Текст книги "Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»"
Автор книги: Елена Анненкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Проведя в губернском городе неделю, Чичиков отправляется с визитами к помещикам, с которыми познакомился у губернатора, к Манилову и Собакевичу. Читатель еще не знает, что задумал гоголевский герой, вместе с ним испытывая определенное любопытство, он отправляется в поездку по России, описание которой занимает большую часть поэмы. Верный себе, автор комментирует все то, что попадает в поле его зрения. Он словно сам садится в «известную бричку», рядом с героем, а поскольку утром в день отъезда Чичиков отдает приказы Селифану и Петрушке, то автор заводит разговор прежде всего о них. Прося прошения у читателей, что занимает их внимание второстепенными и даже третьестепенными лицами, он, представляя Петрушку, называет два, как будто совершенно разнородных свойства: нечистоплотность и «побуждение к просвещению». Перед нами очередная загадка. Что означает свойственное Петрушке пристрастие к чтению – бессмысленное занятие, которому без всякой пользы для себя предается лакей Чичикова («ему было совершенно всё равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, – он все читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался» – VI, 20) или неосуществленный, бессознательный порыв к познанию? Во всяком случае, этот герой не вполне обычен. Когда автор берется предположить, о чем бы мог думать Петрушка, потревоженный замечанием хозяина, он наделяет его мыслями, которые могли прийти в голову любому лакею («И ты, однако ж, хорош; не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же» – там же), но при этом он не настаивает, что размышления Петрушки были именно таковы. «Что думал он в то время, когда молчал» (там же), – остается тайной, не исключающей, правда, что он и вовсе ни о чем не думал. Этот странный лакей, читающий все без разбора, не предвосхищает ли потенциально другого (героя Достоевского), живущего в доме Федора Карамазова, довольно много почитавшего и ведущего беседы с образованным Иваном Карамазовым, считающего, что в беседах с ним нуждается и сам Иван, более того, готового осуществить ту идею, которая мучает Ивана? Между Петрушкой и лакеем Смердяковым в «Братьях Карамазовых» Достоевского – дистанция «огромного размера», но кажется, здесь есть над чем подумать. Среди героев Гоголя мы не найдем ни одного идеолога, без которого немыслим роман Достоевского, тайна человеческого сознания – это тайна, которая Гоголя постоянно занимала.
Характеристика Селифана отложена автором до последующих глав (и в полной мере будет развернута во втором томе), сейчас же перед взором читателя – дорога Чичикова, российская провинция, ее закоулки, бездорожье, «чушь и дичь по обеим сторонам», «кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикой вереск и тому подобный вздор» (VI, 21). Неприметность, не-живописность российских пейзажей, акцентированная автором в первом томе, подстать заурядности жизни, которую ведут населяющие поэму Гоголя герои. Создается впечатление удручающей заурядности, не-красоты, не-стройности русской жизни.
Гоголь не случайно избирает для всех глав, где речь идет о поездках Чичикова к помещикам, сходное построение: Чичиков подъезжает к поместью того или иного владельца (живых и мертвых душ), взору его открывается общий вид на имение и деревню; взгляд останавливается на господском доме, затем появляется возможность присмотреться к хозяину и интерьеру. Не потому ли так легко находит Чичиков нужный тон, что российская повседневность уже ничем не может его удивить. И он, и автор готовы к тому, что дом похож на хозяина и наоборот, что о привычках и образе жизни помещика немало говорит домашняя обстановка, сад (если таковой имеется), вид ближайшей деревни. Гоголь любит и умеет характеризовать героев через вещи, допуская, что вещь может взять верх над человеком, подчинить его себе. Поэтому стоит присмотреться к тому материальному миру, который окружает человека и который является составной частью его жизни.
