Текст книги "Град огненный (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– И часто к тебе заходят… наши? – с усилием спрашиваю я.

– Частенько, – мурлычет она, и прижимается ко мне грудью. Жар ее тела тут же перекидывается на меня. Сердце начинает биться учащенно, и запах меди становится резче.

– А… Пол? Такого ты помнишь?

– Может быть, – шепчет она в самое мое ухо, и чувственные горячие губы касаются мочки, а рука спускается по животу ниже.

– Он был твоим частым клиентом, – я все еще держу оборону, пытаясь выудить хоть толику информации. Но умолкаю и с шумом выпускаю воздух из легких, когда раздается слабое "трррак…" – это расходится зиппер на галифе.

– Ты пришел сюда поболтать о своих приятелях, милый? – с легким раздражением спрашивает женщина. – Или все-таки, наконец, займешься делом?

Ее пальцы сжимают меня между ног. И крепостная стена выдержки рушится.

Я валю Зару на кровать, развожу коленом ее ноги, а она изгибается, стонет громко. Наиграно или нет – какая мне, к черту, разница? Вторгаюсь в нее нетерпеливо и грубо, жадно впиваюсь пальцами в упругие бедра. Женская плоть – только глина в моих руках. У нее не может быть души – как нет души у меня. И поэтому меня не заботит, стонет эта женщина от удовольствия или от боли. Только я решаю, выточить из нее изящную вазу или сломать и смять в один бесформенный ком.

Моя тьма начинает выплескиваться лениво и густо, будто гной из раны. Запах меди смешивается с запахом наших тел – терпкий, пьянящий аромат, пропитавший постель и оседающий на коже липкой влагой. Это похоже на волну, сдерживаемую плотиной, но кирпичная кладка дает трещину – и вода прорывается. С грохотом обрушивается на меня, заливает ноздри и уши, наполняет легкие. Я тону в ней. И, с трудом разлепляя веки, вижу перед собой бледное лицо моей русалки, а, может, Хлои. Она приоткрывает рот – и с губ срываются серебристые пузырьки. И тогда я протягиваю руки и смыкаю пальцы на ее горле, перекрывая кислород.

Чувствую, как в кожу на спине впиваются ногти, но боли нет. Волна несет меня, как подхваченную бурлящим потоком листву, и ветки, и прочий лесной мусор. И от этого вода становится грязной и непрозрачной. И я задыхаюсь в ней. Задыхается и моя русалка. Ее глаза распахиваются шире, белки наливаются кровью. Моя русалка бьется в конвульсиях, борется за жизнь, и от судорожных сокращений ее мышц по моему телу прокатывается дрожь удовольствия – это вскипает внутри меня густое варево тьмы. Я стискиваю зубы, сильнее вдавливаю пальцы в ее горло.

И на мою голову обрушивается удар.

Я отшатываюсь и разжимаю руки. Мир лопается, как водяной пузырь. Волна отступает мгновенно, смывая и мое наваждение. И уже не русалка извивается подо мной – а Зара. Ртом она судорожно хватает воздух, на шее зрелыми сливами наливаются гематомы. Ее рука сжимает узкое горлышко вазы, а черепки усеивают алую простынь, словно берег – морская галька.

Зара спихивает меня ногой, и я скатываюсь с кровати. Вытираю ладонью лицо – оно все мокрое, не то от пота, не то от воды. С простыни на пол падают увядшие розы.

– Псих! – кричит Зара. – Маньяк!

И швыряет в меня черепком. Рефлекторно уворачиваюсь – и он разбивается о дверь. А до меня только доходит вся серьезность моего положения: почти убил… почти…

Я отскакиваю к двери, на ходу застегивая галифе.

– Прости… – это все, что могу выдавить из себя. Закрываюсь кителем от очередного летящего черепка.

– Прости себя сам, больной придурок! – нервно огрызается Зара. Она несколько раз судорожно глотает, проводит ладонью по горлу, потом по растрепанным волосам, и вдруг заливается смехом. Я вздрагиваю, вжимаю голову в плечи и распахиваю дверь.

– Заплатить не забудь! – кричит мне вслед женщина. – И так и быть! Прочухаешься – приходи снова, только охрану предупреди! Тут психам рады!

В спину мне несется заливистый смех. Это – мое второе бегство за сегодняшний день.

