Текст книги "Нигредо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

На ходу натягивая сапоги – руки тряслись все сильнее, да и плевать! – Генрих сбежал по лестнице.

Внизу сновали лакеи, таскали саквояжи и чемоданы. Камеристки в дорожных платьях суетно щебетали возле экипажей, кучера о чем-то оживленно спорили – Генрих не разбирал ни слова. Приглушенное похмельем восприятие выборочно заострилось на знакомом силуэте: императрица стояла в тени рядом с маленькой Эржбет, и Генриху на миг почудилось, будто у матушки нет лица – вместо него под дорожной шляпкой зияла дыра.

Генрих запнулся, точно налетел на невидимую преграду.

– Мама…

Она обернулась, и оказалось, что лицо просто-напросто скрыто вуалью. Вымученная улыбка дернула губы в стороны:

– Ах, это ты, мальчик мой. Какая досада! Я, кажется, переполошила весь Бург…

– Вы уезжаете, – не то спросил, не то резюмировал Генрих, выдыхая резкий, отравленный алкоголем дух, и с горечью заметил: – Но даже не попрощались.

Улыбка поползла вниз.

– Ты же знаешь, дорогой. Я ненавижу прощаться.

Эржбет уцепилась за бархатный рукав:

– Не уезжай! Пожалуйста, пожалуйста, мамочка!

Ее щеки густо алели от плача. Императрица всплеснула руками:

– Ах, Господи! – склонилась, оттирая перчаткой ее слезы. – Я ведь скоро вернусь. К Рождеству привезу подарки с островов, хочешь?

– Не-ет! – Эржбет зарыдала пуще прежнего, пряча лицо в складках материнского платья. – Не нужны никакие подарки! Ты нужна!

Подбежавшая гувернантка схватила девочку за плечо:

– Элизабет! Ведите себя достойно, как подобает принцессе!

– Дайте ей попрощаться с матерью, ради Бога! – не выдержал Генрих.

Его и самого колотило, шаги давались с трудом. Гувернантка растерянно отступила, глядя на Генриха с тем едва уловимым чувством, которое – не будь он кронпринцем, – можно было принять за опасение, а то и гадливость. Он понимал, что выглядит совершенно неприлично – в расстегнутой сорочке, встрепанный и больной. Должно быть, от него все еще несло алкоголем. Должно быть, его здесь вовсе не ждали, надеясь ускользнуть незаметно, без лишних прощаний и слез, как и происходило всегда.

Не дойдя до матери пары шагов, Генрих остановился, пряча за спиной стиснутые кулаки, чтобы не взять ее за руку, не задержать, не причинить боль.

– Ты уезжаешь из-за меня, да? – продолжала хныкать Эржбет. – Прости, мамочка! Я буду хорошей! Я больше никогда-никогда не упаду с лошади!

– Вовсе не из-за тебя! – матушкин голос срывался, она тоже дрожала – от тревоги? нетерпения? Хрупкая, воздушная, неосторожно тронь – и рассыплется в пыльцу; ее подхватит ветер и понесет над просыпающимся Авьеном, все дальше от Ротбурга, от трона, от навязанных приличий и неприятных людей – в далекие земли, куда она всегда так жадно стремилась.

– Останьтесь еще на неделю, – попросил Генрих, слишком хорошо зная, что просьбы не будут услышаны. Матушка отстранилась от дочери. Она уже искала пути к отступлению: вот занесли последний чемодан, вот кучер вскочил на козлы.

– Не могу…

– На пару дней.

Он шагнул вперед, она отошла:

– Нет, Генрих.

– Хотя бы до вечера!

Еще два шага, а матушка отодвинулась на четыре.

– Я не могу, пойми! Вся эта нездоровая обстановка… покушение… Ах, Господи! Это было ужасно! Перед глазами до сих пор тот человек… и огонь!

– Вы боитесь меня? – прямо спросил Генрих.

– Я люблю тебя, – пролепетала она, отчаянно отводя глаза. – Тебя, и Карла Фридриха, и малышку…

Он так и не сказал вчера самого важного, а теперь не скажет никогда.

Непреодолимая сила вновь отрывала ее от дома и семьи, от Генриха. А он даже не вправе взять ее за руку, чтобы попрощаться!