Почему дом Манилова «стоял одиночкой на юру, т. е. на возвышении, открытом всем ветрам» (VI, 22)? Не означает ли это, что и Манилов, такой простодушный и любезный, не сказавший ни о ком дурного слова, тоже одинок? Почему автор достаточно подробно описывает и погоду («день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета» – VI, 23), и сосновый лес, темнеющий «каким-то скучно-синеватым цветом»? Не передает ли это внутреннее, самим героем не осознаваемое в полной мере настроение Манилова – неудовлетворенность тем образом жизни, который выпал ему на долю и который оспорить, тем более переменить – даже не приходит в голову?
Исследователи неоднократно задумывались, почему именно Маниловым открывается ряд «помещичьих» глав, и давали различные, взаимодополняющие ответы: и потому, что он наиболее безличностен, а чем далее, тем больше в каждом герое будет проступать индивидуальность; и потому, что на фоне безмятежного Манилова афера Чичикова выглядит наиболее контрастно и действие завязывается сразу, приобретая необходимую динамику; и потому, что в Манилове нет резких дурных черт, он не подлец, не жесток, не корыстолюбив, и уже на его фоне недостатки других героев проступят наиболее отчетливо.
Каков же на самом деле Манилов? На этом герое, конечно, лежит печать своего времени. Чуть позже мы поразмышляем, когда же происходит действие поэмы, но пока обратим внимание на то, что культурно-бытовая традиция конца XVIII – начала XIX в. отозвалась в образе жизни, интерьере, строе мышления гоголевского героя. Рядом с домом Манилова Чичиков видит разбросанные «по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций» (VI, 22). «Аглицкие сады» – это сады со свободной планировкой, близкие к природному ландшафту; в России они получили распространение в конце XVIII в. Сад Манилова, отмечает С. Фуссо, засажен в соответствии со школой садово-парковой архитектуры, возглавляемой Кэпабилити Брауном: прямые линии, аллеи и прямоугольники формального сада были заменены извилистыми, мягко изгибающимися ручьями и тропинками; Браун хотел, чтобы его сады казались более безыскусственными и естественными, чем сады итальянского Возрождения или французские сады XVII в. [14]14
См.: Фуссо С. Ландшафт «Арабесок» // Гоголь: Материалы и исследования. М., 1995. С. 75–76.
[Закрыть]. Однако Е. Е. Дмитриева обращает внимание на то, что «с общей ориентацией на английский стиль никак не вяжется описание дома, расположенного на холме. Подобная позиция усадьбы, доминирующей над окрестностью, есть на самом деле характерная особенность парка французского стиля» [15]15
Дмитриева Е. Е. Поездки по усадьбам и история усадебного гостеприимства: к проблеме жанрового генезиса «Мертвых душ» // Гоголь как явление мировой литературы. М., 2003. С. 235.
[Закрыть]. Натуре Манилова, несколько бесформенной, свободная планировка сада должна была понравиться, но и эстетическая эклектика его не смущала. Кроме того, он не имел привычки приводить в систему как свое хозяйство, так и собственные мысли, в том числе эстетические предпочтения. Вспомним два кресла, обтянутые «просто рогожею», в то время как другие – «щегольской шелковой материей». Подобного рода бытовая разбросанность не слишком украшает хозяина и по-своему пародирует английский стиль сада, который предполагал, что о близости сада к природному ландшафту нужно позаботиться; имитировать природный ландшафт не означает предоставить саду возможность произрастать столь же свободно, как растет лес. «По-английски» разбросанные клумбы говорят о том, что Манилов был осведомлен о моде, о новейших тенденциях времени и старался им следовать. Что из этого получалось – другое дело. Об осведомленности гоголевского героя в культурных веяниях времени свидетельствует и задумка выстроить через пруд «каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян» (VI, 25). Известно, что во Франции на мостах, соединяющих два берега реки, действительно выстраивались торговые лавки. Однако мечты Манилова связаны не с рекой, а с прудом, что сразу обессмысливает прекраснодушный замысел. Подобные планы говорят об определенной начитанности героя и о его готовности привнести в русскую жизнь европейские новинки. Однако западной продуманности в организации жизни, прагматизма Манилову явно не хватает. В нем преобладают российские стихийность и мечтательность, не предполагающие получение пользы.
