Текст книги "Нигредо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– И что вы предлагаете?

– Выделить больше времени на обучение и подготовку солдат, – быстро ответил Генрих, следя за мухой, теперь пикирующей к его плечу. – Офицеры расположений тоже должны приложить усилия для изучения языка своих подчиненных, – рывками, палец за пальцем, он принялся стаскивать перчатку. – В конце концов, из кого набирают офицерский состав? Из некомпетентных лодырей? Если авьенцы настолько не дорожат своими погонами, мы выдадим их боннийцам, равийцам, турульцам! Дадим возможность карьерного роста и для представителей нетитульных наций!

Генрих щелкнул пальцами, и муха, обуглившись до черной крошки, упала на паркет. Кайзер вздрогнул и утер лысину платком.

– Хм, хм, – промычал он, опасливо поглядывая на Генриха. Тот, перехватив взгляд, устыдился и спрятал руки за спину, но все же продолжил:

– К тому же, армия нуждается в перевооружении. Артиллерийское снабжение слабое, и это стоит признать. В Галларе уже год как используют восьмимиллиметровую винтовку, и она показала отличные результаты. Давайте закажем пробные образцы!

– И что же, сударь, вы полагаете, это решит существующие проблемы?

– Хотя бы их часть! – дернул подбородком Генрих. – С чего-то ведь надо начинать?

– Возможно, возможно… – брови его величества снова сошлись на переносице, взгляд отяжелел. – Вот только кому поручить? – он покачал головой. – Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…

– Уж вашим генералам по силам справиться с таким пустяком, – пожал плечами Генрих. – Поручите любому из них.

– Я лучше поручу это вам.

– Воля вашего императорского величества закон, – слегка поклонился Генрих. – И, если это все, разрешите мне…

Он не договорил.

Смысл сказанного настиг его, как настигает приливная волна, в груди стало больно и горячо.

– Простите, ваше величество? – осторожно подбирая слова, заговорил Генрих. – Мне вдруг показалось, будто вы…

– Не показалось, – жестко перебил кайзер. – Я собираюсь поручить это вам.

Генрих упал обратно в кресло. Зародившийся под сердцем огонь вязко потек по венам, и, чтобы унять радостную дрожь, он с силой сжал подлокотники.

– Второго дня, – продолжил кайзер, – я разбирал бумаги, и обнаружил ранее присланные вами предложения. Я внимательно их изучил и, должен признать, они не дурны.

– Тогда вы отклонили их, – с усилием вытолкнул Генрих. – Почему теперь…

– Потому что я пересмотрел свое решение. Ваш смелый поступок во время торжеств позволил мне взглянуть на вас с новой стороны. И пусть я не в полной мере одобряю его и не могу разделить восторгов авьенцев – да, да! Не думайте, будто я не читаю газет! – вы показали себя человеком хотя и порывистым, но благородным.

– Ваше величество! – Генрих снова привстал. – Как Спаситель и ваш сын, я не мог поступить иначе!

– И я оценил это. Возможно, что допустил ошибку, когда судил о вас слишком предвзято, – из-под кипы бумаг кайзер достал сложенную вчетверо карту, и Генрих сел. – Но ваша самоотверженность и знания впечатляют. Смотрите-ка! – разгладив ладонью бумагу, император удивленно качнул головой. – Вы оказались правы, в Далме и правда стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии. Скажите, сударь, вы могли бы отправиться туда на следующей неделе?

– Отправиться? – эхом повторил Генрих. – Но мне запрещено покидать Авьен.

– Спасителю да, – ответил кайзер, поднимая глаза. – А генеральному инспектору сухопутных войск империи – нет.

На миг стало трудно дышать. Генриху хотелось расстегнуть воротник, чтобы глотнуть немного воздуха, унять пустившееся в оживленный галоп сердце. Он поднял ладонь, но встретился с взглядом отца: в глубине его глаз искрилась теплая радость.

И тяжесть отступила.

– Я даже не мечтал, – сказал он, выпрямляя спину и опуская руку на подлокотник. – Ваше доверие дорогого стоит! Я сделаю все, чтобы оправдать его, отец!

