Текст книги "Бедная Настя. Книга 8. Воскресение"
Автор книги: Елена Езерская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Соня любила Крым: его воздух казался ей целительнее французской и итальянской Ривьеры, а пейзажи – привлекательнее. В Крыму она чувствовала себя одновременно и дома, и в путешествии, ибо жемчужина русского юга не переставала удивлять ее открытиями – так много в Крыму было редких мест по красоте и соцветию красок. И когда корабль вошел в бухту Севастополя, Соня сентиментально прослезилась, положив голову на плечо Санникову, и Павел Васильевич какое-то время боялся пошевелиться, чтобы не упустить такое редкое мгновение счастливого единения со своей избранницей.
А потом началась осада. И Соня, несмотря на все уговоры своего спутника, отказалась уезжать, пока еще путь в Россию оставался свободен. По своему обыкновению она устремилась в самую гущу событий, разрываясь между полевым госпиталем, благотворительностью и зарисовками, из которых складывалась эпическая, но вместе с тем трагическая картина подвига русских солдат. Соня отдала все свои вещи обласканным ею семьям защитников крепости и сделалась самой заботливой сестрой милосердия в гарнизоне. Она с упоением принялась содействовать хирургам, и Санников не успевал порою уследить за ее тонкой фигуркой в длинном суконном платье с белым передником и белым платком с красным крестом на голове. И дабы не терять ее совершенно из виду, он и сам напросился помогать в госпиталь, согласившись носить раненых и убирать за ними.
Однако осада затягивалась, а приключение все больше перерастало в испытание. И хотя Соня не намерена была сдаваться, ее организм оказался неприспособленным для столь серьезных переживаний, и вскоре она слегла, а Санников превратился кроме всего прочего в сиделку, опекая и выхаживая ее. А когда в обороне противника образовалась брешь, пробитая упорными атаками из крепости, Санников вместе с Соней в числе других мирных жителей, были вывезены и тайными тропами переправлены в горы, откуда проводник вывел их к позициям русских войск за Херсонесом. Соня была плоха, но, хотя с трудом перенесла тяжелый переход, все беспокоилась, не пропала ли ее папка с рисунками, и умоляла своего спутника стать их душеприказчиком. Санников на эти слова внимания не обращал – не позволял Соне думать о худшем, не отходя от носилок ни на минуту и подбадривая ее.
Можно представить его потрясение, когда, едва оправившись от болезни, Соня вышла из Одесского госпиталя со словами – так куда мы поедем теперь? Санников, и сам едва державшийся на ногах, устало принялся уговаривать Соню к возвращению в Петербург, но она была непреклонна – ей опять хотелось на передовую. И первое, что сделала Соня после излечения, – устроила выставку и аукцион своих севастопольских зарисовок, передав впоследствии деньги, вырученные за экспозицию и проданные работы, семьям севастопольских беженцев, вывезенных вместе с нею и Санниковым. И лишь нервический обморок, приключившийся с ее верным телохранителем по причине крайней истощенности, на время остановил Соню – она вдруг поняла, что может потерять Санникова, и с усердием стала бороться за его жизнь. Разумеется, это еще не означало признания в любви, и, тем не менее, на краткий миг Павел Васильевич стал самым счастливым человеком на свете – дорогая его сердцу молодая женщина поила больного куриным бульоном, пичкала лекарственными порошками и меняла на голове холодную повязку. Увы! Идиллия была недолговечна: так как всё, что Соня совершала вне рисования, она делала с размахом, то вскоре Санников предпочел сказаться здоровым и возненавидел болезнь, чтобы не испытать ненависти к своему ангелу милосердия.
