355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Ершова » Град огненный (СИ) » Текст книги (страница 7)
Град огненный (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2020, 07:31

Текст книги "Град огненный (СИ)"


Автор книги: Елена Ершова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Я улыбаюсь и отвечаю:

– Наслаждение. Властью. Силой. Я был вершителем судеб. Карающим мечом. А есть ли душа у оружия? Я так не думаю. Осталась ли душа у этого парня? Вряд ли. Я сам уничтожил ее. Что и у кого вы собираетесь выращивать? – я пожимаю плечами. – Очередные иллюзии. Сказки, которыми вы щедро тешите себя и в красивой упаковке подсовываете другим. Да разве не то же самое делают власть имущие в мире людей?

Я планирую и дальше играть на его смятении, но на этот раз ошибаюсь. Мои слова вызывают у доктора снисходительную улыбку, он вздыхает и говорит:

– Оттого, друг мой, все истории, что рассказывают мои пациенты, так похожи. Каждый мнит себя царьком этого мира. Но не может разобраться в собственных чувствах. Но мне важнее – что вы сами поняли это. Что вы сделали первый шаг и делитесь своими мыслями со мной, а не держите их под спудом.

– Разумеется, – бормочу я.

– Не волнуйтесь, друг мой, – говорит доктор и мягко, словно поддерживая, кладет мне на плечо руку. – Мы обязательно разберемся и с этим. Ведь сейчас вы продемонстрировали мне свои эмоции: сожаление, обиду, злость, и что самое главное – заботу. Да-да! – поспешно говорит он, замечая, что я уже готов протестовать. – Именно заботу! Не о себе, а о своих товарищах. Ведь вы считаете себя ответственным за них, не так ли? А что это, как не проявление человечности? – он улыбается мне искренне и тепло, добавляет. – Видите, и на пепелище однажды всходит росток новой жизни. Просто нужно поверить в себя, дружочек. А вы что-то совсем себе не доверяете.

Я молчу. Не знаю, что сказать. Яд, впрыснутый доктором, начинает медленно разливаться по сосудам. Я чувствую, как в груди становится горячо и больно. И думаю, что наш сегодняшний раунд прошел вничью. Доктор не так прост, чтобы можно было расколоть его в одно мгновенье (если, конечно, я не собираюсь использовать пытки).

Доктор словно читает мои мысли, довольно усмехается в усы.

– Нам обоим есть, над чем поразмыслить, друг мой, не так ли? Пусть это будет нашим домашним заданием. А теперь – позвольте угостить вас чаем? Уверяю вас, ничто не поднимает настроение в дождливую погоду, как ароматный чай с джемом. Вот, понюхайте, как душисто пахнет!

И выставляет на стол вазочку с вареньем и пузатый, разрисованный большими лилиями заварной чайник.

* * *

Домой я отправляюсь на такси.

Доктор любезно вызывает для меня машину и даже оплачивает, хотя я и отнекиваюсь. Но он все равно не слушает. Весьма упрямый тип. Жаль, если он работает на Си-Вай. Зато я получил представление, почему Полу были настолько важны встречи с ним: доктор умеет доносить свои идеи не хуже Дарского наставника, и он куда более интересный собеседник, чем Торий.

И все-таки, надо признать – мне на время становится легче.

Возможно, доктор не так и заблуждается на наш счет? Ведь люди верят в душу, в любовь, в заботу и прочую ерунду. И даже отдают жизни, чтобы утвердить эту глупую веру. Отдал жизнь и Пол…

Глупость заразна.

10 апреля, четверг

Мне снова снится моя русалка.

Она светла и прозрачна, как ключевая вода. Она чиста, как сама невинность. Такие, как она, никогда добровольно не посмотрят на монстра. Поэтому таких, как она, монстры берут силой.

Мое уродство вторгается в ее красоту. Я сминаю ее, как хрупкий стебель. Ее слезы подобны росе, ее страх опьяняет. И мой внутренний шторм ревет и рвется наружу, и моя внутренняя боль смешивается с ее болью, а моя кровь – с ее кровью. Уродство и красота объединяются в одно целое, и лезвие вспарывает бьющуюся жилку на шее.

