Текст книги "Бедная Настя. Книга 6. Час Звезды"
Автор книги: Елена Езерская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Глава 5
Над пропастью
– Что вы хотели? – устало спросила Анна, отрешенно смотревшая в маленький полукруг окна под потолком камеры, откуда на ее лицо падал единственный, но слабый лучик света.
– Все, что я хотела, я уже получила, – наконец, нарушила томительную тишину невольного противостояния Селестина.
– Тогда зачем вы пришли? – Анна отвела взгляд от окна и с вызовом повернулась к девушке лицом.
– Увидеть вас и ваше унижение! – с плохо скрываемой злостью ответила та.
– Вам нравится видеть страдания других людей? – удивилась Анна. – Вероятно, вам следует обратиться к врачу. Или поехать в Европу на воды – там, насколько мне известно, хорошо лечат душевные болезни.
– Больна не я, а вы, – голос Селестины предательски задрожал. – Вы – патологическая лгунья! Вы распространили вокруг себя столько лжи, что разобраться в ней уже невозможно. И лишь ваша смерть способна навести порядок в этом нагромождении лицемерия и обмана!
– Я вас не понимаю, – покачала головой Анна. – И прошу вас – оставьте меня в покое. Дни, а, быть может, и часы моей жизни сочтены, и у меня нет ни малейшего желания тратить их на препирательства с той, кому я обязана всем этим. Ведь это вы, я догадалась – это вы выдали «капитана Сида» и привели национальную гвардию вчера на набережную?
– Да! – Селестина призналась с гордостью и даже некоторой страстью. – И не скрываю этого.
– Но зачем? Почему? – Анна взглянула ей прямо в глаза, и та не выдержала – отвернулась. – Еще два дня назад вы приходили ко мне в гостиницу, просили о помощи. Вы открыли мне свою душу и рассказали о своих чувствах…
– А вы жестоко надругались над ними! – резко оборвала ее Селестина. – Я-то, наивная, искренне полагала, что нашла в вашем лице заступницу своей любви, друга, который сумеет подсказать и поддержать. А все это время со мною говорила хитрая змея, ловкая интриганка, давно затеявшая отнять у меня самое дорогое, что принадлежало мне – мою любовь! Вы не должны жить, вы не имеете права жить и наслаждаться своим триумфом над невинными душами!
– Да вы и в самом деле больны, – прошептала Анна, и в ее голосе было столько сочувствия, что Селестина опять взорвалась монологом негодования.
– Не смейте, слышите, не смейте обращаться со мною, как с маленькой и глупой девочкой! Довольно вы поглумились над моими чувствами! Но больше я не дам обмануть себя этим ангельским выражением лица, этими скорбными интонациями и благородным со страданием во взоре!
– Что же повергло вас в такой жар? – растерялась Анна.
Она действительно не понимала, что происходит. Ночные события на молу Форт-Рояля потрясли ее: еще минуту назад все казалось таким реальным, а мечта сбывшейся, что она бежала на встречу с Владимиром, не чувствуя под ногами земли. И оставалось совсем немного – взойти вместе с ним на утлое суденышко и плыть, плыть, подальше от берега, подальше от прошлого – домой, домой! Но в тот момент, когда Владимир показался из темноты и протянул ей руку, чтобы помочь сойти на палубу рыбацкого бота, их окружили неведомо откуда – тогда неведомо! – взявшиеся солдаты национальной гвардии и арестовали их.
Анну обвинили в пособничестве беглым арестантам, а Владимира назвали именем, которое знала, пожалуй, только одна Селестина, но тогда у Анны не было ни времени, ни сил осмыслить это. Все поплыло у нее перед глазами, а душа оцепенела. Дальнейшее просто казалось ей болезненным бредом: их, пока еще вместе, отвели под конвоем в городскую тюрьму, где разделили – Владимира, как особо опасного преступника, заковали в кандалы и, подталкивая прикладами в спину, бросили в ту самую камеру, где еще вчера сидели его друзья по побегу с «Массалии». Анну же доставили в дальнюю камеру-одиночку, куда почти не проникал воздух, и было невыносимо сыро.