Деньги я оставляю на пороге.

* * *

Женщина не приносит мне облегчения. Напротив – ее грязь смешивается с моей, а смех звучит в голове, раскалывая ее, как перезревшую дыню.

Как там сказал Полич?

"Ваше нынешнее состояние – лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую – вы погибнете окончательно".

Моя программа, цель моего существования – разрушение. Я создан для убийства. И убийство – это все, что я умею делать. Зачем обманывать себя?

Запах крови и разложения преследует меня до самого дома. Я запираюсь на замок, задергиваю шторы, брызгаю во всех комнатах старым одеколоном Тория – но все равно чую этот запах.

Он просачивается сквозь щели, сквозь решетку воздуховода. Им пропитана одежда, и я стаскиваю мундир, швыряю его в угол ванной комнаты, где он сворачивается, будто шкура окровавленного зверя, хищно посверкивая глазами погон. А я долго стою под ледяным душем – но холода не чувствую. Не чувствую ничего вообще – только забивающий ноздри запах крови. Жажда убийства вшита в меня подкожно. Ее не вытравить.

Я едва держался на телестудии. Я почти потерял контроль и чуть не задушил эту шлюху. Если я – камень, выпущенный из пращи, то прежде, чем упасть, я должен пробить чью-то голову.

Выйдя из душа, перетряхиваю аптечку. Осталась одна белая таблетка. Силюсь вспомнить, в какой последовательности и сколько раз за день их принимал. Да и принимал ли сегодня вообще? А вчера? Мысли разбегаются, голова наполнена кровавым туманом.

Я бросаю таблетку в рот. Открываю кран, набираю полные пригоршни воды и подношу к губам – она тоже пахнет медью. На языке – железистый привкус. Отнимаю ладони от лица – по рукам течет не вода, а кровь. Горло сводит спазмами. Я кашляю, выплевываю таблетку, и она падает в раковину, где ее тут же смывает кровавым потоком. Желтоватый фаянс становится алым. Кровь густеет, пузырится в отверстии слива. Дрожа от отвращения, я поворачиваю кольцо смесителя. Срываю полотенце, начинаю судорожно вытирать руки, лицо. В зеркале вижу свое отражение – не лицо человека, посмертная маска. Единственный уцелевший глаз вытаращен и безумен, кожа глазниц черна, как от постоянного недосыпа или затяжной болезни. Шрамы уродливыми буграми проступают на тусклой коже.

Если настоящий Ян умер еще ребенком, то кто смотрит теперь из зеркала? Мутант. Урод. Как же мерзко!

Бью в стекло кулаком. Оно трескается. В кожу вонзается осколок. Но боли нет. Совсем нет боли! Не потому ли, что мое тело – мертво?

Медленно вытаскиваю осколок. Он со звоном падает в раковину. Из ранки лениво, как бы нехотя, выступает кровь – она черная и густая. Как уличная грязь под сапогом. Как болотная топь. Не кровь – моя внутренняя тьма. Яд, превративший меня в зверя, живущего убийствами и ради убийств…

Тучи над городом густеют, заливают чернотой мертвые глазницы домов. Свет фонаря становится тусклым и мерцающим – он бессилен развеять торжество тьмы. Я тоже растворяюсь в ней – бороться бессмысленно, да и незачем.

Не помню, как в моих руках оказывается нож. Лезвие входит в ладонь, будто в воск, но я по-прежнему ничего не ощущаю. Тело одеревенело, пальцы свело трупным окоченением.

Вгоняю лезвие глубже, поворачиваю по оси. Боль электрическими разрядами пронзает от пальцев до локтя. Кровь начинает густо выплескиваться из раны, а я смеюсь. Такое облегчение – чувствовать себя живым! Такое счастье – чувствовать хоть что-то!

Запах крови дурманит рассудок. Голова плывет, и тьма – верная пособница моих преступлений – оборачивает меня мягким и плотным одеялом.

Потом я теряю сознание.

12 апреля, суббота

Часов в десять утра кто-то долго и настойчиво звонит в дверь. Не желаю никого видеть: я не спал всю ночь, лишь изредка проваливался в забытье. Я измучен и едва стою на ногах. Но звонки не утихают. Тогда я плетусь к двери и открываю. На пороге стоит Торий.

– Да ты, никак, все спишь? – удивленно произносит он.

