Текст книги "Град огненный (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Изображение на экране меняется. Под тихую, тревожную музыку, сменяют друг друга фотографии, на которых запечатлены вырезанные из дерева узоры – зверей и птиц, вписанные в спинки скамеек и разделочные доски. Затем – изображения подносов и блюдец, расписанных в стиле народного творчества. Аккуратно сколоченные столы и стулья, буфеты на резных ножках. Картины, в одной из которых я узнаю своего "Висельника"…
– Вы видите, – комментирует Хлоя, – эти картины и эта мебель, и эта посуда – все это создано теми, кого мы называем "васпы". Эту музыку, которую вы слышите фоном – тоже написал васпа, Иржи Штернберк. Он мог бы стать гениальным композитором, а вместо этого прозябает в одной из северных деревень Южноуделья. Васпа Расс Вейлин – ныне дворник – пишет стихи… – Морташ издает смешок, и щеки Хлои розовеют. – Да-да! Не смейтесь! – строго произносит она. – Даже наш сегодняшний собеседник, Ян Вереск, он…
– Давайте оставим эту тему, – раздраженно перебиваю я.
Хлоя хмурится, поджимает губы.
– Как хотите, – холодно произносит она. – Тем не менее, что, как не позывы к творчеству, определяют личность? Процитировав одного из ярких представителей экзистенциализма, скажу так: личность есть не субстанция, а творческий акт. Вы знаете, – она повышает голос, обращаясь теперь к залу, – существуют общества, менее развитые, чем наше. В Загорье, например. Или на Черном материке. Но мы же не отказываем им в человечности, в личности. Пусть не столь цивилизованные, как мы, но они тоже – люди.
– Они да, – с улыбкой парирует ей Морташ. – А васпы – нет. То, что вы нам сейчас продемонстрировали, моя дорогая, это всего лишь результат обучения. Это не сложнее, чем обучить собаку приносить газету или крысу – нажимать на кнопку. Давайте спустимся же с эмпирических высей и обратимся к холодной и прозаической биологии. Васпы не крысы и не собаки – те хотя бы живые существа. Васпы – это все-таки механизмы. Ну, хорошо! – он вскидывает ладони, как бы предупреждая волну возмущения. – Био-механизмы. Так лучше? – он насмешливо косится в мою сторону. – Можно вложить определенную программу в компьютер – и он будет выдавать чудесные картины или прекрасную музыку. Но от этого не станет живым. Ах, боюсь я не смогу объяснить это лучше специалиста. Давайте обратимся к нашим ученым мужам?
– Как раз сейчас я попросил помощника наладить телемост, – радостно подхватывает ведущий и проводит Хлою к низкому диванчику. – Прошу вас, присядьте пока. Профессор Южноудельской академии Южган Полич не смог посетить нашу студию, но с удовольствием ответит на вопросы. Пожалуйста, на экран.
Тихая музыка смолкает. Фотографии исчезают тоже. Вместо них появляется изображение пожилого человека в очках и с аккуратной седеющей бородкой. Его лицо мне незнакомо, и я чувствую растерянность. Ведь имя я, определенно, слышал, а васпы всегда внимательны к деталям. Потом я думаю, что такому крупному ученому, как Полич, не обязательно заходить в клетку к лабораторной крысе, чтобы отследить успешность эксперимента.
– Господин Полич, – обращается к экрану ведущий. – Вы хорошо меня слышите?
Сигнал проходит с задержкой, а потому и профессор отвечает не сразу.
– Да, хорошо. Здравствуйте, – у Полича спокойный и приятный голос. Он не похож на нервного, вечно спешащего куда-то Тория. Но этим раздражает еще больше – это спокойствие человека, уверенного в своей правоте. И мне не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять – что бы он ни сказал сейчас, все будет направлено против меня.
– Боюсь, без вашего участия нам не обойтись, – говорит ведущий. – С самого своего появления васпы вызывают много вопросов. Споры не утихают и по сей день. Поэтому хотелось бы знать, что считают ученые. Вы, как профессор кафедры генетики, были вовлечены в Дарский эксперимент. Если можно, обрисуйте вкратце, какие цели вы преследовали изначально?
