Текст книги "Град огненный (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Мертвым все равно, – равнодушно отзываюсь я.
И смотрю в угол комнаты. Там, у изголовья кровати, ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще – тем легче спрятаться обитающим во тьме чудовищам. В темном углу слышится легкий шорох – просто мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: его комната – всего лишь обустроенный подвал, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и всякий ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину – стол. И всю комнатушку можно преодолеть в два шага. Не хочу сказать, что в Ульях мы были избалованы комфортом – офицерские кельи всегда отличались крайним аскетизмом. Не говоря уже о солдатских казармах. Но все-таки я считаю, что в новой жизни комендант приграничья заслуживает лучших условий, чем прозябание в подвале.
– Я хотел бы осмотреть квартиру Пола, – говорю я.
Некоторое время Расс думает, жует конфету. Лоб собирается в морщины – признак напряженной мыслительной работы.
– Я знаком с вахтером из его дома, – наконец произносит он. – Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.
Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь тоже – в этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Думаю: сколько спирта могу унести из лаборатории Тория? Решаю, что полштофа смогу.
Спрашиваю:
– Когда его можно застать?
– А всегда! – отвечает Расс. – Он так на вахте и живет. Его дети из квартиры выгнали. Так он и устроился, пока домоуправша разрешает.
– Почему выгнали? – удивляюсь я. – Им жить негде?
Расс фыркает и смотрит так, словно я сказал величайшую чушь.
– Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.
Сначала его слова озадачивают меня, и я просто стараюсь забыть об этом. И только много позже приходит понимание: оказывается, убить можно не только из мести или ради удовольствия. Мотив может быть и корыстным.
Это обжигает меня, как очередной глоток водки. Мир людей бывает не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Да только что у него брать?
Пол жил не многим лучше Расса, разве что имел собственную ванную. Но мысль об убийстве из корысти отчего-то не дает мне покоя. Я чувствую, что здесь есть некая зацепка. И я решаю обязательно обдумать ее – когда буду трезвее.
Расс тем временем снова разливает водку по стаканам.
– За здоровье! – комментирует он и осушает махом.
Я следую его примеру. Когда пьешь – не слишком думаешь о еде. Кроме того, напряжение последних дней спадает, и пустота, стерегущая на краю сознания, исчезает ненадолго.
– Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? – спрашивает Расс и отвечает себе сам:
– Что Переход – лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность. Возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.
– Возможность жить в подвале и работать дворником, – подхватываю я.
Дразнить медведя в его же берлоге – не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:
– Пусть! – приподнимается с места, вытягивается во весь внушительный рост и скандирует – старательно, с выражением, на которое только способен васпа:
– Пусть за окошком гнилая сырость! Я не жалею и я не печален! Мне до того эта жизнь полюбилась, так полюбилась, как будто в начале!
Мне хочется смеяться. Комендант приграничного Улья, прилежно декламирующий стихи, – зрелище само по себе забавное. Но я не смеюсь. Знаю, сколько было приложено усилий, чтобы сломать барьер замкнутости, чтобы научиться открыто выражать свои мысли. Не боясь, что за это тебя поволокут на дыбу или до краев нашпигуют ядом.
– Я верю, скоро все изменится к лучшему, – продолжает Расс, глядя на меня сверху вниз, будто бросая вызов. – Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про "Открытые двери"?
Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял под свое крыло заботу о беженцах и вынужденных переселенцах с Севера. Иронично, но васпы также попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда – женщина.
– Миллер, – вспоминаю режущую слух фамилию.
– Хлоя, – благоговейно поправляет Расс.
Он садится на место, мечтательно подпирает кулаком небритую щеку:
– Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.
– Я должен знать всех рядовых в лицо? – сухо отвечаю я.
– А Хлоя знает! – ухмыляется Расс.
Это явная шпилька в мой адрес. Маленькая месть за мой предыдущий сарказм. И пока я хмурюсь и перевариваю сказанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:
– Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диагностической карты, подготовила это… как его? Ходатайство! – Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. – И таки выбила ему место в техникуме! Представляешь?
Он со значением смотрит на меня, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит – обиженно поджимает губы.
– Если он будет учиться хорошо и закончит с отличием, то попадет в институт, – заканчивает Расс. – Чуешь, что это значит?