И все же передышка пошла ему на пользу – пока он поправлялся, Санников не только отдохнул и посвежел, но и написал тот самый дневник, который вскоре был отправлен им Анне. Прочитав его, Анна вздохнула – горестно за всех страдальцев Севастополя, облегченно за сестру: она была жива и в надежных руках. А потом опять долго не было писем – последняя весточка неожиданно пришла от Сони, что несколько насторожило Анну: писать сестра любила только маслом. В своем послании Соня сообщала, что встретила удивительного человека, голландского ботаника, который заворожил ее рассказами про тайны уральских гор, и она решила присоединиться к его экспедиции. Правда, в последних строках следовала приписка – Павел Васильевич тоже едет с нами, и взволновавшаяся было Анна успокоилась. И вот этот конверт!
Из листочков, которые лежали в письме Санникова, Анна поняла, что они вырваны были из его нового дневника, и, разглядывая неровные края бумаг, она сделала вывод, что тетрадь из рук Павла Васильевича, вероятно, вырвали, случайно оставив в намертво зажатом кулаке несколько фрагментов текста, которые он позже, по-видимому, успел разгладить и сложить в конверт, который, как потом заметила Анна, тоже был вырван из дневника Санникова, но, возможно, ранее: записей на нем не было, и сделал это, скорее всего, сам Павел Васильевич.
Составить полную картину произошедшего из попавших в руки Анны обрывков дневника было трудно. В одном фрагменте текста было что-то про ученого аптекаря Ван Хельсинга, искавшего в горах соцветия редких трав, прославленных в народной медицине своими исключительными целебными свойствами. В другом было дано описание какого-то места в горах – по ходу изложения Санников все удивлялся, откуда и чем питает свои воды роскошное озеро в горной котловине. Еще там попадалось упоминание старого скита и изумление прекрасным состоянием икон – точно кто-то берег их и следил, чтобы свечи не гасли, и это в непроходимой тайге?!
А вот сейчас Анна разволновалась по-настоящему. Как могло случиться, что Санников был найден в лесу один, и куда исчезла Соня? И что это была за экспедиция в такое время?! Война отнимала у страны все финансовые и человеческие ресурсы, а какой-то ботаник отправляется в горы за цветами для аптекарей? Вряд ли это могло быть военным заказом – спасти Россию могли не лекарства, а мир.
Анна не раз говорила об этом с Марией, хотя ей больше приходилось слушать, ибо она не была столь детально осведомлена, как была посвящена во все события Ее высочество. У Марии имелся свой взгляд на войну, и когда Анна с гордостью рассказала ей, какой овацией встретила публика в зале реплику героя из драмы Озерова «Дмитрий Донской», показанной днями в Александринском театре, – «Лучше погибнуть в бою, чем признать позорный мир!», Ее высочество лишь грустно улыбнулась и промолвила:
– Иной раз лучше позорный мир, чем полное уничтожение.
– Но имеет ли кто-либо право обрекать на позор народ, не спросив у него прежде, готов ли он к такой жертве ради спасения чести? – воскликнула Анна, удивленная пораженческими настроениями своей госпожи.
– Наша беда заключается в том, – вздохнула Мария, уже давно и в вере своей, и душою ставшая русской – даже более русской, нежели иные, исконные, – что мы вынуждены молчать. Мы не можем сказать народу, что эта война началась совершенно глупо, бесцеремонным захватом Дунайских княжеств. Что велась она вопреки здравому смыслу, что страна была не готова к ней, не имея достаточного количества оружия и боеприпасов, что у нас плохо организовано управление на всех уровнях и слишком мало порядка. Что наши финансы на исходе и что наша внешняя политика уже давно проводится в неверном направлении, и что все это привело нас в ту ситуацию, в которой мы сейчас находимся…
Сохранив откровения Марии в тайне, Анна, тем не менее, преисполнилась тогда великой печали, запомнив сказанные Ее высочеством слова, – они были полны горечи и столь глубокого сожаления, что заставили Анну смотреть на происходящее и думать о нем иначе. И вот в такое-то время – ботаническая прогулка? Это было совершенно несвоевременно, и, следовательно, – в высшей степени подозрительно. И потому назавтра же Анна отправилась навести справки об этой странной экспедиции.
