Текст книги "Нигредо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Ревекка вздрогнула и споткнулась на первой же ступеньке. Дурной знак: Генрих уловил едва взметнувшийся шепоток, который быстро заглушили первые аккорды виолончелей. Модное бальное платье, слишком открытое для ее фигуры и обнажающее широкие и полные плечи, волочилось по паркету шлейфом, а неудобные каблуки делали и без того высокую принцессу еще выше, и рядом с ней – Генрих видел это по лицам приглашенных дам, – он сам, худощавый и хрупкий, выглядел почти комично.

– Вы боитесь? – негромко осведомился он, глядя куда-то поверх плеча супруги. – Сожалею, но, поскольку вы приняли мое предложение, придется привыкать быть женой Спасителя.

– Я привыкнуть, – шепотом, с сильным акцентом ответила Ревекка, неловко подстраиваясь под ритм и все еще вздрагивая при каждом сжатии ее руки.

– Это радует, – сухо ответил Генрих, выдвигаясь на первый круг и свободно переходя на равийский. – Обратите внимание, дорогая, вы ведете… и не дрожите так, я не обожгу. Постараюсь. Не сильно.

Она снова задрожала и едва не сбилась, но выровняла шаг.

– Вы прекрасно владеете равийским, – робко заметила принцесса, должно быть, чувствуя себя свободнее, говоря на родном языке.

– Я знаю пять языков. Но вы все же неумелый танцор.

– Вы правы, ваше высочество. Я больше музицирую, нежели танцую.

– Вот как? – без интереса откликнулся он, скользя равнодушным взглядом по знакомым и чужим лицам, по лепнине на потолке и фигуркам путти[1]. – Наверное, и поете?

– И пою, – удивленно отозвалась принцесса. – Вам рассказал мой папенька?

– Мне рассказало ваше досье, – поймал спесивый взгляд Людвига – тот наклонился к миловидной графине и что-то шепнул ей, усмехаясь в усы, – и разозлился. – А правда, что два года назад у вас сорвалась помолвка? Я слышал, жених сбежал прямо из салона, и потом его поймали на Галларской границе, но так и не смогли вернуть?

Ревекка споткнулась снова. Резкий выдох – а, может, всхлип? ожег Генриху щеку, и он впервые за много часов поймал ее взгляд – растерянный, пугливый, – такой бывает у нелюбимой собаки.

– Вы знаете и это? – прошептала принцесса, ее голос предательски надломился.

Кольнуло стыдом.

– Простите, – смягчаясь, сказал он. – Я слишком взволнован… Моего отца могли убить и…

Слова застряли в горле холодным комом, сабля ударила по бедру, но шаг не сбился, спина не дрогнула, и Генрих втайне порадовался этому.

Он не дрогнул и тогда, в театре.

Маргит… где она теперь? На долю секунды, перед тем, как заметить нападающего, Генриху казалось, что он слышит ее голос. Он хотел найти баронессу в толпе, но все произошло слишком быстро.

Затылок мучительно заныл. Генрих скрипнул зубами и подумал, что самое время выпить.

– Вы поступили как настоящий мужчина! – меж тем тихонько ответила принцесса. – Это так… благородно.

– Вы думаете, Ревекка? – рассеянно ответил он, не осознавая, что назвал ее по имени.

Осмелев, она прижалась к нему плотнее и шепнула на ухо:

– Зовите меня Виви.

– Виви?

Принцесса хихикнула.

– Мы ведь супруги, а у супругов всегда бывают тайные имена. Мне рассказывала маменька. Будет мило, если вы станете звать меня «моя маленькая Виви»…

– Прекрасно, – пробормотал Генрих, заводя к потолку глаза. Толстощекие путти насмешливо глазели с высоты.

– А я буду называть вас «мой Коко».

– Я запомню, – с каменным лицом пообещал Генрих, изящно завершая круг и, разомкнув объятия, поклонился. – Благодарю, дорогая. Вы доставили мне удовольствие, но теперь позвольте покинуть вас ненадолго.

И, улыбнувшись гостям, вышел в буфет. В спину ему летела кадриль.

Выбирая между «Цвайгельт Классик» и «Санкт-Лаурент», Генрих подавлял остро вспыхнувшее желание бросить все к черту и сбежать к Марци.