– Я могу… – с усилием выдавливая слова, заговорил он, – вынудить вас остаться! – и все-таки стиснул ее ладонь, дрожа от отчаяния и злости. – Надолго… может, навсегда… или пока я не расскажу, наконец, о чем-то важном.

– О чем, дорогой?

Об алхимической лаборатории в катакомбах. О крови Спасителя, из которой рано или поздно он дистиллирует эликсир жизни. Вы будете гордиться, мама!

Она ждала, подрагивая в ознобе, и взгляд был прозрачным и пустым, блуждающим где-то далеко-далеко отсюда, где не было места насущным проблемам и нелюбимым детям.

– Я хотел… – глотая вязкую слюну, проговорил Генрих. – Хотел сказать… возможно, к Рождеству я смогу поздравить вас с будущим внуком.

И опустил безвольно поникшую руку.

– О, милый! – смягчаясь, ответила матушка. – Я буду счастлива! Пусть Ревекка бережет моего любимого мальчика.

Мягкое прикосновение ее ладони опалило щеку. Генрих вскинул голову, отстраняясь:

– Езжайте. Пока я не передумал.

Она отпрянула и впорхнула на подножку кареты. Кучер прищелкнул кнутом, и лошади перешли на легкую рысцу.

– Не уезжай! Нет, нет! – вывернувшись из рук гувернантки, Эржбет бросилась наперерез.

Женщина закричала – пронзительно, резко. Генрих увидел ее искаженное страхом лицо. Увидел тени, черными лезвиями располосовавшие хрупкий силуэт. Хрипящие морды лошадей.

Одним прыжком преодолев расстояние, Генрих схватил сестру в охапку, прижал к груди, спиной чувствуя ветер от пролетевшего мимо экипажа. В окне – точно в картинной раме, – белело лицо императрицы.

– Все хорошо! – задыхаясь, проговорил Генрих, не заботясь, слышит ли его матушка, слышат ли его слуги. – Не надо, Эржбет. Пусть уходит. Прочь отсюда! Прочь…

Черная клякса экипажа качнулась в последний раз и скрылась за поворотом.

Теперь уже точно все.

Он уронил руки, и Эржбет с плачем подхватила гувернантка.

Генрих вытер пот рукавом.

Воздуха не хватало. В подреберье разрасталась дыра, из которой мучительно медленно – капля за каплей, – вытекала душа.

Все начинается с распада.

С дробления целого на части.

С потерь: каждый раз – как в первый.

– Томаш! – Генрих ввалился в комнату и рванул душащий воротник. – Принеси мне морфия. Живее, морфия! Я не могу дышать.

– Ваше высочество! – голос у камердинера испуганный и ломкий, глаза оплавлены тревогой. – Ваша матушка не велела…

– Она уехала, – тоскливо ответил Генрих, грузно опускаясь на кушетку и блуждая взглядом по гостиной. – Сбежала, как всегда. И у меня снова разыгралась мигрень.

– Но это ведь очень опасно!

– Мне все равно, – тяжело дыша, Генрих привалился к столу пылающим лбом. За височной костью дробно отстукивал пульс, в груди саднило. – Уж лучше такое лекарство, чем вовсе ничего. Будет спрашивать жена – пошлите к черту.

– Ваше выс…

– К черту! – закричал Генрих, комкая бумагу – глупые доказательства глупых посланий. Листы вспыхнули, закрутились в хрусткий рулон. Побелев, Генрих загасил рукавом огонь, и задрожал от внутреннего напряжения. – Быстрее, Томаш! Я не в силах терпеть!

– Ох, нечастное мое дитя! – камердинер подержал ладонь на весу, точно хотел коснуться плеча Генриха, может, успокоить его. – Как бы мне хотелось… – но, поймав опустевший взгляд, уронил потертую голову. – Простите, ваше высочество. Я не вправе ослушаться.

Генрих заскрипел зубами, давя рвущийся стон. Хлопья пепла, подхваченные его дыханьем, закружились, словно умирающие мотыльки, и те, другие – неподвижные, пришпиленные к стенам, – следили за бестолковым полетом пепла, и тоже хотели улететь.

Как можно дальше отсюда, вслед за сбегающей императрицей. Но куда убежать самому Генриху? Его путь – шприц для подкожных впрыскиваний и двухпроцентное счастье в склянке.

Руки противно дрожали, набирая раствор. Но Генрих сделал все быстро.

Глава 6. Вознесем сердца!

Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе

– По-видимому, нервное истощение, – сказал после осмотра медик. – Принимайте бром.

Марго послушно проглотила микстуру, и горло полыхнуло огнем.

Она не помнила, как добралась до особняка. Не помнила, как ее раздевала Фрида. Зато хорошо помнила пламя – оранжевый нимб, охвативший голову мужчины, – и страшные вопли, и запах паленых волос.

Ее трясло в лихорадке. Сознание соскальзывало в багряную муть, где владычествовала Холь-птица: вспорхнув с Авьенского герба, она следила за Марго янтарными глазами Спасителя.

И он же, безоблачно улыбаясь, глядел с портрета.

– Убе… ри, – на выдохе простонала Марго.

Тень взметнулась, склонилась над ней и превратилась во Фриду.

– Баронесса! Вам худо? Ах, Господи! Я тут молюсь за вас!

На лоб налипло мокрое полотенце. Марго попыталась слабо отпихнуть его рукой, но сил не хватило.

– Мне это… не помогает, – с досадой выдавила она. Где-то слышала эти слова? Не вспомнить, собраться бы с силами… – К тому же, он не настоящий… Спаситель совсем не такой!

– Какой же, фрау? – удивилась служанка.

– Другой, – туманно ответила Марго, вновь погружаясь в горячечное беспамятство. – Он наизусть читает «Иеронимо»… считает, будто Авьен похож на заводную игрушку и совсем… не умеет воскрешать мертвецов!

А еще он мог испепелить ее одним прикосновением. Или поцелуем. Да, во всем виноват проклятый поцелуй! Он выжег Марго гортань и сердце, оставив в груди щемящее чувство страха, смятения и чего-то еще, волнующего и темного.

– Ах, Господи! – слышался расстроенный голос Фриды. – Воскрешать мертвецов? Чего не хватало! Вы больны, фрау, извольте еще брома?

– Не нужно… брома, – Марго открыла глаза.

По комнате гуляли сквозняки. Лампы тревожно помаргивали. Клонились вниз потемневшие розы, распространяя едва уловимый аромат увядания и смерти.

Марго натянула одеяло до подбородка.

– Меня спрашивал кто-нибудь? – осведомилась она.

– Графиня фон Остхофф, – ответила служанка. – Но я передала, что вы больны, и она пожелала вам выздоровления. А еще заходил – дважды, – герр инспектор. Он велел передать вам это.

Дрожа, Марго развернула письмо и пробежалась по диагонали:

«Дорогая Маргарита! Упрекаю себя бессчетное количество раз, что позволил свершиться столь гнусному преступлению, и за это уже понес наказание. Но нет наказания большего, чем Ваша болезнь! За то позвольте мне оплатить счет по медицинским услугам, и в качестве прощения примите эти нежнейшие хризантемы – пусть их благоухание наполняет Ваш дом и способствует скорейшему выздоровлению. Ваш друг, Отто».

– Так где же хризантемы, Фрида? – сипло спросила Марго, уронив письмо и приподнимаясь на подушках.

– Вы приказали вынести, фрау, – испуганно откликнулась служанка, подавая воду. – Я оставила их в гостиной.

– А эти розы? Они ведь совсем увяли!

– А их велели оставить. Прикажете вынести и их?

– Нет, нет, пускай, – Марго приняла стакан и пила долго, жадно, напитывая влагой опаленное – огнем или болезнью, – нутро. – Долго ли я болела?

– Два дня, – Фрида забрала стакан и помогла баронессе удобнее устроиться на подушках.

– Принеси мне последние газеты. Наверное, там вовсю пишут о покушении.

– Вы правы, но, благодаря Спасителю и воле Божьей, его императорское величество в порядке, – выдохнула Фрида и перекрестилась на серебряное распятие. Портьеры колыхались от сквозняка, точно подол сутаны, и Марго отвела глаза.

– А что же эрцгерцог? – спросила рассеянно.

– Как водится, фрау, прославлен авьенцами, оплакан дамами, обвенчан и счастлив.

– Так уж и счастлив! – фыркнула Марго и снова вдохнула сладкий аромат увядания, почему-то смешавшийся с отступающим, призрачным запахом гари.

Лишь отголосок болезни, лишь всколыхнувшаяся память. Не думай об этом, маленькая Марго, ты просто слаба и уязвима, как эти увядшие цветы.