Он смотрит восторженно. И я понимаю, что это, действительно, большой прорыв. И должен радоваться за парня. Но на душе отчего-то становится нестерпимо кисло.
– Почему он пошел к ней? А не ко мне? – вслух произношу я.
Это риторический вопрос. Ответа на него не жду, но Расс, тем не менее, отвечает:
– А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решится добровольно подойти к преторианцу. А тем более к великому и ужасному Яну!
Расс смеется добродушно, а я ежусь и понимаю вдруг, как выгляжу большую часть времени в глазах собственных соплеменников. Даже когда они смогли забыть прошлое, перешагнуть через годы унижений и муштры, признать во мне лидера и пойти за мной – подсознательно они все равно продолжают опасаться меня. Я носил панцирь имаго. На мне – печать зверя. Я был оружием массового поражения. Подопытным насекомым, думающим, что он – бог. И те мгновенья пролетели, будто бредовый сон. Воспоминания – смутны и неприятны, и я отмахиваюсь от них, как от назойливой осы.
– Место женщины у плиты, а не в политике, – бормочу я.
Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.
– Тогда выпьем за перемены!
Мы пьем. А потом еще и еще. Потом Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает – с закатыванием глаз и завываниями, – зачитывать свои новые стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю. Хотя мыслями нахожусь далеко. Я думаю о том, что ушло безвозвратно и больше не вернется никогда, как не вернется и Пол, похороненный где-то на окраине городского кладбища. Думаю о Си-Вай: Расс уверен, что именно они приложили руку к убийству Пола. Но так ли это целесообразно: убирать нас по одному? Сумев однажды накрыть все осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Им куда проще доказать, что мы все те же подонки, и уничтожить всех, разом. Загнать в гетто, в лаборатории, откуда никто из нас не выйдет живым.
Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за спиной их непосредственного лидера. И это злит меня, несмотря на все открывшиеся перспективы. Теперь я могу подобрать название своему чувству: люди называют его "ревность".
В эту ночь я остаюсь ночевать у Расса. Пьяный васпа – слишком легкая добыча для того, кто может и сегодня дежурить возле моего дома. Если мне суждено погибнуть – то только на поле боя. Если начнется битва – я хочу быть впереди. И по возможности, в здравом уме и с твердой рукой. Ради Пола. Ради всех нас.
6 апреля, воскресенье
Предыдущая запись сделана сегодня, 6 апреля.
Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю вчерашнюю попойку с комендантом выдающимся событием. Но если берусь – довожу начатое до конца. А в рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.
Итак. Сейчас – четыре часа пополудни. Остаток дня я проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором по кругу носятся ополоумевшие осы. Во рту привкус отнюдь не меда. И я готов выпить всю воду, которая течет из моего крана – даже будь она трижды ржавая (что нередко случается в этом доме).
Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре, и не пять, и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью – у Расса, на полу. Днем – у себя дома… тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я, конечно же, не принимал таблетки. Думаю, что именно поэтому мне приснились кошмары.
Нет, не те, что снятся мне обычно. В этом кошмаре было что-то особенно страшное, ирреальное, бредовое. Отбросившее меня на три года назад. Ко времени, когда я познал смерть, и принял ее, и переборол, как болезнь.
* * *
Обычно снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, боги Эреба! Какой же длинной оказалась весна…
Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. Пожалуй, это было бы наилучшим выходом. Но каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, я понимаю, что прошли считанные минуты. Словно всего остального было недостаточно. Словно в наказание замедлилось и само время.
В короткие мгновенья забытья я вижу себя со стороны – идущего через буковые леса зверя. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под моими стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости – словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения – бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.
В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов – они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или шорох обрывающихся с ветвей подтаявших сосулек. Я прошу их о чем-то, но не слышу собственных слов, смысл сказанного ускользает от меня.
Потом их бесформенные тени меняются. Становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега фьордов. Я смотрю с восторгом в стенающую стихию, а разлетающиеся брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо.
Сзади подходит женщина и обнимает меня за плечи – ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.
– Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала…
Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Я тянусь следом, но ноги вязнут в торфяной трясине. Силуэт женщины становится плоским и черным, превращается в чужую, бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова – только хриплое карканье.
– Кыш, проклятый! – кричит кто-то.