Под утро, когда она, совершенно продрогнув и сжавшись комочком, мерзла на каменной скамье, выдолбленной в стене и выполнявшей роль лежанки, Анна вдруг очнулась – почувствовала на себе чей-то взгляд. Это был один из охранников. Он сжалился над несчастной и принес ей набитый соломой тюфяк и истертое до дыр войлочное, армейское одеяло. Анна хотела поблагодарить его, но тот приложил указательный палец к губам, давая ей понять – молчите, не надо, чтобы нас слышали.
В какой-то момент Анне почудилось, что это добрый знак. Быть может, этот человек принес ей весточку от Владимира, который уже что-то придумал для их освобождения. Но, увы! – охранник, скорее всего, просто хотел ей помочь и остаться безымянным героем. Он всего лишь посочувствовал своей пленнице – без стремления к благодарности и без желания быть застигнутым начальством на проявлении сострадания к ней.
И, хотя усталость от напряжения была велика, Анна еще долго не могла погрузиться в спасительный сон, который, очевидно, позволил бы ей разобраться в случившемся. Но голова никак не хотела принимать это единственное доступное ей лекарство, и Анна долго ворочалась на пролежанном тюфяке и все думала, думала – как это могло произойти?
Конечно, она вспомнила свои подозрения – все время мелькавшую близ нее тень. Тогда Анна решила, что тень принадлежит Владимиру, беспокоившемуся за нее и таким образом охранявшему ее. Потом Анна отнесла их арест на счет Альбера – с той минуты, как они рассталась на набережной, она его больше не видела. И у него – Анна только сейчас вспомнила – остался ее узелок с документами и деньгами, предназначавшимися для выкупа Владимира и возвращения в Россию. Но, если бы все эти вещи оказались в руках тех, кто их задержал, Анну уже наверняка стали бы мучить допросами, а она по-прежнему находилась в полном одиночестве, как будто к ней потеряли всякий интерес, едва она переступила порог своей камеры.
Анна снова и снова возвращалась мысленно к Альберу – вспоминала их встречу, их поездку на Мартинику, их разговоры в последние дни. И, чем дольше она думала о нем, как о возможном кандидате в предатели, тем сильнее убеждалась в том, что в этой истории замешан еще кто-то. Еще какой-то человек…
Быть может, за нею следили с того, первого посещения тюрьмы, и, вероятно, доносчик находился среди заключенных… Или подозрения вызвал тот разговор, что состоялся между нею, Альбером и господами в кабинете барона де Танжери… А тень, которую она видела в парке и у дома, – филер, посланный будущим тестем Альбера, чтобы выведать правду… Неизвестный, которому случайно повезло: желая удостовериться в характере отношений мадам Жерар и жениха дочери уважаемого плантатора, этот человек обнаружил то, что не должен был знать никто. Никто, кроме Селестины. И вот теперь пелена неведения спала с глаз Анны.
– Если вы мечтали наказать невиновных, – промолвила Анна, с нескрываемым ужасом глядя на девушку, стоявшую перед нею с торжественным видом судьи, только что вынесшего суровый, но справедливый приговор, – если жаждали унизить того, кого любили, если хотели отплатить подлостью за добро, то вы вполне достигли своей цели. И вам больше не стоит терять здесь времени: каземат – плохое место для юной особы.
– Невиновных? – в который раз распалилась Селестина. – Да у вас нет ни чести, ни совести! Что, впрочем, объяснимо. Мне сказали, что вы – актриса. И всегда привыкли играть какую-то роль.
– Я не знаю, кто и что наговорил вам, – вздохнула Анна, – но, если вы не намерены объяснить мне происхождение всех тех ужасных обвинений, которые выдвинули против меня, то прошу вас немедленно уйти. Я не хочу тратить столь дорогое для меня время на такую бессердечную и коварную девицу, как вы.
– Ловко вы все перевернули! – воскликнула Селестина. – Так значит, это я лгала, что ищу мужа, погибшего от рук бандитов или без вести пропавшего при бунте на «Массалии»? Я строила из себя невинность, смеясь над рассказами о корсарах и втайне готовясь к побегу вместе с одним из них?