Кстати, она так и не ответила его высочеству на извинения. Ждет ли он ответа вообще? Да и прилично ли даме отвечать?

«Поздно вспоминать о приличиях, – ехидно заметил барон. – Не после того, как видела кронпринца без штанов и целовалась с ним в подворотне».

Марго вспыхнула, досадливо отмахнулась, и письмо Вебера порхнуло с постели. Фрида поймала его на лету и аккуратно положила на столик.

– Желаете чего-то еще?

– Да, – ответила Марго, не глядя на нее, а только на Спасителя – нарисованное лицо казалось раздражающе красивым, а улыбка – поддельной. – Помоги мне одеться, Фрида, потом неси бумаги и чернила. И сними, наконец, этот портрет! Видеть его не могу!

– Ах, что вы такое говорите?.. – начала было она, но, поймав взгляд баронессы, покорилась и пугливо ответила: – Как пожелаете.

Газеты пестрели подробностями покушения.

Марго скользила по строчкам: «Столь значимый и счастливый для Авьена день омрачился вопиющим событием! Неизвестный равийский анархист…», «…покушение не только на монарха, но и на целостность империи…», «…лишь благодаря самоотверженности его высочества, Спасителя Священной империи, проявившего высший долг перед страной и правителем…», «…здоровью его императорского величества и его семьи ничего не угрожает…», «…под эгидой столь благородного защитника Авьен будет стоять вечно!»

Марго закрыла газету. Сердце колотилось почти у горла, мысли бродили шальные и жгучие.

Не задумываясь раньше, сколько правды или лжи скрывает легенда о Спасителе, теперь Марго своими глазами видела, насколько опасна его сила. Так, может, правы те, кто приставил к кронпринцу шпиков? Огонь – неконтролируемая стихия. Можно наивно верить, будто приручил его, накрыл стеклянным колпаком, отгородил печными заслонками и заставил служить во благо человека. Но огонь своенравен и свободолюбив. Однажды прорвавшись, из доброго друга становится опаснейшим врагом, обращая имущество в пепел, а чужие жизни – в прах.

Надо держаться от его высочества подальше.

Надо вызволить Родиона и бежать в Славию, или еще дальше, на восток.

Может, за океан…

«Забудьте обо мне!» – хотела написать Марго, уже окуная перо в чернила и дрожа от нервного напряжения. Но в жуткой игре теней увидела саркастично перекошенное лицо фон Штейгера, его презрительный взгляд, опущенный угол рта и глаз, наполовину прикрытый веком.

«Тебе не удастся уйти, маленькая чертовка, – язвительно сказал барон. – Помнишь, что говорил Дьюла? Ты должна оплатить долги, иначе «Рубедо» найдет тебя, куда бы ни спряталась. А знаешь, на что они способны? Знаешь… знаешь?»

– Замолчи! – Марго зажала ладонями уши. Чернильная капля по-осьминожьи расплылась на бумаге.

«Они сожгли его, Маргарита. А потом взяли его прах и…»

– Это только сказки!

«Ты видела сама, насколько они правдивы. К тому же, с Родиона еще не снято обвинение».

– Но оно будет!

Конечно, его высочество обещал. Он ведь тоже побывал в ее шкуре и, защищая отца-императора, поступил не как Спаситель, как сын…

… и понял, насколько это страшно – терять своих близких.

Он защитит и ее.

Марго сцепила зубы и, стараясь унять дрожь, опустила перо на бумагу.

Слова нашлись на удивление легко.

«Я Вас простила, – написала она. – И выполнила обещание. Ваш благородный поступок позволил мне увидеть в Вас не только будущего Спасителя империи, но и защитника тех, кто близок и дорог Вам. А потому я принимаю Ваше предложение и выражаю свое согласие, а также надежду на скорую встречу. Маргарита»

– Фрида! – позвала она, срывая голос. – Скажи, ты уверена, что больше никто меня не спрашивал?

– Совершенно, фрау, – испуганно пуча глаза, ответила служанка. – А кто-то должен был?

– Да, – криво усмехнулась Марго. – Мальчики из церковного хора… Впрочем, неважно! Отнеси к воротам Ротбурга, – она вручила Фриде конверт. – Вели передать его высочеству лично. А через кого? – она махнула рукой. – Да все равно! Я никогда не верила в судьбу, но только на нее теперь и полагаюсь. Как глупо, да? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – В отчаянии мы совершаем нелепые поступки. Но поспеши!