Вымышленный гоголевский герой оказался способен вызвать любопытные историко-культурные ассоциации. В одной из своих работ Д. С. Лихачев отметил в Манилове «определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому кругу России» и предположил, что хотя Николай I не был непосредственным прототипом гоголевского героя, «между ним и Маниловым намечается отчетливое психологическое сходство» [16]16
Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. М., 1987. Т. 3. С. 246.
[Закрыть]. В. М. Гуминский выдвинул другую гипотезу. Большее психологическое сходство он заметил между Маниловым и Александром I, который, по воспоминаниям современников, будучи в высшей степени любезным человеком, сознательно стремился быть любимым многими, и в силу этого бывал «преувеличенно любезен», что позволило одному из обобщавших мнения об Александре I, сказать, что из него вышел не государственный и не социальный реформатор, а просто «сладенький человечек» [17]17
См.: Гуминский В. М. Гоголь и Александр I (из комментариев к «Мертвым душам») // Н. В. Гоголь и мировая культура. Вторые Гоголевские чтения. М., 2003.
[Закрыть]. Переклички столь далеко отстоящих друг от друга личностей (герой поэмы, помещик – и российский император, взошедший на престол в самом начале XIX столетия) видятся и в том, что Александр проявлял неустанную заботу не только о своем брате, сестрах, прежних наставниках, но и о царскосельских садах. По его распоряжению был перестроен павильон «Монжибу» в англо-готическом стиле (английские парки и искусство английских садовников вызывали неизменное восхищение Александра). Манилов мечтал о «доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь предметах» (VI, 38). При Александре Павловиче возводится в Царскосельском парке почти сорокаметровая Белая башня с обзорной площадкой, откуда был виден не только парк, но и далекие окрестности Санкт-Петербурга. В. М. Гуминский отмечает и ряд других сближений, например постоянное стремление Александра I к уединению, но одновременно и культивирование дружбы. Приводя по мемуарным источникам некоторые реплики императора, исследователь обнаруживает некоторые лексические совпадения с восклицаниями Манилова. Е. Е. Дмитриева в мечтаниях Манилова (он нуждается в «духовном наслаждении», мечтает об общении, «чтобы этак расшевелило душу», желает «пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться») видит аллюзию на нравы и мечтания членов Дружеского литературного общества, сложившегося в 1801 г. [18]18
См.: Дмитриева Е. Е. Указ. соч.
[Закрыть]. Членами этого небольшого литературного объединения были талантливые юноши начала столетия: Жуковский, братья Тургеневы, братья Кайсаровы и др. В русском обществе на грани XVIII–XIX вв. царил культ дружбы. Восходящая к шиллеровской традиции идеализация дружбы как факт культурно-бытовой жизни той поры и как поэтический мотив принесла литературе хорошие плоды. Дружба юного Жуковского с рано скончавшимся Андреем Тургеневым нашла отражение в дневниках поэта. Длящаяся в течение многих лет дружба его с братом Андрея Тургенева, Александром, породила интереснейшую переписку, запечатлевшую уникальную образованность и благородный строй души того и другого. Жанр дружеского послания в поэзии первой трети XIX в. (В. Жуковский, К. Батюшков, А. Пушкин, Н. Языков, Е. Баратынский, Д. Давыдов) выполнял очень важную культурную функцию: осуществлял сближение и своеобразное взаимодействие поэтической и бытовой реальности, поэзии и прозы. Дружеское письмо – это разновидность эпистолярного жанра той поры, культивировавшего стиль раскованного игрового общения, обмена культурной информацией, корректировки, шлифовки литературного дара.