– Тогда подготовьте доклад. На завтрашнем заседании я собираюсь поднять вопрос перевооружения армии.

– Вы допускаете меня до заседания кабинета министров?

– И более того: настаиваю на вашей явке. Помнится, вы хотели предложить что-то по предупреждению дальнейших вспышек чахотки?

– Да, открытие больниц для малоимущих и финансирование научных исследований.

– Жду предложений и по этому вопросу. Только тщательно подбирайте слова, не забывайте, что вас будут слушать мои министры, а не посетители салона на Шмерценгассе.

– Отец! – Генрих почувствовал, как вспыхнули уши.

Лукавый огонек мелькнул во взгляде кайзера и пропал.

– Ступайте же теперь. Надеюсь, вы довольны?

– И благодарен!

Генрих поднялся – пружинисто и легко.

Почему кабинет отца прежде казался ему мрачным и неприветливым местом? Нет, здесь вполне просторно и вольно дышится, в солнечном свете кружатся золотые пылинки, в фарфоровой вазе – не замеченный раньше букет. Не розы – обычные полевые цветы, которые так любит матушка.

– Генрих.

Оклик заставил его вздрогнуть и опустить взгляд.

– Когда вы росли, – продолжил кайзер, – мне нечасто удавалось быть рядом с вами. Я всегда был больше императором, чем отцом. И хотел в вашем лице видеть, прежде всего, достойного преемника, потом Спасителя, и под конец – сына, – его горло дрогнуло, и Генриху подумалось, что отцу, должно быть, тяжело подбирать слова. – Не удивительно, что я совершенно не знаю вас. И больно представить, что уже поздно…

Он умолк, встревоженно глядя на сына, лоб собрался в морщины. Точно на миг осыпалась гранитная скорлупа, и под ней оказалось что-то человеческое, живое, уязвимое.

Не кайзер и не полководец – просто усталый пожилой человек.

– Нет, отец, – с мягкой улыбкой ответил Генрих. – Если этого хотим мы оба – поздно не будет никогда.

6.2

Особняк барона фон Штейгер

В сейфе Марго – полная картотека ее клиентов.

Семейные скелеты – вместе с грязными тайнами и маленькими личными грехами, – аккуратно вынуты из шкафов, разобраны на косточки, перемыты и убраны в переплеты. Тут же – финансовая книга, где летящим почерком по-славийски прописано, кем, сколько и за какую услугу переведено на банковский счет фон Штейгер, жирно подчеркнуты должники и вымараны те, чьи грехи прощены и списаны.

Бумаги барона на нижней полке: ордера, чеки, векселя…

Ни одной долговой расписки, ни закладной на дом, ни намека на связь с ложей «Рубедо».

Марго вытерла взмокший лоб.

– Ну же, господин барон! – обратилась она к портрету. – Подскажите, что мне искать, дорогой муженек?

«Думай», – издевательски ощерился с портрета фон Штейгер.

Марго в досаде поддела ногой оброненные папки.

– Вы и при жизни были бесполезны! Теперь и подавно.

Бумаги с шорохом разлетелись. Что-то звякнуло о паркет, блеснуло в дрожащем газовом свете. Марго наклонилась и подняла треугольную пластинку с изображением вытравленного в меди одноглазого солнца – в насквозь пробитый зрачок прошла бы толстая бечева.

– Фрау? – в приоткрытую дверь просунулась Фрида, и Марго машинально спрятала пластинку в лиф. – Вам пакет.

– От кого?

Фрида просеменила через кабинет, протянула квадратный сверток, перевязанный простой лентой.

– Не могу знать, – ответила, с любопытством косясь на раскиданные бумаги. – Принес какой-то мальчишка. Вроде и посыльный, но выглядел странно.

– Насколько странно? – спросила Марго, и обдало жаркой волной. Неужто «мальчики из хора» от его преосвященства?

– Черномазый, как в саже, – сказала Фрида. – Я спрашиваю: от кого? Кому? А он только повторяет: Маргит, Маргит! С вашего позволения сунула ему четверть гульдена.

– Хорошо, Фрида, иди.

Пакет был тяжелым и твердым на ощупь, с краю – темная капля сургуча. Витые линии складывались в едва различимую «Э».