Она надеялась найти ответ в Университете, но там ничего не слышали ни о Ван Хельсинге, ни о поисках целебных трав в уральских горах. Декан посоветовал Анне обратиться в Департамент землепользования, но и там на расспросы Анны лишь развели руками. Разочарование ждало Анну и в Русском географическом обществе. Сообщение Анны о неизвестной экспедиции вызвало крайнее удивление чиновников, категорически отрицавших не только факт подобного предприятия, но самую возможность его проведения в военное время. Впрочем, высказал свое предположение один из сотрудников Общества, вполне вероятно, что поездка составлена и оплачена могла быть кем-то из иностранцев, содействующих развитию науки в России, и порекомендовал продолжить розыски по линии Министерства иностранных дел… Уходя, Анна почувствовала на себе сочувственные взгляды чиновников и поняла, что они посчитали ее за сумасшедшую, однако мысль об иностранном ведомстве показалась ей интересной. И Анна написала министру Титову, с которым познакомилась в Константинополе, с просьбой принять ее. Ответ последовал на следующий день – Владимир Петрович приносил извинения, что ввиду своей исключительной занятости государственными делами не может выслушать баронессу в личном порядке у себя дома, и просил Анну завтра приехать в ведомство Нессельроде. Встречавший ее чиновник с предупредительной вежливостью проводил гостью министра в его кабинет, и Титов с искренней сердечностью вышел ей из-за стола навстречу и, поцеловав руку, предложил сесть.
Какое-то время они вспоминали недавние события, разгоревшиеся вокруг похищения Вифлеемской звезды, потом Титов осведомился о ее службе при дворе, проявив при этом замечательную осведомленность, и, лишь еще раз сделав круг словесных реверансов в сторону своей гостьи, спросил, по какому вопросу баронесса решила обратиться к нему, а, узнав, в чем дело, тотчас же вызвал звонком помощника и велел ему выяснить, сможет ли сейчас принять Анну его коллега по департаменту.
– В ведении полковника – все иностранные лица, приезжающие в страну для осуществления научной деятельности, – пояснил Титов, – уверен, Сергей Игнатьевич окажет вам всемерное содействие в этом вопросе.
Однако вопрос, заданный Анной, коллегу Титова не только не удивил, а насторожил. Она не увидела этого на лице полковника Велехова – гладко выбритом и непроницаемом, не услышала в интонациях голоса – ровного и бесцветного, но каким-то шестым чувством поняла – что-то случилось, и от того серьезно встревожилась. А когда чиновник осторожно принялся расспрашивать ее о подробностях полученной ею информации – когда, при каких обстоятельствах и из чьих рук, – Анна не просто укрепилась во мнении, что здесь не все чисто, а уверилась, что обратилась точно и пришла по адресу. И, тем не менее, заинтересованно расспросив Анну и получив ответы на все свои вопросы, полковник развел руками – это какое-то недоразумение, и вряд ли мы способны вам помочь. Никакого Ван Хельсинга среди иностранцев, пересекавших российскую границу за последние несколько лет, зарегистрировано не было, сказал Анне полковник, даже не потрудившись хотя бы для видимости свериться с официальными документами. Нет, он просто объявил – такой фигуры в природе не существует, а что касается присланных ей фрагментов из дневника, то вряд ли их можно считать сколько-нибудь серьезным доказательством.
– Подозреваю, что господин Санников, будучи известным литератором, работал над созданием нового романа, – успокаивающе улыбнулся Анне полковник Велехов, – в будущем, уверен, он займет достойное место в нашей литературной табели о рангах. И сюжет, который вы мне поведали, представляется интересным своевременностью – мы все так устали от военных сводок, что авантюрная повесть о приключениях пропавшейв тайге, почти в джунглях, экспедиции может отвлечь читателей от обсуждения ужасов сражений и созерцания наших военных неудач.
– Вы полагаете, Сергей Игнатьевич, что за написание авантюрного романа убивают? – с неподдельной наивностью спросила Анна.
– Вполне возможно, господин литератор стал жертвой разбойного нападения, – пожал плечами чиновник и сочувственно спросил. – Разве положение господина Санникова совсем уже плохо?