Фриду как ветром сдуло. Какое-то время Марго сидела недвижно, прислушиваясь к поспешным шагам служанки. Дождалась, когда хлопнет дверь, вздохнула и снова окунула в чернила перо. Рука не дрогнула, бросая на бумагу решительные слова:

«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что…»

Она не запнулась ни разу, скрепила бумагу печатью фон Штейгеров и стала поспешно собираться.

Собор Святого Петера, Петерсплатц

Кафедральный собор святого Петера виден практически из любой части Авьена. Над сферой с Холь-птицей, венчающей шпиль южной башни, пылало августовское солнце. Молчал гигантский Пуммерин: его звон ежегодно разносился над Авьеном в канун Рождества, и раз в столетие глубокий и звучный голос колокола вещал о свершении великого ритуала рубедо. Марго хотелось надеяться, что никогда не услышит его.

Она успела к Sursum corda[1] и, пряча лицо под шляпкой, присела на крайний ряд.

– Dominus vobiscum! – зычный голос епископа дрожал и перекатывался под сводами, и прихожане вторили:

– Et cum spiritu tuo.

– Sursum corda!

– Habemus ad Dominum.

– Gratias agamus Domino Deo nostro!

– Dignum et iustum est![2]

Вознесем сердца и возблагодарим Господа достойно и справедливо…

А у Марго сердце едва не выпрыгивало из груди, сквозь корсетную броню и письмо, зажатое в ладони. Было темно и душно. Над головами сгущался пропитанный ладаном туман. И силуэт епископа – темный, стремящийся вверх, точно свечной дым, – казался принадлежащим какому-то иному, нечеловеческому миру. От этого вся решимость Марго таяла и растворялась в песнопении Sanctus.

«Решила, что дразнить тигра в его же клетке – хорошая идея?» – не преминул подколоть фон Штейгер.

Марго вздрогнула и коснулась кончиком языка пересохших губ: на какой-то миг показалось, она еще чувствует пряность вина и его – Спасителя, – дыхание. Сглотнула, прогоняя наваждение.

Во всем виноват ладан.

Грохочущее «Gloria in excelsis Deo![3]»

Рельефные изображения святых, скульптуры Богоматери и фрески с изображением самого Спасителя – Генриха Первого, добровольно взошедшего на костер и принимающего благословение из рук сидящего на облаке Иисуса.

Преемственность Божественной воли.

Страшная легенда, ставшая явью.

– Примите и вкусите от него все: ибо это есть тело мое, которое за вас будет предано!

Обряд перешел в евхаристию[4].

Марго оставалась на месте, из-под полуприкрытых век наблюдая за вереницей прихожан. Она не видела лиц, не различала знакомых и незнакомцев – темные туалеты, вуали и шляпки, сюртуки и трости сливались в сплошное аморфное пятно.

Фигурки из механической шкатулки.

– Это есть чаша крови моей, которая за вас и за многих прольется во отпущение грехов…

Какие жуткие слова!

Скоро они обретут буквальный смысл, и тот, кто еще недавно приветливо махал своему народу со ступеней собора, будет перемолот в прах. И тело его, и кровь обратятся в напиток. Кто его вкусит – обретет бессмертие.

За мельтешением спин Марго не заметила, как опустела кафедра.

Прихожане покидали собор, между рядами сновали мальчики в белых литургических облачениях – настоящие маленькие хористы, а не те коновалы с огромными ручищами, что нанесли ночной визит в особняк на Лангерштрассе.

Марго встрепенулась, растерянно оглянулась влево, вправо, нахмурилась, вновь встретившись с сияющими глазами Спасителя, в его руках горел неугасимый огонь.

– Вы не явились на причастие.

Вздрогнув, Марго подняла глаза на епископа – его преосвященство стоял в проходе, заложив руки за спину и словно переломившись надвое. Его темные глаза с птичьим любопытством наблюдали за баронессой.

– Я пришла, – слабо произнесла она. – Ждала, пока окончится месса.

Епископ так же по-птичьи склонил голову. Потом выпрямился и, не говоря ни слова, махнул рукавом в сторону мальчишек – те сразу прыснули в стороны.

– Вы не хотите искупления грехов?

– Зачем, если собираюсь согрешить снова?

