Текст книги "Нигредо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Нет, – вымученно улыбнулась императрица. – Обещаю.

Эржбет поверила. Как верил и Генрих, и его старшие сестры – давно замужние и разъехавшиеся одна в Костальерское королевство, другая – в Балию, – верили и всегда обманывались в ожиданиях.

– Вы ведь не продержитесь более двух недель, – с тоской заметил Генрих, наблюдая, как Йоганн уводит принцессу, а конюхи загоняют кобылку, явно повеселевшую после маленькой победы над всадницей.

– Разве ты не рад меня видеть?

Приблизившись, матушка дотронулась до его лица. Генрих глубоко вздохнул, ощущая, как по телу прокатывается теплая дрожь.

– Я рад, – ответил он. – Конечно, рад. Я слышал, как в честь вашего возвращения палили пушки…

– Тебя знобит?

– От волнения.

Она заглянула в его глаза – улыбчивая, все еще красивая высокомерной, зрелой красотой. Щеки подсвечены фарфоровым румянцем, нос тонкий, правильный, в глазах отражено атласно-синее Авьенское небо.

– Тогда, может, поцелуешь мать?

Генрих шагнул вперед, ткнулся губами в матушкины губы – сладкие, хранящие вкус свежесобранной вишни, – она засмеялась и ответно поцеловала в щеку. Голова поплыла от запаха ее волос, цветочных духов, пыли чужих дорог, морской соли, детства, нагретого луга…

– Нет, нет! Не обнимай, – сказала она, отстраняясь, и Генрих стыдливо отвел руки.

– Ты знаешь, я этого не люблю, – а сама дотронулась до его виска. – Ты как будто еще повзрослел с нашей последней встречи.

– А вот вы нисколько не изменились, – улыбаясь, ответил он.

– Не льсти мне, дорогой. Имея четверых детей нельзя не измениться. Но я прощаю,

– ее рука порхающе прошлась по волосам. – Кто причесывает тебя? Томаш? Ведь знает, что я люблю, когда у тебя волосы зачесаны слегка на правую сторону, а не назад. Это ужасно старомодно!

– Я доверяю вашему вкусу, матушка.

Хотелось поймать ее ладонь, почувствовать пальцами бархатистость кожи, приникнуть к плечу, как в детстве…

– И вот, скоро оторвется петличка, – расстроенно заметила императрица, поправляя Генриху воротник. – Сегодня же велю пришить покрепче. Вообрази! Балиийская королева сама штопает мужу и детям белье! – она засмеялась, но сразу же посерьезнела. – Пропадете без меня. И что тут, Генрих? – Мария Стефания дотронулась до его шеи, и Генриха бросило в краску. – Боже, какой конфуз! Пора бы остепениться.

– Вы говорите, как его величество, – смущенно ответил он.

– Я знаю о вашем разговоре, – императрица осуждающе качнула головой. – Ты был не очень-то сдержан.

– Вот как! Похоже, у вас есть собственные шпионы! Кто они? Мои адъютанты? Томаш?

Императрица рассмеялась и погладила Генриха по плечу.

– Томаш любит тебя, дорогой. И его величество тоже. Возможно, по-своему. А тебе не мешало бы извиниться за дерзость.

– Вы правы, – нехотя согласился Генрих, кривя рот. – Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.

– Ты все такой же упрямец, – вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. – И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?

– Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.

– Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.

– Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?

– Мне душно здесь, дорогой.

– Мне тоже.

– Я ищу свободы.

– Все мы.

– Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.

– Как и у ее величества императрицы.

Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.

– С тобой невозможно спорить, мой мальчик.

– Я ищу поддержки, а не спора, – вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. – Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.

– Даже жениться?

Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку – постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.

– Отец поставил условие, – выцедил он, глядя исподлобья. – Приурочил помолвку ко дню моего рождения.

– О! – императрица вскинула тонкие брови. – Карл Фридрих и в молодости был крутого нрава.

И отвела лукавые глаза, улыбаясь.

– Я думал, вы не готовы становиться бабушкой, – заметил Генрих.

Императрица сдвинула брови.

