. Припустил дождь, сгущая влажную чернильную тьму. Холодные струйки скатывались со шляпы за воротник. Василий Иванович, тяжело дыша, с трудом поспевал за Сашей. Было такое ощущение, что долгую ночь напролет плетется он по изнурительной дороге и не будет ей ни конца ни края.

И то, чего он так страшился и о чем старался не думать, совершилось. Острая, кинжальная боль в сердце заставила остановиться.

Трясущимися руками он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака таблетку нитроглицерина и сунул ее под язык. Хотел вздохнуть и не смог – боль нарастала; он охнул и стал медленно опускаться. Внезапно почувствовал, что ноги оторвались от земли, но – странно – он не упал. Он по-прежнему двигался. Подумал: «Теряю сознание» – и тут же ощутил, что его щека прижимается к чему-то жесткому, пахнущему бензином, и только тогда понял: шофер несет его на руках. На смену боли пришла тошнотворная слабость. Он попробовал освободиться, но сильные руки шофера держали его крепко.

Дождь лил и лил, тревожно гудели провода. Непроглядная темь поглотила небо, поля, телеграфные столбы. Но Саша знал этот километр пути как пять своих пальцев. Он помнил каждую выбоину, каждый поворот. Сейчас это помогло – ни разу не оступился. Ему казалось – один неосторожный шаг может быть смертелен для того, кого несет. Иногда он пугался: а вдруг все кончено? Склонялся над лицом старого доктора и, услышав прерывистое дыхание, ускорял шаг. Одна мысль всецело занимала его: только бы успеть!.. Саша шел, не замедляя шага, не останавливаясь.

Лишь на крыльце небольшого домика – колхозной амбулатории – он выпустил из своих объятий доктора.

– Спасибо, голубчик, – проговорил Василий Иванович. Он зачем-то снял очки, надел и снова снял и, держа их в одной руке, другую протянул Саше для пожатия. – Спасибо! – повторил он. – Доставил я вам хлопот. С нами, стариками, связываться небезопасно… Я этого… так сказать… никогда не забуду, – последние слова он произнес шепотом.

Парень смущенно хмыкнул и пробормотал:

– В вас весу-то всего ничего… – Саша вытащил папиросы и, когда в темноте вспыхнул огонек, сказал: – Машину я сюда подам.

Он сошел с крыльца и словно нырнул в черный колодец. Что-то дрогнуло в душе Василия Ивановича от нежности к этому парню, он почувствовал, как в горле у него защекотало. «Стар я стал, совсем стар».

Увидев его, акушерка воскликнула:

– Доктор, милый, да вы совсем больны! Как же…

– Терпеть не могу паники, – сердито произнес Василий Иванович. – Как больная? Инструмент готов?

Роды кончились на рассвете. Женщина с бескровным лицом, охрипнувшая от крика, лежала не шевелясь, беспомощно (раскинув руки. Ее знобило. Она все время облизывала потрескавшиеся припухшие губы. К влажному лбу прилипли кудряшки. Она была очень молода. Каким-то идущим изнутри взглядом она следила за каждым движением Василия Ивановича.

– Жив?

Доктор не ответил. Он посмотрел на неподвижное синее тельце ребенка и, цепенея, подумал: «Неужели искусственное дыхание не помогло?»

Теперь, когда все было кончено, силы оставили его. Он испуганно передал ребенка акушерке и сразу опустился на стул. На лбу выступил холодный пот. Доктор потянулся за платком и вместе с ним вытащил кленовый листок. Откуда он здесь? Василий Иванович машинально поднес листок к лицу и, вдыхая чуть уловимый запах, подумал: «Зеленой листвы мне больше не увидеть». Он перевел взгляд на ребенка, и внезапно мысль, еще более страшная, пронзила старого доктора: «А он?! Неужели и он не увидит?»

В груди, в левой руке, в плече нарастала знакомая боль – предвестник очередного приступа, знакомая, но еще небывало грозная. Кто знает, сколько у него минут в распоряжении? Василий Иванович торопливо (так ему казалось) взял у акушерки слабыми руками младенца и прижался ухом к его груди.