Я не собираюсь посвящать профессора в свои проблемы, поэтому завожу за спину забинтованную руку и спрашиваю:

– Зачем пришел?

– Грубиян! – Торий толкает меня плечом и вваливается в квартиру. – Вот, зашли с Лизой тебя поздравить. С днем рождения, дружище!

Только теперь я замечаю в его руках бутыль коньяка, перевязанную алой лентой. За спиной профессора маячит его жена Лиза – она смущенно улыбается и тоже поздравляет меня, и держит круглую коробку из-под торта. Тогда я вспоминаю, какое сегодня число.

Проклятые телевизионщики устроили шоу прямо накануне дня моего рождения.

Перерождения как васпы, если быть точнее. Как человек я родился осенью – почему-то знаю это совершенно точно. Лес тогда был огненно-рыжим, в воздухе стоял пряный запах сухой листвы и костров. Я не помню, чтобы на стол ставили торт с зажженными свечами. Зато помню, как кто-то (наверное, отец) подарил мне большой складной нож – я вырезал им кораблики из коры и пускал по лужам.

Этим же ножом я полоснул своего наставника, когда отряд васпов пришел в деревню за новобранцами. Моя храбрость очень понравилась сержанту Харту, и он начал тренировать меня, как своего преемника. Кроме прочего это означало: истязать с особой жестокостью. Я отблагодарил его, зарезав при первом удобном случае. Сержанта из меня не получилось.

– Немного поднимем тебе настроение! – продолжает Торий и вручает мне коньяк. – Лиза, неси торт на кухню!

– Не надо… на кухню, – слабо говорю я и машинально принимаю бутылку.

– Почему? – удивляется Торий.

Лиза замирает и смотрит округлившимися от страха глазами. Вернее, не на меня – на мою руку.

– Что случилось? – спрашивает она тихо.

Я приваливаюсь к стене плечом. На языке снова чувствуется привкус железа, горло сводит спазмом, и я могу лишь выдавить:

– Пустяки…

– Какие пустяки! – повышает голос Торий. – Где у тебя аптечка?

– В ванной, – отвечаю и сажусь на диван. Ноги трясутся, как желе. Запах крови снова начинает медленно разливаться по квартире.

Торий ставит на стол коньяк и торт и широким шагом идет в ванную комнату. Лиза садится со мной рядом, дотрагивается до бинтов.

– Позволь, я посмотрю…

В ее глазах сострадание, но поза напряжена – она все еще боится. Это вполне разумно, учитывая, что три года назад я едва не изнасиловал ее (на счастье вовремя вмешался Торий). Боится – и все равно суется в нору к раненому хищнику. Хорошая, добрая девочка. Глупая, конечно.

Моя фамилия, Вереск – это детская фамилия Лизы. Когда-то я думал, что она – моя потерянная сестра. Но это оказалось ложью, подделкой. Лиза, как и я, была вовлечена в хитрый и бесчеловечный эксперимент. Ее использовали, как наживку. А я – поверил и клюнул. Уже после Перехода Торий несколько раз проводил контрольные тесты, сверяя наши ДНК. Все результаты оказались отрицательными. Этого следовало ожидать: у васпов не может быть живых родственников. Мы обречены на вечное одиночество.

Лиза разматывает бинты осторожно, словно боится причинить мне боль. Хотя я полагаю, она больше опасается меня самого. Для нее я – все еще монстр. Некоторые вещи так просто не забываются.

– Больно? – тем не менее, участливо спрашивает она.

Я молчу. Боли нет – только легкое жжение вокруг раны. Слышу, как в ванной Торий гремит аптечкой. Слышу, как проходит в кухню. Слышу его ругань. Интересно – он видит залитую кровью раковину? Чувствует запах, пропитавший занавески, мебель, стены?

Он возвращается в комнату. Его глаза выпучены, в руках окровавленный кухонный нож. Моя эта кровь или чья-то еще? Может, я все-таки убил ту шлюху?

– Ян, что ты здесь натворил? – срывающимся голосом кричит Торий. – Ты резал кого-то… или себя?

Лиза отшатывается. Смотрит на меня, как, должно быть, смотрит землеройка на гадюку. Это раздражает с одной стороны. С другой – возбуждает. Бинты размотаны окончательно, и кровь снова начинает вытекать из раны, сама ладонь выглядит распухшей.