Подальше от раздражающей музыки, гостей, глуповатой жены, от суеты и праздности, отравляющих его пустую и бездеятельную жизнь, но все больше увязая в ней; теряя силы в попытке балансировать между научными изысканиями и развратом, между желанием перемен и невозможностью достучаться до отца.

Лучше бы умереть в ту страшную грозовую ночь. Быстрая смерть куда милосерднее гниения заживо в фамильном склепе, называемом «домом». Его матушка давно поняла это и не скрывала отвращения к Авьену. Генрих видел ее, танцующую с императором: подтянутый стан, бриллиантовые звезды в волосах – густых и темных, как у баронессы фон Штейгер – «Стоит соскоблить позолоту, под ней окажутся язвенные струпья…», и где она теперь? Почему молчит? Проклятье! – изящно обнаженные плечи, такие беззащитные на фоне парадного мундира отца.

Только ради матушки он оставался здесь, живя от встречи до встречи, тоскуя без нее, как без морфия, и ради ее внимания отказываясь от привычных порций. Глотая «Цвайгельт», Генрих ревниво наблюдал за танцующими, и вздрогнул, услышав раздавшийся рядом голос:

– Ваше высочество?..

Склонившись в поклоне, Бела Медши – нахохлившийся ворон, – посверкивал снизу вверх умными и темными, как у всех турульцев, глазами.

– Вы тоже сбежали после первого же танца, граф? – любезно ответил Генрих, до дна осушая бокал и хорошо понимая, о чем пойдет речь.

– Хотел выразить признательность за это приглашение, – снова поклонился Медши, старательно выговаривая по-авьенски. Отороченный черным мехом ментик качнулся на плече, лунно блеснув посеребренными галунами. – Народ Турулы радуется вместе с вами и выражает надежду на ваше стопроцентное счастье.

– Жаль разочаровывать народ Турулы, но пока я чувствую себя счастливым где-то процента на два, – поставил опустевший бокал на стол, но лишь для того, чтобы лакей тут же заменил его на новый, наполненный до краев. – Не будем ходить вокруг да около, граф. Вы все еще ожидаете, что я изменю решение?

– Это бы осчастливило турульцев, ваше высочество…

– Пусть пока довольствуются имеющимся, – резко перебил Генрих. – При всей моей симпатии к вашей стране, я все еще являюсь авьенцем по крови и не готов предать корону.

– Речь не идет о предательстве, – мягко напомнил Медши, тоже принимая из рук лакея бокал. – Но под непосредственном покровительством Спасителя, – тут он приблизился и снизил голос, – моя страна могла бы обрести чуть большую независимость… равно как и вы сами, ваше высочество.

– Знаю! – Генрих нервно дернул плечом, вино омыло кровью стеклянные стенки, но не расплескалось – когда он успел отпить половину? – и на языке держался восхитительно пряный вкус.

Турульская корона – хорошая альтернатива безрадостному существованию в Ротбурге. Он никогда не был в стране, на чьем гербе расправила крылья мифическая птица Турула – сестра огненной Холь, – но жгучее, отчаянное свободолюбие этого народа было близким Генриху, и оттого еще более болезненным казалась невозможность принять предложение.

Невозможность и нежелание.

– Я все-таки наследник Авьена, – смягчаясь, негромко заговорил Генрих. – И не могу бросить страну в такой час, когда отцу угрожала опасность, а сами авьенцы страдают от эпидемий. А поэтому… – рука опять качнулась, и краем глаза Генрих выцепил в толпе танцующих фигуру матушки: изящно раскланявшись с отцом, она передавала руку следующему танцору, его сиятельству Конраду, любимому тестю, побрал бы его черт! – Поэтому, – повторил Генрих, – я вынужден отклонить ваше щедрое предложение, граф.

И плеснул остаток вина в горло.

Слизистую обожгло. Генрих задержал дыхание, смаргивая выступившие слезы. Черный силуэт турульца дрожал и распадался в прах. Наверное, в его крови тоже засел невидимый vivum fluidum.

– Ваше высочество? – услышал Генрих сдержанно-взволнованный голос Медши, не слушая его, заглядывая в размытое лицо, произнес тихо и внятно, вытачивая каждое слово:

– Найдите формулу, граф. Поддержите мои начинания. Несколько капель ламмервайна – и вам больше не понадобится Спаситель. Никому. Никогда.