Это так приятно, так невыразимо приятно втаптывать в грязь чистое, рвать цельное, уничтожать красивое. Когда вокруг уродство и тьма – ты сам кажешься не таким уродливым и темным…

Просыпаясь, я все еще ощущаю пропитавший постель запах меди. Сердце колотится как бешеное, я возбужден до предела. Но вместе с возбуждением приходит едва ощутимый страх: моя русалка, собирательный образ всех моих мертвых любовниц, наконец-то обретает лицо.

Это лицо Хлои Миллер.

* * *

Просто у меня давно не было женщины.

Так говорю я себе. И это звучит, как оправдание. И немного успокаивает.

Возможно, мне стоит последовать примеру Расса и Пола. Хотя сама мысль о том, что надо заплатить женщине за несколько часов с ней, поднимает во мне волну протеста. Но я также отдаю себе отчет, что инстинкты сильнее меня. Я – больной ублюдок. И никакие таблетки – ни белые, ни голубые, ни красные – не помогут, когда жажда разрушения достигнет критической массы. А я не хочу срыва. Не хочу обратно в реабилитационный центр. И тем более не хочу погибнуть от пуль полицейских.

Женщина – это лекарство от моего одиночества. Сосуд для моей тьмы.

Последнее средство – помощь психотерапевта с непроизносимым именем – я оставляю на крайний случай.

* * *

Сегодня совершенно нет времени на записи. Весь Институт готовится к симпозиуму.

Торий выглядит деловитым, нервным и рассеянным. Как оказалось – не он один. Для меня же подготовка к симпозиуму означает шлифовку навыков "подай-принеси". Но это даже хорошо: когда много работаешь руками, некогда думать головой. И я пользуюсь этой передышкой и очищаю свой разум от мыслей о Поле, о докторе и о мертвой русалке. Поэтому под вечер я основательно вымотан и хочу только одного – спать. Тем более, за день ничего выдающегося не происходит.

За исключением столкновения с бывшим лаборантом Тория.

Столкновение – громко сказано. Он просто проходит мимо меня, как мимо пустого места, на ходу застегивая пальто. Но я сразу узнаю его – долговязого очкарика, который три года назад таскался за женой Тория и которому я однажды преподал урок вежливости, спустив его с лестницы и наставив пару синяков. Думаю, он тоже этого не забыл: его безразличие – напускное. Я чувствую на себе короткий косой взгляд, улавливаю едва заметное сокращение мышц на его лице – знакомую гримасу отвращения. Конечно, не забыл. Но меня сейчас больше интересует другой вопрос.

– Что он делает здесь? – так и спрашиваю я у Тория.

Тот рассеянно копошится в бумагах, не поднимает на меня голову, но отвечает:

– А… принес материалы. Стандартная процедура.

– Разве он не ушел из института? – продолжаю допытываться я. – Не знаю, правда, его имени, но помню, что раньше он был твоим лаборантом.

Торий кивает.

– Да. Феликс. Он ушел почти сразу же, как начался эксперимент "Четыре".

И продолжает возиться с документами, а я замираю.

Эксперимент "Четыре" – ему присвоен тот же кодовый номер, что и последней экспедиции в Дар. Тот самый эксперимент, превративший меня в…

– Интересно, – медленно произношу я и стараюсь отогнать слишком яркие картины трехлетней давности. – И где он работает теперь?

– В Южноудельской Академии, у Полича.

Это имя тоже кажется мне знакомым. Странно, что я не вспомнил его раньше, когда получил приглашение на телевидение. Потому что имя Южгана Полича тоже связано с проклятым экспериментом "Четыре".

– Вот как, значит, – бормочу я, не зная, что сказать еще.

Торий вздыхает.

– Да. Феликсу повезло. Не знаю, какими судьбами ему удалось пробиться. Южган Полич – светило нашей науки. Я сам с ним встречался всего пару раз на конференциях, но так и не удалось пообщаться ближе. Особенно когда началась эта катавасия с Дарским экспериментом…

– Он тоже один из основателей Си-Вай? – перебиваю.

Торий смеется и смотрит на меня, но не замечает моей хмурой физиономии. В его глазах – мечтательный восторг.

– Что ты! Полич вне этих политических разборок. Он цепной пес науки, и только наука интересует его. К сожалению, именно у глав Си-Вай имеется приличное финансирование, но будь у меня возможность – я бы с удовольствием поработал с Поличем. Считаю, за ним и Академией большое будущее.