Ворон срывается с открытых ставен. До меня долетает запах травы и ягод – более привычный в середине лета, чем ранней весной.
– Что ты можешь сделать для меня?
Надо мной склоняется женщина – не та, лица которой я не помню. Эта знакома мне до каждой складки в углах губ, до морщинок, пересекающих чистый и высокий лоб, до шрамов на ключицах. Ее волосы – снежное покрывало. Ее глаза – матовое стекло. Женщина слепа, но мне все равно кажется, что каким-то иным чувством она видит меня – распростертого на льняных простынях, израненного, обожженного.
– Когда ты вернешься в Улей, что ты сможешь сделать для меня? – повторяет она.
– Я не вернусь туда, – еле слышно отвечаю я.
Губы не слушаются. Все тело неповоротливо, ожоги стягивают кожу, словно панцирь. Удивительно, как я не ослеп, подобно Нанне. Удивительно, как я вообще выжил.
Ведьма смеется, но смех ее печален.
– О, ты вернешься! – говорит она и гладит меня по щеке – аккуратно, стараясь не разбередить свежие раны. – Ты всегда возвращаешься.
Я смотрю мимо нее. Я мог бы дать жизнь новой Королеве. Но ведьма ошиблась, когда говорила, что моя сестра жива. Я сам ошибся. Иначе, разве эти хилые южане смогли бы победить зверя?
– Я не вернусь, – повторяю. – Я предал Устав. Меня убьют. Королева мертва. У меня больше нет дома.
Опускаю веки. С еловых ветвей падают стеклянные капли, разбиваются о наст. Далекий звон наполняет уши, и сквозь него слышится печальный, уставший голос Нанны:
– Все когда-нибудь проходит. И это пройдет тоже. И наступит новый день и новая весна. И когда это случится, обещай мне… обещай уйти навсегда? И никогда больше не возвращаться.
Где-то глубоко под ребрами начинает разворачиваться серпантинная лента пламени. Сердце замирает, немеют пальцы и губы – стервенеющий жар выедает изнутри.
– Я устала, – продолжает она говорить голосом тихим и текучим, как вода. – Я ждала так долго, что успела состариться душою. Я отдавала тепло так долго, что выстыла изнутри, как брошенная изба. Я так долго всматривалась в тебя… Но бездна твоя глубока, и дна не видно. И я боюсь потеряться во мраке. А теперь пришло время перемен. Их, как зерна, принесли с собой весенние ветры, и проронили в почву. И дожди напитают их, и они прорастут травою, и ты вместе с ними окрепнешь тоже. Так дай прорасти и мне?
Она гладит меня по голове, по рукам. Наклоняется и целует в обожженные веки. Но я не ощущаю ничего, кроме боли. И проваливаюсь в беспамятство, а потому не отвечаю ей.
Уже потом я часто говорил себе, что ничего не чувствовал. Что броня, наращенная за предыдущие годы и проявившаяся с новым перерождением, окончательно оградила меня от любого внешнего воздействия. Что дух окреп тоже, и мужество ни на секунду не покидало меня.
Но это было ложью…
* * *
Нанна…
Я никогда больше не произнесу этого имени вслух. Моя первая женщина и моя единственная любовь. Любовь ли? Я не знаю, что вкладывают в это слово люди. Я не знаю, насколько соответствует ему то, что связывало нас. И не хочу анализировать сейчас. Достаточно того, что мы нуждались друг в друге.
Она – ведьма.
И я – чудовище.
Оба – калеки. Оба – изгои.
В действительности ли она сказала мне те страшные слова или это было очередной галлюцинацией, забавой агонизирующего мозга? Конечно, я не выполнил ни одного своего обещания. И наша связь была болезненной и долгой. Но именно тогда, балансируя на грани жизни и смерти, я ощутил раскол.
Весенняя оттепель взломала лед, и в разломе глянцево блеснула вода – еще холодная и черная, выстуженная за долгую зиму. И я заглянул в нее и не увидел дна, а только неизмеримо глубокую бездну, и у бездны было мое лицо. Тогда я ощутил страх – впервые за долгое время.
Это было время крушения нашего холодного мира. Время ледохода.
Именно поэтому я не люблю весну.
Черные ветви деревьев ввергают меня в тоску. Трещины льда на реке – как лопнувшая сеть капилляров. И эта нескончаемая сырость… И эта городская какофония… и гомон ворон, и трамвайные звонки, и крикливые голоса…
Весна – время кардинальных перемен. А я говорил, что любая перемена – болезненна?