Он не слышал, что ответил Медши – в конце концов, о ходе экспериментов ему отчитывался Натаниэль, а граф лишь обеспечивал прикрытие от любопытных глаз епископа Дьюлы, – зато в короткую паузу между трелями флейт расслышал знакомый матушкин смех. Склонившись к ее плечу, старый волокита что-то нашептывал императрице на ухо. Вспыхнув, Генрих отставил бокал на край стола и, одернув китель, шагнул обратно в бальную залу.

Танцующие пары расступались перед ним. Привычно, повинуясь давно заведенному механизму: прервать танец, склониться в поклоне или реверансе, приклеить на лица улыбки, опалить восторгом и обожанием.

От каждого взгляда под кожей Генриха вспыхивало по искре, и, когда он приблизился к матушке, огонь вовсю гулял по венам.

– Ваше сиятельство, позвольте, – твердо проговорил он, небрежно разворачивая старика за плечо.

– Генрих! – едва шевельнула губами императрица, отшатываясь и бледнея. – Приличия…

– Сегодня устанавливаю я, – запальчиво докончил он. – Вы обещали мне второй танец, и вот я пришел взять обещанное.

– Конечно, ваше высочество, – тесть наклонил седую макушку. Его подбородок трясся, во взгляде блуждала растерянность. – Простите, что нарушил…

– Прощаю, – через плечо бросил Генрих, мягко подхватывая безвольную руку матери.

– Благословите!

– Во славу Господа и именем моим, – он притянул императрицу ближе и заглянул в ее застывшее лицо. – Вы редко держите обещания, не так ли?

– Ты сам покинул нас невежливо и преждевременно, Генрих, – она, наконец, справилась с волнением, и маска на ее лице разгладилась. – Хотя могу тебя понять. Карлу Фридриху пришлось вальсировать с невесткой, а она танцует как верблюд!

– Не забывайте, что говорите о моей жене, – с досадой ответил Генрих, втайне признавая матушкину правоту.

– Мое сердце разрывается, когда я говорю о ней. Гляди, гляди! – приникнув к сыну и заставив того вздрогнуть от сладкого смущения, она украдкой глянула на танцующих и недовольно сдвинула брови. – Нет ни изящества, ни такта. Ужасно!

– Зато изящество и такт в наличии у тестя. Он уже успел обаять вас?

– Ты ревнуешь, дорогой?

– Я? Ревную? – делано возмутился Генрих, но сразу же покаялся: – Я ревную. А еще опасаюсь за вас.

– Из-за этого ужасного покушения?

– Да. Я испугался, что вы могли пострадать. А теперь боюсь, что переживания скажутся на вашем здоровье. Или, того хуже, вы покинете Авьен…

Она неловко рассмеялась, отводя глаза.

– Я ведь обещала, дорогой.

– От одной мысли, что могу потерять вас, я схожу с ума.

– Мой милый мальчик! – с улыбкой произнесла императрица, выпростав руку и дотронувшись до его щеки. – Сегодня я гордилась тобой.

Генрих выдохнул, порывисто поцеловал ее пальцы, и она тут же возвратила руку на его плечо.

– Я ждал этих слов больше всего на свете, – признался он, любуясь, как кровь снова приливает к матушкиным щекам, довольствуясь уже тем, что находится от нее так близко. – Как жаль, что никогда не услышу того же от отца.

– Он огорчен твоим выбором, Генрих. Так же, как и я.

– Вы не рады за меня, матушка?

– Я радуюсь, что ты, наконец, остепенишься. Твоя рассеянная жизнь… – она вздохнула, приподнимая брови и с надеждой заглядывая в его лицо. – Все эти слухи, что доходят до меня… они отвратительны, милый.

– Я отвратителен вам?

– Ты слишком легкомыслен, – огорченно ответила императрица и совсем тихо добавила: – И от тебя снова пахнет вином…

– Я не могу выпить на собственный юбилей и свадьбу? – поморщился он, замедляя шаг. Отгремели и повисли эхом последние аккорды. Пары остановились, и Генрих остановился тоже, однако, не выпуская ладони матушки.

– Прошу тебя, будь умереннее! – попросила она. – В конце концов, сегодня тебе придется исполнить супружеский долг.