– Ты больной придурок! – в сердцах говорит Торий.

Я помню эти слова – так назвала меня Зара. И на них мне нечего возразить.

– Это после вчерашнего выступления, да? – продолжает он. – Почему ты не поехал со мной? Почему ты ничего не сказал мне? Дурак!

Я все еще молчу и смотрю мимо него. За его спиной начинает сгущаться тьма – она наползает с потолка, покрывает стены, будто черная плесень. Краем глаза замечаю, как Торий начинает ножом вскрывать горлышко бутылки. Лиза смотрит на него со страхом.

– Нужно обработать рану, – отвечает профессор на ее вопросительный взгляд и поддевает острием пробку. – У этого идиота ни черта нет, кроме бинтов. Держи его руку!

Лиза держит. Ее пальцы дрожат. Они холодны, как лед. Или просто я сам окостенел настолько, что не чувствую чужого тепла. Поэтому я не противлюсь, сижу, как парализованный. Янтарная жидкость льется на рану, и мне кажется, что кровь шипит и пузырится, будто на нее плеснули кислотой.

– Кто я? – спрашиваю вслух. – Если мертвый… почему я могу ходить и говорить? Если живой… почему ничего не чувствую?

Рана начинает пульсировать, ладонь охватывает огнем.

– Выброси из головы эту ерунду! – сердится Торий. – Если хочешь – мы поговорим об этом. Но не сейчас.

– Сейчас! – рычу и отдергиваю руку. Лиза отшатывается, от нее пахнет страхом. Это будоражит меня, как хищника будоражит запах загнанной жертвы. Тьма начинает заполнять комнату, словно вся моя квартира – лодка с пробитым днищем, а вода все прибывает и прибывает, и нет надежды на спасение.

– Королева мертва… но почему мы еще живы? – я повышаю голос, смотрю на Торий требовательно, с вызовом. – Пусть я оружие. Вещь в чьих-то руках… Зачем мучить меня надеждой? Или все это… этот чертов Переход… и эта жизнь… всего лишь очередной эксперимент? Как тогда, три года назад?

– Это не эксперимент! – в свою очередь повышает голос Торий. – Успокойся, Ян!

– Не верю! – я поднимаюсь с дивана. Тьма воронкой закручивается у моих ног, в открытую форточку врывается ледяной ветер и толкает в спину.

"Иди! – будто кричит он мне. – Докажи, на что ты способен!"

– Кто-то должен ответить, – говорю я. – Кто-то должен ответить за все…

Моя правая ладонь тяжелеет. Я опускаю взгляд и вижу, что пальцы сжимают рукоять ножа. Улыбаюсь. И тогда Торий кричит:

– Уходи отсюда, Лиза!

Я оборачиваюсь. Она еще здесь – дрожит, как натянутая струна. В глазах – отчаянье и страх. Но она все равно протягивает ко мне тонкую руку.

– Не надо, Ян…

Она боится – но пытается остановить меня. Все равно, что пытаться остановить несущийся навстречу состав. Почему женщины в этом мире настолько глупы? Почему они считают это храбростью? Они не понимают того, что хорошо понимаю я: когда перед тобой хищник, жаждущий крови, единственно разумный выход – спасаться бегством.

Я замахиваюсь ножом, но ударить не успеваю. Торий хватает меня за предплечье, выкручивает руку назад.

– Лиза, беги, черт подери! – кричит он, и в голосе слышится неподдельный страх.

Рефлексы срабатывают моментально. Я разворачиваюсь и наношу ответный удар локтем по лицу. Торий отшатывается, а я бью его уже в живот. Если убийство – то, для чего я создан, почему я должен идти наперекор своей природе? Возможно, если я сделаю это – моя внутренняя тьма насытится, и не будет пожирать меня изнутри. Возможно, на какое-то время я буду свободен…

Торий снова пытается ударить, но я уворачиваюсь, взмахиваю ножом. Ткань на плече Тория расходится, и я ощущаю, как набирает силу знакомый медный запах – он больше не чудится мне, рукав рубашки наливается темной влагой.

– Ублюдок! – рычит профессор и наваливается на меня.

Я делаю подсечку и швыряю его на пол. Он падает, бьется затылком о край дивана. Я вижу, как по его плечам и груди медленно разливается липкая тьма. Он уже обречен, этот жалкий книжный червь. Я – жрец смерти. И сегодня я принесу своему божеству новую жертву.