– Мой муж – не разбойник и не пират! – не выдержала Анна.
– Муж? – растерялась Селестина и широко открытыми глазами уставилась на Анну.
– Да, муж! – вскинула голову Анна. Прятаться и хранить молчание больше не имело смысла. – И, если вам угодно считать меня притворщицей, то думайте, что хотите. Я ни мгновения не погрешила против правды, говоря о том, что меня подвигла на это путешествие идея найти пропавшего мужа. Единственное, о чем я умолчала, – то, что он был не среди экипажа, а одним из заключенных. И мне ничего не было известно о его судьбе уже почти год. Я оставила дома наших детей, и, хотя сердце мое разрывалось от тоски и вол нения за них, я считала своим долгом помочь вернуться домой их горячо любящему отцу…
– У вас есть дети?.. – почти неслышно обронила Селестина, все еще не спускавшая с Анны изумленных глаз.
– Да, двое – мальчик и девочка! И, если бы вы действительно были близки с тем, кого называли капитаном Сидом, то знали бы, что у него на шее висит медальон, с которым он никогда не расстается. Медальон в виде сердечка, который я когда-то подарила ему. Этот медальон хранит секрет – сердечко открывается, и внутри на одной из его сторон есть углубление, где лежат срезанные при крещении локоны его детей. А на другой стороне находится портрет, в котором вы с легкостью узнали бы ту, кого обвиняете в краже вашего возлюбленного, каковым мои муж никогда не являлся!
– Откуда вы знаете?! – невольно покраснела Селестина.
– Он сам сказал мне в тот вечер на балу!
– И вы так легко поверили мужчине? – с неестественной иронией поинтересовалась Селестина.
– Вера – это то, с чем я прожила десять лет нашего брака, – твердо сказала Анна. – Вера – это то, что вело меня через океан в поисках мужа. И я не позволю ни вам, ни кому бы то ни было усомниться в искренности чувства, которое связывает меня и моего супруга.
– Но я… – прошептала Селестина. – Почему он ничего не сказал мне?.. Почему не от крыл правду?..
– А разве вы бы стали слушать его? – пожала плечами Анна. – Вспомните, с чем вы пришли ко мне в гостиницу. Вы были ослеплены своей собственной любовью. Вы хотели только не отягощать себя виной за гибель Альбера, чьим чувством пренебрегли с такой легкостью. Я внимательно слушала вас и поняла, что между вами и так называемым Сидом нет никакой реальной любви, кроме его стремления получить от вас ответ на его благородный поступок. Сид спас вам жизнь и просил вас помочь спасти жизнь своих друзей. И как вы отплатили ему?! Да, его друзья живы, но он арестован и, скорее всего, будет казнен без суда и следствия, так и не увидев больше детей, которые все еще ждут его и надеются на эту встречу!
– Замолчите! – вскричала Селестина. – Вы мучаете меня!
– Да, – призналась Анна, – ибо хочу, чтобы вы, наконец, в полной мере испытали тот ужас и отчаяние, в которые ввергли меня и моего супруга. Я хочу, чтобы вы осознали содеянное и заглянули в ту пропасть, что разверзлась перед всеми нами по вашей воле. Нет, вашей прихоти!. Прихоти себялюбия и гордыни, что завладела вами, когда вы приняли благородный поступок спасшего вашу честь мужчины за любовь. Поверьте, вы еще не знаете, что такое настоящая любовь! И самоотречение в ней – не главное. Любовь должна быть взаимной и открытой… Я знаю, вас могли ввести в заблуждение молчаливость и мужественность того, кто невольно – слышите, невольно! – завладел вашим воображением. Воображением, но не сердцем и не душою, потому что иначе вы не смогли бы так быстро и так самозабвенно предать его и сейчас наслаждаться низвержением недавнего героя с пьедестала.