Он слышал лишь свое тяжелое, прерывистое дыхание…

Но вот, как бы в ответ на глухие, неровные удары своего усталого, безнадежно усталого сердца, он услышал другое биение – первые робкие толчки. И тут же, словно лист прошелестел, раздался вздох, потом слабый крик. На мгновение, как бы захлебнувшись от радости, толчки замерли…

А вслед за тем маленькое сердце стало снова пульсировать. Четко, уверенно, победно…

Травинка

Кто первый назвал ее Травинкой, мы так и не могли вспомнить. Настоящее ее имя Инна. Инка. Фамилия – Травкина. Вот и получилось – Травинка. (Прозвище прилипло к ней сразу, как прилипает паутина к березовому листку.)

Однажды собралась молодежь нашего строительного участка в лес на прогулку. Благо идти-то каких-нибудь двести-триста метров. Чуть за бараки зайдешь – и, пожалуйста, бор. Сосны стоят корабельные. Захочешь макушку увидеть – держи шапку! Слетит.

Пришли мы, как водится, с баяном. Стали местечко подходящее для танцев искать. Идем. Глядим – сосны поредели, а за ними полянка, трава на ней нескошенная, высокая. И на этой полянке, прихватив руками края платья, кружится девушка. Тоненькая, как стебелек, и платье под цвет – зеленое. То ли вальс она танцевала, то ли еще какой танец, мы не разобрали. Танцует и поет:

 
…Никогда никому, никому
Про любовь я свою не скажу…
Даже зореньке ясной,
Что еще не погасла,
И цветам на лугу,
И березке в лесу…
 

Увидела нас, оборвала свою песенку, застеснялась, должно быть, и убежала.

Тут кто-то сказал:

– А ведь это, ребята, Травкина. Сама-то как травинка! Травинка и есть!

Нельзя сказать, что Травинка была красавицей. Как раз – ничего особенного. Роста небольшого, руки и ноги тонкие, как у девчонки. И волосы в косички заплетены и на затылке уложены. Разве только глаза. Даже не глаза – мало ли голубоглазых девушек. Сколько угодно. Взгляд у нее особенный. Начнет какой-нибудь парень ругаться, Травинка взглянет на него – и тот будто язык проглотит. И ведь не потому, что Травинка грозно глядеть умела. Нет. Она смотрит так, словно ей больно и совестно.

Профессия у Травинки тоже ничем не выдающаяся – телефонистка.

И представьте, эта тихая и такая обыкновенная девчонка влюбилась в самого видного парня нашего участка. В Лешку Тарасова. Да вы, наверное, про него в газетах читали. Во-первых, он знатный экскаваторщик; во-вторых, он самый красивый из всех парней. Волосы темно-русые, густые и курчавые, точно баранья шапка на голове. Глаза черные, цыганские, с искрой. Во всю правую щеку – шрам. Говорят, он еще мальчишкой с лесины свалился и сучок ему отметинку оставил.

И талантов у Лешки – позавидовать можно! Пел не хуже солистов из Краснознаменного ансамбля, а начнет плясать, глядишь, – и у самого ноги начинают ходуном ходить.

Вот в такого-то парня и влюбилась Травинка. Все об этом знали. И скрывать-то Травинка не умела. Сидит на комсомольском собрании, как всегда, молча и глаз с Лешки не сводит. А как глянет! Казалось, у мертвого от такого взгляда сердце дрогнет.

Знал ли Лешка про Травинкину любовь? Может, и знал. Но ему это не в диковинку было. Многие девчата о нем вздыхали.

Сам Лешка в то время умирал от любви к Марине, что к нам в начале лета приехала.

Вот эта девушка под стать Тарасову. Глаза с поволокой, брови как нарисованные. Над верхней губой – родинка. Румянец во всю щеку – словом, красавица. Работала Марина техником, хорошо работала, строители ее уважали. А говорила как по писаному.

Появилась она у нас, и стал Лешка за ней ходить, ровно привязанный. Подружились они. Один без другого – никуда. На танцы вместе, в кино вместе; с работы он ее провожает. Марине, видно, лестно было, что покорила такого пария. Она будто даже нарочно старалась показать свою власть над ним. Велит ее ждать у конторы, а сама по объектам ходит. Потом придет и, смеясь, скажет:

– Ой, Леша, а я и забыла, что ты ждешь…

Посмеивались мы над ним, а он и внимания не обращал.

Травинка же у всех на глазах сохла. Ходит сама не своя. Девчата уж говорили ей:

– Ты хоть виду не показывай, что страдаешь по нем.