– За это не волнуйтесь, – холодно ответил Генрих. – Я помню о долге перед фамилией и короной. У Авьена будет наследник… – и, нахмурившись, добавил: – Но, возможно, в нем и не будет столь острой необходимости.

– О чем ты?

Он сжал ее ладонь сильнее, удерживая бродящее по венам пламя.

– Послушайте, – заговорил, срываясь. – Я должен признаться вам… Наверное, теперь не лучшее время, но я так долго никому не говорил о своих изысканиях. Я знаю, вы поддержите меня и…

За окном грохнули залпы.

Императрица испуганно вздрогнула, но сейчас же обмякла: стекла окрасились разноцветьем, по паркету запрыгали отраженные блики салюта.

– Ах, красота! – зал наполнился щебетаньем. Сестры Ингрид и Софья как по команде бросились к распахнутым балконным дверям. За ними потянулись прочие гости.

– Смотрите, смотрите!

– Еще!

И снова бахнуло.

Императрица нетерпеливо дернула Генриха за рукав:

– Идем же! Ты пропустишь праздничный салют в свою честь!

– Подождите, мама, я ведь хотел кое-что вам сказать…

– Ах, неужели это не подождет всего пару минуток? – всплеснула она руками. – Ведь я сама выбирала шутихи. Прошу тебя, милый!

– Вы словно маленькая девочка! – засмеялся Генрих, сдаваясь. – Но мне приятна ваша забота.

Он позволил увлечь себя на балкон.

Императрица облокотилась о перила, и Генрих встал рядом, касаясь своим плечом ее обнаженного плеча.

За спинами толпились гости. Звенели бокалы. Дамы ахали, шелестя юбками и веерами. Но было ли до них дело?

– Вы самая красивая женщина империи, – тихо заметил он, не сводя восхищенного взгляда с мягкого и правильного профиля, и почти не глядя, как над крышами Авьена распускаются огненные бутоны.

– Надеюсь на это, мой мальчик, – рассеянно ответила императрица. – Запомни меня такой, прежде чем я увяну.

– Я буду любить вас и в старости.

– Старость! – воскликнула она, ежась, точно от озноба, и огненные нити салюта вызеленили ее лицо. – Какое ужасное слово. Пожалуйста, Генрих, не произноси его никогда!

– Оно гораздо лучше слова «смерть».

– Не для женщины, – возразила императрица, приникая к плечу сына и вздрагивая от каждого залпа. – Ах, это так мучительно! Видеть, как прежде безупречная кожа дряхлеет и покрывается морщинами. Волосы тускнеют. В глазах пропадает блеск… нет-нет! Это гораздо хуже смерти, милый! Это медленный распад. Как хорошо, что ты не увидишь… – Тут она запнулась и, испуганно подняв глаза, произнесла виновато: – Прости.

Генрих выпрямился и оледенел.

– Ерунда, – как можно небрежнее ответил он, не показывая, насколько его задели слова матушки. – Однажды это все равно произойдет. И даже несмотря на то, что я с особым вниманием отношусь к вашему спокойствию и здоровью, все же надеюсь, моя смерть случится гораздо позже условленного срока.

Он запнулся, подбирая слова и подрагивая от волнения.

Как давно он хотел рассказать! Как трудно давалось признание теперь.

Крыши осветились новой вспышкой и, выжигая небесный атлас, заполыхали огненные буквы: Г-Е-Н-Р-И-Х

– Вива! – загорланили где-то далеко-далеко за воротами Ротбурга, и эти залпы и крики оглушили Генриха и осушили его и без того напряженное горло. Слова разом испарились, голова опустела, как винный кувшин.

– Вива! – подхватили ближе, под окнами.

– Слава Спасителю! – радостно загомонили гости. – Ваше высочество! С юбилеем! Счастья вам! Авьен будет стоять вечно!

Императрица заливисто рассмеялась и по-детски захлопала в ладоши.

– Красиво, дорогой! – в восторге повторяла она. – Тебе нравится? Нравится?

Оркестр грянул гимн.

Лакей услужливо втиснул серебряный поднос, и Генрих машинально схватил бокал, стиснув его так, что стеклянные стенки тотчас же накалились.

– Матушка! – срываясь, снова заговорил он, стараясь перекричать духовые и скрипки, залпы и гомон гостей. – Это, действительно, очень важно! И, возможно, окончательно изменит весь миропорядок. Если только у меня получится… Выслушайте же, наконец!