– Нежизнеспособные мутации и загубленные жизни? – спрашиваю я.

Меня начинает потряхивать, пальцы сжимаются в кулаки. Наверное, с моим тоном тоже что-то не так, потому что Торий будто просыпается и смотрит на меня пристально, улыбка пропадает с его лица.

– Напротив, – сдержанно говорит он. – Продление жизни. Лечение смертельных заболеваний. Когда-то ученые выявили код смерти и остановились. Военным этого показалось достаточно. А Полич пошел дальше – он ищет код жизни.

– Путем экспериментов над выродками вроде меня?

Наши взгляды пересекаются. На лицо Тория набегает тень.

– Кажется, этот вопрос давно решен в научном мире.

– Но поднимается снова и снова, – возражаю. – Полич и подобные ему – изверги. Хочешь примкнуть к их рядам?

Торий выпрямляется. В его глазах сверкают гневные молнии.

– Знаешь, – говорит он. – Весь мир не должен вращаться вокруг тебя и твоих интересов.

Больше он не говорит ничего. Сгребает свои бумаги и выходит из лаборатории.

Наверное, мои слова действительно задели его. Но виноватым я себя не ощущаю. В конце концов, Торий тоже причастен к эксперименту "Четыре". Я до сих пор помню, как он стоял на пороге моей камеры рядом с другими учеными. Как вводил в мою кровь яды. Как ждал, когда чудовище покинет кокон…

Для ученых, вроде Тория или Полича, я навсегда останусь лишь осой под микроскопом.

11 апреля, 12 апреля, 13 апреля

Сегодня 13 апреля, воскресенье.

Только теперь руки дошли до дневника. Предыдущие два дня не писал, тем самым нарушив данное себе обещание. Почему? Начиная с момента, как я нашел дневник Пола, события нарастали, как снежный ком. Пока однажды не случился коллапс.

Зато теперь у меня достаточно времени для записей.

Моя собственная квартира стала временной тюрьмой. Торий забрал у меня ключи и навещает дважды в день – утром и вечером. Он привозит мне еду, делает внутримышечный укол, ставит капельницу глюкозы и следит, чтобы я вовремя принимал таблетки. Он говорит: это меньшее, что он может сделать для меня. Я же говорю: этого слишком много.

А все началось в пятницу, 11 апреля.

Я постараюсь собраться с мыслями и изложить как можно подробнее то, что произошло на шоу "Вечерняя дуэль", и события, следующие за ним.

11 апреля, пятница

С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед – подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

– Ты почему еще здесь? – кричит он, останавливаясь на пороге, чтобы не ступить в лужи новыми, тщательно надраенными туфлями. – Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

– Зачем уборщица? – спокойно говорю я. – Сам пролил, сам вытру.

Торий сердито смотрит на меня.

– Вечером передача. Забыл?

Я откладываю тряпку, гляжу на часы и отвечаю:

– Еще через пять часов.

– Уже через пять часов! – раздраженно поправляет Торий. – Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

В парикмахерскую я не хочу. Но надо отдать Торию должное – он старается сделать мое пребывание там наиболее комфортным. Повязку приходится снять, но мастер – тихая и очень вежливая девушка – не задает мне ни одного вопроса, никак не демонстрирует свою брезгливость и не просит, чтобы я поднял голову и посмотрел в зеркало. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она меня тоже аккуратно и гладко, и я чувствую прикосновения ее пальцев – порхающие, очень легкие и нежные, хотя и несколько напряженные. От девушки пахнет парфюмом – цветочным, едва уловимым, но притягательным. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

– Теперь хоть на человека похож, – довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается.

– Это ненадолго, – отвечаю я и сажусь в машину.

Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать – я волнуюсь тоже.

– Ты как школьница перед выпускным балом, – шутит профессор.

Я не понимаю его шутку, поэтому не отвечаю ничего. Прошу подождать в коридоре, и он соглашается, отпуская мне вслед еще какие-то колкости, которые я даже толком не слышу. Накатывает слабость, едва я только распахиваю дверцу шкафа, а сердце начинает колотиться, как сумасшедшее – не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается всего в два слова – волнение и страх.