– Фрида!

Служанка остановилась, подняла на баронессу вопросительный взгляд.

– Мое письмо, – подавляя волнение, быстро проговорила Марго. – В Ротбург, помнишь? Ты отнесла его?

– В тот же день, фрау. И доложила тогда же вечером.

– Доложила? Вот новость! Не помню…

– Вы, смею заметить, тогда выглядели взволнованно, как не в себе. Может, и запамятовали.

– Да, да, – закивала Марго, сжимая сверток и вдыхая бумажную пыль, будто нагретую от прикосновений. – Так тебе удалось передать его?

– Передала, как вы и просили. Сперва меня чуть не отправил восвояси гвардеец, но потом вышел пожилой представительный господин в черном фраке. Осведомился, кто я и откуда, осмотрел письмо, но вскрывать не стал, потом велел передать, что все будет доставлено по назначению… – Фрида умолкла, переводя дух, и ее глаза загорелись восторженностью. – Ой, госпожа! Правда? Вы правда видели его высочество, а, значит, это…

– Иди! – перебила Марго, вздрагивая от волнения. – И не болтай, слышишь?

– Слушаюсь, – Фрида отскочила к двери, совершенно по-детски повертела сложенными в щепоть пальцами у губ – «рот на замок и молчок!», – и выскользнула за дверь.

Марго взяла со стола стилет – вертляво порхнул мотылек на рукояти, – и взрезала ленту. Оберточная бумага шелестела, как осенняя листва, и пахла так же – теплом и солнцем. Из-под обертки вынырнули золотые буквы.

– «Бабочки Авьена», – вслух прочитала Марго и рассеянно пролистала книгу – перед глазами мелькнули рисованные от руки иллюстрации, – а на колени выпал сложенный вдвое листок. Она подхватила его, замирая от какого-то сладкого предвкушения, поспешно развернула и встретилась с собственным портретом.

Рисованный набросок в нескольких штрихах удивительно точно передавал сходство, а кроме того, приподнятые брови и глаза, ярко выраженные и густо подчеркнутые углем, придавали лицу выражение печальной задумчивости.

«Такой Вы запомнились мне…», – значилось ниже.

Марго глубоко вздохнула и поймала свое отражение в трюмо: блуждающая улыбка на губах и глаза – два темных агата.

«Взгляни на себя! – послышался язвительный голос барона. – Краснеешь как невинная институтка! Портретик, ну так что с того?»

– Красиво, – тихо сказала Марго, продолжая задумчиво улыбаться. – Я красивая здесь… но почему-то печальная.

Может, художник подметил тоску по Родиону – как он сейчас, несчастный мальчик? Думает ли о сестре? Читает ли книги, что в прошлый раз принесла ему Марго? – а, может, автор портрета вскрыл приросшую к ее лицу маску и обнаружил под ней не признаваемую самой Марго трогательную хрупкость.

Листок подрагивал в руке, щеки пунцовели от прилившей крови. Марго вздохнула, с усилием перевернула бумагу и прочла дальше:

«…с тех пор постоянно о Вас думаю. Счастлив знать, что Вы не держите на меня зла и были в тот день на Петерсплатце. Я также хочу увидеться с Вами…»

По спине прокатилась теплая волна. Марго прикрыла глаза и сидела так, боясь шевельнуться, с головой звенящей и легкой, наполненной мыльными пузырями мыслей. Словно огромное колесо вновь подбросило ее и понесло вверх, над зелеными островками Пратера, над крышами Авьена, к самому солнцу – влекущему и обжигающему. Захочет – согреет теплом, захочет – сожжет дотла.

Такое новое, головокружительно странное чувство…

Марго и в самом деле почудилось, будто пол ускользает из-под ног, и это напугало ее. Распахнув ресницы, она судорожно вцепилась в письмо и, вникая в каждое слово, прочитала:

«В субботу будет открытие нового госпиталя на Райнергассе, я буду там. Приходите…»

Госпиталь? Не тот ли, куда инспектор Вебер обещал перевести Родиона? Он ведь тоже хотел что-то сказать тогда, на Петерсплатце…

Марго неуютно поежилась: букет, полученный от инспектора, так и остался вянуть в гостиной, не то, чтобы она намеренно игнорировала знаки внимания, но за всеми последними событиями – болезнью, встречей с епископом, бумагами покойного мужа, ответным письмом Спасителю, наконец! – она совершенно забыла о Вебере.