– Цель – создание идеального солдата, – с готовностью отвечает Полич. – В то время, в котором жили и работали мои предшественники, этот вопрос стоял как нельзя более остро. Катастрофа, что положила начало отсчета Сумеречной эпохи, сделала многие земли непригодными для жизни. Война стояла на пороге. Стране нужны были сильные солдаты и сильное оружие. Нужно было не просто победить – а выжить. Именно поэтому так много внимания уделялось экспериментам по повышению физической выносливости и возможности жить и работать в любых, даже самых стрессовых условиях.
– Эксперименты проводились на людях? – задает вопрос ведущий раньше, чем я успеваю открыть рот и спросить тоже самое, но менее вежливым тоном. – Разве это не противоречит принципам гуманизма?
– Я уже пояснил, в каких реалиях были вынуждены работать мои коллеги, – Полич не кажется уязвленным, напротив – он спокоен и готов терпеливо доносить свою точку зрения до общественности. – К тому же, первые солдаты были добровольцами. Никто не принуждал их, а по истечению эксперимента им выплачивалась хорошая пенсия, назначались льготы.
– Что же случилось потом? – спрашивает ведущий. – О Дарском эксперименте ходит множество зловещих слухов.
– На то они и слухи, – возражает Полич. – Я не могу отвечать за события более чем вековой давности. Но могу предположить, что не обошлось без подлога и шпионажа. Эксперимент хотели свернуть, как только начались первые мутации. Но кто-то, по-видимому, решил его продолжить в полевых условиях. И монстров выпустили на свободу.
Мои пальцы, до этого крепко сжимающие стойку, теперь белеют совершенно. Монстры – это он про меня.
Вижу, как хмурится и закусывает губу Хлоя – она почему-то не смотрит на экран и нервно теребит серебряную цепочку на шее.
– Здесь высказалось мнение, – продолжает ведущий, – что васпы не только не люди, но и не живые существа вообще. Вы можете это прокомментировать?
Полич кивает.
– Постараюсь так, чтобы было понятно. Как вы знаете, слово "васпы" – это калька с латинского "wasp". Оса. Не знаю, почему за модель были взяты именно осы. Возможно, потому, что это социально организованные насекомые с четко выраженным кастовым полиэтизмом, то есть разделением функций между особями внутри одной группы. Что полностью удовлетворяло запросам военных того времени – солдаты должны четко соблюдать субординацию, быть обучаемы и послушны. Личность каждого из них не была важна – были важны физические качества, сила, выносливость, высокий болевой порог, отсутствие страха и инстинкта самосохранения. Вы сказали о принципе гуманизма. И я думаю, что об этом вспомнили, когда оказалось, что дальнейшие эксперименты в этом направлении проводить на живых людях не гуманно. Тогда их продолжили на неживых.
Я вздрагиваю. Мне кажется, что пол под моими ногами становится вязким, как кисель. Или как болотная топь. Она начинает засасывать меня медленно, но неотвратимо. Картинка перед глазами смазывается. Уши наполняет не то звон, не то гул – и я не сразу понимаю, что это взволнованно начинают роптать зрители.
– Не совсем на трупах, конечно, – поправляет себя Полич, и его голос доносится словно издалека. Словно я опять нахожусь в запертой лаборатории, под завязку накачанный наркотиками, и вокруг – зыбкие белесые силуэты, без лиц, без знакомых черт. Лишь призраки – случайные гости моего молчаливого и застывшего мира.
– Я полагаю, это были те, кто находился в состоянии клинической смерти, – продолжает Полич. – Не такая уж редкость во время войны. Многие солдаты получали травмы и повреждения, не совместимые с жизнью. На этапе клинической смерти прекращается деятельность сердца и процесс дыхания, полностью исчезают все внешние признаки жизнедеятельности организма. Мозг еще функционирует, но почти прекращает свою работу. Реанимация возможна, но в результате возникает декортизация – гибель коры головного мозга. Человек становится овощем. И вот тут мы подходим к самому интересному.
Я медленно поднимаю голову. Звук и картинка постепенно возвращаются в норму, и я вижу почему-то не ведущего, и не Морташа, а белое-белое, как снег на еловых лапах, лицо Хлои. Она смотрит в пол, руки лежат на коленях, и я понимаю – она едва сдерживает волнение. Возможно, рассказ Полича является открытием и для нее?