– Вот где прятать! – послышался за спиной высокий голос равийской принцессы, и цепкие пальцы сжали локоть. – Вы прятать, а я искать!

Он обернулся, темнея лицом. Рядом с Ревеккой стоял вэймарский правитель.

– Дорогой кузен! – отрывисто проговорил он, привычно накрывая ладонью правой руки недоразвитую левую руку. – Ваша супруга заблудилась в салонах. Мне пришлось любезно сопроводить ее сюда.

– Благодарю, – сухо ответил Генрих. – Я оценил вашу заботу.

– О жене прежде всего должен заботиться ее муж, – возразил Людвиг. Совершенно нахально отодвинув Генриха плечом и ловко, по-военному прищелкнув каблуками, поклонился императрице. – Вы все хорошеете, ваше величество.

– Я польщена, – сдержанно произнесла она, отчасти разделяя неприязнь Генриха к вэймарскому королю и всему Вэймару в целом, но подавая руку для поцелуя. – Простите, что не явилась на вашу коронацию.

– Зато на нее явился его императорское величество. И этот благородный жест укрепит союз между Вэймаром и Авьеном! Да! – он гордо вскинул подбородок. – Я также выражаю почтение мужеству, с которым император держался при сегодняшнем тревожном событии!

– Его величеству ничего не угрожало, – Генрих снова вклинился между матушкой и королем, нервно сжимая бокал и замечая, как в стекле закипают пузырьки. – И не будет угрожать, пока я нахожусь рядом.

– Большая удача иметь такого сына, как вы, любимый кузен, – улыбка Людвига, точно вырезанная из бумаги, казалась раздражающе фальшивой. – Уверен, при такой поддержке его величество кайзер проживет до ста лет и больше, храни его Господь! – он завел глаза и набожно перекрестился. – Что хорошо для империи, но не очень хорошо для вас, мой друг. Я имею в виду, – добавил Людвиг, поймав полыхающий взгляд Генриха и явно радуясь, что колкость достигла цели, – вам очень не скоро передадут корону. А ведь время идет. Сколько вам исполнилось? Двадцать пять? – он сокрушенно покачал головой. – Я стал королем в двадцать четыре.

Коснулся стеклянным боком бокала, вросшего в ладонь Генриха. Финальный залп болью опалил затылок, мир сузился до булавочной головки, на острие которой блестела одна лишь улыбка Людвига. И не осталось ни мыслей, ни слов – только пронизывающая дрожь и огонь, изнутри покалывающий пальцы.

– За то, чтобы мечты исполнялись своевременно, – тем временем, произнес вэймарский правитель. – И я выиграл давнишний спор.

– Спор?

Череп сдавила опоясывающая боль. Моргнув, точно избавляясь от насыпанного в глаза песка, Генрих с тоской заметил, что гости снова потянулись в бальную залу, а вместе с ними и матушка – отец-император торжественно держал ее под руку, выводя на последний за этот вечер круг.

– Что я получу корону раньше тебя, кузен, – напомнил Людвиг, в отсутствие зрителей больше не считая нужным придерживаться этикета. – Спроси у завсегдатаев салона фрау Хаузер, они подтвердят пари.

– Я помню, – глухо ответил Генрих. – Завтра же в гостевые покои доставят ящик игристого.

Боль разрасталась, воздуха не хватало.

Не выслушала, не дождалась. Все помысли, надежды, слова, вся любовь и жизнь Генриха были неважными для нее. Тогда почему он сам считал, будто это важно? Так глупо, так смешно.

– Приятно, когда выполняются обязательства, не правда ли, Хайнрих? – сквозь мигрень донесся омерзительно раздражающий голос Людвига.

– Правда, Лютц, – ответил Генрих. До дна осушил бокал, даже не почувствовав вкуса, боль отступила на время, оставив в затылке саднящую тяжесть. – Надеюсь, этот пустяк поднимет тебе настроение.

– Корона – не пустяк!