И теперь хризантемы, пожухлые и скучные, торчали в углу гостиной, а у Марго – из чувства вины или растерянности, – не хватало духа убрать их.

Она опустила все еще пылающее лицо и, боясь встретиться с ядовитым взглядом фон Штейгера, прочла до конца:

«Постскриптум. Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один – кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?».

И еще ниже:

«Ответные письма прошу передавать следующим образом: с шести до семи утра у зимнего манежа будет ожидать мой кучер Кристоф, с семи до восьми вечера у восточных ворот – камердинер Томаш Каспар.

Всегда Вам преданный Г.»

Дойдя до последней буквы, Марго снова скользнула глазами вверх, к началу письма, и прочла его бегло, целиком, глотая слова, как микстуру. А потом еще раз. И еще. Пока не ощутила в желудке сытое тепло и не откинулась на спинку кресла, в радостном волнении разглядывая портрет.

Первый и единственный портрет, который когда-либо был у Марго.

В нем чувствовалась талантливая, но не совсем твердая рука. Размашистые штрихи выдавали натуру импульсивную и – пылкую? какая точная характеристика для человека, в чьих жилах течет огонь! – одновременно пугающую и притягательную.

В той же манере оказались выполнены иллюстрации в подаренной книге.

Если бы не имя – Рудольф Габихтсберг, – Марго бы подумала, что автором является сам Генрих.

Листы шелестели, как крылья ночных мотыльков. С рисунка на рисунок перепархивали бабочки. Марго улыбалась, рассеянно следя за их черно-белым танцем. Но замерла, зацепившись взглядом за крупное, расчерченное на кольца, брюшко и узор, напоминающий человеческий череп.

Мертвая голова.

Бабочка с отцовского стилета.

Судорожно вцепилась в книгу, Марго зашевелила губами, по слогам разбирая латынь:

Ache-ro-ntia at-ro-pos

«Название с древности внушало людям страх, – читала она дальше по-авьенски. – Первое слово происходит от названия реки в загробном мире, второе – от имени богини судьбы, рока.

Это самый крупный представитель семейства бражников и одна из самых больших бабочек в Священной империи.

Бабочка Мертвая голова может издавать резкий и пронзительный писк, который, в совокупности с пугающим рисунком на ее груди, сделал насекомое предметом для суеверий. До сих пор считается, что бабочка используется в черной магии, а звук, издаваемый насекомым, воспринимается как способ общения чернокнижников с умершими душами. В некоторых странах верят, будто чешуйка с крыла этой бабочки, попав в глаз, причиняет слепоту. И, согласно легенде, именно с появлением Acherontia Atropos связано распространение свирепствовавшей в империи чумы. Немудрено, что с древних времен данный вид бражника преследуется и уничтожается, и в настоящее время находится под угрозой исчезновения…»

В глубине дома начали звонко отбивать время часы.

Едва не выронив книгу, Марго выпрямилась в кресле и встревоженным взглядом обвела кабинет: тени порхали по углам, в газовых лампах трепетали огоньки, и барон, прикрыв тяжелые веки, затих и молчал, погруженный в апатию.

Марго сглотнула слюну.

Никто не изобразит на фамильном гербе Acherontia Atropos. Никто – кроме ее отца.

Дрожащими руками она завела за уши выбившиеся пряди волос. Дыхание постепенно восстанавливалось, но прежняя легкость прошла, оставив место тревожному возбуждению.

Его высочество – нет, Генрих. Конечно, его зовут Генрих! – отправил Марго не только письмо, от которого до сих пор тянуло теплом, но и зацепку к тайнам ее семьи. Вот только бы узнать – каким?

Часы в доме отбили положенное время. Но едва стих последний – седьмой, – удар, как за ним последовал новый.

Только на этот раз постучали в дверь.

6.3

Госпиталь Девы Марии, Райнергассе

– Так сколько, говорите, пациентов вмещает госпиталь?