* * *
Похмелье не отпускает до самого вечера.
Я сплю еще пару часов – будто медведь с особым, весенним видом спячки. В этот раз сны мне не снятся, и я стараюсь не вспоминать прошлого и не думать о ней…
Зато мои записи прекрасно убивают время и прочищают мозги. Мне нравится писать, и я стараюсь – буквы выходят ровными, подтянутыми, как солдаты на построении. Это похоже на трудотерапию в реабилитационном центре – рассортировать саженцы, перебрать ягоды, выбелить деревья, покрасить забор. Монотонная работа, отвлекающая от дурных мыслей, занимающая руки, более привычные к драке и стрельбе, чем к кропотливому труду. Я даже горжусь навыками, приобретенными в реабилитационном центре.
У людей бытует поговорка: мужчина за свою жизнь должен сделать три дела – построить дом, посадить дерево и вырастить сына.
Дом, не дом – а мастерить немудреные скамьи и перекрывать крышу я научился неплохо. Одна из скамеек стоит на аллее возле центра – аллея тоже высажена васпами. Мое дерево – молоденький клен, вроде того, что растет в сквере с фонтаном.
С сыном – куда сложнее.
Васпы – бесплодны.
Это побочный эффект перерождения. А, может, запланированный этап в эксперименте, благодаря которому васпы появились как таковые. Мы – не просто осы. Мы идеальные воины. Машины для убийства. Солдаты-смертники, чья высшая цель – погибнуть, защищая своего хозяина или свое божество. Мы не должны задаваться вопросом продолжения рода – все это забота Королевы-матки. И только благодаря ее яду из человеческого ребенка мог получиться монстр.
Королевы больше нет. Мы – вымирающая раса. Последние васпы в мире.
Торий говорит, что это очень грустно – ощущать себя последним из рода.
Ученые говорят, что можно попробовать восстановить репродуктивную функцию.
Си-Вай говорит, что можно продолжить опыты и вывести новых васпов искусственным путем.
Я сказал сразу после Перехода и говорю это сейчас: не надо.
Для нас это счастье – ощущать себя последними. Это большое облегчение – просыпаться и знать, что больше не будет исковерканных судеб. Что со смертью последнего из нас исчезнет и весь проклятый род. Мы станем полноценным мифом – каким и должны быть всегда.
Мы – монстры, которым дали шанс достойно прожить остаток жизни. И исчезнуть.
Я часто думаю: что даст искусственное выведение васпов?
Даже если не будет принятого в Ульях воспитания и пыток, все равно под угрозой окажутся многие жизни и здоровье людей. Я не хочу этого. Я больше не хочу экспериментов: ни над кем, ни ради любой из благих целей. Никакая выносливость, никакая сила, никакое чудесное заживление ран не изменяют факта, что ты, по сути, являешься нелюдем. Да и кто поручится, что эксперимент снова не выйдет из-под контроля, как это уже случалось не раз?
То же касается восстановления репродуктивной функции.
Кто поручится, что от смешанного брака не родится монстр, еще более ужасный, чем любой васпа или даже Королева? Что будет намешано в ДНК? Как скоро проявится мутация? Во что выльется потом?
Мы – проклятая саранча, вышедшая из бездны, отпертой руками человека. Так пусть после нашего ухода бездна закроется навсегда.
Из всех стихов, которые читал мне Расс, вспоминаются эти:
"Я хотел бы стать призраком. Просто тенью.
Не иметь ног – невесомо скользить над землей.
Снять с нее, израненной, груз свинцового тела.
Не иметь рук – не касаться надломленных веток
старой сосны, истекающей кровью и соком.
Я хотел бы оставить лишь сердце – но где его взять?
Сердец не бывает у палачей".
7 апреля, понедельник
За это воскресенье я выспался, как за все прошедшие годы. Сегодня я бодр, подтянут и точен. Меня ждет важное дело, ради которого стоило подняться в такую рань.
Сторож на вахте зевает, спрашивает шутливо:
– Чего не спится? Грехи не дают?
Я растягиваю губы в вежливой улыбке. Иногда мне сложно понять, где у людей заканчивается юмор и начинается издевка. Поэтому спокойно отвечаю ему:
– Много работы.