– Вы полагаете, что мне было легко сделать это?! – вскинулась Селестина. – Я ушла с бала, я ревела целый час, не в силах забыть то, чему стала свидетелем… Да-да, я видела, как вы прощались, как целовались при расставании! Я искала его… Сид так внезапно бросил меня после танца, я хотела найти его и потребовать объяснений. Но ваша близость говорила сама за себя – и слова здесь были не нужны. Что, по-вашему, я могла подумать о тех, кем еще недавно восхищалась? Кого считала своим другом и своим возлюбленным?
– Еще древние говорили – незнание не искупает ответственности, – покачала головой Анна. – И вряд ли высший суд, там – на небесах, прислушался бы к вашим доводам, равно, как и суд земной, где эта истина считается непреложной. Да, вы не знали, что подсмотренный вами поцелуй – знак встречи супругов после долгой разлуки, но разве это причина для того, чтобы немедленно предать того, в любви кому вы мне так страстно открывались?
– Но я почувствовала себя обманутой! – защищалась Селестина.
– Ревность! – с горечью произнесла Анна. – Это чувство называется ревностью, и еще никому оно не помогало решить свои проблемы. А только умножало страдания и число жертв.
– Вы невыносимы! – Селестина сжала руками голову.
– Правда редко бывает приятной, особенно если ее говорят тому, чья совесть не чиста, – снова вздохнула Анна. – Вы – не первая, кто поддается ее соблазнам. Вся моя жизнь от рождения подвергалась ее нападениям, и от нее мне, по-видимому, придется принять свою смерть…
– Замолчите! – простонала Селестина. – Вы убиваете меня!..
– Разве не я только что потеряла последнюю надежду вернуться вместе с мужем домой к детям? – строго спросила Анна. – Разве это я не стою сейчас перед пропастью, откуда нет возврата?
– Нет-нет! – Селестина подняла на нее совершенно обезумевший взгляд. – Вы больше не обманете меня! Я знаю – вы играете мной! Все это был хитроумный заговор, который вы затеяли с Сидом! Он увлек меня, чтобы я предала своего отца, свою семью, чтобы я помогла его людям бежать! Он использовал меня, он обманул меня ради вас. Я все поняла – он ждал вашего приезда! А потом вы встретились на балу и уговорились о дальнейшем плане. Вы даже Альбера втянули во все это! Бедный, он даже не понял, что и его соблазнили!
– Соблазнили? – теперь пришел черед Анны удивиться. – О чем вы говорите, мадемуазель?
– Вы обманом коварно заманили его в свою постель, чтобы он мог подтвердить ваше алиби на то время, когда я помогала Сиду выручать его друзей из тюрьмы! – вскричала Селестина.
– Это нелепо! – возмутилась Анна. – Между мною и вашим женихом нет ничего того, чего можно стыдиться или считать бесчестным. Мы – просто друзья!
– Опять ложь! – зашлась в безумном смехе Селестина. – Я своими ушами слышала, как он признался в кабинете отца в том, что провел прошлую ночь в ваших объятиях!
– Боже! – Анна готова была разрыдаться. – Как вы запутались и запутали всех нас!
– И вы еще смеете обвинять меня?! – возмутилась Селестина.
– Разумеется! – гневно возвысила голос Анна. – Все это произошло и происходит только из-за вас! Вы придумали себе любовь к Сиду и во имя этой любви согласились участвовать в авантюре с побегом заключенных. Это из-за вас меня допрашивал ваш отец и его друзья, предположив, что я и есть та женщина, которая содействовала арестантам. И по этой причине Альбер – еще одна жертва благородства! – взял на себя грех лжесвидетельства, полагая, что барон и иже с ним обвиняют меня в том, что в действительности совершили вы. Он солгал им, а не вам! Он любит вас и желает видеть своей женой!
– Тогда почему он так рвался встретиться с вами, когда вы оказались в тюрьме? – все еще с недоверием спросила Селестина.
– Очевидно, он хотел вернуть мне оставленные ему на сохранение вещи, – просто сказала Анна. – Он не успел отдать мне их из-за ареста ночью.
– Ваши вещи хранились у него? – надменно произнесла Селестина.