У людей есть поговорка "первая любовь не ржавеет". Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности – убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье – возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее – старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу – ее лицо озаряется радостью.

– Ванечка, внучек! – тихо произносит она. – Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! – она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. – Светленький, будто солнышко…

Помню, меня тогда затрясло. Уши наполнило звоном, будто рядом со мной ударили в набат – это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: за моей спиной в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью – тяжелый запах, пропитавший его насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Я не вижу его лица, да и не хочу видеть. Зато появляется желание развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же – стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова – страшные и хлесткие, как удар плетью:

– Никакого милосердия.

Они до сих пор являются мне в кошмарах, когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря. И вспоминаю ту полоумную старуху – она улыбается мне ласково и называет Ванечкой, а я вынимаю маузер и стреляю ей в голову. Тогда она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Окна дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол и стараюсь сохранить равновесие. И дышу тяжело, хрипло. И мне кажется – красно-оранжевый свет опаляет мне ресницы и веки. Смотреть почему-то больно. И сердце, бившееся так быстро, вдруг замирает и превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну Эреба, куда попадают все проклятые души.

Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Потом воспоминания изглаживаются, а дни становятся похожи один на другой, затягиваются мутной кровавой пеленой. И нет ничего – лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи – только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до той грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться – но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

Теперь все по-другому. Теперь я очнулся от многолетнего тяжелого сна, а мой преторианский китель – как анамнез. Доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевиденья хотели ударить меня посильнее – что ж, они знали, куда бить.

Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит на мне так, будто пошили ее только вчера. Помню, как Марта однажды сказала, со вздохом глядя то на меня, то на булочку в сахарной пудре:

– Везет тебе, Янушка. Столько сладкого кушать – и не поправляться.

Мне тогда хотелось ответить, что, конечно, с этим везет. Только для этого надо сначала переродиться в коконе, потом несколько лет терпеть пытки и издевательства тренера и в конце сдать тест на зрелость, убив беспомощную старуху в полуразваленной лачуге. Но вовремя опомнился: некоторые вещи людям лучше не говорить.

– Как я выгляжу? – спрашиваю у Тория.

Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:

– Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.

– Ха-ха! – произношу саркастично и корчу физиономию, которую Торий должен расценить, как обидчивую. На самом деле ничего подобного – его слова не задевают никоим образом. Я хоть и чувствую некоторую неловкость, но на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желания резать людей налево и направо. Монстр не просыпается – и это становится большим облегчением для меня.

Мы выходим из дома. Во дворе сталкиваемся с бабкой, которая живет этажом ниже. Она отшатывается с дороги, размашисто крестится, бормочет под нос: "Свят-свят…"

Кажется, в окна высовываются и другие жильцы – я стараюсь не смотреть, но чувствую, как спину прожигают любопытные взгляды. А потому быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля. Я не люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир – как яркая шляпка мухомора, сигнализирующая: "Осторожно! Опасность!". И если в Даре предпочитали внимать этому предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.

Всю дорогу до студии Торий наставляет меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю вполуха: все это знаю без него, но понимаю его волнение и не хочу обижать. У самого мыслей никаких нет – ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, все выдувает из головы. И я только могу, что, прислонившись к стеклу холодным лбом, следить, как мимо проносятся дома и фонарные столбы, а над городом клубятся, наплывают друг на друга, густеют тяжелые тучи.

На студии меня встречают куда более сдержанно, но от взглядов не укрыться все равно. Я чую их любопытство – оно вьется вокруг, будто таежный гнус, только от него не отмахнуться. Меня ведут по коридору – хорошо освещенному и белому, напоминающему коридоры Улья. Оттуда – в комнату для гостей. Торий теряется где-то позади, а я остаюсь один и только теперь понимаю, во что вляпался.

Я. Васпа. Один. На телестудии. И через несколько минут мне предстоит выступить на все Южноуделье.

От этих мыслей меня прошибает холодный пот. Одно дело – доказывать необходимость Перехода своим же соплеменникам. Или спорить с доктором с глазу на глаз. И совсем другое – говорить для людей. Для нескольких миллионов людей! Я не привык к этому. Даже после Перехода практически все переговоры с людьми вел за меня Торий. А я смотрел. Слушал. Учился.