– По крайней мере, так мне сообщили из уездной больницы, где сейчас и находится Павел Васильевич, – не удержалась от нотки упрека Анна.
– Вот видите, господин Санников не одинок – он в руках наших славных эскулапов, – снова добродушно улыбнулся ее собеседник. – Полагаю, вам следует хорошенько отдохнуть и дождаться возвращения, как вашего подопечного, так и вашей сестры. Уверен, в самое ближайшее время все разрешится, и вы поймете, что волновались напрасно…
Однако посещение высокого кабинета не только не вразумило и не успокоило Анну, а, наоборот, заставило принять немедленное решение, и она, в тот же день появившись во дворце, поведала странную историю исчезновения Сони ее высочеству и умолила Марию отпустить ее на поиски пропавшей сестры. Мария не только приняла близко к сердцу рассказ Анны, но и добилась от Александра бумаги из канцелярии, которая указывала станционным смотрителям содействовать перемещениям ее обладателя, а уездным чиновникам – оказывать всемерную помощь, ибо все, что делает податель сего документа, делается им во славу и на благо государства.
Самым сложным оказалось убедить детей, что этот отъезд – ненадолго, но здесь Анне, как всегда пришли на помощь Татьяна с Никитой, забрав всех с собою в Двугорское. Никита, правда, хотел ехать с Анной, но она отказалась – там, в Каменногорске ее ждал Санников, а лучшего провожатого и попутчика стоит ли желать? Варвара тоже сердилась, говорила – может, стоит написать князю Репнину, пусть он вернется и поедет вместе с ней. Ох, и умная же ты, Варвара, улыбалась Анна, обнимая старую няньку на прощание. И младенцу видна твоя военная хитрость – дождаться суженого, чтобы потом еще больше сблизиться с ним за время поисков! Нет, не получится твое сватовство – князь далеко, а Соня в опасности – здесь и сейчас. И Анне надо торопиться ей на выручку.
Ночь перед отъездом выдалась бессонная. С одной стороны, Анна измучилась думами о детях, опять переживающих отъезд матери, с другой – кто еще, кроме нее способен был защитить сестру от опасности, в которую она попала. И, наконец, существенным представлялось Анне еще одно важное соображение – она уезжала из Петербурга, не дождавшись письма от Михаила и не чувствуя за собою в том никакой вины: менее всего она желала бы сейчас получить от него весточку или, что еще хуже, встретиться с ним. Анна не исключала и того, что Репнин, получив ее согласие, мог решиться приехать за нею немедленно или назначить дату ее приезда к нему. Но Анна ничего не хотела решать – она была еще не готова к тем переменам, что могло внести в ее жизнь предложение Репнина. И потому отъезд был скорее похож на бегство, и лишь одна Варвара, кажется, о том догадалась.
Ночь, и без того по-летнему краткая, на сей раз как будто и не собиралась уходить. Анна уже несколько раз принималась засыпать, но все крутилась с боку на бок под одеялом, испытав волнение, сравнимое с давним ощущением, пришедшим к ней, когда она отправлялась на поиски Владимира. Анна не знала, что ее ждет, но чувствовала – жизнь приготовила для нее очередное испытание, и Анна была благодарна судьбе за него. Она хотела выиграть время и потратить его на размышление о правильности своего поступка – Анна думала лишь о своем письме Михаилу: уж лучше отправиться, на поиски пропавшей экспедиции, чем держать ответ перед Репниным, которому она так неосмотрительно сказала «да».
Однако боевой дух Анны задет был случайной сценою, произошедшей между нею и станционным смотрителем в последнюю пересадку перед сибирским трактом. Документ из канцелярии наследника, предъявленный Анной, произвел на почтового чиновника должное впечатление, и за нею оставлено было место в ближайшей карете, отправляющейся в искомом направлении. Но, провожая Анну к экипажу и помогая ей подняться по ступенькам в салон, смотритель вдруг тихо сказал:
– Не ездили бы туда вы, ваше сиятельство.