– Должен также вспомнить один древний языческий ритуал, – говорит профессор. – Мой коллега господин Торий должен о нем знать. Это касается так называемых живых мертвецов, или "зомби", как их еще называют в культуре. По легенде, древние шаманы умели воскрешать мертвых людей и обращать их в рабство. Таким образом, заполучали в свое владение существо, потерявшее волю и разум, но все еще обладающее некими физическими качествами, позволяющими двигаться и работать. Полагаю, мои предшественники в научном мире вдохновились этими легендами. Полученное ими вещество позволяло не оживлять мертвецов в полном понимании этого слова, а возвращать двигательную активность тем, кто находится в неком предсмертном состоянии. Комы, например. Понимаете, да? – Полич смотрит поверх очков, и мне кажется – смотрит прямо на меня. По крайней мере, я весь покрываюсь потом, и ощущаю, как под сердцем начинает ворочаться тьма. А, может, не полностью абсорбированный яд Королевы. А, может, то самое химическое вещество, о котором говорит Полич и которое однажды убило меня для того, чтобы вернуть к жизни. Подобию жизни, если быть точнее.
– Насколько я понял, после первых успехов стало возможно возвращать к жизни и недавно умерших людей, – доносится с экрана ровный голос профессора. – Это вещество прозвано в народе "мертвой водой" – на деле, конечно, оно называется по-другому, но я не стану нагружать вас утомительными терминами, – так вот, оно оказалось способным запускать некоторые вегетативные и двигательные процессы. Так, можно заново запустить сердце, и такой "оживший мертвец" будет дышать и ходить. Правда, его реакции будут слегка замедлены и затруднены, ведь часть его мозга повреждена или вовсе мертва. Это зомби. Пластилин, который легко подвержен мутациям. Пустой сосуд, который можно наполнить, чем угодно. Например, вложить в него программу определенных действий: разрушать, убивать, слушаться хозяина. Такая программа получила название "код смерти". Она встраивается в генотип подопытного. И изменению не подлежит.
– Почему… не подлежит?
До меня не сразу доходит, что этот хриплый и жуткий голос принадлежит мне. Но я действительно произношу это вслух. И чувствую, как все присутствующие теперь смотрят на меня. Все, кто находится в студии. Ведущий. И Морташ. И Хлоя. И теперь на меня обращает внимание профессор Южган Полич. Его взгляд – внимателен, серьезен, с некоторой долей спокойного любопытства. Так смотрят на жука, насаженного на булавку.
– Потому что, друг мой, – вежливо отвечает Полич, – вы не живы. Вы умерли ребенком во время инициации. Ваше нынешнее состояние – лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую – вы погибнете окончательно. Королева была вашим транслятором, кнопкой включения, если хотите. И мы – я и мои коллеги – пока не понимаем, что вами движет теперь. Но мы поймем. Пока же вы успешно мимикрируете под человека. Но ваша способность к мимикрии берет начало не от способности человека к социальной адаптации, а скорее от биологических факторов. В частности – от хромосомного набора насекомого. Это – не ваше волеизъявление, как личности. Это – эволюция. А теперь, – он снова обращается к ведущему и зрителям, – если позволите, и вопросов более нет – мне нужно вернуться к моей работе.
– Конечно, конечно! – быстро говорит ведущий. – Спасибо вам, профессор! Это так интересно и… необычно! Наука, действительно, не стоит на месте. Поэтому у нас в гостях еще один ученый, профессор Института Нового мира Виктор Торий. Прошу вас, пройдите к микрофону!
Я вижу, как по ступенькам быстрым шагом поднимается Торий. Его тщательно уложенные с утра волосы теперь всклокочены и блестят на висках от пота.
– Знаете, я очень уважаю мнение профессора Полича, – сразу начинает он, а его голос срывается и дрожит. – Но я не могу не прокомментировать его последние слова. Так просто сказать "вы умерли в детстве". Но вдумайтесь в эту фразу! Этот ребенок был живым! Чувствующим! У этого ребенка были родители, которые, вероятнее всего, погибли во время налета. Этого ребенка убили – просто чтобы посмотреть, что получится. Знаете, – его глаза загораются гневным огнем, – я много изучал Дарский эксперимент. Особенно после своего открытия. Я изучал васпов. Да, изучал, как мне не стыдно теперь признаться! Я знаю, почему стали использовать детей, – он взмахивает от волнения руками. – У детей гибкая психика. Из них легче слепить нужную модель. Их легче обучить. А все уже знают, что именно включало в себя это обучение. Вот – результаты! У него на лице! – Торий указывает на меня, а я хочу провалиться сквозь землю. Какими бы благородными намерениями не руководствовался Торий, сейчас он наступает на мою больную мозоль. Сотни взглядов впиваются в меня, как осиные жала. Черный глаз камеры не мигает – там, как и внутри меня, тоже клубится тьма.