Гоголевский герой и передает (правда, в достаточно специфическом виде) атмосферу этого времени, уходящую в прошлое, и одновременно утрирует, невольно снижает ее, хотя и не компрометирует. В речи Манилова – устойчивые для культурно-бытового контекста начала XIX в. понятия: «деревня», «уединение», «сердечное влечение», «магнетизм души». Жанр дружеского послания поэтизировал уединенную деревенскую жизнь, наполненную творчеством, дружеским общением, любовью; эта жизнь противопоставлялась светской, столичной, тем более официозной Вот и Манилов мечтает, «как было бы в самом деле хорошо если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь углубиться!..» (VI, 37). Правда, в отличие от современников писателя, гоголевский герой никаким углубленным размышлениям не предается. Однако и ему дано почувствовать «какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение» Манилов смешон, но по-своему и трагичен. Уже в этой главе достаточно рельефно проступает гоголевский принцип изображения человека, о котором вскользь говорилось; в человеке видится пошлость и пустота, никчемность, телесность, но одновременно – искаженное и подчас едва заметное – человеческое чувство, потребность в ином самоосуществлении. Можно видеть, что даже иронизируя над героем, автор не стремится его принизить. После того как Манилов уже достаточно определенно охарактеризован («От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета» – VI, 24) и в подтверждение высказанной оценки предлагается рассуждение о «задорах» («У всякого есть свой задор… но у Манилова ничего не было» – там же), выясняется, что отсутствие задора можно интерпретировать двояко. Нужно бы иметь хотя бы какой-нибудь задор, но на фоне задоров перечисленных (у одного задор «обратился на борзых собак», другой «мастер лихо пообедать», третий мечтает, как бы пройтись «с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям» и т. д.), может быть и хорошо не иметь никакого задора.
Манилов – как мягкая глина, из которой можно было бы нечто привлекательное вылепить, но нет уверенности что подобное «творение» сохранится, не утратит приданную ему форму. Манилов лишен энергии жизни. И он сам и его имение олицетворяют статичность, неизменность существования, чреватую мертвенным покоем. Ю. В. Манн в свое время отметил, что Чичиков отправляется делать визиты помещикам в «шинели на больших медведях», т. е на медвежьем меху, затем видит мужиков, сидящих в «овчиных тулупах». Когда же он добирается до Манилова, то взору его открывается «покатость горы», одетая «подстриженным дерном», «две-три клумбы» с кустами сирени, пруд, покрытый зеленью, – т. е. вполне летний пейзаж. «В то время как во всем мире времена года циклично сменяют одно другое, – замечает современный исследователь, – в пространстве Манилова царит вечное идиллическое время» [19]19
Музалевский М. Е. К вопросу о цикличности художественного пространства-времени в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя //Литература и журналистика. Саратов, 2000. С. 44.
[Закрыть].
В этот мир, окрашенный в идиллические тона, и является Чичиков, цель поездок которого пока еще неизвестна читателю. Автор прибегает к важной для него дефиниции «предприятия» своего героя: в голосе Чичикова, еще только собирающегося изложить просьбу, «отдалось какое-то странноеили почти странноевыражение… Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенныевещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши» (VI, 32, 34).
Странность, однако, заключается и в том, что как ни изумился Манилов и даже «остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут» (VI, 34), он все же, узнав, что подобная «негоция» (т. е. торговая сделка) не окажется «несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России» (VI, 35), «совершенно успокоился» (VI, 36). Даже авантюрист Чичиков опасался, что его просьба не будет принята (перед тем как ее предложить, «он даже покраснел», «в лице его показалось какое-то напряженное выражение»), но странность сего «предприятия» не насторожила в должной мере его собеседника. А далее, в последующих главах, Чичикову уже не пришлось опасаться, что его просьба вызовет изумление. Поданная в соответствующей форме, приятной для собеседника или задевающей определенные струны у кого сердца, у кого – разума, просьба Павла Ивановича никому не кажется странной, разве что Коробочке («товар такой странный, совсем небывалый» – VI, 54), да и ее заботит прежде всего незнание, сколько можно запросить за мертвые души, вдруг окажется, что «они больше как-нибудь стоят». Однако и ее Чичикову удается уговорить.