Уговоры не помогали. Встретит Травинка Лешку с Мариной, глядит на них и то бледнеет, то краснеет, а в глазах – слезы.

В городах молодежь вечерами гуляет по главной улице, а у нас – на яру. Место это удивительное. Сосны, как почетный караул, речную тишину сторожат. Внизу красные и зеленые огни бакенов в воде отражаются, с звездами перемигиваются. С другого берега доносится запах скошенного сена. А бор, нагретый за день солнцем, дышит смолкой и хвоей.

Нет, даже к самому красивому проспекту нашей тропы на яру не приравняешь.

Любили мы здесь вечера проводить.

Идем однажды, а впереди Травинка со своей подружкой Людкой. Эта уж себя в обиду не даст. Язык – словно хорошо заточенный резец. Начнет с парней стружку снимать, аж искры летят!

Распелась. Люда в этот вечер так и сыпала частушками. И вдруг – замолчала. Глядим, навстречу нам идет Лешка с Мариной. Людка увидела их и зашипела на Травинку.

– Не смотри на них. Пой!

А та не то что петь, слова вымолвить не может. Людка подмигнула гармонисту и зачастила:

 
…Я частушек много знаю,
Начинаю первую…
Тебя, милый, проклинаю
За любовь неверную…
 

Спела и давай Травинку тормошить: пой да пой. И ведь добилась своего. Травинка робко, будто тростник у реки прошелестел, пропела:

 
…Говорят, я некрасива,
Роста невысокого.
Посмотрите, девочки,
Какого люблю сокола.
 

Ох, и взъелась Людка на подружку! Ты же, говорит, в любви ему призналась.

А когда Лешка и Марина с ними поравнялись, Людка прокричала:

 
…Говорят, я некрасива,
Некрасива – не беда!
Красота всего на время,
А характер – навсегда.
 

Но Лешка даже не взглянул на Травинку. Похоже, что и частушек он не слышал. Не до того ему было.

Скоро стали мы замечать, что Марина не одному Лешке голову крутит. Придет в клуб с ним, а провожает ее другой. Любовь ли она Лешкину пытала, пли хотела показать, что не один он без ума от нее. Трудно сказать.

Незаметно сентябрь подошел. Дожди зачастили. Стали мы собираться в клубе.

И вот произошел на молодежном вечере такой случай. Вызвали Тарасова плясать «русскую». Плясал он ее знаменито, со всякими коленцами – глаз не оторвешь. Обошел он круг и остановился возле Марины. Вызывает ее. Она засмеялась и говорит:

– Нет уж, Леша, уволь. Ищи другую партнершу, ничего я в этом танце красивого не вижу. – Отвернулась и стала шептать что-то на ухо своему вздыхателю инженеру. И это при всем честном народе. Лешка от злости даже побелел. Мы думали: сойдет парень с круга. Но он крикнул баянисту:

– Гош, играй шибче! – подбежал к Травинке, схватил ее за руку и вытащил на середину зала. Мы так и ахнули.

А Травинку точно подменили. Она и не она. Будто и ростом стала выше. Голову подняла, руки как крылья распахнула и поплыла по кругу, да так легко, словно ноги ее не касались пола.

Девчата захлопали в ладоши, закричали: «Ай да Травинка!» Людка, конечно, громче всех.

Летит Травинка, а рядом – Лешка, заглядывает ей в лицо, улыбается. У девчонки глаза горят, как звезды в морозную ночь, и вся она будто светится изнутри. Улыбка ли, румянец ли скрасил ее, глядим и удивляемся: где же раньше-то таилась ее красота?..

И надо же было Женьке, парень он так себе, никудышный, такую подлость учинить. Подставил он ножку Травинке. Может, он хотел Марине угодить, а может, думал, что Травинка заметит и обойдет его. Но никого она, кроме Лешки, не видела. Запнулась Травинка и упала с размаху, будто подкошенная. Кто-то вскрикнул. Захлебнувшись, оборвал плясовую баян.

– Вот так партнершу себе выбрал! От радости ноги не держат.

Это сказала Марина. Не так уж громко, но Лешка-то услышал. Он даже и не взглянул на нее. Молча подошел к Женьке и ударил его по лицу. Нагнулся, поднял Травинку и понес ее через весь зал. И такое у него было лицо, что никто не только не посмел ничего сказать, но и усмехнуться не посмел.