– Похвальная честность, – улыбнулся епископ. – Вижу, баронесса, вы придерживаетесь мнения, что грех – необходимый этап для спасения, ведь без греха нет и покаяния.

– Не думала в таком ключе, ваше преосвященство.

– Так подумайте. И над моим предложением тоже.

– Я приняла его, – выдавила Марго. – Мы встречались с его высочеством в Пратере и…

– Знаю, – вкрадчивый голос епископа взрезал голову, точно ножом. – Мне доложили.

– Конечно, – сказала Марго и дотронулась пальцами до нижней губы. – Конечно… Тогда вы знаете…

– Я знаю все, баронесса. За исключением некоторых деталей. Но рассчитываю, вы расскажете о них.

– Я написала все тут, – Марго показала конверт. – Епископ протянул тонкую руку, и она отдернула свою. – Нет, нет! Подождите! Прежде я хотела бы получить кое-что взамен…

– Вы торгуетесь? – Дьюла приподнял острую бровь. – Вспомните Новый завет, баронесса. Иисус изгнал торговцев из храма и сказал: дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников.

– Я не торгуюсь! – поспешно перебила Марго. – Совсем не торгуюсь, я просто хотела получить гарантии.

– Вы усомнились в честности Господа, баронесса?

– Вы – не Бог.

– Но говорю от Его имени и в Его доме.

– Тогда обещайте, что принесете мне бумаги покойного мужа! – выпалила на одном дыхании Марго. И, смело глянув в лицо Дьюле, добавила: – Все долговые расписки, закладные на имущество, все, что может рассказать о его причастности к ложе «Рубедо»!

Выговорила и умолкла.

Епископ молчал, буравя ее пуговичным взглядом.

Свечи мерцали, по воздуху стлался дым.

– Вы маленькая грязная торговка, – сказал, наконец, епископ, и в его голосе почудились язвительные нотки старика фон Штейгера. – Я не удивлен, что вы шантажировали половину Авьена.

– На этот раз мои методы далеки от шантажа, – парировала Марго, обмахиваясь письмом, как веером. – Я всего лишь несчастная женщина, которая искренна с вами и целиком зависима от вас, ваше преосвященство. К тому же, муж всегда говорил мне платить по счетам, но прежде хорошенько перечитать их – вдруг где-то вкралась ошибка?

– Ошибки нет.

– Так докажите это!

Он снова замолчал, и взгляд оставался пустым – не разберешь, о чем думает на самом деле. Марго тоже ждала: от духоты и волнения ей становилось дурно. Но она должна выдержать эту дуэль. Пусть не победить, но выйти из нее с достоинством.

– Хорошо, – сказал епископ, вновь натягивая на лицо тонкую улыбку. – Я допущу вас до архива, баронесса.

– Пообещайте перед лицом Бога!

– Лишь это. Но больше не обещаю ничего.

– Мне хватит, – выдохнула она и протянула конверт Дьюле, надеясь, что его преосвященство не станет вскрывать письмо при ней. Тонкие пальцы повертели бумагу, издавая мерзкий шуршащий звук – так жуки трутся хитиновыми телами в тесном коробке.

– Ждите, – продолжил епископ. – Вам назначат время и передадут ключ. И никому не говорите о нашем разговоре.

– Клянусь!

– Я верю. И потому отпускаю грехи. Откройте ротик, дитя мое.

Достав облатку, коснулся ее сомкнутых губ, надавливая на них и заставляя насильно раскрыться. Марго всхлипнула, принимая пресный хлебец, а следом за ним жесткие пальцы Дьюлы – нагло, интимно, совсем не по-христиански, – огладили ее губы, затем подбородок.

– Кто вкусит плоть и кровь Его, – прошептал епископ, – имеет жизнь вечную.

Марго отскочила, едва не подавившись слюной. Крошки упали на грудь, губы горели.

Она сбежала с лестницы, ловя спиной «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[5]», остановила первый попавшийся экипаж и крикнула ехать на Леберштрассе.

Подальше от Петерплатца. Подальше от пустого взгляда и мерзких прикосновений.