– Что-что? – не сразу поняла Анна и с удивлением взглянула на смотрителя, пытаясь понять – с нею ли он говорит, и не ослышалась ли она. – Отчего вы знаете, куда я еду?
– Этого я не знаю, – еще тише промолвил смотритель, пряча от Анны глаза.
– А что вы знаете? – нахмурилась Анна, и сердце ее сжалось от недоброго предчувствия.
– Только то, что велено, – пожал плечами смотритель и повторил, – велено сказать вам, чтобы никуда не ездили и возвращались домой.
– Кем велено? – растерялась Анна.
– Не велено говорить…
Глава 2
Таежные тайны
– Вам кого? – глядя на Анну по-взрослому исподлобья, спросил белобрысый мальчишка лет двенадцати. Его веснушчатая любопытная физиономия просунулась в приоткрывшийся во двор проем двери после того, как она трижды с силой постучала тяжелым металлическим кольцом замка, с внешней стороны высоких деревянных ворот служившим одновременно дверной ручкой и колокольчиком при входе.
– Здесь живет Авдотья Тихоновна Щербатова? – спросила Анна, стараясь улыбаться как можно дружелюбнее и расположить к себе тем самым подростка, который явно хотел казаться старше своих лет и оттого старался хмуриться и нагонял на лицо мужскую суровость.
– А то, – кивнул мальчик, отталкивая ногой мохнатого двухмесячного щенка, беззаботно прыгавшего вокруг него и норовившего уцепиться мелкими крепкими зубками за штаны своего хозяина; недовольный, что им пренебрегают, щенок время от времени прикладывался покусать носки хромовых сапог мальчика или принимался тереться спинкой об их шершавую поверхность. – Вы к мамке чего ли? Так она к брандмейстерше Пичугиной пошла за травным настоем. Ждать станете или дорогу показать?
– Я бы подождала, – улыбнулась Анна, оглядываясь на стоявшего за ее спиной возчика в поисках помощи, и тот, неодобрительно покряхтев, выступил вперед.
– Вы, ваше сиятельство, не обессудьте – мы здесь живем дружно, да только места-то у нас все больше казенные, рядом тракт этапный, так что и беглецы бывают, и стреляют иногда, вот и сторожимся порой. А ты, малой, дверь зачем городишь? – сердито спросил он подростка. – Не видишь, ее сиятельство издалека, из самого Петербурга пожаловали, мать твою видеть хотят. Давай, отворяй ворота, прояви гостеприимство.
– Из Петербурга? – мальчик недоверчиво посмотрел на нежданную гостью, уж больно одета она была скромно, как будто и не важная персона, но потом взглянул на возчика и, поймав его сердитый жест, – мужик пригрозил ему сложенным вдвое кнутом, широко распахнул дверь перед Анной. – Чего уж там, проходите, только я правду говорю – ушла мамка.
– А когда вернется, не сказала? – кивнула Анна, проходя во двор и немедленно попадая в игру, затеянную неугомонным щенком, на что возчик, перепуганный, как бы пес не попортил ее сиятельству платье, бросился щенка отгонять. Но не тут-то было, пес немедленно переключился на нового игрока, и сцена эта смотрелась со стороны столь потешно и мило, что Анна невольно рассмеялась – характерным, серебристым смехом. И тотчас же к ней через открытое окно прорвался знакомый голос – в глубине проема в комнате Анна разглядела лицо Санникова.
– Анастасия Петровна! Голубушка!.. Николай, как же так, почему ты стоишь, веди гостью в дом и поскорее!
– Да сейчас мы, сейчас, – мальчик недовольно свел брови и насупился, проходя вперед и указывая Анне дорогу по деревянным мосткам, проложенным через двор к дому.
– Так мне двигаться, – остановил Анну возчик, – или подождать?
– Подождите, уважаемый, – попросила Анна, подавая возчику деньги, – пока я не знаю, поеду дальше или останусь здесь.