– Как правильно сказал Ян, – продолжает Торий, – никто из них не выбирал эту жизнь. И как бы я ни уважал мнение господина Полича, я не согласен с его доводами насчет неизменности этого генетического кода. Работы в этом направлении уже ведутся. Так почему не дать им новый шанс? Васпы – жертвы. Какой бы образ жизни они не вели раньше, сейчас они совершенно безобидны!
– Я бы не сказал, что мой уважаемый оппонент, пришедший на передачу в форме Дарского командования – безобиден, – усмехается Морташ. – И, боюсь, не все повреждения он получил в результате так называемого "обучения". Некоторые – прямое доказательство его блистательной карьеры в Дарских землях. Карьеры убийцы и насильника, разумеется.
Я поднимаю голову. Но Морташ даже не смотрит на меня. Все верно – зачем? Для него я сейчас ряженый мальчишка, выставленный на посмешище.
– Мне понятен ваш сарказм, – с раздражением отвечает Торий. – Но я также знаю, что вы финансировали Дарский эксперимент. И вина за случившееся со многими детьми, а конкретно – с ним, – он снова указывает на меня, – лежит на ваших плечах, господин Морташ. Эксперимент "Четыре" – вам это о чем-нибудь говорит?
Наверное, я тоже должен что-то добавить – Торий явно ждет и моей реакции. Но слова почему-то не находятся. В горле становится сухо и горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.
– А мне понятно ваше желание выгородить этих… этих нелюдей, – он делает запинку, будто подбирая слово. – В частности господина Вереска, – Морташ морщится, словно мое имя кажется ему пренеприятным на вкус. – Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно, – он пожимает плечами. – Это имя не его. И никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь – само понятие жизни вообще, – это фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить – прекрасная мимикрия. Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, – Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, и я вижу, как бледные щеки снова наливаются жаром румянца. Но на этот раз Хлоя демонстрирует не смущение, а гнев. – Вы все просто попали под влияние этих тварей, – Морташ разводит руками. – Я же – видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, вы продемонстрируете нашим гостям ту запись, которую не смогли показать в прошлый раз?
– Как раз хотел это предложить, – с улыбкой отвечает ему ведущий.
Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране – деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить себе, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры – темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо. Будто призраки. Но мне чудится – от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку – этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие.
Из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.
Снова полосы. План камеры меняется.
За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них – девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол какое-то блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво – ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Она прижимает руки, и из-под них тут же начинает сочиться темная струйка. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают – за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки широкий нож…
Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять – я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови – нереальны.
– Выключите запись! – кричит ведущий.
Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттираю пот со лба.
– Это… неправда, – говорю себе под нос. Но меня никто не слышит. Зрители гудят – нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.
– Вот – их истинное лицо! – победно говорит Морташ. – Вот, что они делали в северных деревнях! Вот они, жертвы экспериментов!
– Это неправда! – громче произношу я и выпрямляюсь. Замечаю, что Тория тоже усадили на диван рядом с Хлоей, и теперь он комкает край собственного пиджака, будто от бессилия.
– Как вы получили такую запись? – продолжаю я и подаюсь вперед. – Никто из васпов не подпустил бы к себе журналиста с камерой! Это бред!
– Наш человек, рискуя жизнью, втерся в доверие к одному из ваших отрядов! – Морташ не собирается сдаваться и смотрит на меня с презрением. – Он был свидетелем нескольких налетов.
– Кто он? – спрашиваю.
– Это конфиденциальная информация, – уклончиво отвечает Морташ. – Лично мне хватило одной записи. Надеюсь, теперь ни у кого не возникнет вопросов?
– Это явная постановка! – не выдерживает и кричит со своего места Торий. – Как можно втереться в доверие к васпам, да так, чтобы участвовать в их налетах?
– Ну, у вас же получилось, – парирует Морташ.
– Я не участвовал ни в одном рейде! – Торий вскакивает. – Скажите, господин Морташ, если это не подделка – значит, ваш подсадной тоже убийца? Насильник?
– Прошу вас, сядьте на место! – вмешивается ведущий.