– Сто сорок душ, ваше высочество.

– С новыми флигелями будет триста. Оборудование доставили?

– Прошу сюда.

Смотритель распахнул двери и сам услужливо отскочил в сторону, пропуская вперед Генриха, за ним – Натаниэля, после – Имре Фехера с торчащим из нагрудного кармана карандашом, и следом – темнокожего мальчишку, серьезного и похожего на обезьянку, в каждой руке которого – по саквояжу.

– Кабинет герра Вэнрата, пожалуйста, господа…

– Уэнрайта, – поправил Натаниэль, засовывая большие пальцы в карманы брюк и оглядывая кабинет – нагромождение шкафов и наполовину разобранных коробок. – Доктора Уэнрайта.

– Вам придется запомнить это имя, – заметил Генрих. – Доктор Уэнрайт отныне ваш координатор и главный научный руководитель.

Смотритель поклонился сначала Генриху, затем Натаниэлю, и на всякий случай редактору. Тот, улыбкой приподняв черные и тонкие, будто нарисованные усики, привычно сунул карандаш в угол рта, похрустел им и осведомился:

– Насколько я понимаю, заведение рассчитано не только на солдат?

– И на гражданских тоже, – вместо смотрителя ответил Генрих. – Завтра откроем отделение для особо запущенных случаев туберкулезных больных и флигель для выздоравливающих. Если дело пойдет на лад – а оно пойдет, я уверен! – откроем еще два подобных заведения на окраинах.

– Я предлагал переименовать госпиталь в вашу честь, ваше высочество, – проговорил смотритель, сияя от радости и преданно заглядывая ему в глаза.

– Зачем это? Не нужно! – Генрих поморщился. – Дева Мария – как и наша императрица, покровительница больных и страждущих. Пусть госпиталь носит ее имя. А это, – он указал на собственный портрет в золоченой рамке, – уберите немедленно. Здесь научная лаборатория, а не молельня.

Смотритель округлил глаза, но бросился выполнять приказ. Имре Фехер со значением переглянулся с Натаниэлем и почесал кончик носа обгрызенным карандашом.

– Его преосвященство будет недоволен, – вполголоса заметил он.

– Разумеется, – с улыбкой ответил Генрих. – Разумеется…

Он был недоволен уже тогда, когда его императорское величество велел зачитать доклад, над которым Генрих корпел вечером и ночью, отменив все встречи и отвлекаясь только на кофе. Наверное, благодаря этому бодрящему напитку – ну, может, еще и двум шприцам морфия, впрыснутых для успокоения незадолго перед заседанием кабинета министров, – Генрих совсем не чувствовал усталости, был спокоен, собран и вполне убедителен, чтобы получить одобрение кайзера.

И недовольство его преосвященства, конечно.

– У нас уже есть приходские больницы, – говорил тот, глядя мимо Генриха, словно вместо него в кабинете стояла одна из статуй кафедрального собора. – Их вполне достаточно. Да и растрат будет меньше.

– Не знал, что вы, ваше преосвященство, еще и казначей, – ответил Генрих, в отличие от епископа, оглядывая его фигуру – сухую и черную, как труп насекомого. – Позвольте мне самому разобраться с тратами. Финансовую поддержку я беру на себя.

– Много веков поддержку народу оказывала церковь, – заметил Дьюла. Его пальцы по-паучьи перебирали складки сутаны, будто плели невидимую сеть. – Это традиция.

Генрих позволил себе надменную усмешку и ответил:

– Пришла пора пересмотреть традиции. И избавиться от наиболее устаревших.

Потом разговор перешел на другие темы, касающиеся перевооружения армии, потом выступил министр-президент, за ним – сам кайзер. Генрих исписал весь блокнот, а в перерывах, по-мальчишески прикрывшись ладонью и едва скрывая улыбку, прорисовывал мягкий девичий профиль. Письмо баронессы фон Штейгер он прочитал сразу же, как только взялся разбирать корреспонденцию, и внутреннее ликование не смогло нарушить даже столкновение с епископом, происшедшее уже после заседания, за дверями императорского кабинета.

– Вам не кажется, – заговорил Дьюла, прожигая Генриха взглядом, – что вы слишком много на себя берете, ваше высочество?