Принес он Травинку в раздевалку, надел на нее пальто и сам платок на ней завязал.

Все решили – ну, теперь-то Лешенька с Мариной навсегда поссорились. Прошло два дня, и видим: сидят они в кино как ни в чем не бывало. И он мороженым ее угощает. Стало быть, примирились.

В следующее воскресенье у нас концерт самодеятельности был. Конечно, Лешка, как всегда, участвует и занял Марине и ее подруге два места в первом ряду. И все выбегал, смотрел, не мог дождаться своей красавицы.

Пришла и Травинка. Разве пропустит она случай послушать Лешку. Но места уже все были заняты. Притулилась Травинка у входных дверей. Стоит, прислонившись к косяку. Скучная. Все она видела, как Лешка места занимал, как пробегал мимо, не замечая ее, на улицу, поглядеть, не идет ли Марина.

Появилась Марина перед самым началом концерта, да не с подругой, а с тем инженером, с которым была на прошлом вечере. Лешка выскочил было ее встречать, увидел, что она рядом с собой инженера посадила, и убежал на сцену. Через минуту вернулся со стулом и поставил его перед первым рядом. Мы ждем, что дальше будет. Глядим, подошел он к Травинке, что-то сказал ей, привел и посадил на стул. Когда Травинка поняла, зачем он это сделал, хотела убежать, но тут погас свет, все на нее зашикали, и она осталась.

Все было спокойно, пока не вышел на сцену Лешка. Марина отвернулась и чуть ли не вслух разговаривает со своим инженером. Лешке петь надо, а он глаз с тех двоих не спускает. Ему ребята кричат: «Лешка, друг, начинай!» А он на весь зал говорит:

– Жду, когда образованные люди разговаривать перестанут.

Тут все, кто был в зале, глянули на Марину. Другая бы растерялась, не знала, куда деваться, но Марина не такая. Встала, взяла своего инженера под руку к как ни в чем не бывало направилась с ним к выходу.

Лешка пел в этот вечер плохо. Но ему все равно хлопали. Сочувствовали.

После злополучного концерта Тарасов стал избегать Марину. Видно, ее это задело, и она заявила: «Только слово скажу, и он побежит за мной, как миленький. Все сделает, что захочу».

И тут кто-то из ребят решил ее подзадорить:

– Уж если ты над ним такую власть имеешь, так пусть Тарасов сегодня на нашем участке поработает.

Дело в том, что на участке, где работала Марина, заболел экскаваторщик. А были последние дни месяца. Сами понимаете, обидно под конец план срывать.

Марина еще раз всех заверила, что будет так, как она пожелает, и отправилась на Лешкин участок. И мы, кто еще на смену не заступил, пошли за ней. Неужто Лешка пойдет на поводу у этой красавицы?

Эх, какой лисичкой прикинулась Марина. Вытерла грязь с его щеки, положила ему руки на плечи. Не постеснялась, что люди кругом. Лешка заулыбался, приосанился. Видно, зацепила парня за сердце…

А Марина (и откуда у нее такой ласковый голос взялся) проговорила:

– Ну, Лешенька, прошу, сделай для меня одно доброе дело, – и перешла на шепот.

Видим, брови у Лешки дрогнули, глаза потухли.

– Не могу я… Даже для тебя. Вас выручу, а ребят из своей бригады подведу… Не могу я.

У Марины глаза заметали молнии, но она не успела ничего сказать. Появился ее кавалер – инженер Крюков. Подскочил с готовенькой улыбочкой.

– Собственно, Мариночка, что вы волнуетесь? Нет необходимости упрашивать товарища. Я позвоню старшему прорабу, и Тарасова перебросят.

Тут-то и нашла по-настоящему коса на камень.

– Кого перебросят? – закричал Лешка.

Спорили они до хрипоты. Мы не уходили. «Болели» за Лешку.

Потом инженер с Мариной побежали в контору звонить старшему прорабу. И мы тоже. Все знали: старший-то прораб приятель Крюкова.

Инженер кричит прорабу в телефон свое, Лешка свое. К счастью, на коммутаторе дежурила Травинка. Вот когда мы впервые узнали, какая у нее душа. Слышала Травинка спор Крюкова и Лешки да взяла и подключила телефон главного инженера Михайлова. Тихонькая, а сообразила, что к чему.