Забираю ключи от лаборатории и поднимаюсь наверх.
В Институте – ни души. Как и планировалось: свидетели мне не нужны. Потому что мое важное сегодняшнее дело подпадает под статью уголовного кодекса Южноуделья и называется "кража со взломом".
Не имею понятия, что со мной будет, если меня застукают на месте преступления. Вернут в реабилитационный центр? Отправят в колонию? Расстреляют на месте? В конце концов, моя клятва касалась только жизни и здоровья граждан. И после Перехода мне не приходила в голову мысль что-то украсть. Даже когда не было денег. Даже когда я сильно голодал.
Но ведь и прежде никто из васпов не вешался на дверной ручке.
Отмычку мне помог сделать Расс – в его владениях полно ненужного хлама вроде мотков проволоки или ржавых ключей. А я не был бы преторианцем, если бы не умел вскрывать сложные замки или заводить без ключа машины, или собирать взрывчатку что называется "из соплей и веток".
Думаю и о том, не взломать ли самому квартиру Пола. Но чутье подсказывает мне, что в этом случае я уж точно не отделаюсь легко. А вот вахтер, подкупленный полштофом спирта, вполне может придумать любое алиби. С него и спрос будет меньше.
Замок у Тория – паршивый. А шифр у шкафчика – простой. Будь такие замки в Ульях, я бы сбежал оттуда в первую же после перерождения зиму.
Все препараты в Институте выдаются под подпись. И спирт в том числе. Рано или поздно Торий заметит пропажу, но тогда меня это уже не будет волновать. Кто докажет? Я работаю в резиновых перчатках, одолженных у Расса. И уже придумал, куда спрячу бутыль – за бак с отходами, куда кроме лаборанта (подвида "подай-принеси") никто свой нос совать не станет.
Бутыли со спиртом стоят на верхней полке. Я аккуратно беру крайнюю и думаю о том, что спирт можно перелить в любую другую тару, а в подотчетную бутыль налить обычной водопроводной воды. Но решаю, что не стоит усложнять себе жизнь. Отвинчиваю пробку, дабы удостовериться, что это действительно спирт, а не какая-нибудь кислота. В ноздри бьет резкий запах, от которого начинает мутить – после недавней попойки на алкоголь глаза не смотрят. Радует, что в этом васпы не отличаются от людей.
Я собираюсь завинтить крышку обратно, и тут слышу шаги.
В пустом коридоре они отдаются гулким эхом: одни – четкие, решительные; другие – легкие, семенящие. Идут двое – мужчина и женщина. И я замираю. И сердце начинает стучать в такт этим приближающимся шагам.
Я даже не успеваю подумать, куда можно спрятаться (а спрятаться в кабинете Тория можно только под столом), как в замке несколько раз поворачивается ключ и знакомый голос произносит:
– Странно, здесь открыто.
Дверь распахивается, и я слышу, как Торий добавляет:
– Должно быть, в пятницу так спешил за покупками, что забыл закрыть. Рассеянность – мой единственный недостаток. В остальном я, конечно, идеален!
Он смеется, и женщина подхватывает его смех. И входит первая.
И замирает на пороге. Замираю и я. И температура в кабинете сразу взлетает на десяток градусов вверх.
Виноваты ли алкогольные пары, или события прошедших дней действительно довели меня до ручки – но передо мной во плоти стоит моя русалка.
Льняные волосы закручены в жгуты. Кожа – белая, как парное молоко. В глазах сверкают кристаллики морской соли – или это блики отражаются от овальных стекол очков? И не вышитая сорочка прикрывает ее узкие плечи и маленькую грудь, а клетчатая рубашка.
Она еще улыбается по инерции, но брови удивленно ползут вверх. И за ее спиной я вижу застывший силуэт Тория – по сравнению с хрупкой русалкой он кажется великаном.
– Доброе утро, – как ни в чем не бывало, дружелюбно произносит она. – Простите, мы вам помешали…
Молчу. Стою, как истукан – в одной руке открытая бутыль, в другой – отмычка. К возрастающей температуре добавляется электрическое потрескивание – я почти физически ощущаю его и знаю, что это начинает закипать Торий. Глаза его белеют, на скулах играют желваки. И я съеживаюсь, ожидая взрыва. Но вместо этого он указывает на бутыль в моих руках и произносит наигранно радостным тоном:
– О, я гляжу, подвезли? Все в порядке? Не разбавлено, как в прошлый раз?