– Для Вэймара возможно, – Генрих придал голосу небрежный тон и покачнулся с мыска на пятку, отчего сабля тоже качнулась и хлопнула Людвига по ноге. – Когда мои предки властвовали над одной пятой частью мира, твои, дорогой кузен, еще выкапывали коренья. Что значат жалкие двадцать пять лет по сравнению с многовековой историей династии Эттингенов? – он пожал плечами, поклонился жене, все это время стоявшей рядом с приоткрытым от непонимания ртом, сказал: – Простите, дорогая. Увидимся в спальне.

И чеканной походкой направился в буфет.

Салют отгремел. Над Авьеном погасли последние искры, а звезды все не появлялись – небо оставалось выглаженным и пустым.

Весь последующий вечер Генрих напивался: угрюмо, методично и с полной самоотдачей. Между перерывами на выпивку он танцевал дважды – сначала с графиней Тапиш, потом – со старшей сестрой Софьей. Кажется, о чем-то спорил с галларским послом, а после, когда мигрень становилась невыносимо острой, и у колонн мелькал нескладный силуэт Ревекки, сбегал на балкон, где жадно глотал ночную прохладу и тревожно вслушивался в разудалые песни, распеваемые нестройными голосами.

Авьенцы праздновали и пили.

И Генрих пил вместе со всеми, но облегчение не наступало.

Пришел в себя уже в собственной гостиной, не понимая, дошел ли сам или его довели лакеи. Споткнулся о столик, строго сказал ему: «Не толкайся!», и упал в поспешно подставленные руки Томаша.

– «Блауф… ранкиша!» – заплетаясь, проговорил Генрих. – Немедленно сюда!

– Ваше высочество, позвольте!

Томаш усадил его в кресло, и Генрих облокотился о стол, исподлобья глядя на камердинера: его силуэт двоился, мерцала электрическая лампа и пестрые пятна бабочек, точно живые, ползали по стенам.

– Людвиг… типич… ный солдафон, – бубнил Генрих, пока Томаш, опустившись на колени, расстегивал ему портупею. – Считает… Авьен должен упасть, как спелое яблоко… в руки вэймарскому правителю… Спелое яблоко, а? Как… кая пошлость! – сабля звякнула о паркет. Генрих в досаде отшвырнул ее ногой. – Корона! Мн… мне предлагали трижды! Но это такой пус… тяк по сравнению с… с… – он выпрямился, позволяя камердинеру расстегнуть воротник кителя. Дышать сразу стало легче. – Ты слышишь, Томаш?

– Я весь внимание, ваше высочество.

– Ты веришь… что я могу из… изменить мир?

– Я верю любому вашему слову, вы отмечены Богом.

– Богом! – фыркнул Генрих, стукнув кулаком о подлокотник. Пламя куснуло ладонь, но не вырвалось наружу, и Генрих поморщился и потер зудящий стигмат через перчатку. – Я не верю в бога, Томаш. В наш… шем просвещенном веке каждое явление можно объяснить наук… кой! Химией! – вздохнул, справляясь с икотой, и поймал пустой взгляд черепа на столе. – Вначале было Слово? Чушь! Религиозные бредни! Снач… чала был сontagium vivum fluidum! Великий распад и тьма нигредо! Но где же мое вино?!

– Осмелюсь заметить, ваше высочество, на сегодня достаточно. Ваша матушка велела…

– Моей матушке все равно! – досадливо перебил Генрих, щурясь на лампу, истекающую желтизной. – Она не хочет слышать… а, впрочем, – пожал плечами: – как… кая разница? Жизнь все равно пытка… Томаш! Мне не передавали ник… каких писем?

– Нет, выше высочество, – откликнулся камердинер. – Изволите привстать? Я сниму ваш китель и регалии.

– Сними, Томаш, – согласился Генрих, поднимаясь. Его качало, и качались – вправо, влево, – портьеры от сквозняка. – Они душат меня… орден точно ошейник… я, кажется, велел еще вина?

– Ваше высочество! – выпрямился камердинер, тон его голоса балансировал между привычной сдержанностью и допустимым протестом. – Напоминаю, вас ждет супруга!

– Суп… руга? – Генрих нахмурился, вспоминая. В голове клубился туман, череп скалился, будто в насмешку. – Ах, да! Я ведь женился сегодня… – он плюхнулся обратно в кресло. – Так что же? Подождет. Дай мне бумаги! – И сам притянул стопку и чернильницу. С пера упала клякса – живая и по-тараканьи лоснящаяся. – Знаешь ос…собняк на Лангер… штрассе? Куда доставлял цветы. Отн… отнесешь туда.