– Я беру на себя ровно столько, сколько положено Спасителю.

– Вы послужите своему народу. Но пока ваше время не пришло.

– Что ж, ваше преосвященство, – ответил тогда Генрих. – Я весьма нетерпелив!

Теперь он не сомневался, что епископ Дьюла не явится на открытие, хотя и получил формальное приглашение. И это было на руку Генриху: в день перед торжеством из алхимических лабораторий под Штубенфиртелем было вывезено оборудование, которое могло пригодиться в дальнейших исследованиях – весы, аппараты для дистилляции, горелки, измерительные приборы и колбы.

И кое-что еще, спрятанное до времени в саквояжах.

Едва удалось выпроводить смотрителя, как Натаниэль скомандовал мальчишке по-ютландски:

– Диоген! Ставь на тот стол! Да аккуратно, не разбей!

И сам подхватил один из саквояжей, в нетерпении расстегивая замки.

– Я полагаю, сейчас нам продемонстрируют что-то из ряда вон выходящее? – осведомился редактор, наблюдая за манипуляциями Натаниэля и его помощника, который с не меньшей ловкостью, закусив от усердия губу мелкими беличьими зубками, вытряхивал на стол содержимое саквояжа.

– Увидите, Имре, – ответил Генрих. – Только это пока не для прессы.

– Я нем как рыба. В конце концов, «Эт-Уйшаг» курируется вами, я лишь скромный редактор. Но я сгораю от любопытства! Что там такое?

– Свеча Шамберлана! – с гордостью произнес Натаниэль, бережно устанавливая на столе конструкцию из нескольких сосудов. – Бактериальный фильтр, который позволяет вычленить сontagium vivum fluidum. Хотите стать первопроходцем, мистер Фехер?

Редактор колебался, и Генрих вполне его понимал. Он и сам, впервые столкнувшись с прибором, испытал почти священный трепет от созерцания того, как невидимое становилось видимым. В будущем Натаниэль обещал создать микроскоп большей мощности. Но пока…

– Пока я прибегаю к хитрости, – подхватил его мысли ютландец. – Стоит добавить пропущенную через фильтр и зараженную смесь в желатин и дать ему застыть. Тогда микроб начинает размножаться и образует колонию, которая становится видна сперва в микроскоп, а потом и простым глазом.

– Если вы утверждаете, что это безопасно… – пробормотал редактор, закатывая рукав и на мгновенье поморщившись, когда в его предплечье воткнулась игла.

– Не опаснее эпидемии, Имре, – сказал Генрих. – Сколько уже их было? – он принялся стаскивать перчатку, перечисляя: – Чума. Тиф. Холера. Оспа. Теперь туберкулез. Они вспыхивают в империи с завидной регулярностью, и Авьен – очаг заражения.

Он подпалил горелку и зачарованно следил, как в фарфоре вскипает фильтрующая жидкость.

– Есть мнение, – сказал Натаниэль, – что эти заболевания вызваны одним и тем же микробом, который передается из поколения в поколение, но видоизменяется в зависимости от многих факторов.

– Чье это мнение, герр Уэнрайт? – осведомился редактор, иронично приподнимая бровь.

– Мое, – отозвался Генрих, и усмешка сразу же стерлась с лица редактора. – Вам не кажется странным, Имре, что вспышки эпидемий повторяются с завидной регулярностью? Настолько регулярно, что можно предсказать, когда случится новая?

– Инкубационный период, – пробормотал Натаниэль, переливая желатин в чашку Петри. – Сперва идет фаза адаптации, при которой симптомы вычленить проблематично… Вы ведь чувствуете себя вполне здоровым, не так ли? – и, дождавшись слабого кивка редактора, продолжил: – Как и я, и Диоген, – темнокожий мальчишка, услышав имя, глянул исподлобья, но почему-то не на Натаниэля, а на Генриха – взгляд круглых эбеново-блестящих глаз был внимателен и насторожен. – Но у многих авьенцев – бедняков, ослабленных недоеданием и изнурительным трудом, – уже началась фаза размножения. Вот, глядите!

Настроив микроскоп, Натаниэль жестом подозвал редактора.