– Не говори так, дорогой! Конечно, я не хочу стареть, но Авьену необходим наследник. Ах, – Мария Стефания завела глаза, – как покойная императрица, моя дражайшая свекровь, сетовала, что у меня рождаются только девочки! И как радовалась, когда родился ты.

И снова заулыбалась, нежно глядя на Генриха. Он покривил губы в подобии ответной улыбки.

– Радость не была долгой, не так ли?

– Мое сердце рвется на части, – вздохнула матушка, заламывая брови. – Я многое отдала, чтобы оградить тебя от бед, мой мальчик. Сначала забрала от свекрови, потом – от этого солдафона Гюнтера. Но все равно не уберегла…

Она умолкла. Свет струился по атласу платья. Небо – безоблачное, спокойное. Интересно, в день его смерти будет такое же ясное небо?

Генрих вздрогнул и поежился. Захотелось прижаться к матушке, совсем как в детстве. Спрятать лицо у нее на груди и забыть обо всех печалях и страхах.

– И после меня вы попробовали снова, – сказал он, глядя мимо матери, на ярко-зеленую листву, на желтые дорожки, на пестрых 1пасЫ$ ю[3], порхающих над клумбами. – И родилась Элизабет…

– У императрицы есть определенные обязательства перед империей, – мягко произнесла Мария Стефания, и в ее голосе послышалась грустинка.

– Как и у Спасителя, – в тон ей ответил Генрих. Моргнул и поднял на императрицу серьезные глаза. – Вы хотите наследника, на которого можно оставить Авьен?

– Так заведено, – откликнулась она. – И не нам менять законы бытия, мой милый.

– А если я попробую? – спросил он. – Изменю то, что начато моим предком Генрихом Первым?

И тотчас умолк, сам испугавшись вопроса. Ресницы матушки дрогнули, она сама затрепетала, как бабочка, накрытая сачком. Еще немного – и порхнет на свободу, испуганная, хрупкая, невесомая. И снова растает, как чудесная дымка, как наркотический сон, оставив его в тоске и одиночестве.

Не сознавая, что делает, Генрих поймал ее ладонь.

Мария Стефания не вскрикнула и не отшатнулась, только глубоко вздохнула и подняла на сына прозрачные глаза.

«Ты не сделаешь мне больно, дорогой?» – читалось в них.

– Я люблю вас, матушка, – сказал он, сжимая ее пальцы. – И ради вас готов жениться хоть на ведьме.

Императрица нервно и заливисто рассмеялась.

– Отчего же на ведьме! Балийская принцесса будет хорошей партией.

– Но у нее длинный нос, – возразил Генрих. – И еще она плоская, как доска.

– Ну а принцесса Равии? – не унималась императрица. – Ей шестнадцать, и она не Дурна…

– Зато избалована и с несносным характером.

– Не более твоего, мой Генрих.

– И все-таки, – сказал он, поглаживая ее ладонь, и наслаждаясь прикосновением – запретным, почти интимным. – Если вы так желаете сковать меня кандалами брака, что я получу взамен?

– Взамен, – повторила Мария Стефания, задумчиво глядя на сына. – Что же ты хочешь, мой милый?

В горле сразу пересохло. Генрих провел языком по губам, и сипло выговорил, проглатывая окончания и торопясь высказать наболевшее раньше, чем императрица снова оттолкнет его:

– Останьтесь на мою свадьбу. И позвольте хотя бы иногда обнимать вас…

– И только? – императрица приподняла бровь.

– И только, – эхом ответил Генрих.

Павлиний глаз порхнул над его плечом.

Глупые бабочки тянутся к свету, не понимая, что свет может и убивать.

– Хорошо, – наконец, сказала Мария Стефания. – Обещаю.

Солнечные блики рассыпались по ее диадеме. Генрих счастливо вздохнул и уткнулся носом в материнское плечо.

Наверное, любовь тоже может убивать. Неразделенная, без оглядки, тлеющая в сердце с самого детства и не находящая выхода.

– Ну, хватит, хватит, – заговорила императрица, отстраняясь от Генриха и пряча виляющий взгляд. – Я не люблю этого… Ох, да ты совсем одичал! – она нервно засмеялась и поправила прическу. – Мой милый, ради тебя я вытерплю этот душный и шумный Авьен, с его невыносимой помпезностью и фабричным дымом. Ты доволен?

– Да, матушка, – ответил Генрих. Радость пульсировала в височной жилке. – А я ради вас готов вытерпеть еще один ошейник.

Обеими руками он взял ладонь императрицы и, наконец, коснулся губами. Мария Стефания испустила долгий вздох.

– Мне жаль, – с искренним сожалением сказала она. – Я бы хотела для тебя лучшей судьбы, мой Генрих.

– Наши желания ничего не значат, – ответил он. – Мы все в плену у своего рожденья. И убиваем себя во имя других.

Отстранившись от матушки, он вытянул руку ладонью вверх: на нее, точно привлекаемая невидимой силой, опустилась бабочка.

[1] Порода лошадей светло-серой масти

[2] Морфо дидиус (МогрЬо сИсНиз) – бабочки, верхняя сторона крыльев которых окрашена в яркий голубой цвет

[3] Бабочка Павлиний глаз

Глава 3. Дешевле, чем булавка

Особняк барона фон Штейгер, затем полицейский участок на Бундесштрассе

Сначала она плакала от безысходности, потом от злости, а потом слез и вовсе не осталось. Марго словно высохла, съежилась, ночь просидела в комнате брата в обнимку с облупившейся лошадкой-качалкой, а к утру провалилась в беспамятный сон. Там и нашла ее Фрида.

Сперва – горячая ванна, затем – обед, который в Марго заталкивался почти насильно. После стопки бренди она ожила и больше не плакала.

«Слезами горю не поможешь», – так говорил барон, и Марго в очередной раз убедилась в справедливости поговорки.

Снова и снова прокручивая в голове случившийся разговор, она сперва корила себя за навязчивость и бестактность, потом вспоминала скучающий взгляд его высочества, последние нелепые обвинения, и вместо неловкости и досады приходила злость.

Ее грубо выволокли за дверь, на глазах у многих просителей. Наверняка, сейчас по Авьену ходят довольно скандальные сплетни, и нет никого, кто заступился бы за вдовствующую баронессу, заткнул сплетникам грязные рты, кто помог бы вызволить Родиона…

«На что ты пойдешь ради любви к брату?»

В тот же день Марго собралась на Бундесштрассе.

Великий Авьен – столица Священной Империи, город, отмеченный Богом, – со своими бульварами, соборами, доходными домами, эклектикой и барокко, с кричащими газетчиками, пестрой толпой, афишами, зазывающими на открытие театрального сезона, казался Марго напыщенно-пустым, где под внешней позолотой пряталась вековая гниль. Этот запах преследовал Марго всю дорогу до полицейского участка – может, виноваты сточные воды? Или солнце, слишком припекающее для августа? – и она прятала нос в надушенный платок. Хоть бы немного свежести! Но нет, течение Данарских вод лениво и сонно, реку давно приручили и заковали в гранитные берега. Наверное, она завидует своим свободным и бурным славийским сестрицам. Так Марго с тоской и завистью вспоминала оставленную родину: поместье в провинции, чистый воздух и простор. Где это все? Пожрал ненасытный огонь.

Как иронично: однажды сбежав от смертельной стихии, вновь оказаться в огненном гнезде Холь-птицы – владычицы Авьена.

С Родионом ей дозволили видеться каких-то пять минут.

Мальчишка еще более осунулся и побледнел. Рубашка, некогда белая и выглаженная Фридой, изрядно помялась, на плече желтели подпалины.

– Наверное, меня уже отчислили из университета, – первое, что сказал он сестре.

– Скажи, кто передал тебе бумаги, – ответила она.

– Они мои, – упрямо буркнул Родион и прошептал совсем тихо, под нос: – Я не имею права…

– Кого бы ты ни покрывал, – жестко заметила Марго, – это бесчестный человек. Он подставил…

Мальчишка вдруг поднял лицо. Взгляд, всегда мягкий, задумчивый и будто бы погруженный внутрь, заострился и оледенел.

– Не смей! Ты не понимаешь, Рита!

Выпалил и осекся, нахохлился. Подпалины на рубашке выступили отчетливо и ярко

– так бывало, когда Фрида, совсем юная и только поступившая в услужение, забывала вовремя убрать с сорочки нагретый утюг.

Марго не успела спросить: время вышло, и ее – взволнованную и злую, – повели назад.

– Он знает, Отто! – цедила она между глотками воды, обеими руками сжимая стакан, и нервно оглядывая кабинет инспектора Вебера, точно выискивала следы пребывания здесь настоящего злоумышленника. – Но боится сказать. А, может, ему окончательно задурили голову.

– Вы были на аудиенции у его высочества, Маргарита, – совершенно неуместно не то спросил, не то заметил Вебер.

– Вы в курсе?

Инспектор подкрутил ус, усмехнулся.

– Мне доложили сегодня утром.

Марго отставила стакан.

– Вы следили за мной, Отто?

– Не за вами.

Она сперва нахмурилась, потом вспомнила:

«Дворец напичкан шпионами. Подсматривают. Вынюхивают. А теперь проникли в мой собственный кабинет!»

– Я видела кронпринца здесь, – проговорила она, давя в груди закипающее волнение. – Той ночью, когда арестовали Родиона. Ведь он тоже был в борделе на Шмерценгассе, так? Скажите мне, Отто!

– Тише! – инспектор сдвинул брови и быстро глянул на запертую дверь, на зарешеченные окна, потом придвинулся к Марго и заговорил, понизив голос и тщательно подбирая слова: – Вы поступили опрометчиво, Маргарита. Похоже, хваленая выдержка оставила вас, раз вы решили в обход меня и моего начальства просить о помощи у августейших особ.

Марго вскочила, порываясь ответить, но жесткая рука инспектора вернула ее на стул.

– Сидите! – нотки, не терпящие возражений, показались ей знакомым – так говорил покойный муж, и Марго привычно застыла, переплетя пальцы и в тревоге глядя в свинцово-серые глаза полицейского. – Пока я мало могу сделать для вас, но перевести вашего брата в более щадящие условия я в состоянии. Был, – поправился Вебер, от этого короткого слова в груди похолодело и сжалось. – Но после вашего прошения, – инспектор скривился, точно высказанное слово причинило ему боль, – к герру Зореву присмотрятся особенно тщательно. Уже спрашивали стенографию его допроса…

– Боже! – простонала Марго.

– Именно, – быстро ответил Вебер. – А скоро начнут копать и под вас, не сомневайтесь. К тому же, вы сами проболтались перед его высочеством о своей связи с полицией.

– Его высочество принял меня за шпика!

– И не без основания. Он находится под наблюдением двадцать четыре часа в сутки.

– И вы знали, что кронпринц был на Шмерценгассе? – выпалила Марго, стискивая резную спинку.

– Кронпринц Эттингенский почетный гость этого заведения.

Марго застонала, прикрыв дрожащими пальцами глаза.

Конечно, он лгал. Все, что было сказано в том жарко натопленном кабинете, было ложью.

– Я не могу поверить, Отто… Наследник империи не может…

– Уж поверьте, – отрезал Вебер. – Ради будущей жертвы можно простить некоторые слабости, поэтому сейчас Спасителю позволено все.

– Даже ломать чужие жизни?

Марго била дрожь. Она глядела на инспектора, но видела не его – только лицо Авьенского наследника, иконописное, выложенное мозаикой, в ладонях – огонь, вместо глаз – два пустых янтаря.

Орудие Господа, в которое вдохнули силу, но забыли вложить душу.

Спаситель, который не пожелал спасти.

– Вы слушаете?

Марго встрепенулась, мозаика рассыпалась на искры, и перед ней снова очутилось сосредоточенное и вспотевшее лицо инспектора.

– Я говорил, что попробую поправить ту плачевную ситуацию, в которой вы оказались по милости вашего брата и вашей собственной неосмотрительности, – повторил Вебер. – Но… в ответ на небольшую услугу.

Она сглотнула, побелела лицом. Где-то на краю сознания гнусно захихикал покойный барон.

Бесчестье или смерть?

Если смерть грозит Родиону, то бесчестье Марго переживет, ее жизнь и так стоит меньше булавки.

– Вы так побледнели! – услышала она голос Вебера. – Позвольте, я не собираюсь предлагать ничего предосудительного и, тем более, противозаконного. Вот, – он выложил на стол два картонных, пестро расписанных прямоугольника, – я, без вашего позволения, рискнул приобрести пару билетов на открытие театрального сезона. Вы не откажете в удовольствии сопроводить меня в ложу?

Марго в оцепенении глядела на билеты.

– Я понимаю, в такой момент, – поспешно продолжил инспектор. – Быть может, неуместный. Но тем важнее вам сейчас отвлечься. Тем более, первая в сезоне постановка, знаменитый «Иеронимо, принц ютландский», соберет немало почетных гостей, я бы мог познакомить вас с некоторыми… Прошу вас, не отказывайтесь.

Вебер вложил картонку в ладонь Марго, и она машинально сжала билет – он пах бумагой и краской, плотный, оттиснутый на хорошей машинке. Вроде той, на которой печатали скандальные статьи.

– Подумайте, Маргарита, – повторил Вебер и накрыл ее пальцы своими. – Обещайте.

– Да, – ответила она, поднимаясь. – Я обещаю подумать, Отто.

Потом инспектор проводил ее до экипажа, учтиво подсадил и заплатил кучеру – Марго не возражала. Ее руки еще чувствовали прикосновение Вебера.

Под кого ты ляжешь, маленькая свинка? Театр – ведь это только предлог. Его высочество спустил тебя с лестницы, инспектор – примет в свою постель.

Марго зло ударила кулаком по сиденью и крикнула кучеру поворачивать к набережной.

Там было немного свежее, просторнее. На противоположном берегу Данара раскинулся парк – оттуда доносился легкомысленный вальс. Над головою – глубокое небо, а в груди так тяжко, точно сердце обратилось в камень. Если перегнуться через перила и спрыгнуть – утянет на дно.

Марго отпрянула, глотая горячий августовский воздух. Мимо, презрительно щурясь и покачивая над головами кружевными зонтиками, прошли чопорные фрау. На тумбах пестрели афиши, исполненные в тех же цветах, что билет в руках Марго, обещая лучшую постановку знаменитой пьесы и присутствие самих коронованных особ.

Марго долго смотрела на них, отгородившись от мира невидимой скорлупой, куда больше не попадали ни посторонние звуки, ни запахи, ни цвета. А были только эти крикливые бумажки, только картонный билет в руках. Да еще огненная Холь-птица взирала с герба, как олицетворение бесконечного цикла смертей и перерождений.

На что ты пойдешь ради любви, Маргарита?

Она уже знала ответ.

Вернувшись домой, Марго запечатала билет в конверте и отправила обратно на адрес: Второй полицейский участок, Бундесштрассе, пятнадцать.

3.1

Авьенекий университет, Штубенфиртель

Натаниэль Уэнрайт один из немногих, кто не боялся приветствовать Генриха за руку.

Вызывающе загорелый, в бриджах и пробковой шляпе, он оттягивал на себя внимание студенчества и профессуры, позволяя кронпринцу оставаться в тени.

– Судя по экипировке, прямиком из Афары, – заметил Генрих, небрежно облокотившись о перила главной лестницы и нервно посматривая на спешащих студентов из-под полей прогулочного котелка, удачно скрывающего рыжие волосы.

– Или Бхарата?

– Бхарата, – крупнозубая улыбка Натаниэля приподняла кончики усов. – Скажу тебе, Харри, жара стояла, как в тигле, – его речь, летящая, быстрая, с мягким ютландским акцентом, заглушала шум из открытых окон, выходящих на студенческий городок. – Наш проводник подхватил малярию, пришлось извести на него весь запас хинина. Еще и на обратном пути в Каликату едва не обокрал какой-то оборванец! Схватил трофейную сумку, полагая, будто в ней битком набито ютландских фунтов! Пришлось познакомить нахала с моим коронным джебом[1], иначе остался бы ты без подарка.

Натаниэль достал из походной, перекинутой через плечо сумки плоскую коробочку. В ней на белой подложке покоилась крупная бабочка кофейного окраса, ее закругленные крылья пестрели завораживающим сочетанием темных и светлых волнистых линий.

– Брамея[2]? – от волнения накалились ладони, и Генрих поспешно отвел руки, рассматривая бабочку со стороны, но не касаясь ее. – Не видел ничего подобного раньше.

– ВгаЬтаеа Ма'итпдМН, – с гордостью сообщил Натаниэль, и, поймав быстрый взгляд Генриха, продолжил: – Да, да, мой друг, можешь поздравить меня с открытием. Первый в мире экземпляр – и он твой!

– Я весьма польщен, – ответил Генрих, завороженный гипнотическими переливами узоров. – Она прекрасна, Натан. За одно это открытие ты достоин докторского звания.

– Вот и вторая причина, по которой я готов принимать поздравления, – продолжая улыбаться, ответил Натаниэль.

– Шутишь?

– Ничуть! Я защитился в Сарбэнне в мае, оттуда направился в Бхарат, и вот я здесь. Новоиспеченный доктор Уэнрайт.

Смех Натаниэля заразителен. Его живые глаза наполнены энергией и силой, его развитые плечи и смуглая кожа – как вызов бледным и анемичным авьенцам, и эта открытая уверенность отчасти передавалась и Генриху, отодвигая на второй план его вечную нервную настороженность. Рядом с Натаниэлем становилось легче дышать, и Генрих с улыбкой заметил:

– Сегодня же устроим грандиозную пьянку! Сколько ты пробудешь в Авьене?

– До конца семестра. Рождество проведу с семьей, иначе моя бедная Эмма зачахнет с тоски. Но постой! У меня есть и другой сюрприз.

Натаниэль протянул сверток в коричневой бумаге. Генрих принял его осторожно и, сдерживая волнение, развернул.

«Дневные и ночные бабочки Авьена. Иллюстрированная энциклопедия», – вилась надпись большими золочеными буквами. И имя – Рудольф Габихтсберг.

Щеки вспыхнули от радости и смущения.

– Тебе удалось издать рукопись? – пролистал, задержался взглядом на предисловии: «Созерцание и коллекционирование бабочек обостряют понимание прекрасного, а их изучение развивает наблюдательность и мышление. Энциклопедия содержит 450 видов бабочек, ареалом обитания которых является Авьен…»

– Издать и перевести на два языка, – радостно подхватил Натаниэль. – Галларские лепидоптерологи[3] крайне заинтересовались твоей работой и много расспрашивали об этом Габихтсберге. Пришлось извернуться и придумать несуществующую биографию. Но, Харри! Я не понимаю, зачем прятаться под псевдонимом?

– И как ты себе представляешь мое имя на обложке? – Генрих аккуратно закрыл книгу, держа за края переплета и вздрагивая от каждого покалывания в кончиках пальцев. – Генрих Карл Мария Рудольф Эттинген, кронпринц Авьена, эрцгерцог Турулы и Равии?

Мимо проходящий студент заинтересованно покосился на разговаривающих, и Генрих, умолкнув, надвинул шляпу на брови.

– Возможно, не так пышно, но…

– Отец всегда был категорически против моих увлечений, – отрезал Генрих, тревожно поглядывая в пролет лестницы и бездумно поглаживая переплет. – Попытка поступить в университет в свое время жестко пресеклась. Я Спаситель, а, значит, не имею права размениваться на глупости.

– Знаю, друг мой, – сочувственно произнес Натаниэль. – По званью ты себе не господин. «Он ничего не выбирает в жизни, а слушается выбора других и соблюдает пользу государства».

– «Иеронимо». На редкость тоскливая пьеса. Однако, отец считает ее удачной для открытия сезона, матушка не может ему возразить, и мне снова придется весь вечер изображать расфуфыренный манекен и изнывать от скуки. Хотя, это меньшее зло по сравнению с женитьбой.

– Ты женишься? – оживился Натаниэль, его глаза вспыхнули искренней радостью. – Поздравляю, Харри! Давно пора! Ах, друг мой! – он усмехнулся в усы и мечтательно зажмурился, не замечая кислого выражения на лице Генриха. – Вспоминаю время, когда ухаживал за своей Эммой… Ничто так не волнует кровь, не заставляет сердце биться чаще! Как ее зовут?

– Не имею понятия.

Натаниэль удивленно приоткрыл один глаз.

– Как? Когда же свадьба?

– Через неделю.

Натаниэль открыл и другой глаз и с явным изумлением воззрился на друга.

– Я выполняю волю отца, и только, – нервно усмехнулся Генрих. – Сейчас у меня девять предложений от девяти стран, и не сегодня, так завтра я должен на ком-то остановить свой выбор, – он пожал плечами и нарочито беспечно произнес: – Что ж! Я просто выберу наименее противную, – и, подумав, добавил: – А, может, и наиболее. Подпорчу эттингенскую породу.

– Но, Харри! – возразил Натаниэль, вновь оживляясь. – Не будь так беспечен, ведь твой выбор отразится на наследнике!

– Меня тошнит от разговоров про наследование! – оборвал его Генрих. – Отец хочет здоровую кровь? Он ее получит. В конце концов, я не первый, кто вступает в формальный династический брак. Но довольно об этом! Пустые разговоры утомительны и скучны, я жажду дела.

– Кстати, о деле… – понизил голос Натаниэль. – Подожди-ка.

Он мягко забрал книгу из рук Генриха и подозвал первого же студента – кудрявого и тощего, чем-то отдаленно похожего на бедного арестованного мальчика, Родиона Зорева. Имя прочно засело в голове, перед глазами точно наяву замелькали строки полученного утром рапорта, и Генрих потер переносицу.

– Доставьте, юноша, к западному флигелю Ротбурга, – сказал он, старательно пряча лицо в поднятый ворот пиджака. – На имя Томаша Каспара. Скажите, от герра Габихтсберга. Получите двадцать гульденов.

Мальчишка живо перехватил завернутые вместе подарки Натаниэля и без лишних вопросов пустился вниз по лестнице.

– Однако, здесь расторопные студенты, – заметил Генрих. – Мне бы таких слуг.

– Могу одолжить одного, – рассмеялся в ответ Натаниэль. – Увязался в Каликате за мной беспризорник, жил в доках, в бочке из-под рыбы, сносно изъясняется по-ютландски, так и напросился ко мне в прислугу. Он из низшей касты, все равно бы закончил в нищете, а тут хотя бы читать-писать обучится. Назвал его Диогеном, – Натаниэль подмигнул Генриху и закончил: – Может, пристроишь куда-нибудь? Арапчата в Авьене экзотика.

– Покажешь своего Диогена, – рассеянно ответил Генрих. – Я же вот о чем хотел спросить. Имя Родион Зорев тебе о чем-то говорит?

– Пожалуй, нет, – без раздумий ответил Натаниэль. – С какой кафедры?

– Естествознание. Его арестовали на днях за хранение революционных прокламаций.

– Помилуй Бог! – воскликнул Натаниэль, удивленно вскидывая выгоревшие на солнце брови.

– Убеди деканат не отчислять его до окончания разбирательств, – сказал Генрих. – Мальчишка оказался не в то время и не в том месте, отчасти в этом есть моя вина.

И вина редактора Имре Фехера, надо думать. Кто в здравом уме пошлет желторотого щегла в элитный бордель на встречу с его высочеством, которого и без того преследовали шпики? Теперь Фехер сам залег на дно, издание «Эт-Уйшага» приостановлено, и Генриху несподручно выходить с ним на связь, а неудачливый студент ночует в каталажке. Что ж, придется немного потерпеть: в силах Генриха перевести Зорева в щадящие условия, нанять изворотливого адвоката и, если нужно, внести залог. Вот только Зорев, если верить рапорту, упрямится в показаниях и по-прежнему берет всю вину на себя.

Смелый мальчик. Глупый мальчик.

– Я сделаю, – к облегчению Генриха, пообещал Натаниэль. – Но попрошу кое-что взамен.

– Пожертвование?

– Не в гульденах, – уклончиво ответил Натаниэль и подхватил Генриха под локоть.

– Это касается одного открытия… впрочем, пройдем со мной и я объясню по порядку.

[1] Удар прямой рукой в боксе

[2] Семейство крупных ночных бабочек

[3] Лепидоптерология – раздел энтомологии, изучающий представителей отряда Чешуекрылые насекомые (бабочки).

3.2

Авьенский университет – старейший в империи, – раскинул корпуса на краю Штубенфиртеля, старого города. Стеклянная голова-купол лишь немногим уступала Ротбургу, и только немногие знали, что университет строился не только вверх и в ширину, но и вглубь.

Подземные катакомбы, простершиеся под панцирем старого Авьена, давно переоборудованы под лаборатории. Дымоходы и вентиляционные трубы выведены на поверхность, в углу каждой из лабораторных камер – обязательная печь-атанор, которая топится дровами или растительным маслом, потому что настоящие алхимики никогда не использовали уголь. Генрих помнил, как его самого, совсем юного и воодушевленного маячившей впереди надеждой, привели в «учебную камору», где он зачарованно глядел на резервуары и сосуды, тигли и перегонные кубы, приспособления для дистилляции, мехи для раздувания огня, плавильные, финифтяные и обжигательные печи. Было жарко, душно, страшно, зато впервые Генриху разрешили снять перчатки и высечь пламя.

«Нигредо, – слышался чужой и гулкий голос, отдававшийся эхом от сводчатых стен.

– Здесь происходит растворение ртути и коагуляция серы, здесь материя распадается на частицы, смешивается, гниет, как компост. Запомни, золотой мальчик: все начинается с распада, со вкуса горечи и гнили, когда весь мир заражен тоской и тьмой, когда единственным выходом из бесконечно меланхолического круга является смерть. Пройди сквозь нигредо, не задерживаясь, иначе останешься пеплом…»

Тогда, от жара и духоты, от боли в обожженных ладонях, Генрих потерял сознание, и после не помнил, кто говорил эти странные слова. Да и слышал ли он их на самом деле? Епископ Дьюла двое суток сидел подле его постели и говорил о предназначении, о Господе, своею милостью одарившим Генриха, о том, что за исполнением Его воли следит всесильная ложа, и что без позволения греховно пытаться изменить течение трансмутации, о неизбежной и жертвенной смерти – «ибо прах ты и в прах возвратишься»…

Генрих слушал. И ненавидел его.

Сейчас все немного изменилось. Осталась печная топка с чугунной изразцовой дверцей, те же тигли, различные резервуары для приемки использованных веществ, новомодные микроскопы. И страха не было: Генрих давно свыкся со смертью и окружил себя ею – мертвыми бабочками, черепом на письменном столе, охотничьими трофеями, испытывая к смерти болезненную тягу, чем-то сродни тяги к морфию. Но все-таки под коростой привычек и серых будней тлела крохотная надежда на перемены.

– Вы узнали, что вызывает эпидемии? – осведомился Генрих, усаживаясь на табурет и стягивая зубами перчатку. С ногтя сорвалась искра и подпалила масляный фитиль. Желтый свет заплясал по стенам, лег на забронзовевшее лицо Натаниэля.

– Пока лишь то, что известно и авьенцам, – ответил он. – Чумную и туберкулезную палочку, холерный вибрион… только это последствия, а не причина.

– Мне нужна причина, – жестко сказал Генрих. – Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Не из-за страха смерти… вернее, не только поэтому. А потому, что через сто лет после моей смерти начнется еще одна эпидемия. И еще одна. И еще. Чума, туберкулез, холера – не важно! Мир заражен. И Спаситель – не панацея, что бы ни проповедовал Дьюла и вся ложа «Рубедо».

– Я слышал, они все еще пытаются создать ламмервайн.

– Мы тоже, – откликнулся Генрих.

Умолк, рассматривая зарубцевавшиеся ладони – со временем кожа стала нечувствительна к огню и восстанавливалась достаточно быстро, вот и от недавней вспышки почти не осталось следа.

– Эликсир бессмертия – миф, – Натаниэль тоже опустился на стул и стащил с головы пробковую шляпу. Его волосы, густые и светлые, переходили в аккуратные бачки. – А я верю в науку и медицину. Сейчас очевидно, что далеко не все из инфекционных заболеваний вызваны известными нам патогенами. Так, например, галларский ученый не смог найти агент, вызывающий бешенство, и предположил, что этот патоген слишком мал, чтобы увидеть его в микроскоп. Об этом я и хотел сказать тебе, Харри.