– Да, важные семейные документы и деньги, которые я привезла, чтобы выручить мужа из беды. Но, увы, доброта наказуема! Еще один мужчина в вашей жизни проявил себя благородно, и к чему это привело?
– Он проявлял свое благородство не по отношению ко мне! – нахмурилась Селестина, но в ее тоне послышались виноватые нотки.
– Вы опять ревнуете! – у Анны уже не было сил убеждать девушку. – Ревность застила вам глаза и помутила ваш рассудок. Те, о ком вы говорите, ни разу не нарушили данных вам клятв. Альбер все еще мечтает уехать вместе с вами в Париж и надеется, что вы не станете возвращать ему свое слово стать его женой. Мой муж ждал от вас только выполнения обещания вернуть долг – когда-то он помог вам, вы собирались отплатить ему тем же. Я – только случай, повод, который дал проявиться истинным чертам вашего характера и подлинную сущность вашего отношения к Альберу и «капитану Сиду».
– И каковы же эти черты? – не хотела сдаваться Селестина.
– Вы – средоточие эгоизма! – жестко бросила ей в лицо Анна. – Избалованный и капризный ребенок, который думает лишь о своих прихотях и признает право на существование только за своими фантазиями, часто нелепыми и смешными. Вы, наверное, начитались книг и думаете, что в жизни все так и происходит? Но даже в книгах за верность обычно платят верностью, а, если случается иначе, то такие персонажи не являются ничьими героями, ибо предательство – не достоинство, а смертный грех. Но вы почему-то обрекли на смерть людей безгрешных. И неужели вы надеетесь, что, узнав правду, а это неизбежно случится, Альбер простит вас?
Девушка со странным чувством, в котором перемешались восхищение и ненависть, взглянула на Анну и выбежала из ее камеры. А узница без сил опустилась на грязный, пахнущий затхлостью тюфяк и разрыдалась.
Слезы облегчили ей душу. Вряд ли Анна могла сейчас рассчитывать на чудо, а то, что предстояло ей пережить, еще потребует и сил, и мужества. Анна не сомневалась в том, что ждет ее и Владимира, и единственное, о чем она мечтала – получить возможность еще раз увидеть его перед тем, как свершится их судьба. Анна была уверена – то, что ее не беспокоили все это время, означало только то, что все уже решено. И какая участь ждет того, кого считали разбойником и убийцей, и ее саму, «уличенную» в преступном сговоре с «капитаном Сидом», ей было понятно и вполне предсказуемо.
И поэтому, когда дверь ее камеры снова раскрылась, и на пороге появился месье Сен-Дени в сопровождении начальника тюрьмы, Анна лишь на мгновение закрыла глаза – смерть была близка и неизбежна, и это читалось на лицах вошедших к ней мужчин.
– Полагаю, вы обо всем догадались, сударыня? – холодно осведомился у Анны месье Сен-Дени.
– В выражении ваших лиц трудно обмануться, – тихо сказала она.
– Есть ли у вас желание, которое бы вы попросили бы исполнить? – более участливым тоном спросил начальник тюрьмы. По его глазам было видно, что он все еще не решил для себя – та ли женщина вызвала его ночью из дома, сделав заложником у беглых арестантов, но, вместе с тем, он вряд ли имел в компании де Танжери голос, сила которого могла переломить предубеждение барона и Сен-Дени.
– Когда это должно случиться? – прошептала Анна.
– Завтра на рассвете, – сухо кивнул Сен-Дени.
– Тогда… – Анна на мгновение задумалась, стоит ли открывать сокровенное перед своими мучителями, но потом все же решилась. – Тогда я бы просила вас позволить мне провести оставшийся день с тем, кто дорог мне.
– Вы говорите о месье Корнеле? – удивился начальник тюрьмы.
– Думаю, речь идет о пане Янеке, выдающем себя за некоего капитана Сида, – недобро усмехнулся Сен-Дени. – Просто удивительно, до чего схожи ваши желания! Он тоже мечтает провести оставшиеся у него часы жизни не в покаянии, а в прелюбодеянии.
– Так вы отказываете мне? – поняла Анна.