– Ян… не надо… – вдруг говорит Торий. – Остановись.

Он еще борется. Он еще пытается укротить зверя, пробиться сквозь пелену моего безумия. Но я знаю, что спасения не будет. Слишком поздно что-то менять. И я улыбаюсь, от чего его глаза становятся совсем испуганными и темными.

– Никакого милосердия, – отвечаю я, как мне кажется, приглушенно и мертво – так мог бы говорить труп.

И взмахиваю ножом.

Лезвие подмигивает мне. Засохшие бурые пятна на нем – как синяки на мертвой коже. Я – такое же оружие, как и этот нож. Кто-то занес меня для удара, и я ничего не могу изменить. И ничего не почувствую, потому что разве может что-то чувствовать вещь? Но поврежденная рука начинает пульсировать и саднить, а сердце болезненно сжимается, словно в последний миг напоминает о том, что оно – все-таки бьется. И я замираю, как много лет назад перед своим первым убийством. Но если тогда за моей спиной стоял наставник Харт – то кто стоит за мною теперь?

Я оборачиваюсь, ожидая увидеть своего теневого кукловода. Или безымянного монстра, возможно, отдаленно напоминающего Королеву. Но за спиной никого нет. И меня, будто молнией, прожигает мысль: что, если никто не направляет мою руку? Не подталкивает в спину, не отдает приказы? Что, если все мои действия – это только мой выбор? И если я совершу ошибку – то я сам, а не кто-то другой, буду нести ответственность за нее?

Я смотрю на человека, распростертого передо мной – будто вижу впервые. По его щеке расползается гематома. Брови нахмурены, лицо перекошено отчаяньем, но в глазах нет ненависти. Несмотря на то, что я жажду его крови – в них нет ненависти!

"Однажды вас обрекли на смерть… теперь я предлагаю жизнь", – сказал он когда-то.

Единственный, кому есть до меня дело.

– Виктор, – произношу я, и Торий вздрагивает от моего голоса. Или оттого, что я называю его по имени.

– Позвони доктору, – продолжаю я, и удивляюсь, насколько чисто и просяще звучит теперь мой голос. – Его имя… Вени-а-мин. Номер на тумбочке. В коридоре.

Торий смотрит на меня выпученными глазами. Надежда в его взгляде сменяется непониманием.

– Звони, – повторяю настойчиво. – Скорее. Я не могу справиться сам…

Я поворачиваю лезвие, и профессор инстинктивно вскидывает руку, будто для защиты. Но я вонзаю острие ножа в собственную грудь – прямо над клеймом, знаком моей инициации. И инстинкт самосохранения берет верх – Торий вскакивает на ноги и бросается из комнаты. А я остаюсь и сильнее вгоняю лезвие. Оно вспарывает кожу, оставляя за собой влажный темный след и жжение. Тогда я думаю – возможно, мы зря отказались от пыток? Возможно, это единственный способ удержать чудовище внутри?

Я стискиваю зубы, дышу хрипло и болезненно. В ушах стоит звон. Комната качается в кровавом мареве. Тьма воет, как издыхающий от голода зверь – но что я могу предложить ей в пищу?

Не знаю, сколько проходит времени до момента, когда в коридоре снова слышатся шаги и голоса. В дверном проеме появляются смутные тени – я не различаю лиц, не понимаю, реальны ли эти фигуры или тоже чудятся мне? Но зверь уже чует добычу. Зверь готовится к прыжку.

Я перехватываю нож и пытаюсь сфокусировать взгляд, но все равно не могу разглядеть вошедших. Тогда я просто двигаюсь наугад.

Раздается негромкий хлопок. Что-то со свистом проносится в воздухе. Впивается мне в грудь. Я останавливаюсь, как марионетка, которую рванули за нити. Опускаю взгляд. Но почему-то все плывет перед глазами. Новый хлопок – и укус в шею.

Мои пальцы разжимаются, и нож падает на пол. Я падаю вслед за ним – но не чувствую удара. Вместо этого появляется ощущение полета – бесконечного полета во тьму.

Если я камень, выпущенный из пращи – возможно, пришло мое время упасть?

ЧАСТЬ 2

12 апреля, суббота (окончание)

Падать во тьму не так болезненно, как подниматься к свету. Чем глубже падаешь – тем страшнее подъем. Потому что там, на свету, отчетливее заметно твое уродство и твоя неполноценность.