Наш главный – человек справедливый. Если рабочий прав, всегда за него заступится. И в этот раз он все рассудил по справедливости. Не велел Тарасова дергать с места, сказал Лешке: «Работай спокойно». Ну, а Крюкову, видно, досталось. Глаза у него сделались как у вареного судака.

– Ничего не понимаю, – промямлил он, пожимая плечами и вешая трубку.

Кто-то насмешливо проговорил, что не каждый за красивые глаза продаст рабочую честь. Рано, дескать, похвалялась синица море зажечь. Впервые Марина не сумела разыграть равнодушие. Со злостью бросила Лешке:

– Не смей за мной ходить. Я не хочу больше тебя видеть.

И это, заметьте, при всех. Эх, как вздрогнул Лешка. Будто его электрическим током дернуло. Глаза сверкнули, как разгоревшиеся угли, а шрам на лице стал особенно заметным. Сначала он весь подался вперед. Мы уже думали, побежит за Мариной. Потом резко повернулся и пошел не оглядываясь к своему экскаватору.

Мы ждали, чем дело кончится. Одни утверждали, что они снова помирятся и Тарасов первый покорится. Другие считали, он теперь раскусил, что за птица Марина.

Слышала все эти споры Травинка. Совсем она сникла. Стала как тень.

Развязка пришла самая неожиданная. Лешка стал выпивать. Всем это в диковину. Прежде-то Лешка хмельного в рот не брал. Раз так напился, что даже концерт у нас сорвал. Ему надо выступать, а он, как говорится, лыка не вяжет.

Гена Дорофеев, секретарь комитета, позвал Марину и говорит ей:

– Ты бы повлияла на Лешку. Жаль его. Ведь свихнется же.

А Марина отвечает:

– Ничего общего с этим пьяницей не имею.

Лешке передали ее слова. И совсем парень закрутил. Заявился в клуб пьяный, чуть с Маринкиным инженером не подрался.

Как-то заболел напарник Тарасова. Пришли Лешку звать на работу, а он опять в таком виде, что не только на работу, но и по комнате пройти не может.

Решили наши комсомольцы продернуть Лешку в газете, написали заметку и тоже удумали: поручили Травинке нарисовать карикатуру на Лешку. Талант у нее такой – нарисует не хуже Кукрыниксов.

Травинка наотрез отказалась, а была она у нас член редколлегии. Групкомсорг нажаловался на нее, и Травинку вызвали в комитет.

Гена сгоряча, не разобравшись, стал стыдить Травинку.

– Не успели, – сказал он, – тебя в комсомол принять, а ты от первого поручения отказываешься.

Травинка хотела что-то ответить, но в это время вошла Марина, и слова у Травинки застряли в горле.

– Ты вообще отказываешься в редколлегии работать? – спросил Гена.

– Вообще не отказываюсь, – чуть ли не шепотом ответила Травинка.

– Она только рисовать на Тарасова карикатуру не желает, – сказала Марина. – У нее личное выше общественного.

Тут только до Геннадия дошло.

– Ну… и… ну… – протянул он. И, хлопнув ладонью по столу так, что над пустой чернильницей подпрыгнула крышка, воскликнул: – И правильно делаешь! – И самокритично добавил: – А я, дубина стерильная!..

Любил наш секретарь сильные выражения. Гена заявил, что зря вызвал Травинку и пусть она идет домой и спокойно отдыхает.

Травинка не ушла. Она чего-то ждала. Может быть, когда уйдет Марина. Но тут пришли остальные члены комитета и сразу же заговорили о Лешке. Кое-кто настаивал на том, чтобы снять Лешкин портрет с Доски почета. А другие предлагали исключить Лешку из комсомола, если он хоть раз явится на работу в нетрезвом виде, чтобы не позорил комсомольского звания. Пока спорили о Лешке, Травинка сидела за шкафом у двери. Когда она исчезла, никто и не заметил.

Между тем Лешка в этот вечер отправился на четвертый участок к своим друзьям по ремесленному.

Друзья Лешки, Иван и Михаил, жили на частной квартире. Хозяйка приготовила ребятам ужин, а сама пошла на работу. Как только за ней захлопнулась дверь, Лешка вытащил из кармана тужурки пол-литра водки. Ребята сначала отказывались пить. Лешка насупился.

– Со мной не хотите?..