Рука не слушалась, из-под пера выпрыгивали безобразные буквы:

«Баронессе фон Штейгер, с глубоким почтением лично в руки…»

Не то, слишком официально. Попробовать по-иному:

«Дорогая Маргит! Я вспоминаю последнюю встречу и поцелуй…»

А это уже неприлично.

Генрих комкал бумагу, в досаде швырял под стол, писал снова:

«С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой…»

С улыбкой? Скорее, с острым стилетом, выстреливающим из рукава, как маленькое жало.

– Одн… нако какая выходит банальность! – сердился вслух и рвал листы.

Слова рождалась в истерзанном мигренью мозгу, громоздились, набухали, как дождевые градины, с готовностью катились с языка, но таяли, едва касаясь бумаги.

В глубине дворца тревожно и гулко пробили часы.

– Час пополуночи, ваше высочество, – послышался голос камердинера. – Супруга ожидает, и я должен сопроводить…

– К дьяволу! – Генрих рывком поднялся с кресла, царапнув ножками паркет. Томаш терпеливо застыл у стола – весь в черном, как эбеновый божок вроде тех, что Натаниэль привозил из Афары, – и так же выжидающе неподвижен. – Мне не будет покоя, так ск… скорее разделаемся с этим!

Пошатываясь, пересек комнату, и Томаш, поклонившись, распахнул перед ним двери.

В супружеской спальне – полутьма, в канделябрах плавились свечи. Гувернантки порхнули как белые голубки, оставив после себя шорох юбок, тонкий шлейф фиалковых духов, цветы в напольных вазах, разобранную кровать, да еще принцессу Ревекку, сидящую на самом ее краю.

– Спаситель! – подскочив, по-равийски пролепетала она, и складки просторного пеньюара зашелестели, точно крылья ночных мотыльков.

– Сид… дите, – тихо сказал Генрих, опираясь спиной на дверь и чувствуя, как поясницу холодят медные ручки. – Вы ждали меня? Прелестно.

Приблизившись к Ревекке, поддел пальцем ее подбородок. Она задрожала, глядя на Генриха снизу вверх: тени подчеркивали не первую молодость, длинный нос еще больше заострился и стал походить на воткнутый между сырными щеками нож.

– Вы знаете, почему я здесь? – осведомился Генрих, не отпуская ее лица и наслаждаясь запретным прикосновением и ответным страхом.

– Да, ваше высочество. Супружеский долг…

– Долг! – он поднял указательный палец. – Как много в эт… том слове. Долг перед империей и династией! Да, моя дорог… гая! Главное – династия.

Он тяжело опустился – почти упал, – рядом. Узоры на потолке шли рябью, и масляное лицо Ревекки расплывалось и превращалось в другое – либо баронессы фон Штейгер.

– Династии нужен наследник, – продолжил Генрих уже по-авьенски, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд. – Сын – это власть. А власть – это не т… только обязательства… но и возможности. Не правда ли, Мар… гит? Я не многого прошу. Всего одну возможность!

Она склонилась над ним – взволнованная, белая-белая, как привидение. Генрих позволил стащить с себя сапоги, а потом увлек ее на подушки. Голова гудела, как колокол, пряный вкус вина смешался с легкой кислинкой от поцелуя.

– Вы дрожите? – шептал он, нависая над женщиной, и уже не понимая, кто перед ним – Маргарита ли, Ревекка, а, может, Марци. – И правильно. Я могу сд… делать больно. А иногда хочу сделать больно… но вы терпите.

– Ох, Генрих! – всхлипывала она, тянулась мокрыми губами.

Он уворачивался от поцелуя: – Без нежностей, прошу! – и сминал ее сорочку, оголяя бедра – выше, выше! – пламенея от открывающейся ему наготы. Да и какая разница? В определенный момент все женщины становятся одинаковы, и он выцедил сквозь плотно сжатые зубы:

– Лежит… те тихо. Тогда я не обожгу вас…

И, нарушая все запреты, скользил перчатками по оголенному телу, втайне надеясь, что его прикосновения достаточно горячи, и этим утоляя первобытную охотничью злобу.