«Предприятие» Чичикова располагается на границе необычного, странного и обыденного. В российской действительности факт покупки мертвых душ, т. е. оформление покупки крестьян, уже умерших, но в качестве таковых еще не записанных в ревизскую сказку, хотя и не часто, но встречался. В крепостнической России с начала XVIII века проводились регулярные переписи крестьян. Составленные при ревизии списки именовались ревизскими сказками. Ревизия проводилась один раз в 7—10 лет, чтобы определить подушную подать, которая взималась по числу мужчин-крепостных. Внесенные в списки крестьяне именовались «ревизскими душами», и число их считалось неизменным до следующей переписи. Это создавало почву для определенных спекуляций. Родственница Гоголя М. Г. Анисимо-Яновская вспоминала о своем дяде Х. П. Пивинском, который внес за умерших крестьян оброк и прикупил мертвых душ, чтобы не запретили держать винокурню. Поэтому и в «Мертвых душах» зарождение чичиковской идеи происходит достаточно обыденно. В главе XI Чичиков, в качестве поверенного, раздумывает, как осуществить заклад в казну имения; трудность заключается в том, что «половина крестьян вымерла», на что секретарь, узнав, что они еще числятся по ревизской сказке, замечает: «Ну, так чего же вы оробели? <…> один умер, другой родится, а все в дело годится» (VI, 239).
Вместе с тем подобная «негоция» была не только незаконной, но и неэтичной. Чичиков рассчитывает не просто совершить данную акцию единожды, а, задумав эту аферу, разбогатеть. В слове «предприятие», употребляемом в тексте, можно уловить авторскую иронию, но для героя это действительно предприятие: он долго вынашивал идею, тщательно готовился к ее осуществлению. Чичикова заботит только практическая сторона вопроса: отыскать помещиков, у которых в последние годы умирало немало крестьян, и подешевле или даже бесплатно их заполучить. Сторона метафизическая, философская и нравственная его не беспокоит. Автор не случайно столь многократно употребляет слова «странный», «странное». С общечеловеческой точки зрения, деяние Чичикова по меньшей мере странно, и это сочетание в одном действии странного и почти ординарного привлекало Гоголя, скорее всего, потому, что давало возможность обнаружить скрытые пружины жизни, а также испытать человека: как он отзовется на странное «предприятие» Чичикова – удивится или примет как должное, опротестует или согласится и отыщет для себя выгоду.
Гоголь же выстраивает текст таким образом, что становится очевидным совершающееся нарушение естественных и основополагающих законов жизни. Понятия «мертвое» и «живое», «жизнь» и «смерть», как заметил Ю. В. Манн, смешиваются, перетекают друг в друга [20]20
См.: Манн Ю. В. Художественная символика «Мертвых душ» и мировая традиция // Манн Ю. В. Диалектика художественного образа. М., 1987.
[Закрыть]. Души крестьян, о продаже которых идет речь, именуются как «в некотором роде» окончившие «свое существование», «не живые в действительности, но живые относительно законной формы». Услышав просьбу Чичикова, Манилов осведомляется, не «для красоты ли слога» «изволил выразиться» таким образом Чичиков. «Красотой слога» Павел Иванович действительно владеет виртуозно, но, кроме того, он находит выражения, которые по-своему примиряют неестественность сделки с законом (фраза «я немею перед законом» нравится и Манилову), низводят противоестественное действие к заурядной сделке. Однако выражения, которыми пользуется Чичиков, содержат в себе и некий другой смысл, лишь обозначенный и пока не развернутый. Вспомним, что первая фраза, выражающая истинную просьбу Чичикова, звучит следующим образом: «Я желаю иметь мертвых…». Зловещий подтекст фразы будет прикрыт последующим разъяснением гоголевского героя: «Я желаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые» (VI, 34), но первоначальный смысл, до поры до времени не вполне понятный читателю, не исчезает. Чичиков, покупающий души, ассоциируется с антихристом, приходящим в мир, чтобы утвердить царство зла. Не постигая суть ситуации, Манилов, самый простодушный из всех помещиков, недаром вначале пугается и немеет: это естественная реакция человека на «престранное слово» любезного гостя, приехавшего, кстати, из некоего неведомого мира; Чичиков, очаровывая всех своими словами, никому не рассказывает, откуда он явился.