Чтобы не обидеть друга, сели к столу. Лешка пил и становился все скучнее. Заявил, что признает только мужскую дружбу, а любви никакой не существует.

– Правильно, Лешка, – крикнул Иван. – Выпьем за дружбу?

Выпили за дружбу, за счастливую жизнь, которую, конечно, в первую очередь создают они, строители. И нет другой такой прекрасной профессии на свете.

– Спой, Леша, – попросил Михаил. – Спой не для равнодушных людей, а для нас, твоих друзей.

Лешка не стал ломаться. Но только он затянул «Глухой неведомой тайгою», как раздался осторожный стук в окно. Ребята прислушались, стук повторился. Михаил, опрокинув табуретку, побежал в сени. Вернулся скоро, а за ним шагнула через порог девчонка.

Она, видно, долго была в темноте, потому что прикрыла глаза рукой, защищаясь от света. Когда отняла руку от лица, Лешка воскликнул:

– Травинка!

Ребята, недоумевая, смотрели на Травинку. Ну зачем понадобилось девчонке тащиться в такую даль? Ведь ей пришлось прошагать добрых шесть километров, и не по гладенькой дорожке, а пустырями и котлованами. Известно, какой рельеф на втором году строительства гидростанции. К тому же темь непроглядная. Слякоть.

Смотрят ребята на Травинку и молчат, и она молчит, опустив голову, а туфлишки на ней насквозь мокрые.

– Ты что? Заблудилась? – спросил Лешка. Он решил, что Травинка идет к своей тетке, которая недавно переехала на четвертый участок.

Заговорила она, и губы у нее тряслись, то ли от холода, то ли еще от чего.

– Леша, на комитете сейчас… товарищ Дорофеев и вообще все… Леша, я бы тебе одному… все бы сказала…

– Говори при всех, – заявил Лешка, – у меня от них, – он кивнул головой на ребят, – секретов нет.

Изо всех сил старалась Травинка быть спокойной, но голос у нее то и дело срывался. Пересказала, что говорили о Лешке на комитете, и все повторяла: «Они хотят твой портрет снять с Доски почета».

Лешка слушал, трезвея и хмурясь.

– Ну и что же! – проговорил он с обидой. – Пускай снимают! Делов-то мне!

– Что ты, как же можно?

И такая тревога и печаль прозвучали в ее словах, что Лешка пристально взглянул на Травинку.

А она тихо проговорила:

– Не пей, Лешенька. Они сказали, придешь на работу выпивши… снимут… – Она замолчала, испугавшись своей смелости.

Лешка еще больше помрачнел.

– Это что же, комитет тебя уполномочил мне сообщить? – с вызовом спросил он.

– Нет… я сама…

Лешка оглянулся на ребят. Никогда еще друзья не видали его таким растерянным.

– Ты вот что, – сказал он Травинке, – раздевайся, поужинаешь с нами.

Ребята тоже принялись уговаривать ее остаться. Но Травинка сказала:

– Спасибо. Идти надо, – натянула на голову мокрый полушалок и, как бы извиняясь, пояснила: – Мне ведь в двенадцать на смену заступать.

Иван и Михаил, не сговариваясь, глянули на часы – стрелка приближалась к одиннадцати.

Лешка чуть слышно спросил:

– Ты что же? Из-за меня… и шла сюда?

Травинка молча кивнула головой.

Притихшие ребята во все глаза смотрели на Травинку. О чем они думали? Может, о том, как эта девушка в мокрых туфлишках и мокром полушалке снова будет пробираться в непроглядную темь по строительным площадкам и потом ночь дежурить у аппарата. Может быть, и о чем другом, только Иван почему-то тихонько свистнул, а Михаил, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Да-а… всякие люди бывают…

А Лешка все глядел и глядел на Травинку, будто впервые ее увидел. Потом подошел к ней, взял за руку.

– Ребята, – крикнул он, – не нуждаюсь я в Марине. Я женюсь на Травинке. Поздравляйте нас! Вот мы не верили в любовь! Травинка, при друзьях скажи – любишь ты меня?

Парни скорее догадались, чем услышали Травинкино «люблю». Глаза у Лешки стали озорные, сам смеется. Налил всем стаканы, подал Травинке и объявил:

– Выпейте за мою невесту!

Травинка замерла, и по лицу ее видно – ничего она не понимает.