Откинувшись на сиденье кареты, Марго оттирала ладони и губы, и вслед за отвращением в ней нарастало злорадство. Представила, как его преосвященство распечатывает конверт. Пробегается взглядом, все выше вскидывая четкие, точно прочерченные по линейке брови – о! Она бы поглядела на это! – пытаясь вникнуть в смысл прочитанного:

«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что второго дня я встречалась с его высочеством в национальном парке. Не могу выразить словами, насколько меня вдохновило это пикантное свидание! Спаситель держал меня за талию и сравнивал мои глаза со звездами, а волосы с водопадом! Мы ели мороженое из вафельных рожков, и, должна заметить, это самое лучшее мороженое в Авьене! Оно продается при входе в Пратер. Потом мы пили вино, и его высочество рассказывал скабрезности о своих женщинах, а еще говорил что-то об Авьене и империи… но я так опьянела, что не запомнила ни слова! Я обязательно вызнаю это в следующий раз! Потом мы целовались в подворотне… ах, ваше преосвященство! Смею заметить, сколь сведущ Спаситель в этих ласках! Сперва он целовал меня в шейку, затем в ушко, потом в губы… я таяла в его руках, как то мороженое (по два цента за шарик), и сегодня же мы условились встретиться в салоне на Шмерценгассе! Ах! Я понимаю всю степень своего грехопадения, но не в силах противиться воле Спасителя! Мое тело горит, едва я вспомню те поцелуи, а в голове роятся неприличные мысли. О них я расскажу в следующем донесении. Пока же простите меня, святой отец! Ибо я согрешу…»

Марго мстительно улыбнулась и с облегчением прикрыла глаза.

Болезнь отступала.

–

[1] лат. «Вознесем сердца» – часть в католической литургии

[2]– Господь с вами.

– И со духом твоим.

– Вознесем сердца!

– Возносим ко Господу.

– Возблагодарим Господа Бога нашего!

– Достойно это и праведно!

[3] Слава в Вышних Богу

[4] причащение

[5] Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь (лат)

6.1

Ротбург

На третий день за ним явился адъютант и сообщил, что по приказу его величества кронпринц обязан явиться в Бург.

Генрих уже не пил, лишь, погруженный в морфиновую меланхолию, слушал переборы струн и тихие напевы Марцеллы.

При виде посыльного, она сейчас же отложила гитару и сказала:

– Ты должен идти, милый.

– Рано спохватились, – откликнулся Генрих, бездумно выщелкивая искры и наблюдая за пульсирующим огоньком: пламя рождалось, умирало, и возрождалось снова. В этой цикличности было что-то завораживающее и злое. – Я ожидал, за мной придут только к концу недели.

– Тебе никогда не удавалось исчезнуть больше, чем на пару дней, – заметила Марцелла.

– Исчезнуть… – повторил Генрих. – Какое странное слово… Будет забавно – не правда ли, Марци? – если однажды я исчезну насовсем.

И, сложив ладони, погасил огонь.

Конец августа выдался знойным и душным. Авьен выдыхал смрад десятками фабричных труб. Никогда не спящие глаза Ротбурга – заплывшие и пустые, с облетевшей позолотой на веках-ставнях, – следили за Генрихом неотрывно. Сам же Генрих оставался безучастным: и когда отмокал в ванне, положив на глаза полотенце и погружаясь в вязкую полудрему; и когда его брил и причесывал Томаш; и когда, соскоблив с себя след дешевых духов, вина и поцелуев, облачался в повседневный мундир.

Будто загонял в скорлупу что-то ранимое и настоящее.

– У вас скопилось немало корреспонденции, ваше высочество, – говорил Томаш, по привычке помогая справиться с пуговицами. – А так же прошений. Я разложил их в порядке поступления и оставил на вашем столе. Еще о вас справлялся господин Уэнрайт…

– Чего хотел? – слегка оживился Генрих.

– Он не сказал, – ответил камердинер, и оживление опять сменилось апатией. – Но выразил надежду, что по возвращению вы сами свяжетесь с ним. Еще о вас настойчиво спрашивала супруга… я бы сказал, слишком настойчиво, по нескольку раз на дню. Узнав, что вы вернулись, ее высочество выспрашивала разрешение на аудиенцию.

– Не сейчас, – поморщился Генрих, самостоятельно застегивая непослушный воротник. – Меня ожидает отец.

– Я так и передал, с вашего позволения, – поклонился Томаш и щеткой стряхнул с мундира соринки. – Еще должен заметить, у вашей супруги поразительные вокальные данные. Ее арии и музицирование слышали даже в соседнем флигеле, и гости жаловались.