– Вам! – зло воскликнул Сен-Дени. – Вам обоим!
Он резко повернулся к узнице спиной, смерив ее на прощанье полным презрения взглядом, и вышел из камеры. Начальник тюрьмы, наоборот, посмотрел на Анну с жалостью и удалился, осторожно закрыв за собой дверь, как будто хотел еще сказать что-то, но не решался сделать это в присутствии пышущего ненавистью и праведным негодованием Сен-Дени.
Сердце Анны на мгновение замерло, а потом застучало, словно хотело пробить за этот краткий миг все, что положено ему было отстучать в ее груди. Нет, не так представляла Анна свои последние дни! Но, наверное, Владимир был прав. Если бы она, не поддавшись одолевавшей ее страстью, не бросилась в эту погоню за призрачной мечтой, быть может, сейчас Владимир уже вернулся бы к ней и детям. Да-да, это она сама виновата во всем, что с ними случилось! И она ничем не лучше этой девочки, которая выдала их, снедаемая ревностью.
Господи Боже! Анна соскользнула на холодный, влажный от подвальной сырости пол и встала на колени, молитвенно сложив руки перед грудью. Боже всемогущий, прости меня! Гордыня возобладала надо мною! Тщеславие страсти лишило рассудка и ввергло в пучину страданий. Я оставила детей своих во имя призрачной мечты, лишив их разом и надежды, и счастья жить с родителями в любящей семье. Я думала только о себе, я оправдывала свой эгоизм, убеждая себя и окружающих в том, что все, что я делаю, я делаю ради любви к детям. В то время как место матери у их изголовий оставалось пустым и холодным. Боже, прости мне бессмысленное и раннее сиротство моих детей! Прости мне, что всю силу божественной любви я обратила в прах, изменив своему главному предназначению – быть любящей и верной матерью своим чадам. И что не смогла принять благодать ожидания, не поверив в великую силу Твою, всегда дарующую нам воздаяние за муки и горести наши…
– Мадам, – вдруг услышала она над собою чей-то голос и подняла глаза: у двери ее камеры стоял начальник тюрьмы. – Мое сердце разрывается от ожидающей вас несправедливости. Никто так и не убедил меня в том, что вы – виновница моих злоключений. И я вижу – ваше чувство к этому человеку подлинное и глубокое. Возможно, вы действительно не все рассказали нам, но, полагаю, у вас на то были серьезные причины. Кроме того, в отличие от других, я не столь бессердечен. Я говорил им, что в прежние времена заключенным, приговоренным к смерти, давали возможность провести ночь с женщиной, чтобы род их не угас. Вас же обоих ожидает небытие, и потому я хочу, чтобы вы ушли с миром. Насладитесь друг другом, и пусть последние воспоминания вашей жизни будут так же прекрасны, как и отношения, которые, по-видимому, связывают вас.
Анна, еще не веря своим ушам, шатаясь и держась за край скамьи, с усилием поднялась с пола и вскрикнула – в камеру следом за начальником тюрьмы вошел Владимир. Вид у него был усталый и измученный, запястья рук покраснели, он плохо передвигался, но был свободен – на нем не было кандалов!
– Вы… вы… – Анна со светящимися от счастья глазами повернулась к начальнику тюрьмы и поняла, что не знает его имени.
– Месье Аррас, к вашим услугам, – кивнул тот и тихо вышел из камеры, повернувшись, правда, перед дверью и предупредив их обоих: – У вас совсем немного времени, месье Сид должен вернуться в камеру до следующего обхода и смены часовых. Не теряйте ни минуты, боюсь, что скоро вынужден буду потревожить вас…
– Вот уж никогда не думал, что стану умолять кого-либо устроить нам свидание наедине да еще при таких обстоятельствах, – не без иронии сказал Владимир, но Анна немедленно поняла, что за бравадой он прячет и боль, и горечь, и любовь.