Я разлепляю веки и долго не могу понять, где нахожусь. Полумрак скрадывает очертания предметов, комната полна теней – они ходят по кругу, разрезая отблески света искривленными плавниками, вздымают к потолку раздвоенные хвосты. И непонятно – то ли я в казарме, опомнившийся после пыток; то ли в избе Нанны, чудом выживший после боя.

– Он очнулся? – спрашивает кто-то.

Знакомый голос. В нем слышатся тревожные нотки. Страх? Нет. Скорее, волнение. Память начинает постепенно возвращаться, но тело неподвижно. Почему?

Шаги. Свет фонарика в лицо. Я рефлекторно моргаю, мир расплывается разноцветными кругами.

– Да, он в сознании, – произносят в ответ.

– Я… убил? – шепчу и облизываю губы. В горле сухо. Так хочется пить. Но это сейчас неважно. Это терпит. Главное – другое.

– Виктор… Лиза… живы? – настойчиво повторяю вопрос. Голова плывет. Слова не хотят складываться в осмысленные фразы.

– А как бы ты хотел? – ехидно отвечают мне.

Пытаюсь сфокусировать взгляд. Вижу бледное, искаженное нервной усмешкой лицо Тория. Он прижимает к щеке пакет со льдом. Губа распухла. Возможно, ранен, но не серьезно – иначе не стоял бы здесь.

– Лиза? – продолжаю допытываться я.

– Отправил ее домой на такси, – с прежней усмешкой отвечает Торий. Его голос звучит невнятно – видимо, из-за разбитых губ. – Не хотела меня оставлять, но как тебя бросишь? Кстати, не удивляйся разгрому на кухне: она все вверх дном перевернула, искала, чем бы тебя огреть, пока ты кидался на меня с ножом. Удружил перед симпозиумом, нечего сказать.

Торий отнимает от лица пакет – щека сильно опухла, на скуле синяк. Но в остальном, кажется, цел. Это успокаивает.

Я снова пытаюсь пошевелиться, но что-то намертво приковывает меня к кровати. Опускаю взгляд – широкие ремни перехлестывают мое тело, надежно фиксируя его в одном положении. Помню, так связывали меня в лаборатории. Так, должно быть, связывают и буйных помешанных. Что ж, зверя надо держать на привязи и в наморднике.

Замечаю рядом с собой штатив капельницы. Белесые трубочки свисают, как пустая требуха. Значит, успели накачать лекарствами.

– Вик, – говорю я, и Торий вздрагивает, наверное, оттого, что я произношу его имя на Дарский манер. – Ты звонил… в отдел по надзору?

Он отрицательно качает головой.

– Нет…

– В центр? – допытываюсь я.

– Только твоему доктору, как ты и просил, – отвечает он.

Я вздыхаю с облегчением, говорю тихое:

– Спасибо…

– А надо бы! – жестко отвечает Торий и добавляет уже более мягким тоном. – Возможно, так было бы лучше. Там ты был бы под присмотром. Там – опытные врачи и психологи. Ты ведь уже проходил через это. Неужели реабилитационный центр пугает тебя больше, чем Ульи Дара?

– Нет! – я приподнимаюсь на подушке, насколько мне позволяют ремни. – Не боюсь. Пойми. Это нельзя. Сейчас – нельзя!

– Да почему? – в раздражении спрашивает он.

И я молчу некоторое время. Думаю. Я не рассказал ему о дневнике Пола раньше, не могу сказать и теперь. Поэтому отвечаю другое:

– Морташ будет счастлив. Когда узнает, что лидер… что я сорвался – он будет счастлив. Он растрезвонит на телевидении… и в газетах. Что подумают люди? Что подумают васпы? Какой пример… подам? – я стараюсь говорить убедительно, но мой голос все еще звучит хрипло и срывается, и я тороплюсь сказать, и волнуюсь, и путаю слова. – Нет, нет! Это нельзя… ты понимаешь?

Я натягиваю ремни. И мои мышцы тоже болезненно натягиваются, а я чувствую покалывание в поврежденной руке и стискиваю зубы. Немного успокаивает одно: если Виктор не позвонил в отдел по надзору, пока я валялся в отключке, не позвонит и теперь.