Торий неохотно повинуется. Хлоя тоже порывается что-то сказать, но ведущий успокаивает и ее. А я чувствую, что разбуженная криками и запахом крови, под сердцем начинает шевелиться и просыпаться тьма.
– Это подделка, – уверенно произношу я, все еще стараясь удерживать контроль. – Это не васпы. Васпы так себя не ведут. Не вы ли, господин Морташ, говорили, что мы не умеем чувствовать? Испытывать эмоции? – я повышаю голос, пытаясь перекричать все нарастающий гул. – А эти – они смеются! У них слишком новая форма! Слишком хорошее оружие! И слишком здоровые лица! Это наглая подделка! Васпы не убивают вот так, веселясь, без пыток и без…
Я втягиваю воздух и умолкаю, понимая, что сболтнул лишнее. Рев зала становится невыносимым. Мне хочется зажать уши ладонями, чтобы не слышать его. Хочется не чувствовать на себе этих колких взглядом. Не видеть искаженного злорадством, торжествующего лица Морташа. И моя внутренняя тьма, наконец, просыпается и с силой ударяет в грудную клетку, словно хочет вскрыть меня изнутри, как консервную банку. Я с силой сжимаю пальцы вокруг стойки, и пластик хрустит под моей рукой. Его осколки осыпаются вниз, из вывернутого микрофона торчат голые провода. Треск помех вклинивается в общий возрастающий гул возмущенной публики.
– Слышали? – Морташ тем временем обводит всех торжествующим взглядом. – Какие глубокие познания у господина Вереска в науке убийства и пыток!
– Убийца! – слышится возглас из зала.
– Убийца! – подхватывают на другом конце.
Что-то со свистом рассекает воздух и с глухим стуком падает мне под ноги – это круглая женская расческа с довольно увесистой ручкой. Я поворачиваюсь к залу, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой гудящей, шевелящейся тьме, скрытой за светом софитов, будто за белой полупрозрачной стеной. И кажется – от самых краев поднимается черная волна. Не люди – аморфная масса. Стихия, готовая смести все на своем пути.
– Господа и дамы! Попрошу вас успокоиться! – кричит ведущий, но его никто не слышит. Воздух наполняется улюлюканьем и свистом. Краем глаза я замечаю, как с дивана поднимаются Торий и Хлоя – профессор приобнимает ее за плечи, словно заслоняет собой от надвигающейся бури. Из-за кулис выскакивает охрана и уводит Морташа.
– Выключите камеры! Остановите эфир! – продолжает надрываться ведущий.
Это – похуже, чем первое задание. Даже если бы за моей спиной стоял сержант Харт, то и ему бы досталось от разъяренной толпы.
Иногда бегство – наиболее логичный выход.
* * *
Я надеюсь выйти на улицу раньше, чем туда хлынет разъяренная толпа моих линчевателей. Но в коридоре наталкиваюсь на Тория и Хлою. Профессор хватает меня за рукав.
– Ян, прости, – говорит он. – Никто не думал, что получится так…
– А стоило бы, – рычу в ответ.
– Не сердитесь! – примирительно произносит Хлоя. – Я, правда, вами горжусь! Вы оба отлично держались! – она бледна и растрепана, и улыбается мне – измученно, но упрямо. От нее все еще неуловимо пахнет свежестью и полевыми цветами. И это раздражает меня.
– Особенно, когда Морташ включил свою чертову запись! – смеется Торий, не замечая моего замешательства, и трепет Хлою по плечу. – Что была за битва, а?
– Не только, – она хмыкает. – Во время телемоста с дедушкой тоже…
– Телемоста с кем? – я, продолжающий было движение, останавливаюсь и поворачиваюсь к Хлое лицом. Она вздрагивает и рефлекторно отступает. Синие глаза распахиваются, в них дрожат темные расширенные зрачки.
– Профессор Полич, – лепечет она. – Это мой дед… Вы, правда, не знали?
Я не вижу себя со стороны, но хорошо считываю эмоции людей. Должно быть, я меняюсь в лице настолько, что теперь и в глазах Тория плещется страх.
– Ян… – предупреждающе начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать.
– Одним сюрпризом больше, одним меньше, – ядовито произношу я. – Прекрасная новость, чтобы закончить день. А я, по-видимому, прекрасный объект для семейного бизнеса. Утром внучка читает васпе книжку – вечером дед препарирует его на разделочном столе.