Читателю же предоставлена возможность задуматься о «мертвой» и «живой» душе, т. е. осмыслить ситуацию более объемно, чем это доступно героям. Ведь Манилов, остававшийся «с разинутым ртом в продолжении нескольких минут», далее, как мы помним, ведет себя совершенно обыденно: старается «высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах» Чичикова, задумывается, «не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума» (там же). Как ни стремится Манилов к «духовному наслаждению», метафизические вопросы ему явно не по плечу. Однако некоторое время ощущение необычности случившегося не покидает Манилова. Гоголь восстанавливает прерванный обсуждением «негоции» диалог новых знакомых о «магнетизме души», о «блаженстве» жить «в самом ближайшем соседстве» и «философствовать о чем-нибудь». А когда гость уезжает, оставшийся в самом умиленном состоянии духа Манилов, унесшийся было в мыслях «Бог знает куда», все-таки вновь возвращается к тому, что произошло: «Странная просьба Чичикова прервала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и все время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина» (VI, 39). Если уж Манилов, полагает автор, оторвался от своих мечтаний и испытал тревогу (хотя бы до ужина), то читатель сможет рассмотреть в губернской жизни более общий, глубокий смысл и задуматься о душе, судьба которой столь непроста в этом «странном» мире.
Именно во второй главе, где идея Чичикова уже становится известной, авторская речь более контрастно, чем это было в главе первой, соединяет иронию и пафос. Правда, в тексте еще не появились пространные лирические фрагменты, но автор уже испытывает потребность приоткрыть некоторые стороны своего творческого сознания и приобщить к ним читателя.
Называя первоначально свое произведение романом, Гоголь в первой главе использовал отдельные черты романа плутовского и нравоописательного. Но открывая вторую главу, он уже дает знать читателю, что повествование будет развиваться по другим законам. По каким – «читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело» (VI, 19). Внося в текст отчетливые сатирические тона, Гоголь не хотел бы ориентировать читателя на восприятие «Мертвых душ» как сатирического произведения. «Повесть» должна «раздвинуться шире и просторнее», т. е. захватить многое на своем пути, уподобиться загадочной русской жизни, заинтриговать неким «концом», финалом, который романам несвойствен, который может удивить читателя, финала, который автором задуман, но вся полнота смысла его еще не открылась. Здесь же приоткрывается и творческий метод Гоголя, которому суждено было обозначить перед литературой новые перспективы. Свою «повесть» автор явно противопоставляет повестям романтическим, привыкшим «изображать характеры большого размера»: «черные палящие глаза, нависшие брови», «перекинутый через плечо черный или, как огонь, плащ» (VI, 23). Автор избирает иной принцип, необходимый литературе, – отыскать, увидеть «много самых неуловимых особенностей». Писатель оказывается аналитиком, который совмещает в себе дотошное, сознательное изучение-узнавание предмета и прозрение-провидение его внутренней, скрытой от невнимательных глаз сущности. «Придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд» (VI, 24).
Таким образом, автор и готов уже по-новому видеть жизнь (ему ведома «наука выпытывания»), и сознает необходимость совершенствования и развития данных ему творческих способностей. Он станет представлять читателям российскую действительность, которая кажется узнаваемой, которая вызывает смех или негодование, но его задача – увидеть в судьбах нелепых помещиков и судьбу России, и судьбу человечества. Поэтому ни роман (каким он известен литературе), ни повесть недостаточны. Автор сам отправляется в неизведанную дорогу, опробуя новые литературные «большаки» и «закоулки». Свою аферу задумал Чичиков. Миссию, эстетическую и духовную, замыслил автор, но в ней также интригующе выступают черты грандиозной культурной «аферы», необычного литературного опыта, от успеха или провала которого – так полагает автор – может зависеть не только судьба литературы, но и судьба русского человека.