– Успокойтесь, голубчик! – произносит над ухом другой знакомый голос. Надо мной склоняется грузная фигура моего доктора – мне кажется, он появляется из теней, хотя на самом деле, конечно, все это время сидел в изголовье. Сейчас он кладет ладонь на мой лоб, и я в изнеможении падаю обратно на подушку.

– Пока все идет хорошо, – проверив пульс, резюмирует он. – Полагаю, можно обойтись своими силами. У вас это в первый раз?

Меня начинает потряхивать в ознобе. Я хочу ответить, но мышцы лица сводит спазмами, губы немеют и не слушаются.

– У него это в первый? – тогда доктор задает вопрос Виктору.

Тот энергично кивает, отвечает (как мне кажется – немного испуганно):

– Сейчас в первый, – и поправляется, – я имею в виду, в первый раз после Перехода.

А я вспоминаю, что три года назад он также был свидетелем моего срыва – и что характерно, тоже после моего неудачного общения с женщиной. Неудачного для нее, разумеется.

– Не беру в расчет, что было до, – отмахивается доктор, и я благодарен ему за эти слова. – Хорошо, что сейчас это в первый. И плохо, что это произошло вообще. Особенно, в такой чудесный день, – он смотрит на меня с грустной улыбкой. – У вас ведь день рождения сегодня?

– Скорее, смерти, – отвечаю с горечью.

Торий закатывает глаза, но доктор никак не комментирует мои слова. Вместо этого достает сложенную вдвое разноцветную картонку.

– А у меня для вас подарок, – говорит он и кладет на стол. – Вообще это мне жена купила, но вы знаете, я страшный трус и очень боюсь высоты. Возможно, вам пригодится…

Я ничего не понимаю, но не хочу расспрашивать. Меня волнует другое. Кашляю, произношу сипло:

– Вик… оставь нас…

Тот хмурится, смотрит исподлобья. Я понимаю: ему не нравится это. Но есть некоторые вещи, о которых ему лучше не думать.

– По… жалуйста, – выталкиваю я. – Ненадолго…

Доктор поворачивается к нему, говорит мягко:

– Оставьте, раз пациент просит.

Виктор пожимает плечами, говорит сухо:

– Хорошо. Если понадоблюсь – зовите.

И выходит. Доктор мягко закрывает за ним дверь, садится рядом, спрашивает участливо:

– Ну-с, молодой человек, вижу, вы немного пришли в себя?

Я сглатываю комок, отворачиваюсь – его внимательный взгляд буравит меня, он неприятен, как был неприятен любопытный взгляд Полича. Так смотрят на опытный образец. Но, возможно, я сужу предвзято.

– Болит ли у вас что? – все тем же мягким тоном продолжает доктор.

– Болит… – шепчу я, но смотрю не на него – на выцветшие обои, на сплетение геометрических узоров. Вот изогнутый спинной плавник. Вот черный глаз, бесстрастно глядящий сквозь океанскую бездну – и таящий в себе тьму, полную опасных чудовищ.

– Что же, голубчик? – голос доктора тоже проникает в сознание издалека. Между нами – слои воды и тумана. Мы – существа полярных миров. И я никогда не постигну до конца его свет, так же как он не постигнет всю глубину моей тьмы.

– Душа, – отвечаю я и поворачиваюсь, наконец, к нему лицом. – Удивлены?

Мне хочется, чтобы в его глазах появился страх. Или отвращение. Или любое другое чувство, знакомое мне. Но доктор смотрит с сожалением и улыбается грустно.

– Вовсе не удивлен, – отвечает он. – Я ведь говорил, что растить душу – процесс болезненный. Поэтому вы резали себя?

Я сжимаю и разжимаю пальцы – это единственное, что я сейчас могу и единственное, что доказывает – я все еще жив. Раненная ладонь отзывается саднящей болью. Доктор качает головой, произносит:

– Ну что ж. В любом случае, я рад, что в вас, наконец, проклюнулся этот прекрасный росток. Ведь иначе вы бы не попросили своего друга позвонить мне.

Друга? Я морщусь от боли. Его слова вонзаются в мозг, будто раскаленные иглы.

– Я хотел проверить, – говорю. – Теперь знаю… я не первый васпа, так?