– Возмутительное неудобство! Передай: пусть прекратит. Кто из гостей выразил недовольство?

– Его вэймарское величество Людвиг…

– Лютц? Да что бы он понимал в музыке, солдафон! Передай супруге: пусть продолжает. А что отец?

– Его императорское величество ожидает вас к четырем пополудни, но вы успеваете, ваше высочество.

– Прекрасно! – ответил Генрих, не видя в этом ничего прекрасного, а только досадную необходимость.

Он знал наизусть, о чем пойдет разговор.

Сперва отец посетует на его, Генриха, образ жизни. Затем пристыдит памятью предков. Потом пройдется по женитьбе на глупой и некрасивой равийке, хорошо понимая, чем руководствовался Генрих при выборе. Припомнит «Меморандум о политической ситуации», затем дружбу с оппозицией, а после – скандальные статейки и гнусные стишки. И все закончится очередной вспышкой и возвращением к Марцелле на Леберштрассе.

Бестолковый и порочный круг, разомкнуть который ни у Генриха, ни у его величества не хватало уже ни желания, ни сил.

Кайзер как обычно восседал за письменным столом.

Иногда Генриху казалось, отец врастал в рабочее место подобно старому дубу: выверни кресло – и увидишь кровеносную систему корней, пронизывающих Ротбург от церемониального зала до императорских конюшен.

– Ваше величество, – склонив голову, он остановился у порога.

– Да, да, прошу садиться, сударь.

В голосе кайзера непривычная рассеянность, взгляд озадаченный.

Опустившись в кресло, Генрих ждал, стараясь не глядеть на портрет императрицы – вот, кто в высшей степени овладел искусством исчезать! И наблюдал, как с хрустом и шорохом переворачиваются бумаги, как солнечный луч, просачиваясь сквозь портьеры, высвечивает мокрую лысину императора, и августовская муха все кружит и кружит над нею, отчего его величество отмахивался все чаще, а раздражался все сильнее.

Наверное, Генрих для отца – не значимее этой мухи, и общение с ним – лишь часть придворного этикета.

Наверное, император будет рад однажды прихлопнуть его газетой – последним изданием «Эт-Уйшаг», в котором так и не были выпущены стихи, но которое все равно изъяли из продажи, – и стряхнуть в мусорную корзину.

Минуты шли.

Шелестели бумаги.

Жужжала муха.

Генрих томился ожиданием.

– Ваше величество, – наконец, не выдержал он, поднимаясь. – Я вижу, вы заняты. Зайду в другой раз.

– Ума не приложу, куда делась карта дислокации наших соединений, – все сильнее хмурясь, ответил император. – Ведь не ранее, как утром, ее вот сюда положил граф фон Меркел.

– Господин министр планирует войну? – осведомился Генрих, подавляя враждебную настороженность, но к его облегчению кайзер покачал головой.

– В том, к счастью, нет нужды. Но мне поступили рапорты из Бонны и Далмы о недовольствах и брожениях, я собираюсь назначить инспекцию в дивизиях… а каких? Стариковская память подводит.

– Если нет военной угрозы, то передислокация корпусов не требуется, – небрежно заметил Генрих. – В Далме стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии, в Бонне – первая и сорок восьмая.

Кайзер взмахнул рукой, но лишь для того, чтоб отогнать муху.

– У вас хорошая память, сударь. Вы знаете наизусть соединения сухопутных войск?

– И особенно хорошо те, где действительно нужна инспекция, – ответил Генрих. – Но не для того, чтобы подавить недовольство, а для того, чтобы понять проблемы наших солдат. Впрочем, я знаю их и без инспектирования.

– Какие же, позвольте полюбопытствовать? – император сощурил глаз, косо взглянув на Генриха, и взгляд этот был как вызов.

– Я полагаю, – запальчиво начал он, оставаясь стоять и глядя на кайзера сверху вниз, – военный министр не сообщил вам, что это не первые рапорты? Я изучал их, но вы пресекли мои попытки вмешаться. В них говорится о межнациональных конфликтах, что вполне ожидаемо, учитывая комплектование армии. В качестве единого командного языка используется авьенский, и это очевидно, так как на нем говорит большинство офицеров. Однако проблемы возникают в расположениях: солдаты просто не понимают, что пытается донести до них командование, а отпущенное на обучение время слишком мало. Отсюда сложность управления.