Теперь мне предстоит проверить свои навыки на деле.

Мне подсказывают, куда надо идти. Но я и сам вижу – площадка поделена на три сектора. В самом узком, посередине, располагается ведущий. По сторонам от него – стойки с микрофонами для участников. Каждая половина выкрашена в свой цвет. Я захожу с левой стороны и отмечаю, что пол под моими ногами – красный. Едва не спотыкаюсь, потому что на долю секунды мне чудится, что я иду по щиколотку в свежей крови. Но такое впечатление создает освещение – яркие софиты, направленные на сцену, бьют в лицо. Здесь даже ярче, чем в казематах Улья. А зал – темный. Я не вижу ничего, кроме силуэтов множества людей, устремивших на меня пристальные взгляды. По привычке опускаю голову и смотрю себе под ноги. Поэтому не сразу замечаю, как навстречу мне, по синему сектору, вальяжно и уверенно идет Морташ.

К стойкам мы подходим почти одновременно.

Я пропускаю момент, когда нас представляют зрителям. Очухиваюсь лишь когда зал взрывается аплодисментами – звуковая волна, показавшаяся мне не менее мощной, чем взрывная. Я пытаюсь разглядеть, есть ли в зале Торий, но свет ослепляет меня. Рефлекторно моргаю. Кошусь по сторонам, по старой привычке оценивая обстановку. Мне чудится какое-то движение сверху, но лампы светят, будто мириады солнц. Они выжигают роговицу, и я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть свое опасение. В любом случае, студия невелика, хорошо освещена и наверняка хорошо простреливается насквозь. А Морташу хватит ума прикрыться своими снайперами.

Слегка завожу руку назад, тянусь пальцами к рукояти стека – я еще не растерял свои реакции и могу перерезать горло врага быстрее, чем он нажмет на спусковой крючок. Но… пальцы встречают пустоту. Лишь небольшая кожаная петля, свисающая с портупеи, напоминает об утраченном оружии.

Все правильно. Ядовитую змею избавляют от ее смертоносных клыков. Разница лишь в том, что свой ядовитый зуб я выдернул сам.

Ведущего зовут пан Крушецкий, но я собираюсь называть его просто "господин ведущий", также как и своего доктора я называю просто "доктор". Меньше всего я хочу запутаться в именах перед Морташем.

Тот стоит, как ни в чем не бывало, прямой в осанке, самодовольный и вылощенный. Ему не впервой улыбаться на камеру, и даже меня он приветствует сдержанным кивком. Я оставляю его жест без внимания.

Ведущий уже минуту, как тараторит, произнося стандартные слова приветствия телезрителям.

– В прошлом выпуске нашей программы, – говорит он, – мы поднимали вопрос, волнующий сейчас многих граждан Южноуделья: возможно ли мирное существование в обществе людей и так называемых васпов? Уроженцы самых северных областей, выходцы из Дара, васпы всегда были овеяны ореолом легенд. Около трех лет назад профессор Института Нового мира Виктор Торий доказал, что васпы действительно существуют. Но кто они? Убийцы без права на прощение или жертвы жестокого эксперимента? Сегодня мы пригласили в нашу студию самого известного, пожалуй, из представителей расы васпов. Господин Ян Вереск!

Когда аплодисменты стихают, ведущий обращается непосредственно ко мне.

– Господин Вереск, насколько мне известно, вы обратились в нашу студию с претензией, что столь животрепещущие вопросы решаются без вашего непосредственного участия. И я приношу вам извинения от нашей программы и от себя лично. Сегодня вы можете на широкую аудиторию донести свою точку зрения и опровергнуть мнение господина Морташа, высказанное на прошлой нашей передаче. Пожалуйста, вам слово.

Он делает паузу и выжидающе смотрит на меня. Зал замирает тоже. И черный бесстрастный глаз камеры – словно ружейное дуло – нацеливается на мое лицо. Температура в студии подскакивает на несколько градусов. Я чувствую, как за ворот мундира медленно начинает сползать первая капля пота. Но отступать некуда. Словно, как и на моем первом задании, за спиной стоит сержант Харт, и ждет моего первого выстрела. Я не имею права промахнуться.