– Да, голубчик, – не спорит доктор. – Вы не первый мой клиент. Я ведь говорил, что…

– Не первый со срывом, – перебиваю его и чувствую, как губы кривятся и подергиваются от волнения. – Вы хорошо знаете… как пользоваться инъекционными дротиками, – я ухмыляюсь криво, добавляю, – судя по меткости… глаз у вас пристрелян.

Он некоторое время молчит. Брови нахмурены. Губы сжаты в бескровную линию. Но он все-таки не выглядит напуганным, как мне хотелось бы. Доктор быстро берет себя в руки, ставит на колени аптечку.

– Вы правы, – наконец, вздыхает он и отщелкивает замки. – Я сотрудничал с реабилитационным центром с момента его открытия. Вы же знаете, голубчик, не все васпы были сознательными добровольцами.

Хорошая попытка!

Мне хочется смеяться, но я стискиваю зубы. Не теперь. Этот тип гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд. Гораздо хитрее. А поэтому – опаснее.

– Вам, дружочек, теперь надо отдыхать, – продолжает доктор и достает из аптечки шприц. – Вы понимаете, некоторое время придется соблюдать постельный режим.

Я наблюдаю, как он наполняет шприц бесцветной жидкостью из ампулы. Я знал, что так будет. Наверное, я еще легко отделался. Но кое-что не дает мне покоя.

– И сколько их было… со срывами? – спрашиваю я. – Не в центре… уже здесь, в городе?

– Зачем вам это, друг мой? – отвечает доктор и подносит иголку к моей руке.

– Сколько из них вернулись в центр? – повышаю я голос.

Чувствую холод металла на коже. Пытаюсь подняться снова, но ладонь доктора возвращает меня на место.

– Лежите-лежите, – миролюбиво произносит он. – Вам нельзя волноваться, если хотите – поговорим об этом…

– Или они вернулись не в центр, а в лаборатории? – я почти кричу.

Кожу в месте прокола обдает жаром. Чувствую, как наливается тяжестью рука, затем плечо, затем грудь…

"Может, среди них был и Пол?" – хочу спросить я.

Но голова тоже наливается тяжестью. Комната плывет. Я откидываюсь на подушку, и невысказанный вопрос камнем застревает в горле. Последнее, что помню – склонившееся надо мной лицо доктора с непроизносимым именем. Он напряженно улыбается.

* * *

Пробуждение на этот раз проходит легче и безболезненнее. Я просыпаюсь от звонка и тихого голоса за стеной. Прислушиваюсь.

– Да, дорогая… Конечно, скоро буду, – говорит голос. – Все в порядке. Доктор сказал, гораздо лучше… Да, уже уехал… Да, я тоже скоро… – вздох. – Ну, что я могу поделать? Я ведь в ответе… Да, даже теперь. Особенно теперь, – снова вздох, на этот раз облегчения и следом нежное. – Спасибо… Тоже тебя люблю…

Я пробую пошевелиться и понимаю, что ремни убрали. Капельница, однако, стоит на месте. Свет ночника мягко переливается на хромированном штативе.

Поднимаюсь с постели, придерживаясь рукой за спинку кровати. Меня мутит, ноги кажутся ватными. Слабость такая, будто Дарская Королева до краев нашпиговала меня ядом. Встаю – но снова падаю на кровать. Матрас скрипит под моим весом. С кухни доносятся шаги, потом дверь открывается и в комнату заглядывает Виктор.

– Ты зачем встаешь? – сердито спрашивает он. – Врач велел лежать!

Поднимаю на него взгляд. Половина лица профессора измазана тьмой – это наливается чернотой гематома.

– Как ты? – тем не менее, спрашивает Виктор.

– Паршиво, – облизываю сухие губы.

– Ты, наверное, пить хочешь? – Торий делает движение, чтобы выйти из комнаты, но я останавливаю его.

– Не надо. Пустяки… Который час?

– Да почти седьмой.

Целый день забытья и мрака для меня. Испорченный выходной для Тория.

– Езжай домой, – говорю ему. – Лиза волнуется, наверное.

– Ты уверен, что тебя можно оставить одного? – хмурится Виктор.

Я киваю.

– Абсолютно.

И не говорю вслух того, что заезженной пластинкой крутится в голове: васпы обречены на одиночество. Что изменит еще один безрадостный день?

– Наверное, теперь она возненавидит меня, – тихо договариваю я и опускаю голову.