Генрих подходить не стал, бездумно вычерчивая в блокноте наброски, и без того зная, что увидит там Имре: колонию микроорганизмов, гнилостное пятно – средоточие нигредо. Оно будет расти, поглощая здоровые клетки, пока не приведет к распаду и смерти.

– Туберкулез? – услышал Генрих хриплый голос Фехера. На какой-то миг показалось, что отпрянувший от микроскопа редактор уже похож на мертвеца – резко осунувшийся и посеревший, с поджатыми в бескровную нить губами.

– Необязательно, – ответил Натаниэль. – Пока ваш vivum fluidum находится в латентном состоянии. Он может развиться во что-то опасное, а может и не развиться вовсе.

– А есть ли панацея?

– Есть, – с кривой улыбкой ответил Генрих. – И это я. Натан, покажи Имре образец.

Они обнаружили это совершенно случайно, когда в руках Генриха нагрелось предметное стекло. Тогда и увидели золотую россыпь вспыхнувших и тотчас погасших искр.

Их нельзя было просеять через фильтр Шамберлана, они никак не взаимодействовали с зараженным материалом, и жили, казалось, своей тайной жизнью.

– Мы назвали их холь-частицы, – сказал Натаниэль, подвигая редактору микроскоп. – Их, как и vivum fluidum, нужно изучить самым тщательным образом. Мы с Харри считаем, что при определенных условиях эти частицы каким-то способом входят во взаимодействие друг с другом. Узнать бы только, при каких.

– Жаль, что именно теперь мне придется покинуть Авьен, не так ли? – откликнулся Генрих, выныривая из задумчивости.

– Это ничего! – бодро ответил Натаниэль. – Пока я буду изучать течение болезни. Правильная постановка диагноза – первый шаг на пути к выздоровлению. Но ты сегодня рассеян, Харри. Волнуешься перед отбытием в Далму?

– Я размышляю, почему именно теперь отец решил отправить меня в Далму? – откликнулся Генрих, прочерчивая карандашом последнюю линию – получился изящный завиток, выбивающийся из-под прогулочной дамской шляпки. – Сейчас, когда мы подступили к разгадке так близко…

– Скажи, что тебе просто не хочется покидать свое новое увлечение, – шутливый тон Натаниэля несколько разрядил напряжение. – Кто она? Совсем не похожа на ее высочество.

– Тебе необязательно знать всех моих любовниц поименно, Натан, – заметил Генрих, скрывая улыбку.

– Твои любовницы быстро становятся предметом светских сплетен.

– На этот раз я рассчитываю хранить ее личность втайне.

– Рисуя при каждом удобном случае?

Рассмеявшись, Генрих захлопнул блокнот.

– Как говорит Имре, это не для прессы, друг мой. Займись лучше делом.

– Как будет угодно вашему высочеству, – театрально поклонился Натаниэль. – Но пока рано говорить о каких-то успехах. Вы слышите, мистер Фехер?

– Я услышал и понял, господа, – ответил редактор, все еще нездорово бледный, но постепенно приходящий в себя. – И буду первым в очереди на обследование в вашей больнице, доктор Уэнрайт.

Все рассмеялись, но смех вышел невеселым.

Замешкавшись при выходе из кабинета и пропустив вперед редактора, Натаниэль схватил Генриха за рукав.

– Ты думаешь, Харри, – громким шепотом по-ютландски произнес он, – его императорское величество не просто так отсылает тебя из Авьена?

Генрих не подал виду, что при этих словах по спине рассыпались колючие мурашки, и не сказал, что думал об этом весь последующий день, и радость от долгожданного назначения весьма быстро омрачилась подозрением и тревогой.

– Я все же верю, – с усилием ответил, наконец, тоже перейдя на ютландский, – что это совпадение. Отец не в курсе нашей работы, он просто доверился мне.

– Хорошо, – вздохнул Натаниэль, но все же складка между его бровями не спешила разглаживаться. – Возвращайся скорее. И береги себя. В последнее время ты выглядишь уставшим.

– Я много работаю, Натан. И мало сплю.

– И по-прежнему принимаешь морфий?