– Да, – хрипло произношу я, мой голос предательски срывается, и я умолкаю, облизываю кончиком языка пересохшие губы. Ведущий смотрит внимательно. Морташ улыбается, его лицо безмятежно и высокомерно.

– Господин Морташ, – пытаюсь снова, и на этот раз голос твердеет, звучит отчетливо в установившейся тишине. – Вы позволили себе оскорбительную оценку целой расы. Которая тоже имеет право на существование. Вы назвали нас механизмом для войны. Но кто нас сделал такими? Никто из нас не выбирал эту жизнь. Никто из нас не мечтал стать убийцей. Никто не был добровольцем. Все решили за нас. Те, кто запустил этот чудовищный эксперимент. Кто отобрал у матерей их детей, чтобы превратить в то, чем мы являемся теперь. Никто не спрашивал, хотим ли мы такую жизнь. Потому что мы не хотим! Именно поэтому мы осуществили Переход. Но вы, господин Морташ, и сторонники движения "Contra-wasp" делаете все, чтобы вернуть нас в лаборатории. Приравнять к подопытным крысам. И мало того – узаконить это! Почему вы считаете, что можете распоряжаться чужими жизнями? Унижать чужую личность?

– Потому что вы – не личность, – мягко отвечает Морташ, словно делая одолжение. – Ни вы, господин Вереск, ни кто-либо из васпов. Увы.

В зале поднимается едва слышимый гул – словно в улье проснулись потревоженные осы. Я не понимаю, гул ли это одобрения или порицания, и Морташ поднимает ладонь, успокаивая и меня, и зрителей.

– Позвольте пояснить, – вежливо продолжает он, лишь слегка повысив голос. – Господин Вереск, вот вы называете себя личностью. Но личность предполагает, прежде всего, индивидуальное начало. Где ваша индивидуальность? Вы произнесли хороший спич, но заметьте – в нем нет личности. А есть обобщение васпов в некий единый организм. Вы говорите обо всех – но не о себе, господин Вереск. Может, оттого, что васпы являются больше коллективным разумом, нежели отдельно взятыми индивидами?

– Я говорю так, выступая от лица всей расы, – жестко отвечаю и добавляю. – Потому что я – их лидер.

Морташ удивленно смотрит. Его глаза, похожие на маслины, поблескивают в свете софитов.

– Хорошо, допустим, – говорит он. – Тогда вспомним такую значимую вещь, как атрибуты личности. Вы знаете, что это такое, господин Вереск?

Он слегка наклоняет голову, как бы учтиво кланяясь мне. Я молчу, и Морташ сдержанно улыбается.

– Конечно, не знаете. Да и откуда? Так я вам скажу, господин Вереск. Их три: воля, разум и чувства. Рассмотрим каждый атрибут в отдельности. Что такое воля? Это способность индивида к сознательному управлению своей психикой и поступками. Сознательному – ключевое слово. Как же с этим обстоит дело? Насколько мне известно, генетически васпы – инструмент, не способный к волеизъявлению. Вы выполняете приказы – и только. Так была построена ваша жизнь в Улье – вы исполняли волю Королевы. А до этого – в лабораториях – вы исполняли волю экспериментаторов-хозяев. Вы – камень, выпущенный из пращи. Вы не выбираете свою траекторию – кто-то направляет вас.

– Господин Морташ, – вмешивается ведущий. – Но так называемый Переход – тот переломный момент, когда васпы отказались от прежней жизни и стали жить по законам человеческого общества – это разве не их полностью самостоятельное решение?

– Переход мы осуществили сами, – подтверждаю я.

– Но это стало возможно лишь после гибели Королевы, – возражает Морташ. – Она была стержнем, удерживающим васпов. Когда стержень уничтожили – механизм рассыпался на кучку деталей. Но это не значит, что каждую деталь нужно считать за личность. Потому что следующий атрибут – это разум.

– Разве васпы не разумны? – перебиваю. – Я стою перед вами. Я говорю. Я мыслю.

– При первом рассмотрении да, – Морташ снова слегка наклоняет голову. – Но разум – это еще и способность адаптироваться к новым ситуациям, способность к обучению, понимание и применение абстрактных концепций… Я не уверен, господин Вереск, что вы даже понимаете, что такое – абстрактная концепция.