При этих словах мальчишка обернулся от крыльца, и по тому, как тревожно расширились зрачки его глаз, Анна поняла, что мальчик ревнует, – похоже, Павел Васильевич пришелся в этой семье по душе, и подросток боялся, что Санников когда-нибудь покинет их. Анна подумала – какой же светлый человек Павел Васильевич, у него поистине редкий дар внушать доверие даже совершенно незнакомым людям (а главное – он никогда не обманывал этого доверия!) – и, вздохнув, поднялась в дом следом за мальчиком. Возчик же, поклонившись барыне, вышел за ворота, с трудом отбившись от жизнерадостного щенка, норовившего прошмыгнуть меж его сапог на улицу.
– Анастасия Петровна! – Санников не без напряжения потянулся руками к своей гостье со стула, поставленного, по-видимому, ради него у окна, – Анна заметила, что стол был сдвинут в угол, а Санников, укутанный в набивное лоскутное одеяло, сидел, опираясь локтями на низкий подоконник. – Вы уж простите, что я так вот сижу здесь, дышу свежим воздухом.
– Павел Васильевич, дорогой, – Анна заторопилась ему навстречу, ободряюще пожимая приветственно протянутые к ней ладони, – не спешите, не вставайте, а воздух – он просто необходим, вам сил надо набираться. Я знаю.
– Николай, – Санников с благодарностью кивнул Анне и обратился к мальчику, – познакомьтесь – баронесса Анастасия Петровна Корф. Я был бы счастлив называть еесвоим другом, но это слишком большая честь, которую, как мне кажется, я еще не заслужил.
– Что вы, Павел Васильевич, – не без мягкого упрека покачала головою Анна, – и уже давно…
– Нет-нет, – прервал ее Санников, – я не достоин вашей дружбы, я виноват перед вами – не уберег Софью Петровну, не уберег.
– Что вы хотите этим сказать? – побледнела Анна, и Санников, спохватившись, стал ей немедленно объяснять:
– Разминулись мы с нею, и сам не пойму, как это случилось. Вы только плохого не думайте – я всего лишь не могу сказать вам, где она сейчас, а возможности искать Софью Петровну у меня не было.
– Я знаю – на вас напали, – кивнула Анна, облегченно переводя дыхание, – онаедва не лишилась чувств, принимая слова Санникова слишком прямо. Анна хотела было продолжить расспросы, но вдруг дверь в горницу опять растворилась и на пороге появилась высокая статная женщина с русой косой и заметными зелеными глазами и уважительно поклонилась своей гостье.
– С приездом, ваше сиятельство! Не удивляйтесь, это мне возчик Тимофеев сказал, что вы приехали. Давайте знакомиться, Авдотья Щербатова, это я писала вам, – женщина заговорила низким, грудным голосом, и тотчас же Анна почувствовала, как волнение оставляет ее, – все в облике хозяйки дома внушало спокойствие и уверенность, и она немедленно взяла власть в комнате в свои руки, – надеюсь, дорога не слишком утомила вас? А стоять ни к чему – дню еще долго идти, садитесь, садитесь, вот здесь у стола. Николай, так-то ты гостей привечаешь? Почему кипятку не согрел, чаем людей не угощаешь? А вы, Павел Васильевич, сильно-то не раскрывайтесь, ветерок сегодня прохладный – вам простудиться не резон.
Слушая Авдотью, Анна невольно разулыбалась – чем-то эта женщина неуловимо напомнила ей Варвару: та тоже умела разом и детей успокоить, и тревоги усмирить, и настроение поднять. И вот уже мальчик принялся стучать крышками и ведрами в кухонном закутке, а Санников шутливо поднял вверх руки, показывая – сдаюсь, сдаюсь на милость победителя.
– Вы простите, что я приехала без предупреждения, – начала было Анна, но Авдотья отмахнулась:
– А мы вас все равно ждали, я уверена была – если письмо до адресата дойдет, значит скоро и сама баронесса нас навестит. Только вы не сказали, ваше сиятельство, остановились-то где?
– В том-то и беда, – развела руками Анна. Дорога на самом деле выдалась не из легких, и хотя Анна, пользуясь своею грамотой из канцелярии Александра, добралась почтовыми до уездного центра по российским меркам довольно быстро – за месяц, но неожиданно столкнулась в Каменногорске с препятствием. Оказалось, что в единственной трехэтажной гостинице города, примыкавшей к зданию городского клуба, не было мест. Извинявшемуся перед нею в самых изысканных выражениях клерку Анна не поверила, но потом вышедший к высокой гостье хозяин объяснил – в городе открывается осенняя ярмарка, и в Каменногорск со всей губернии съезжаются купцы. Но все бы еще ничего, да устроители ярмарки – Сибирское торговое общество – пригласили на эти дни в уезд знаменитого иностранного мага, и потому посмотреть на него народу собралось невидимо, и все билеты на представления раскуплены. Хозяин – дородный с окладистой, но ухоженной бородою человек – предложил Анне помочь подыскать для нее квартиру, а пока уговорил оставить вещи в гостинице и вознамерился проводить ее в ресторацию при городском клубе, но Анна от обеда отказалась: пока для нее подыскивалось жилье, она решила навестить Авдотью Щербатову и, попросив клерка распорядиться хранением ее багажа и найти для нее извозчика, отправилась в нанятой пролетке в уездную больницу. Там ей объяснили, где живет медсестра, и возчик, со знанием дела хмыкнув в ус, повез Анну, куда сказано.
– Вот что, – решительно заявила Авдотья, выслушав горестное повествование своей столичной гостьи, – не надо вам возвращаться в гостиницу. Дом у нас, конечно, небольшой, но уж как-нибудь поместимся, в обиде никто не останется – ни Павел Васильевич, ни вы, а нам и подавно веселее будет.
– Но, – попыталась возразить ей Анна, – мне не хотелось бы стеснять вас, к тому же я не могу с уверенностью сказать, сколько пробуду здесь.
– Живите столько, сколько потребуется, я для вас свою комнату отведу, а мы с Николенькой вместе на печке поживем, – кивнула женщина. – И отказа не приму, обижусь. А вот и чай! Спасибо, сынок, сейчас я еще варенье на стол поставлю, а ты пока до возчика добеги – скажи, пусть возвращается в гостиницу да ее сиятельства вещи сюда привезет.
Подкрепив гостью чаем с вареньем, Авдотья велела сыну садиться в горнице за уроки – больно много книг велено прочесть ему было за лето, а сама принялась хлопотать по хозяйству и с обедом. Анна же помогла Санникову вернуться в комнату, где он жил вот уже недели две, – Павел Васильевич шел медленно, опираясь на ее руку, и Анна с горечью почувствовала, насколько он еще слаб. Поправив под его спиною подушки повыше, чтобы сиделось удобнее, Анна и сама присела на край кровати со словами – «не томите, Павел Васильевич, рассказывайте». Санников вздохнул и начал свое печальное повествование…
В какой-то момент ему показалось, что Соня готова вернуться в Петербург: они выехали из Одессы на перекладных и последнюю большую остановку сделали в Москве, где их принял давний университетский знакомый Санникова – Матвей Кулебяка. Правда, теперь он носил звучное сценическое имя Максим Собянин – у приятеля Санникова еще в годы учебы обнаружился красивый сочный бас, и он с удовольствием пел для коллег на вечеринках и по праздникам в церковном хоре Исакия, как называли меж собою студенты главный столичный храм. А как-то раз Кулебяку пригласили спеть в любительской опере, где его исполнение партии Дона Базилио в «Севильском цирюльнике» произвело столь неизгладимое впечатление на публику, что самодеятельный спектакль отрецензировала «Северная пчела», и Матвей немедленно вообразил себя звездою. Однако чопорная и регламентированная столичная богема не торопилась принять в свои ряды нового волонтера, и Кулебяка уехал поступать в Московскую консерваторию, по выпуску которой держал экзамен в репертуарной опере московского Большого театра и был по результатам конкурса принят в труппу стажером со сценическим псевдонимом Максим Собянин. Успех, как это обычно