– Не говорите ерунды! – она поджимает губы, и страх в ее глазах сменяется гневом. – Какая чушь!
– Чушь – это то, чем вы занимаетесь, панна! – я сжимаю кулаки и понимаю, что будь под моей рукой еще одна стойка с микрофоном – одними вырванными проводами она бы не отделалась.
– То, что я продвигаю законопроекты, которые поддерживают васпов? – ровным от сдерживаемого возмущения голосом спрашивает Хлоя.
– Именно так! – энергично киваю я и снова вытягиваю ладонь, останавливая так и порывающего вмешаться Тория. – Чушь случается, когда женщина берется решать неженские вопросы. Когда женщина вмешивается в дела, касающиеся только мужчин.
– Как же вы предпочли бы решать свои дела? – она поднимает брови. – Дракой?
– В том числе! – желчно выплевываю я. – И мой вам совет, – я наклоняюсь над ней, словно гадюка, готовая к прыжку. И мне не надо иметь ядовитые зубы, чтобы по-настоящему напугать свою жертву. – Держитесь от васпов подальше. И в частности – от меня. Если я услышу о вас хоть что-то… хоть что-нибудь! – я сжимаю кулак. – Вы поймете, что самые дурные слухи обо мне – не слухи, а самая настоящая страшная правда!
Некоторое время я все еще смотрю на нее. Мне хочется, чтобы она сломалась, заплакала. Все мои русалки ломаются. Но она не плачет. Она смотрит на меня в ответ синими, как море, глазами – а губы так и дрожат от волнения. Но она молчит.
Тогда я разворачиваюсь и ухожу.
Очнувшийся Торий что-то кричит мне вслед. Но я зажимаю уши ладонями. Хватит на сегодня разговоров. Хватит на сегодня всего.
Ночь с 11 на 12 апреля
Город щерится пустыми провалами дворов. Город голоден этой ночью, хотя ежедневно заглатывает тысячи людей. Что значу для него я, рисовое зернышко, затерявшееся в бесконечном мраке его пищевода? Он медленно переваривает меня, урча и облизываясь серпантинным языком автомагистралей. Здесь душно и пахнет выхлопами. И от меня самого тоже невыносимо смердит уродством и тьмой. Кто скажет, что у уродства и тьмы нет запаха – пусть проживет жизнь васпы.
"Жизнь васпы". Ха! Забавное выражение. Все равно, что сказать "белизна угля" или "сухость воды". Как может жить тот, кто давно умер? Смерть встроена в меня на генетическом уровне. Я – существо без чувств и без души. "Живой мертвец" – так в старину емко называли подобных мне. А еще – навью. Значит – не принадлежащим миру живых, враждебным ему.
Кто все еще не верит – поверит, когда посмотрит сегодняшнюю передачу.
Моя тьма вскипает, перехлестывает через край. Я пропитан ей, как город пропитан своим желудочным соком и вонью выхлопных газов. От нее не избавиться, не убежать – только вывернуть себя наизнанку. Или сцедить излишек, как сцеживают отравленную кровь.
Кровь…
Это хороший вариант. Кровь – квинтэссенция жизни. Она горяча, как солнце, и сладка, как клубника. Когда убиваешь – чувствуешь себя немного живее. Чужая сила вливается целебным эликсиром, наполняет одеревеневшие жилы, заставляет биться мертвое, почерневшее сердце. Я даже могу почувствовать запах – сперва слабый, едва ощутимый за смрадом подворотен и копотью машин. Но все более усиливающийся, вместе с тем, как густеет моя внутренняя тьма.
Я останавливаюсь у фонаря, прислоняюсь к нему пылающей головой. Холодная поверхность металла – как лед на лоб. Это немного отрезвляет меня. По крайней мере, запах крови становится слабее. Но тьма все также воет под сердцем и требует выхода. И я понимаю, что мне необходимо, просто необходимо спустить пар любым возможным способом. Как спускали его Пол, и Расс, и, возможно, другие васпы до меня.
Жажда обладать женщиной не менее сильна, чем жажда убийства.
Это – один из человеческих инстинктов, оставленный васпам. И мы жадно используем то немногое, что может встряхнуть нашу тьму и заполнить пустоту, что позволяет почувствовать себя живым.
Я знаю то место, куда обычно ходят васпы. Еще за квартал я начинаю чуять тягучий, дурманящий запах желания. Он течет по мостовой, будто жирная слизь, оставленная улиткой. Он забивает рецепторы и оседает на коже липкой сладостью. И сны, виденные мною за все последние ночи, яркими картинами предстают перед внутренним взором.