– Гораздо реже, – соврал Генрих, выдерживая внимательный взгляд друга и утешая себя тем, что стыдиться тут нечего, ведь он просто выполняет предписания лейб-медика. – Я соблюдаю назначения, иначе эти головные боли меня доконают. Да и спонтанных самовозгораний происходит при этом куда меньше.

– Хорошо, – повторил Натаниэль, все еще не отпуская его рукав, подцепив сильными пальцами, точно крючком, и заставляя Генриха плавиться от внезапно нахлынувшего смятения. – По моим последним наблюдениям, к нему очень быстро привыкают, и пациентам требуется все большее увеличение порций. А воздержание сопровождается мучительными ощущениями. Я беспокоюсь за тебя, Харри.

Генрих нашел в себе силы выдавить слабую улыбку и аккуратно освободился из захвата.

– Спасибо, Натан, – устало ответил он. – Я буду осторожен. А ты порадуй меня к возвращению новым открытием, а лучше – победой над vivum fluidum.

– Так и будет, Харри, – ответно улыбнулся Натаниэль, и мышцы на его лице, наконец, расслабились. – Мы обязательно победим.

6.4

Особняк барона фон Штейгер, затем госпиталь Девы Марии

Когда Фрида открыла дверь, на пороге уже никого не было – голый фонарный свет рисовал на мостовой круги, на улице никого, в воздухе – ни ветерка, ни звука.

И все-таки, Марго казалось, что за ней наблюдают.

И когда она поднимала оставленную перед дверью папку в кожаном переплете, туго стянутую бечевой. И когда устраивалась в кабинете, отставив масляную лампу на безопасное расстояние и примостившись у приоткрытого окна. И когда перебирала выпавшие из папки бумаги – пожелтевшие и хрусткие, ломкие по краям.

«Мания преследования передается через поцелуй?» – трескуче смеялся барон, тоже подсматривая из тени.

Порой Марго хотелось если не вынести портрет на свалку, то хотя бы завесить тряпицей. Но не сейчас. Не когда перед ней лежали финансовые отчеты, подписанные его рукой с оттиснутой печатью дома фон Штейгеров. Не когда перед глазами расплывались чернильные строчки: «… в здравом уме и твердой памяти обязуюсь передать движимое имущество в поддержку церкви в целях возмещения причиненного ущерба на счет…»

Далее следовала комбинация цифр, которые Марго, конечно же, обязательно проверит в банке. Только уже сейчас она была уверена, что этот банк находится не в Авьене, а, возможно, даже в другой стране. Да и открыт на совершенно постороннее и ни о чем не говорящее имя.

Перевод на двадцать тысяч гульденов.

На шестьдесят.

На сотню!

Кружилась голова. Цифры прыгали, точно насмехались над Марго, и выстраивающиеся хвосты нулей ускользали из пальцев и оставляли пустоту – лишь пустоту! – которую она напрасно пыталась заполнить.

Незначительная сумма в завещании – как насмешка. Умирая, барон оставил жене только подачку и старый, а потому никому не нужный, особняк.

Марго в бессилии уронила голову на руки. Сквозняк переворошил бумаги и остудил пылающие виски.

Надо собраться. Подойти к фактам с холодным рассудком. Просто принять к сведению, что…

«Ты почти банкрот, дорогая», – вкрадчиво заметил фон Штейгер.

– Ступай к дьяволу! – закричала Марго, швыряя в портрет первое, попавшееся под руку.

Треугольная пластинка блеснула медной гранью и, звякнув о паркет, погасла.

Долгий вдох.

Долгий выдох.

Пригладив взмокшие волосы, Марго выпрямилась.

Этап отрицания – и это отлично демонстрировали ее клиенты, – может длиться нескончаемо долго. Нужно иметь определенное мужество принять неприглядные факты, и, приняв, поразмыслить, что делать дальше.

Барон оставил жену почти без средств, зато с недвижимостью.

Старым, скрипучим, открытым сквознякам, сырости и мышам, но все-таки особняком. И не было ни одной бумаги, подтверждающей иное.

Облизав пересохшие губы, Марго снова – на сей раз куда внимательнее, но все же стараясь не глядеть на раздражающие ее цифры, – просмотрела документы в поисках закладных на дом.