– Я учусь, – холодно отвечаю ему. – Дайте нам время. Способности к обучению у нас имеются также, как у людей. Другое дело – люди хотят ограничить нас в возможности получать знания. Именно для того я здесь, чтобы уравнять права людей и васпов.

– Тогда остается последний атрибут, – Морташ со значением переводит взгляд с меня на ведущего и обратно. – Это чувства. А вот с этим, господин Вереск, у всех вас проблемы. Не так ли?

Я смотрю исподлобья. Думаю, что сказать. Но затягивать паузу нельзя. Это будет означать – дуэль проиграна, едва успев начаться. Поэтому произношу сдержанно:

– Отчего же. Васпы испытывают боль. Или страх. Только не всегда показывают это.

– Животные тоже способны испытывать боль и страх, – возражает Морташ. – Но это не ставит их на одну ступень с человеком. Я говорю о высоких чувствах. Об отношении к искусству, например.

– Хорошо, что вы затронули эту тему, господин Морташ! – радостно перебивает ведущий. – Потому что мы пригласили на нашу передачу директора благотворительного фонда "Открытые двери", которая подготовила для нас интересный материал и попробует ответить на вопрос – есть ли у васпов эмоции и чувства? Итак, встречайте – гость нашей студии, Хлоя Миллер!

Я рефлекторно сжимаю пальцы на стойке и замираю.

Свет выхватывает из темноты точеную фигурку, облаченную в легкое воздушное платье. Волосы крупными завитками спадают на плечи. Теперь она – точная копия русалки из моего сна. И я стою, не двигаясь, одурманенный ее запахом и ее чистотой. А она осторожно поднимается по скользким ступенькам, но на последней неловко оступается. К ней тут же учтиво подскакивает Морташ, галантно подает руку. И она улыбается смущенно, и, конечно, принимает его помощь. Это, по-видимому, нравится зрителям – зал разражается аплодисментами. Тогда Морташ наклоняется, целует ее маленькую узкую ладонь и проводит к свободному микрофону, после чего возвращается на свое место, сыто отдуваясь и самодовольно пофыркивая в усы – объевшийся сметаны кот.

А я? Я стою истуканом, пытаясь справиться со своим наваждением и слабостью в коленях.

– Спасибо, господин Морташ, – благодарит Хлоя. – Простите, я такая неловкая, – она смущенно улыбается, оглядываясь по сторонам. – Всем доброго вечера.

Она поправляет микрофон и обращается к ведущему.

– Спасибо, господин Крушецкий, что пригласили меня на эту передачу. Проблема, действительно, актуальная и болезненная. Она давно интересовала меня, а потому я позволила себе провести некоторое исследование. Пожалуйста, выведете изображение на экран.

Я оборачиваюсь. За нашими спинами появляется изображение – и я сразу узнаю корпуса реабилитационного центра, в котором провел свои первые полгода после Перехода.

– В этом месте, – говорит Хлоя и голос ее звенит, как натянутая струна, – собрались люди, объединенные одним – неравнодушием к судьбе человека. Да! Я говорю "человека", не имея в виду биологический вид. Я говорю о небиологических факторах – традициях, культурных ценностях, мировоззрении и так далее. Я часто слышу возражения, что, мол, нет у васпов никакой культуры. Однако, это не так. Те, кто подробно изучал вопрос – а это и я, и профессор Торий, и даже вы, уважаемый господин Морташ – мы знаем, что васпы сложились, как общество. Пусть живущее по законам, отличным от наших, пусть на наш взгляд жестоких и диких – но все-таки это общество. Взять хотя бы традиционную модель воспитания неофитов – тренировка физического тела, повышение болевого порога, концентрация внимания и выработка контроля над течением своих мыслей и эмоций. Вам ничего это не напоминает? Обучение неофитов, о котором так много и яростно рассуждают ваши последователи, господин Морташ, это не что иное, как медитативные практики, которые использовали последователи многих религиозных культов. Например, буддизма. Вся усложненная метаморфоза развития взрослой особи восходит к философии, целью которой является изменение онтологического статуса человека в мире, достижение им возвышенного духовного и психического состояния. И это только один из аспектов. Что касается чувств… пожалуйста, пускайте слайды.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю