Текст книги "Нигредо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Я пришла, чтобы просить вашей помощи…

Кронпринц отставил бокал. Уголки рта дернулись, над переносицей обозначилась вертикальная складка.

– Мои возможности сильно преувеличены, баронесса, – заговорил он, ощупывая Марго внимательным взглядом, словно одну за другой втыкал в ее лицо раскаленные булавки. – Я Спаситель, но не Христос, и вы должны четко понимать разницу, – а дальше продолжил, как по писаному: – Он – Бог-сын, зачатый непорочно, погибший на распятии и воскресший. Я же смертен и рожден от смертной женщины, только орудие для исполнения воли Господа. И я не умею превращать воду в вино, – тут он снова поморщился, покрутив в пальцах бокал, – ни тем более воскрешать мертвых.

– О, нет, нет! – Марго, наконец, поняла, к чему клонит кронпринц. – Я пришла просить вовсе не о воскрешении! Ваше высочество, – она собралась с духом, подыскивая слова, чтобы перейти к непосредственному делу, – у меня так же есть младший брат. Его имя Родион Зорев, очень умный, богобоязненный и воспитанный мальчик, – Марго говорила все быстрее, боясь, что ее перебьют или остановят. – Студент. Никогда не был замечен ни в чем противозаконном. И, клянусь, он никогда бы… никогда! Не подумал бы выступить против монархии, его императорского величества и вас! Однако, – Марго вздохнула и быстро облизала губы, бокал в ее пальцах сидел, как влитой, – во время вчерашнего обыска публичного дома на Шмерценгассе его арестовали по обвинению в государственной измене.

Сказала и замерла, переводя дух. Кровь горячо билась в висках, сердце грохотало в корсетном панцире, но внешне – Марго осмеливалась надеяться – она оставалась спокойной. Взгляд кронпринца скользнул мимо, и Марго тоже глянула вбок – там висели большие часы, секундная стрелка ползла по циферблату, отщелкивая черные деления – одно за другим.

– Мой брат невиновен, – сказала Марго, почти чувствуя, как нагревается в ее руке бокал. – У него нашли скандальные статейки, но я совершенно уверена, что он не писал их.

– Почему? – в голосе Спасителя ощущалась скука. Взгляд, прикованный к часам, скользил вслед за секундной стрелкой.

– У него не хватило бы ни смелости, ни таланта, – сказала Марго. – К тому же, бумага, на которой эти статьи напечатаны, слишком дорогая, чтобы мы могли позволить ее купить. Ваше высочество, мой брат такой доверчивый! Пылкий! Уверена, настоящему злоумышленнику не стоило труда обвести его вокруг пальца!

– Как, говорите, его имя?

Кронпринц отставил руку с уже опустевшим бокалом, и слуга поспешно, заученным и натренированным движением, наполнил его снова.

– Родион Зорев, – повторила Марго.

– Славийское? – кронпринц отпил из бокала и, вздохнув с явным облегчением, пожал плечами. – Никогда не слышал.

– Возможно, вы вспомните его визуально, ваше высочество. Худощавый, темные волосы, курносый нос, и еще…

– Каким образом я должен вспомнить его, баронесса, – перебил Спаситель, – если ни разу не встречался ни с вами, ни с ним?

Теперь он снова глядел на Марго, и она подметила покрасневшие веки и темные круги под глазами – от стресса? Недосыпа? Ночных гуляний?

«Салон фрау Хаузер – приличное место отдыха для приличных господ», – так сказал он тогда. Марго хорошо запомнила чеканный профиль с породистым, слегка вытянутым эттингенским подбородком, не раз виденный ею на монетах и иконах.

– Мы встречались, – сказала она. – Этой ночью в полицейском участке на Бундесштрассе. И вы могли бы вспомнить Родиона, когда были в салоне фрау Хаузер.

– Был где?

Его рука замерла на весу, так и не поднеся бокал к губам. Бросило в жар, и Марго заторопилась, сыпля словами, как горохом:

– О, не волнуйтесь, ваше высочество! Я ни в коей мере не пытаюсь уличить вас в чем-то порочном! В конце концов, вы взрослый мужчина, и нет ничего дурного в том, чтобы время от времени отвлечься от государственных дел! Но речь идет о свободе и добром имени моего брата, а вы, как свидетель, могли бы дать показания, и поэтому…

– Баронесса! – звук его голоса заставил Марго вздрогнуть. Взгляд Спасителя теперь прожигал насквозь, из-под убранных под шляпку волос покатились крупные градины пота, а под ребра толкнулась первая паническая волна. – Вы понимаете, кому и что говорите?

«Проболталась, безродная свинка, – голос барона фон Штейгера поднялся из глубин головы, как ядовитый туман. – Твой грязный язык отправит тебя на виселицу».

Паника скрутила живот, и Марго сипло выдохнула сквозь плотно стиснутые зубы. Комната дрогнула, распадаясь мозаичными пятнами, и не было стилета – его Марго оставила в особняке, – чтобы бросить якорь в ускользающую реальность.

– Хочу напомнить, – донесся звенящий от нервного напряжения голос его высочества, – что я – наследник Авьенского престола, Спаситель Империи и носитель воли Бога на земле. А вы обвиняете меня в посещении сомнительных заведений вроде публичного дома? С вашей стороны это или дерзость, или глупость!

– Я видела вас этой ночью в полицейском участке на Бундесштрассе, – слабо ответила Марго и не узнала собственного голоса. Алые и белые пятна вращались, как в зоотропе, и из них выплывало только одно – нервно подергивающееся лицо Спасителя

– Я не был в полицейском участке на Бундерштрассе. Ни этой ночью, ни когда-либо еще.

– Но…

– Вздор! – кронпринц поднялся из-за стола.

Марго вдруг подумала, что и она сама, и все просители там, за дверью – только ничего не значащие деления на циферблате его часов. Секунда пройдет за секундой, кто-то получит удовлетворение своего прошения, кто-то отсрочку, а кто-то

– отказ, у кого-то прервется жизнь, но в ровном и выверенном течении жизни его высочества не изменится ничего. И будет новый день, и новые просители, и так же, нетерпеливо поглядывая на часы, Спаситель будет казнить и миловать, а потом удалится на обед, болтая о грядущей помолвке герцога Н.

– Прошу, ваше высочество, позвольте мне объяснить! – она еще пыталась, цепляясь за острые осколки распадающегося мира. – Клянусь, это останется между нами! Но если вы были в участке… если были в салоне на Шмерценгассе… вы могли видеть там моего брата! Вспомните его! Возможно, вы видели, как кто-то передавал ему бумаги! Ваши показания будут очень ценными! Я видела эти гнусные стишки, и уверяю, что…

– Откуда?

Марго запнулась. Сердце теперь стучало где-то у горла, стесненная корсетом грудь вздымалась и опадала, щеки горели огнем.

– Кто показал вам эти скандальные статьи? – повторил кронпринц. – Договаривайте, баронесса! Я должен знать все!

Марго внутренне застонала. Будь проклят ее длинный язык! Отхватить бы его стилетом, чтобы не выбалтывать лишнее! Бедный, бедный шеф-инспектор Вебер… Жаль, если его разжалуют.

Но еще жальче маленького Родиона.

Не будет больше лошадки-качалки, ни книг по естествознанию, ни любовных стишков, которые он прятал в столе, наивно полагая, что Марго не найдет их и не прочитает. Все это поглотит темная и злая сила, из смертельных объятий которой Марго однажды вырвала брата – воспоминания о пожаре нет-нет, да и вторгались в кошмары, а детский страх мешал Марго жечь лампы и подолгу сидеть у камина, – но все же не уберегла.

Сможет ли спасти снова?

– У меня есть связи в полиции, – наконец, сквозь силу проговорила она.

– Чудесно, – без радости ответил кронпринц. Напряжение ходило в нем волнами, рот подергивался, пальцы выстукивали по столу дробь. – Эти связи помогли вам пробиться на аудиенцию ко мне этим же утром?

– Я получила протекцию от его преосвященства.

Глаза Спасителя полыхнули, словно кто-то внутри его головы зажег маленькую лампу. Послышался тихий треск – так потрескивает молния прежде, чем ударить в громоотвод, так трещит, занимаясь, пламя, – но над Авьеном ни облачка.

– Значит, вас послал епископ Дьюла, – подытожил кронпринц. Он говорил ровно, но Марго уловила в голосе нотки приближающейся истерики. – Мало того, что дворец напичкан шпионами, – продолжил он, кривя в отвращении рот, точно каждое слово давалось через боль. – Подглядывают. Подслушивают. Вынюхивают. Докладывают о каждом шаге. А теперь проникли в мой собственный кабинет!

– Ваше высочество, вы должны помочь!

Марго подалась вперед. Рука дрогнула, и бокал выпал из разжавшихся пальцев. Под ногой хрупнули осколки.

– Подите прочь, – дрожа, ответил кронпринц, откидывая голову и становясь разительно похожим на императрицу – ее глаза, полные огня и жизни, взирали на Марго с портрета. Не дева и не святая, но тоже Мария, и тоже мать Спасителя. В истории все повторяется бессчетное количество раз. И снова, и снова, и снова…

– Я не шпион, – сбивчиво заговорила Марго. – Совсем не шпион, лишь несчастная и отчаявшаяся женщина! Умоляю! Вы ведь были там! К чему отрицания?!

– Томаш, проводите баронессу! – повысил голос кронпринц. – Она уже уходит!

Черный силуэт слуги качнулся, солнечный свет померк. Сзади распахнулась дверь, и кто-то за спиной Марго доложил:

– Ваше высочество, лейб-медик прибыл и ожидает.

– Признайте, вы были там! – простонала она и рухнула на колени. – Дайте показания! Спасите моего Родиона!

Слова катились, как пустые желуди – все мимо, мимо… Спаситель столь же недосягаем, как солнце: лишь только поманил надеждой, и тут же скрылся в тучах.

– Томаш! Передайте просителям, что приема сегодня не будет!

Ее подхватили под руки, поволокли к дверям.

– Какой же вы Спаситель! – кричала Марго. – Какой Спаситель, если не можете спасти даже одну жизнь?!

Алые и белые пятна, наконец, слились в грязевую кашу. Ужасно проигрывать. Ужасно осознавать, как все в этом мире несется по кругу: не отвести беду, не обмануть смерть – они все равно взыщут долги, и запросят вдесятеро больше.

2.4

Ротбург, зимняя резиденция кайзера

– Вы слишком много работаете, ваше высочество. Отсюда неврастения.

Взгляд лейб-медика плавал за стеклами пенсне: овальными, в коричневой оправе, походившими на крылья стеклянной бабочки (Зге1а о!о. Четыреста двадцать пятой в коллекции.

Они хорошо видны с кушетки: аккуратно нанизанные на булавки, помещенные под стекло, рассортированные по семействам – под каждым экземпляром – бумажка, подписанная от руки, – и неподвижно-мертвые.

– Много работаю? Вздор! – Генрих дернул плечом. – Я изнываю от безделья, герр доктор!

– У вас очень плотный график, – лейб-медик говорил негромко и доверительно. Так, наверное, разговаривают с детьми или умалишенными. – Приемы, званые ужины, верховая езда, охота, а впереди театральный сезон…

– Где я снова буду красоваться в императорской ложе как разряженная кукла, – раздраженно отозвался Генрих. Боль пульсировала в затылке, сдавливала, точно тяжелым шлемом, и не шли из головы слова с отчетливым славийским акцентом: «Какой же вы Спаситель, если не можете спасти даже одну жизнь?!»

Мальчишка сам виноват: попался так легко и глупо! А, может, и сам работал на тайную полицию Штреймайра, не зря настырная баронесса – слишком юная для вдовы и слишком смазливая дли шпикессы, – так настаивала на знакомстве с ним. Играла на жалости, на совести, Бог знает, на чем еще! Все ради того, чтобы вытряхнуть из Генриха признание, поймать на слове, на обмолвке или неверном жесте, запротоколировать, направить донос в канцелярию или самому епископу – хватило же наглости признать, что от него! – и, наконец, пришпилить обвинением, как булавкой.

Не будет этого!

Генрих зло сдернул перчатку и по ладони оранжево рассыпались искры.

– Ваше высочество! – голос лейб-медика звеняще тревожен. – Я должен осмотреть ваши ручки, прошу вас быть аккуратными.

Прикосновения лейб-медика порхающие, совершенно неуловимые. Он – единственный, кому дозволено касаться огненных рук Спасителя, но, кажется, это радовало доктора не больше, чем самого Генриха.

– С возрастом заживление проходит быстрее, – продолжил лейб-медик, ощупывая зарубцевавшиеся стигмы. – Но вы должны предотвращать произвольные возгорания…

Должен!

Ненавистное слово, неизменно вызывающие в Генрихе тихую ярость. Вся его жизнь

– череда долженствований и обязательств.

Будь хорошим сыном.

Соответствуй ожиданиям.

Спаси преступника.

Сдохни сам, но всех облагодетельствуй!

– Необходимо уменьшить нагрузку и соблюдать правильный распорядок дня…

Это на руку его отцу.

Его величеству на руку запереть сына в золотой клетке, дозволять ему слишком многое, чтобы сохранять иллюзию свободы, но держать подальше от государственных дел.

– Пойдут на пользу пешие прогулки перед сном, свежий воздух, витаминизированное питание…

Конечно, никакого вина.

– И никакого вина, – будто соглашаясь, добавил лейб-медик. – Беспорядочные связи тоже прекратить.

– Лишаете меня всех радостей жизни, доктор?

Генриха трясло. Жар накапливался за грудной костью и ядом растекался по венам. За правым плечом лейб-медика чернела большая бархатная А1горПапеига[1], алые пятна рассыпались по нижнему краю крыльев, как тлеющие угли.

– Это для вашего блага, ваше высочество, – возразил лейб-медик. – Я назначу вам бром и…

– К чертям бром! – отчетливо ответил Генрих, и доктор замолчал, приоткрыв рот, аккуратно окаймленный темными усиками. – Вы знаете, сколько мне осталось?

– На все воля Господа, – ответил лейб-медик, выпрямляя спину. Глаза, заключенные в овальные рамки пенсне, поблескивали тревогой.

– Вы говорите как его преосвященство, – с отвращением произнес Генрих.

– Я говорю как христианин. Мы все смертны…

– Подумайте, как человеку легче прожить, – перебил Генрих, нервно заламывая брови и косясь на пресс-папье, сделанное из настоящего человеческого черепа, – в полном неведении или считая дни до смертного часа? Здоровые люди вроде вас порой обращаются к шарлатанам, только бы приподнять завесу над собственным будущим. Но спросите любого, кто неизлечимо болен – будь то прокаженный или сифилитик, – каково ему жить с осознанием скорой смерти?

– Но вы не больны, ваше высочество, – возразил лейб-медик. – Ваша мигрень есть результат напряженного труда…

– До этого вы пеняли на беспорядочный образ жизни, – усмехнулся Генрих, почесывая ладонь. Зуд становился нестерпимым: точно крохотные огненные черви сновали под кожей, прогрызая в его плоти невидимые ходы. – Но я хорошо помню причину ее появления.

То было лето, богатое на грозы.

К вечеру небо налилось сливовым соком, и огненные нити молний то и дело вспыхивали над охотничьим вольерным заказником.

– Смотрите, ваше высочество! – сказал маленькому Генриху учителю Гюнтер, поднимая его лицо за подбородок и указывая вверх, где в трещине облаков мерцал и переливался пурпуром живой небесный огонь. – Это Господь объезжает владения на огненной колеснице. В правой руке у него меч, в левой весы. Вот умрете – рассечет он вашу грудь пламенным мечом и достанет сердце. Если творили в жизни добрые дела, слушались батюшку-кайзера и почитали Бога – то будет оно легким как перышко лебединое, тогда откроются вам райские врата. А если творили зло и были непослушны – будет сердце тяжелым, как камень, и тогда повергнет Господь вашу душу в геенну огненную, где гореть вам тысячи лет в вечных муках!

– Я буду послушным! – сказал Генрих и заплакал. – Пожалуйста, учитель! Не отдавайте меня злому Богу!

Учитель рассмеялся и, потрепав мальчика по взмокшим волосам, зашагал вперед. А Генрих замешкался. Тогда и услышал сухое потрескивание, как если бы над его головой ломали веточки хвороста или чьи-то иссушенные кости. Запрокинув лицо, он увидел огненное колесо: оно вращалось с невероятной скоростью, и было раскалено-белым, но совсем не горячим, зато Генрих чувствовал, как поднимаются волоски на его теле – все вместе и каждый в отдельности. Мальчик прирос к месту, не в силах ни побежать, ни позвать на помощь, а только следил за бешеным вращением огня, в последний момент успев заслониться руками.

Взрыв был такой силы, что мальчика отбросило на землю. Трава вокруг была сожжена, и одежда на Генрихе висела черными лохмотьями. Контуженного и обморочного, его доставили во дворец. Тогда и обнаружили, что, кроме обожженных ладоней, Генрих никак не пострадал.

Небесный огонь вошел в его руки и остался тлеть под кожей.

Отмеченный Богом.

Спаситель.

Смертник.

– И все же, – продолжил лейб-медик, вытряхивая Генриха из воспоминаний, и с каждом словом все глубже вколачивая мигренозную спицу в его затылок, – я советую прислушаться к рекомендациям. В противном случае… – он поджал губы и скорбно глянул на Генриха поверх пенсне, – буду вынужден доложить его величеству.

– Донести? – дыхание перехватило. Огонь рвался наружу, глодал суставы и жилы, и Генрих сжал кулаки, ощущая, как скапливается и потрескивает в мышцах напряжение.

– Ваше высочество, это не…

– Я понял! – перебил Генрих, отшатываясь. – Снова контроль! Доносы! Жалобы! – его речь стала отрывистой и быстрой, слова выкатывались с языка крохотными шаровыми молниями. – С детства я словно в тюрьме! Не могу заниматься тем, что мне нравится! Ходить без сопровождения шпионов и гвардейцев! Всюду слежка! Обязательства! Интриги! Довольно!

Кулак с глухим стуком опустился на подлокотник кушетки.

Генрих не услышал треска и не почувствовал боли, как не почувствовал ее пятнадцать лет назад, только сощурил глаза от нереально яркой вспышки и инстинктивно отклонил голову. Пламя жарким языком коснулось уха, и Генрих услышал крик лейб-медика:

– Стража! Скорее, стража!

Огонь полыхал, пожирая его руку и подбираясь к плечу, сворачивая ткань рукава в хрусткую черную бересту.

– Живей, живей!

Захлопали двери. Эхо шагов отзывалось в голове болезненным гулом. В густом оранжевом зареве неясно, кто перед ним, лишь слышен сдавленный крик:

– Разойдись!

Миг – и холодный вал окатил его с головой.

Генрих упал на подушку и закашлялся, отплевываясь от пресной воды. Его тут же подмяли под себя, скрутили, не давая ни вывернуться, ни пошевелиться.

– Нет, нет! – сбивчиво хрипел Генрих. – Не надо…

Горелая ткань расползалась под пальцами доктора. За его спиной – фигуры гвардейцев и Томаш с опустевшим ведром. И волосы, и бакенбарды Томаша мокры, словно камердинер окатил водой сначала самого себя, а уж потом – господина.

– Не дергайтесь, ваше высочество! Сейчас вам станет легче…

– Не надо, – все еще пытался дозваться Генрих, затравленно глядя в лоснящееся лицо доктора и мимо него – на бабочек, развешанных по стенам, на стопку книг по естествознанию, на человеческий череп. – Вы убиваете меня… Вы все убиваете меня!

Никто не отозвался.

Укол острый, как укус осы. И столь же ядовитый.

– Вот так, – лейб-медик выпрямился, ловко выдернув из предплечья Генриха длинную иглу, и тут же закрыл место прокола салфеткой. – Отдыхайте, ваше высочество.

И закричал, оборачиваясь к Томашу:

– Мазь и бинты живее!

Знакомая волна зародилась под ложечкой и начала расширяться, смывая тревогу и страх, выглаживая издерганные нервы Генриха, таща за собой на мягкое илистое дно. Там, в полумраке и тишине, зрели куколки будущих бабочек, неповоротливые и словно оцепеневшие – и этим похожие на Генриха. Сквозь толщу воды, подсвеченную теплым золотом, он видел Томаша: мокрый не от воды, а от пота, и пахнущий столь же неприлично-остро, камердинер ловко заматывал вспухающие волдырями руки кронпринца, точно повторяя на Генрихе стадии усложненного метаморфоза, превращая его из личинки в куколку, а потом…

Генрих не знал, каким он станет потом, в конце жизни, когда рассыплется на искры и пепел. Сейчас, покачиваясь на ласковых волнах эйфории, какой-то частью он даже желал этого. Наверное, так чувствует себя мотылек, упрямо летящий в огонь.

– Огонь… – повторил он вслух, катая во рту ватный язык. – Вы знаете… почему бабочки летят на огонь? – и, не дожидаясь ответа, продолжал, запинаясь и время от времени проваливаясь в беспамятство: – Они принимают лампы… за небесные светила… и используют их как… навигационную константу. Но внутренний компас сбивается… и они кружатся… кружатся часами… пока не подлетят ближе и не… опалят крылья. Разве… не прекрасная смерть?

– Вы правы, ваше высочество, – лейб-медик поклонился, словно переломился надвое, и поднял с пола чемоданчик. – Запас брома и морфия оставляю, как обычно, у Томаша. Соблюдайте рекомендации, набирайтесь сил и поменьше думайте о смерти, меланхолия вам не к лицу.

Генрих не ответил и отвернулся. Стало не больно, совсем легко. С письменного стола беспечно улыбался череп, в его глазницах зияла манящая пустота.

[1] род дневных бабочек, семейства Парусники.

2.5

Ротбург, зимняя резиденция кайзера Раскат грома вытряхнул из забытья.

Свежо, зябко. Гроза будет. В грозу сам Господь бродит по миру и кого тронет огненным пальцем – тот обратится в пепел.

– Томаш, закрой окно!

Генриху бояться нечего. На сердце – безмятежная тишина. Течение мыслей ровное, свежее, лишь изредка нарушаемое далекой суетностью голосов. А еще шепотом: «…спасти… даже одну жизнь…»

Что-то важное, насущное. Вспомнить бы…

– Томаш, подойди!

Камердинер аккуратно прикрыл рамы и отвернулся от окна: свет золотил пушок на лысине и уложенные – волосок к волоску, – кончики бакенбард.

– Да, ваше высочество?

Снова гром. Так странно: гроза и солнце!

Генрих приподнялся с подушек и обнаружил себя лежащим на кушетке, заботливо накрытым шерстяным пледом. На бархатной обивке – черные проплешины.

– Я сорвался, Томаш?

– Перенервничали, ваше высочество. С кем не бывает.

В голосе камердинера выученная вежливость, но глаза тревожны. Такие же были у женщины…. баронесса-как-ее-там?

Генрих рассеянно пробежался взглядом по влажно поблескивающему паркету, новому – с иголочки, взамен прожженного – кителю на спинке стула, собственной забинтованной руке. Сморщившись, потянул за край бинта.

– О, нет, нет! – камердинер в два шага очутился возле кушетки. – Доктор не велел…

– Плевал я на доктора!

Бинт поддался и, извиваясь белым червем, сполз с обожженного плеча. Не страшно, вполне терпимо. Волдыри сойдут, оставив после себя оспенные отметины.

– Ты помнишь ее имя?

– Чье, ваше высочество?

Вот – снова раскат! И суета за дверями.

– Баронессы со славийским акцентом…

– Фон Штейгер, ваше высочество.

«Мой брат такой доверчивый… Вспомните его… дайте показания… какой же вы Спаситель!»

– Именно, – Генрих сел, опираясь на кушетку, и поморщился от короткой прострелившей плечо боли, но все-таки окончательно сорвал бинты и швырнул под ноги. – Она получила протекцию Дьюлы. Узнайте, что их связывает. И работает ли баронесса на тайную полицию.

– Да, ваше высочество. Может, перевязку?

– Пустяк! – отмахнулся Генрих, и Томаш поклонился, умудряясь одновременно поднять бинты и протянуть перчатки. – Запомните еще одно имя: Родион Зорев. Выясните, существует ли такой человек и действительно ли его арестовали вчера ночью после облавы на Шмерценгассе.

В памяти – угловатая фигура, беспокойные руки и ломкий юношеский голос: «Мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!»

– Вот и проверим, – пробормотал Генрих, медленно натягивая перчатки. – Такой человек может быть или наивным дурачьем, или талантливым актером. Ставлю на второе: с начальника тайной полиции станется сперва подсаживать шпиков к моему столу, а после и подкладывать в мою постель…

Он не договорил: за окном снова раздался грохот, только теперь Генрих понял, что это никакой не гром.

– Который час, Томаш? – спохватился он. – Никак полдень?

– Четверть второго пополудни, ваше высочество.

– Как? – Генрих обратил встревоженный взгляд к окну: там голубело чистое августовское небо. – Отчего же палят пушки? И, кажется, меня ожидает портретист…

– Я взял на себя смелость отменить его. Ваша матушка…

– Что…?

Генрих замер, и сердце тоже замерло, а потом оглушительно и радостно стукнулось в грудную клетку, вторя последнему пушечному залпу.

– Ее величество прибыли в Авьен полчаса назад, – закончил Томаш, снимая со стула китель. – И уже спрашивали о вас.

Генрих рывком поднялся с кушетки.

– Так что же медлишь?

Пуговицы снова заскользили по лайковой коже перчаток, но на этот раз Генри нетерпеливо отвел руки камердинера, вскричав:

– Сам! Я сам! Открой пока окна, тут невыносимо дышать, и ужасно тянет гарью! Радостное возбуждение покалывало изнутри, к щекам приливал жар.

– Отмени на сегодня все дела. Кучера вели отпустить, сегодня останусь дома. Мебель заменить и срочно! Нельзя, чтобы матушка увидела и растревожилась! Она отдыхает теперь?

– Направилась в императорские конюшни, ваше высочество.

Томаш раздвинул портьеры, и ворвавшийся ветер принес запах акаций: Генрих с наслаждением вдохнул его полной грудью и заулыбался.

– Узнаю ее величество. Должно быть, соскучилась по своей сноровистой липизанке[1] Зизи.

Последняя пуговица – у воротника, – послушно и бойко скользнула в петличку. Вот, чего не хватало утром: укола морфия и радостной новости. И не было бы ни мигрени, ни мучительно тяжелого разговора с отцом, ни встречи с наглой баронессой, ни срыва…

Солнце, перевалив через полдень, горело над крышами, облизывая их теплым золотистым языком. Небо синее-синее, глубокое, как крылья МогрИо сНсНиз[2], как прогулочное платье ее величества, выделяющееся на фоне белых конюшен и бледно-желтого песка тренировочной площадки.

– Не тяни! Не тяни! Отдай поводья!

Покрикивания старого Йоганна хорошо слышны в прозрачном воздухе. Сам старик, учивший еще маленького Генриха, грозил хлыстом и щурил слезящиеся глаза сквозь белую пыль, поднимаемую копытами лошади – не менее старой, чем конюх, нагловатой, но подходящей для обучения. Сейчас в дамском седле напряженно восседала малышка Эржбет, а ее величество, облокотившись о перила загона, смеялась так звонко, беспечно и хорошо, что Генрих замер, не в силах сделать и шага.

Он видел лишь ее спину – гибкий и стройный стан, обтянутый ярко-синим атласом. Темные локоны, убранные в высокую прическу и крупными завитками падающие на плечи: в волосах то вспыхивали, то гасли жемчужные искры.

Генрих страстно желал, чтобы она обернулась, но в то же время робел.

Они расстались на прошлое рождество, и с тех пор императрица странствовала беспрерывно: весну провела в Туруле, потом держала путь в Балию, к старшей дочери Ингрид, потом – в Костальерское королевство, к средней Софье, оттуда – на острова. В редких письмах, пахнущих морской солью и магнолиями, рассказывала о собственном самочувствии и погоде, в конце сухо интересовалась делами семьи, и никогда – империи.

Для Марии Стефании Эттингенской помпезный и шумный Авьен тоже казался золотой клеткой, из которой, однако, она находила возможность сбегать, а Генрих – нет.

– Хлыстом по крупу, ваше высочество! Не бойтесь! – продолжал надрываться старик Йоганн. Кобыла упрямилась. Малышка Эржбет боязливо похлопывала кнутом по лоснящимся бокам.

– Смелее, милая! – императрица помахала дочери.

Игла ревности кольнула сердце. Генрих сжал зубы, чувствуя, как вслед за щеками загорелись уши. Наверное, со стороны он выглядел совершенно комично, когда стоял тут – растерянный, неловкий, пылающий, как рождественская свечка. Эржбет повернулась в его сторону и засмеялась.

– Генрих! – радостно крикнула она, нетерпеливо подпрыгивая в седле. – Смотри, как я могу!

И выпустила поводья.

Почуяв свободу, кобылка потащила. Эржбет пискнула и взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, ухватиться за ускользающие поводья, но успела лишь вцепиться лошади в шею. Кобылка дернула шкурой и перешла на рысь.

Оцепенение отпустило мгновенно. Генрих сорвался с места, хотя слишком хорошо понимал, что не успеет. Видел, как подол платья скользнул по мышастому боку, как старый Йоганн негромко крикнул:

– В седло, ваше высочество! Держитесь! Скажите: ти-хо шаг…!

Не договорил. Пискнув, Эржбет соскользнула в пыль. Шляпка закувыркалась, подхваченная ветром.

К калитке они с матушкой успели одновременно.

Генрих дернул сухие доски, раздался треск, а потом истеричный крик Марии Стефании:

– Не трогай! Ради Бога!

Толкнув его плечом, императрица выбежала на площадку, подметая подолом песчаную муку. Генрих остановился, обидчиво раздувая ноздри, и только следил, как сестру с одной стороны поднимает Йоганн, с другой – Мария Стефания.

– Эржбет, милая! Ты ушиблась?

Девочка подняла чистые, залитые слезами глаза.

– Немного…

И тут же спрятала лицо на груди матери, вздрагивая от тихого плача.

– Прошу прощения, ваше величество! – заговорил, оправдываясь, Йоганн. – Шарлотта послушная кобылка, но порой бывает своенравной. Ее высочество достаточно уверенно держалась в седле, и я решил…

– Отныне решать буду я! – нервно перебила Мария Стефания и поцеловала дочь в спутанную макушку. – Не плачь, мое сердце… Пусть у меня отобрали сына, но тебя я никому не отдам!

Ее беспокойный взгляд скользнул над плечом малышки Эржбет, на миг задержался на Генрихе… по спине тотчас разлился зябкий холодок, и он небрежно оперся о загон и заметил:

– Девочке необязательно учиться ездить верхом.

– Вздор! – ответила императрица. – В семь лет я уже отлично держалась в седле, и очень рассчитываю, что Эржбет переймет мою страсть к верховой езде!

Она поднялась, опираясь на учтиво подставленную руку Йоганна и помогая подняться дочери, оттерла ей мокрые щечки.

– Вот так, моя хорошая. Ты ведь продолжишь завтра, да?

– Да, мамочка, – отозвалась Эржбет, совсем не по-королевски шмыгнув носом. – А ты не уедешь?

– Нет, милая. Я останусь надолго, – снова мягкий поцелуй в щеку, ласкающее прикосновение к волосам. Девочка потянулась, обняла императрицу за шею, и Генрих задержал дыхание.

С тех пор, как его отметил Господь, Генриху не позволялись объятия. О, это было настоящей пыткой, ведь матушка была красива, так красива и недоступна, что он – даже отчаянно того желая, – не мог дотронуться до ее лица.

Подкожный огонь, подогретый ревностью и обидой, злобно куснул изнутри. Генрих прикрыл глаза, выравнивая дыхание.

Считай, золотой мальчик.

Один… два… четыре…

Как в детстве велел учитель Гюнтер.

Эржбет окончательно повеселела и, опередив матушку, подбежала к брату.

– Генрих, ты видел? Я ехала верхом! И махала тебе, а потом упала! Так здорово!

Девочка захлебывалась эмоциями, ее глаза восторженно сверкали, улыбка – до ушей. И ни следа слез.

Внутреннее пламя поворчало и улеглось.

– Да ты настоящая всадница, и вся в матушку, – улыбнулся Генрих, неосознанно протягивая руку, чтобы потрепать сестренку по волосам.

– Генрих! – испуганный окрик возвратил в реальность. Он уже и сам испугался неосторожности и спрятал руки за спину.

– Я не причиню ей вреда, – ответил, будто оправдываясь. – Скажи, я разве когда-нибудь обижал тебя?

– Не-а! – протянула Эржбет. – А покажи, как огоньки пляшут?

– Только не здесь! – Мария Стефания мягко отстранила Эржбет. – Ступай с Йоганном, милая. Увидимся за ужином.

– А ты не бросишь нас больше? – встревоженно спросила малышка.