– Любимый мой, муж мой, – Анна подошла к нему, взяла за руки и усадила рядом с собою на скамью, – мы не в том положении, чтобы позволять высокомерию отнимать у нас последнюю возможность говорить и видеться друг с другом. Я знаю, что неловкость этой ситуации способна встать между нами непреодолимой преградой, но прошу тебя – давай оставим позади все, на что толкает нас наша гордыня. Я не хочу тратить время на пустые славословия, я хочу попросить у тебя прощения за то, что не поверила тебе и не стала дожидаться своего возвращения…
– А ты, – ласково перебил ее Владимир, – прости меня за то, что не отправил тебе вовремя весточки, не дал знать о себе. Я тоже не безгрешен, ибо представлял себе, как явлюсь домой нежданным, возможно, уже оплаканным и, став на пороге, повергну всех своих домочадцев в небывалую радость и смятение. Прости, я думал таиться от вас, чтобы прийти к вам, когда вы уже перестанете ждать, и тогда я пойму – так ли велика и искренна ваша любовь ко мне. Анечка, милая, во всем, что случилось, и что ждет нас, есть и моя вина. И, быть может, дай я вам прежде знать о себе, ты не стала бы искать меня и не оказалась бы здесь вместе со мной, в этом подвале.
– Думаю, степень вины каждого дано определить только Ему, – Анна указала рукою в сторону окна, где догорали последние солнечные блики. – Предоставим Господу решать это и поблагодарим Его за возможность еще раз увидеться перед тем, как явиться на Его, истинный и высший суд…
Владимир не дал ей договорить – он наклонился к ее губам, поцеловал ее, обнимая нежно и властно. И они впервые за долгое время разлуки принадлежали друг другу…
А потом прекрасную тишину нарушили намеренно громкие шаги, все равно едва различимые за массивной деревянной, обитой железом дверью камеры. И, едва Анна и Владимир успели обняться на прощание, дверь открылась, и в камеру после предупредительного и вежливого стука вошел начальник тюрьмы. Пора, говорило им выражение его лица.
– Все кончено, – почти теряя сознание, прошептала Анна и опустилась на скамью.
– Все будет кончено завтра, – сказал месье Аррас. – У вас еще есть ночь, чтобы воздать молитвы Богу и покаяться, если вы чувствуете за собой потребность попросить прощения за свои грехи.
– Надеюсь, у них хватит благоразумия и человечности не разделять нас хотя бы в смерти? – недобро блеснул на него глазами Владимир.
– Не уверен, – вздохнул начальник тюрьмы. – Но прошу вас поторопиться и следовать за мной.
Анна хотела сказать еще что-то, но слова замерли у нее на губах, и, видя ее состояние, Владимир не стал усугублять тяжесть момента – он вышел вслед за месье Аррасом: быстро и не оглядываясь. Дверь камеры захлопнулась, лязгнул замок запираемой двери, и несчастная узница без чувств упала на соломенный тюфяк.
Сколько она так пролежала, Анна не знала, но по сумраку за решеткой окна было понятно – рассвет еще не наступил, но он близок. Анна на мгновение закрыла глаза, потом встала и принялась приводить платье и прическу в порядок – она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее отчаяние и слабость. Но вдруг замок камеры снова заскрипел, и у Анны противно засосало под ложечкой – уже?! Неужели это все? Так рано? Она ведь еще не готова!
– Вы? – воскликнула Анна, увидев на пороге камере свою утреннюю гостью. – Что еще вам надо от меня?!
– Прочтите это для меня, – решительно сказала Селестина, протягивая Анне знакомый конверт. Это было одно из тех писем, что она писала детям, предполагая отправить их при оказии из Франции.
– Откуда это у вас? – побледнела Анна.
– Я говорила сегодня с Альбером, – объяснила Селестина. – Он подтвердил ваши слова и показал мне оставшиеся от вас вещи.
– Вы смели рыться в моих вещах?! – Анна даже задохнулась от возмущения: воистину для этой девицы не было ничего святого!
– Я всего лишь хотела проверить ваши слова, – ничуть не смутилась Селестина. – Но я ничего не смогла разобрать. На каком языке это написано?
– По-русски, – прошептала Анна.