И поворачивается к спутнице:
– Знаешь, за этими поставщиками глаз да глаз. Жулики! Закажешь спирт – а привезут воду. Приходится проверять.
– Неужели? – удивляется девушка. – И часто такое бывает?
– Частенько! Как видишь, один не справляюсь, приходится лаборантам поручать. Иной раз так напроверяются, что к концу дня на ногах не стоят. Я им за вредность премии выписываю. Печень ведь не казенная.
И снова ко мне:
– Так ты ставь на место, ставь! Мне за него еще по накладной отчитываться, а ты этих бюрократов знаешь. Набегут с литромерами, им ведь не докажешь – что проверяли, а то так выпили.
Я молча ставлю бутыль обратно. Голова идет кругом. Ехидный тон профессора не вяжется со взглядом, от которого я вот-вот вспыхну, как папиросная бумага, и рассыплюсь в прах.
– Большая удача, что ты такая ранняя пташка, Ян, – обращается ко мне Торий. – Давно надо было вас познакомить, теперь исправляю ошибку, – он снова поворачивается к спутнице. – Хлоя Миллер, моя давняя знакомая и основательница фонда "Открытые двери".
– А я вас сразу узнала, – говорит Хлоя и протягивает руку.
Я делаю над собой усилие и выдавливаю сквозь зубы:
– Каким образом? Мы не встречались.
– Нет, – улыбается она. – К сожалению, когда я приезжала в реабилитационный центр, вы были на занятиях искусством. О! – ее глаза восторженно распахиваются. – Я видела вашу работу! И должна сказать, это очень впечатляющая картина! Одинокое дерево на холме. Сломанная ветка качается на ветру, словно напоминание о скоротечности нашей жизни…
– Это был висельник, – бормочу я.
– Неужели? – удивляется Хлоя.
И выжидающе смотрит на меня. Я демонстративно засовываю руки в карманы. За ее спиной мечет молчаливые молнии Торий.
– Хм… ну что ж, простите, – наконец, произносит Хлоя и опускает руку. – Совсем позабыла, что вы не приветствуете друг друга… таким способом.
Она старается говорить дружелюбно и непринужденно, но я все равно ощущаю в ее голосе нотку затаенной обиды.
– Им еще многому предстоит научиться, – подает голос Торий и разводит руками. – Дикари.
Хлоя поправляет очки.
– Так я могу взять твои наработки? – обращается она к профессору. – Мне не помешало бы тщательнее ознакомиться с материалом.
– Конечно, я ведь обещал.
Торий проходит мимо, обливает меня презрительным ледяным взглядом, не обещающим ничего хорошего, незаметно для Хлои показывает за спиной кулак и достает из стола набитый бумагами скоросшиватель. На папке аккуратно выведена большая цифра "4". Я сразу узнаю эти документы: они посвящены четвертой экспедиции в Дар. Той самой, где я впервые познакомился с Торием… предварительно вырезав всех остальных ее участников.
– Вы знаете, я готовлю поправки в законопроект, – поясняет Хлоя, и я не сразу осознаю, что обращается она ко мне.
– О чем именно? – спрашиваю сухо.
– О гражданских правах, конечно же. Васпы такие же члены общества, как и люди. И мы должны сделать все возможное, чтобы остановить расовую дискриминацию в любой сфере, будь то товары, услуги, прием на учебу или работу.
– В прошлый раз подобный законопроект отклонили во втором чтении, – бурчу я.
– На этот раз я буду стараться лучше, обещаю! – заверяет меня Хлоя. – Когда документ будет готов, я хотела бы обсудить его с вами. Как вы на это смотрите?
Я вспоминаю недавний разговор с Рассом. И проклятый дух противоречия тут же вносит свои коррективы.
– Скептично, – говорю я, игнорируя гримасы Тория.
– Почему? – щурится Хлоя, в ее голосе нарастает напряжение. – Вы не верите в успех?
Я хмыкаю.
– Не в этой жизни, – и на всякий случай отодвигаюсь от профессора подальше.