Меня начинает потряхивать от возбуждения, едва я переступаю порог.
Я вспоминаю дневник Пола и сразу спрашиваю, работает ли женщина по имени Зара. Оказалось – работает и на мое счастье как раз свободна, так что может меня принять. Потом мне называют номер комнаты. И я иду по узким коридорам, похожим на гостиничные, подсвеченные красноватыми лампами. Ковер на полу тоже красный, как пол в телестудии. Как преторианский китель, что все еще надет на мне. Как кровь…
Смерть и страсть – в моем мире они всегда идут рука об руку.
Я останавливаюсь перед дверью, стучу – но не получаю ответа. Толкаю – открыто.
Вхожу.
Комната невелика. Большую часть ее занимает кровать, застеленная шелковой алой простынею. На прикроватном столике – длинная изящная ваза, в которой стоят три алых розы. Слева – дверь в ванную комнату, из-за которой доносится шум воды.
– Сейчас, сейчас! Уже выхожу! – доносится приятный женский голос. – Подожди минутку!
Я жду. Стою истуканом у порога. Вскоре дверь ванной распахивается и оттуда выплывает высокая смуглая брюнетка в прозрачном красном пеньюаре. Не русалка – но тоже по-своему хороша.
– Ой! – говорит она, увидев меня.
Согласен. На роль красавца я не претендую. Но, видимо, я спешу с выводами: женщиной движет не страх.
– А я тебя видела по телеку! – радостно произносит Зара и ее слегка раскосые оливковые глаза загораются восторженным огнем. – Во дела! Мне только что сообщили по телефону, что придет один из… ну, из ваших. Но не сказали, что звезда!
Я никак не реагирую на ее слова, смотрю бесстрастно. Сквозь кружева пеньюара видны крупные, налитые груди. От женщины пахнет чем-то экзотическим и душным. Я бы предпочел запах полевых цветов, но выбирать не приходится.
– Раздевайся, – сухо велю я.
Женщина закидывает голову и хохочет.
– Быстрый какой! – отсмеявшись, лукаво произносит она. Подходит ко мне, проводит по груди ладонью – чувствую жар, исходящий от ее разогретого под душем тела. Ее пальцы берутся за верхнюю пуговицу мундира, игриво крутят ее. Она заглядывает мне в лицо и улыбается – я благодарен уже за то, что в ее глазах нет отвращения или ненависти. Если это – ее работа, она хорошо справляется с ней.
– Да ведь я и так почти раздета, милый, – сладко произносит она. – А вот ты еще нет. Знаешь, я хоть и люблю мужчин в форме, но давай сегодня обойдемся без нее?
Зара берет меня за руку и тянет в комнату. Это немного непривычно: я не привык подчиняться. Но также и не привык платить женщинам за близость. Поэтому просто иду за ней и позволяю усадить себя на кровать, пока ее пальцы разбираются с застежками портупеи… не слишком удачно, надо сказать.
– Нет, я сдаюсь, – наконец произносит она и испускает вздох. – Снимай сам свою сбрую. Не думала, что вам разрешено так одеваться.
– Я был на передаче, – отвечаю и расстегиваю ремни, а сам смотрю на ее груди – от дыхания они вздымаются, как волны. Кружева пеньюара расходятся, словно алая, пропитанная кровью пена. Из ниоткуда снова берется и начинает щекотать ноздри дурманящий медный запах.
– С телестудии – и сразу ко мне? – глаза Зары распахиваются в восхищении. – Это так мило!
Она гладит меня по щеке теплой ладонью. Я отшатываюсь, что вызывает у женщины взрыв смеха.
– Господи, да вы все дикари! – всплескивает руками она. – Ты что же, стесняешься?
Молчу. Она гладит меня по руке, произносит успокаивающе:
– Ну что ты, не бойся! Я к вашим уже привыкла. Или ты думаешь, ко мне одни Аполлоны заглядывают? Да по мне, лучше нелюдь, чем какой-нибудь обрюзгший боров, у которого и не стоит толком, – она недовольно морщится. – У ваших, по крайней мере, с этим порядок.
Зара смеется снова, и ее ладонь скользит под мундир, оглаживая мне живот. Ее прикосновения непривычны для меня, но приятны.