– Так вы – русская? – поначалу растерялась Селестина, но потом быстро взяла себя в руки. – Еще одна ложь! И вы думали, что я вам поверю? Впрочем, полагаю, хотя бы пред лицом смерти вы перестанете лицедействовать! Вы прочтете для меня это письмо?
– Для чего? – устало спросила Анна. – Чтобы доставить мне еще одну боль?
– Так вы станете читать или нет?! – нетерпеливо вскричала Селестина, и Анна протянула руку за письмом. На самом деле она была рада еще раз прикоснуться взглядом и рукой к этому листку бумаги, к этим строкам – словно так могла попрощаться с детьми.
«Дорогие мои Катенька и Ванечка, —медленно начала читать она, переводя содержание письма на французский. – Впервые за несколько дней пути я получила возможность рассказать вам о себе. Наш корабль остановился посреди океана, как будто неизвестная сила сковала его, и, хотя моряки клянут такую погоду, я рада тому, что могу сесть за стол и написать вам. Разумеется, путешественница из меня никудышная – меня пугают огромные волны, сбивающие с ног даже крепких и сильных матросов, видавших виды морских волков. И я никогда не привыкну к морской болезни, от которой кружится голова, как от чрезмерного катания на карусели. Но я принимаю все эти тяготы с радостью и благодарностью за то, что жизнь дает мне шанс идти навстречу вашему отцу, и каждая миля преодоленного расстояния, уверена, приближает меня к нему, а нас всех – друг к другу. Мне, конечно, тяжело, но меня утешает мысль о том, что скоро мы все будем вместе, и я смогу снова читать вам на ночь и играть с вами в саду, когда расцветут яблони, а вишни облепит ароматным и воздушным, точно облако, цветом. А потом мы пойдем с вами по лесу к озеру, где опять соберутся лебеди, и вы сможете кормить их с ладони… Но сейчас в этой безграничной глади моря нет даже намека на птиц – матросы на корабле говорят, что они появятся только тогда, когда станет приближаться земля. И кружение этих птиц, которых называют альбатросами, возвестит о конце моего трудного и тревожного путешествия. А значит – о приближении его единственной и главной цели: найти вашего папеньку.
Дорогие мои Катенька и Ванечка! Сердце мое разрывается, измученное терзаниями о том, что принуждены вы нынче считаться в глазах окружающих сиротами при живых и бесконечно преданных вам родителях. Простите, что нет меня рядом с вами. Любите папеньку своего, хотя и оторван он от вас судьбой, по какому – в толк не приму – умыслу наславшей на нас испытание на верность друг другу. Знайте и помните, что вы всегда в душе и в сердце несчастной от разлуки матери вашей, остающейся в эти дни на чужбине – по своей воле и вместе с тем под давлением обстоятельств, ведущих меня по следу вашего без вести пропавшего родителя. Нежно, хотя и мысленно целуя и обнимая вас, хочу, чтобы вы, как и я, не сомневались, – Владимир Иванович жив, и мы непременно вернемся домой вместе с ним. Ибо нет ничего для нас дороже, чем вы – наши кровиночки, милые деточки мои…»
Анна замолчала. Она подняла глаза на безмолвную Селестину и увидела, что та плачет.
– Чего еще вы желали бы, мадемуазель? – сдержанно произнесла Анна.
– Только одного, – после непродолжительной паузы ответила Селестина, – я прошу у вас разрешения искупить свою вину перед вами и вашим мужем.
– Вы ждете от меня прощения? – усмехнулась Анна. – Я прощаю вас, но это вряд ли поможет вам избежать суда собственной совести и суда Высшего, Божественного.
– Нет, я прошу вас позволить мне помочь вам и спасти вас, мадам Жерар, – Селестина умоляюще взглянула на Анну.
– Как мне следует вас понимать? – растерялась Анна.
– Послушайте, – вздохнула Селестина. – Я многое поняла за эти часы, я знаю, что совершила ужасный поступок, и вряд ли ему можно найти оправдание. Я не могу ничего изменить в целом, но хочу попытаться сделать хоть что-нибудь для вас. У меня есть план, и я прошу вас принять его, как обязательность дальнейших действий.