– Что же я не предложил чаю? – спохватывается Торий. – Ян, ты здесь закончил? Тогда сходи к Марте, и если она пришла, попроси у нее гостевой сервиз. Хлоя, присаживайся сюда…
Он подвигает кресло, но девушка не спешит садиться. Вместо этого она накрывает его руку своей маленькой ладонью.
– Виктор, прости. Я ознакомлюсь с этими материалами дома, если ты позволишь.
– Но чай…
– Не стоит, – она говорит вежливо и прохладно. – Я, право же, не голодна. К тому же, у вас без меня много дел, – она кивком указывает на раскрытый шкаф. – Смотрите-ка, там еще целых три не распробованных бутыли!
Хлоя лучезарно улыбается, берет со стола папку, и, быстро распрощавшись, исчезает за дверью. Резкий хлопок заставляет подпрыгнуть и меня, и Тория. Потом мы молчим, вслушиваясь в легкие удаляющиеся шаги. Потом Виктор поворачивается ко мне.
И я понимаю: пора начинать придумывать историю для оправдания своего поступка.
* * *
– Я даю тебе ровно минуту, чтобы ты придумал правдоподобную историю, – говорит Торий.
Иногда мне кажется, что наш договор, связывающий васпу и человека, еще в силе. По крайней мере, мне легче думать так, чем ставить под сомнение способность контролировать мысли и чувства.
Контроль – священная корова для васпов. Правда, в реабилитационном центре этому дали другое название – "замкнутость". Но Торий время от времени умудряется прорвать мою оборону.
– Знаешь, как у нас говорят, – продолжает он каким-то чересчур спокойным тоном. Его выдержка – тонкая сухая корка, прикрывающая потоки бурлящей магмы. – Можно посадить обезьяну в театр, но от этого культурным человеком она не станет.
Это я-то обезьяна?
Ухмыляюсь. И в глазах Тория тут же вскипает пламя.
– Ты что, не понимаешь, как вести себя в обществе? – слегка повышая голос, продолжает он. – Ты зачем с девушкой так? Она о вас, свиньях неблагодарных, заботится! А ты… – Торий хватается за голову, а потом замолкает, будто прозревает, и спрашивает:
– А ты что вообще здесь делаешь?
Я некоторое время молчу, размышляю, сказать правду или соврать? В воздухе разливаются, вскипают пеной эмоциональные волны. Именно в такие моменты, как мне кажется, Торий тоже задается вопросом "зачем?". У людей бытует еще одна поговорка: "Сколько волка не корми – он все в лес смотрит".
Волк никогда не станет домашней собачкой. Куда проще устроить облаву, загнать за флажки, а потом выстрелить в упор. Куда проще считать нас паразитами и прихлопнуть разом, не задаваясь вопросами морали и этики, не тратя время и силы на приручение хищника. Я думаю: зачем все это Торию?
Он прерывает мои размышления.
– И даже не вздумай юлить! Это кем надо быть, чтобы опуститься до кражи спирта? Чтобы вообще опуститься до кражи? Позор! Ты понимаешь, что это уголовное преступление? Что я могу прямо сейчас вызвать полицию?
Он задыхается от возмущения. Я не смотрю на него, но этого и не требуется – подводный вулкан извергается, и волны захлестывают с головой. Я камнем иду ко дну, вязну в эмоциональном водовороте.
Крайне погано – чувствовать себя утопленником.
– Сбавь… тон, – тихо произношу я. Рот будто забит тиной и водорослями. Вместо слов выходит каша, и Торий не слышит меня.
– Я говорил тебе и не раз, – продолжает он, – если у тебя проблемы с деньгами, обращайся ко мне! Обращайся в фонд! К психотерапевту! Хоть к черту! Но как же! У нас ведь гордость! Лучше все выходные пьянствовать со своими дружками! Начнем с кражи спирта, а дальше что? Ценности? Деньги?
Последние слова бьют наотмашь. Я хватаюсь за спинку стула, сжимаю пальцы до белых костяшек и повторяю чуть громче:
– Сбавь тон!
И поднимаю голову.
Торий вздрагивает. Умолкает. Волны возмущения и обиды все еще закручиваются вокруг него бурунами, но теперь к ним примешивается пресноводная, гнилостная струйка страха.
Так смотрел на меня северянин из службы гарантийного обслуживания. Так смотрят на хищника, осознавая таящуюся в нем опасность.