Потом, вобрав вместе со вздохом надсадный женский вскрик, он начал двигаться скупо и резко. Пьяная ночь дышала в затылок. Над изголовьем елозили тени. И где-то за окном – а Генриху казалось: внутри него самого, – заступая на еженощную вахту, бились и умирали мотыльки.

Он умирал вместе с ними, с каждым выдохом распадаясь на части и с каждым вздохом возрождаясь вновь, но лишь для того, чтобы в конце, выплеснувшись жизнью, упасть на беспросветное дно нигредо.

Во имя династии.

Во имя короны.

И чего-то еще, до смешного нелепого и пустого.

–

[1] Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки

5.2

Ротбург, утро после бала

Разлепив один глаз, не понял, где находится. Вроде, тот же давящий лепниной потолок, и те же плотные портьеры, не пропускающие и толики столь необходимой сейчас свежести, но под спиной – жесткие доски, и в горле – пустыня.

– То…маш! – прохрипел Генрих, пытаясь подняться, но в слабости снова падая на подушку. Жалобная просьба – воды! – так и осталась невысказанной.

Пошарил рукой подле, но вместо поверхности журнального столика зацепил ножки и нижний край кровати. Удивился, открыл второй глаз и понял, что лежит на полу, зато полностью укрытый покрывалом.

– Что, черт возьми?.. – Генрих поднялся на локте, сквозь рассветную муть разглядывая сидящую на постели женщину – нахохлившуюся, как птичка, остроносую и на редкость нескладную. Кого на этот раз подсунула фрау Хаузер? Могла бы привести фройлен помиловиднее. И помоложе.

– Доброго вам утра, сударыня, – размалывая слова в вязкую кашу, проговорил Генрих. – И всего хорошего. Деньги получите у Томаша. Девочкам со Шмерценгассе поклон.

Она округлила глаза и выговорила с сильным акцентом:

– Коко! Я не понимать что!

Вспомнил.

Ревекка Равийская. В горе и радости, в болезни и здравии отныне его жена.

Допился. Перепутал принцессу с проституткой.

В горле забулькал истерический смех.

– Коко в порядке? – тревожно вскидывая белесые брови, осведомилась Ревекка. – Вы уснуть и упасть, я вас крыть… как это? Покрывать накрывалом!

– Накрыла покрывалом, – машинально поправил Генрих. – Удивительная забота.

С трудом поднялся, опираясь на столик. В глазах еще мельтешили мушки, в ушах шумело, но сквозь шум слышалась неясная суета и топот снаружи.

После приема высокопоставленных гостей всегда бывает немного суетно, но хорошо бы слугам вести себя тише.

– Почему не позвали Томаша? – прохрипел Генрих, хватая графин. Рука тряслась, горлышко цокало о край стакана.

– Звать?

– Да. Камердинера. Или любую из камеристок.

Вода, побывавшая в его ладонях, стала отвратительно теплой, но Генрих все равно жадно выхлебал до дна и плеснул еще. И все-таки, что там за шум? Под окнами слышалось ржание лошадей, раздражающе громко хлопали двери. Кто-то из гостей отъезжает? Вот бы это был его надутое величество Людвиг! Пусть подавится своим выигрышем!

– Я так волнение! – тем временем, с совершенно несчастным видом произнесла Ревекка. Под ее припухшими глазами залегли тени: плакала? Не смогла уснуть? Он был слишком груб этой пьяной и злой ночью? Может, все вместе. – Я забыл язык… Как звать, если забывать?

– Колокольчик! – Генрих указал на витой шнур у кровати. – В колокольчик звонить, камеристка приходить! Вот так!

Он подергал за шнур. Почти одновременно с тихим трезвоном распахнулась дверь, и действительно вбежала запыхавшаяся камеристка.

– Ваши высочества! – она присела в книксене и выпалила на одном дыхании: – Доброе-утро-чего-изволите?

– Что там за шум? – осведомился Генрих, выпивая уже третий по счету стакан. Голова постепенно прояснялась, хотя тупая игла по-прежнему сидела где-то в лобных долях. – Кто-то из гостей съезжает?

– Съезжают, ваше высочество. Ее величество императрица.

– Кто? – стакан со стуком опустился на столик и выплеснул остатки воды. – Матушка? Почему не…

Генрих умолк. Засевшая игла заворочалась, прокалывая мозг, черные мушки перед глазами расплылись до жутких чернильных пятен.