и бывает, пришел к начинающему певцу по случаю – в последние дни перед премьерой нового спектакля заболел солист основного состава, и на следующее утро после премьеры Максим проснулся знаменитым. Ему посвятили свои восторженные отклики «Пантеон русских и зарубежных театров», «Литературная газета» (эту статью написал о друге Санников), «Московский вестник» и все та же «Северная пчела». Под занавес сезона из Большого петербургского – Мариинки – Максиму пришло приглашение на прослушивание, но, удовлетворившись самим фактом выступления на сцене театра, когда-то обидевшего его своим невниманием, новоиспеченный премьер вернулся в Москву, где отныне жил постоянно, но не часто, потому как уезжал на гастроли и по России и за рубеж – Максима Собянина охотно звали и в Париж, и в Вену, а незадолго до войны он вернулся из концертного тура по Италии, где его голос был оценен по достоинству и сразу несколько ведущих педагогов бельканто вызвались наставлять его. Максим, так он просил теперь называть его повсеместно и даже друзей, подучиться вокалу согласился, но прожил в Италии недолго – как истинный патриот и православный христианин он почувствовал себя оскорбленным за предательское поведение Европы по отношению к России в ее споре с османами и вернулся на родину. И сейчас много разъезжал по стране с благотворительными концертами, собирая деньги для нужд русской армии.
Санникову повезло – во время их приезда в Москву его друг был дома: Собянин снимал в самом центре в здании по Тверскому тракту роскошную квартиру, а отдыхать после спектаклей и гастролей отправлялся в Алексеевское, где купил небольшое поместье – доходное и в хорошем состоянии. А потому широким жестом предложил бывшему соученику место жительства на выбор, но Соня всегда боялась глухих мест – она обожала городскую суету с ее премьерами, приемами и вернисажами, и Максим любезно отвел им две комнаты в своей квартире. Надеюсь, мой зычный глас не будет для ушей милой дамы слишком обременительным, улыбнулся он, галантно целуя Соне ручку, – несмотря на свою славу и признание, Максим продолжал постоянные занятия, начиная день с распевки и повторения исполняемых им партий. На что княжна с очаровательной улыбкой ответила – по мне лучше гаммы с утра, чем деревенская скука. Собянин рассмеялся и подмигнул Санникову: Максим нисколько со времен учебы не утратил ни своего добродушия, ни прямоты суждений. Позже на ушко он искренне поздравил Санникова с женитьбой и был страшно удивлен, что Павел и княжна – только друзья, давние и хорошие – но друзья. Полагаю, причина тому – не твое скромное происхождение? – спросил он Санникова, и друг покачал головой – если бы!
Увы, Соня, высоко ценившая его преданность и безусловность своих желаний для Санникова, увлекалась всегда другими и каждый раз, замечая грустный взгляд, который тот бросал на ее очередной предмет обожания, говорила своему верному спутнику: ах, Павел Васильевич, да перестаньте же вы бояться призраков – все это так несерьезно, просто мне необходимо кем-то восхищаться, но быть постоянной в своей привязанности, как вы, я не могу – мне всегда нужны новые впечатления. Санников, конечно, ей не поверил и не без обиды намекнул, что, возможно, причина в другом – в разнице их положения в обществе. Соня посчитала его слова за оскорбление и неделю дулась на Санникова и с ним не разговаривала, но потом простила и, горестно вздохнув, призналась: милый вы мой, Павел Васильевич, дело не в вас, я и сама не знаю, в чем дело; возможно, я просто не выросла до серьезных отношений, но, если вы настроены решительно, не торопите меня, подождите, возможно, однажды наступит такой день, когда я приду к вам и скажу – я устала от ожидания воплощения несбыточных мечтаний о прекрасной и необыкновенной любви, я поняла, что такой любви не существует, и я согласна отдать руку и сердце тому, кто, пусть и не вдохновляя меня на сумасбродства и подвиги, служит мне бескорыстно и преданно, и всегда будет служить.
