Текст книги "Обреченная на счастье"
Автор книги: Елена Богатырева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– С приездом! – зло сказала Пиратовна.
– Здравствуйте, – ответила я как можно более вежливо.
– Как Ленинград? – поинтересовалась она, сверля меня взглядом.
– По-прежнему стоит на Неве, – пробовала я шутить.
Но Пиратовна сдвинула брови, показывая, что шутить она не намерена:
– А за тобой должок, девочка.
– Что? – Я все еще пыталась притворяться, но это всегда у меня получалось плохо, особенно без подготовки. А к разговору с Пиратовной, тем более в таком тоне, я, разумеется, готова не была.
– Где ваза? – спросила Пиратовна прямо.
– Я же вам все объяснила…
– И тогда я тебе поверила. Больше тебе скажу, я даже ничего не заподозрила. Но однажды меня разбудил гусиный гогот. Я встала посмотреть, кто устроил птичий двор в современном доме, и глазам своим не поверила: гусь расхаживал по твоему балкону. Тогда я начала присматриваться. Оказалось, что у вас живет молодой человек. Судя по национальности, не ваш родственник.
– Это папин приятель, – попыталась оправдываться я.
– Он на двадцать лет младше твоего папы, – поморщилась Пиратовна. – Еще скажи: фронтовой друг! А молодой человек тем временем таскает охапки цветов в ваш дом и продукты мешками.
– Ну и что? – Я пожала плечами.
– Тогда я специально пошла к твоей матери за солью, – продолжала Пиратовна. – И глазам своим не поверила: по стенам ковры висят, хлопок в вазочке, лаганы. А отец твой в чапане ходит.
– Просто подарки…
– Такие подарки похожи на приданое, – не унималась Пиратовна.
– Вы ерунду говорите. – Я попыталась проскользнуть на улицу, но она крепко взяла меня за руку и, заглядывая в глаза, спросила:
– А что за старик приезжал к вам на черной «Волге»?
Это было уже слишком. Я опустила глаза, Пиратовна добила меня:
– Ты думаешь, я не видела, кто сидел за рулем?
– Оставьте меня в покое, – тихо сказала я.
– Даже не мечтай! – пообещала Пиратовна. – Ты чужое взяла. Ты теперь моими привилегиями пользуешься.
– Ничего подобного! – вскинула я было взгляд: у Пиратовны из глаз сыпались желтые искры.
– Тебе вазу отдали…
– Нет у меня никакой вазы!
– …отдали вазу, – не обращая внимания на мои слова, продолжала она, – потому что ты отдала старику рекомендательное письмо. Я писала ему, что хочу получить вазу для своей дочери. Так что, дорогая, отдал он ее не тебе, а моей Венерочке. А ты ее присвоила. Знаешь, как это называется? Воровство! Ты ее украла, наглая девчонка! И если ты немедленно не вернешь то, что принадлежит мне по праву, я все расскажу твоим родителям!
Я молчала. Несмотря на то что я никогда не лезла за словом в карман, меня парализовали ее слова. Если в письме она действительно просила вазу для своей дочери и старик отдал ее именно для Венеры, выходит, я действительно вмешалась в чужую жизнь.
– Даю тебе два дня! – сказала Пиратовна. – Не вернешь вазу – приду к твоей матери и все ей расскажу!
Она развернулась и пошла прочь. А я направилась в сторону парка. Мне уже было не до подружек, хотелось побыть одной и подумать. Кто я? Действительно воровка, укравшая чужое счастье? Или я спасла Ола от вреднющих жены и тещи? Разумеется, мне хотелось видеть себя в роли спасительницы. Я так всегда и думала, пока не вернулась домой. Но теперь, когда на мою семью обрушился шквал счастливых совпадений как из рога изобилия, мой поступок перестал казаться мне бескорыстным.
«Но я ведь не знала, что так получится! Я понятия не имела, что кто-то отыщет меня в городе с населением в два миллиона человек! Мне ничего было не нужно. Ничего. Я хотела оставить вазу просто на память». А то, что ваза притянула не только воспоминания, но и благополучие, – это не моя вина. Но, как бы я ни убеждала себя, что бы ни думала, взрослая Ал считала Ал юную расчетливой эгоисткой. Ей хорошо, этой взрослой Ал. Она была равнодушной свидетельницей, тогда как другая Ал тихо таяла рядом с Олом, пока он возил ее по степи в машине. Другая Ал была влюблена. Но замуж ни одна из Ал по-прежнему не хотела.
Я решительно встала со скамеечки, где рассуждала о своей горемычной жизни, и направилась домой. Нельзя было допустить того, чтобы Пиратовна раскрыла моим родителям глаза на правду и лишила их того безмятежного состояния, в котором они теперь находились. Но и скрывать правду больше тоже нельзя. Нужно что-то предпринять.
Легче всего мне было бы объясниться с Зумой. Рассказать ей обо всем и вернуть вазу. Только вот как я посмотрю в ее чудесные добрые глаза? Хорошо, я оставлю ей письмо, а родители передадут. Так будет лучше. Я вбежала на четвертый этаж и позвонила в дверь. Мама открыла мне, удивилась, что я вернулась так скоро, и сказала, что у нее сейчас урок – ученик ждет. Освободится она через полчаса.
Полчаса я сидела как на иголках и, когда мама, проводив ученика, заглянула ко мне в комнату, тут же перешла к делу:
– А где папа?
– Он побежал часика на два в институт. Два его студента сегодня участвуют в олимпиаде, он хочет поболеть за них. Мы ведь думали, ты вернешься нескоро, друзья не отпустят. А ты что, никого не застала?
– Мам, пока нет папы, мне нужно с тобой серьезно поговорить.
– Знаешь, Ал, пока нет папы, и мне нужно с тобой серьезно поговорить, – сказала мама, и я внутренне сжалась: неужели она все знает?
– Хорошо, – сказала я, – тогда начни ты.
Мама на минуточку замялась. Что-то ее явно смущало, но она все-таки решилась.
– Ты знаешь, когда Бахалим приехал с этими своими подарками, он ведь и тебе привез подарок.
«Ну вот, – подумала я, – привез, наверно, свадебный наряд и все ей рассказал».
– Только я отказалась брать его.
Господи, что же там такое?
– Ты знаешь, Ал, я действительно не взяла, – продолжала мама, заглядывая мне в глаза. – И он не настаивал. Только когда он уехал, я нашла этот подарок под подушкой в твоей комнате. Но я собираюсь вернуть его, Ал, обязательно вернуть. Одно дело – хлопковая коробочка, рис, баранина и совсем другое – это. Я даже папе ничего не сказала, чтобы он не волновался. Вот Бахалим приедет, и я все верну. Хочешь посмотреть?
– Угу.
Уж не тридцать ли платьев мне подарили, чтобы я развесила их по стенам? Мама открыла свою тумбочку и извлекла из нее что-то небольшое… Это было ожерелье. Старинное. Металлический обруч, на котором висели пять кружков красивой чеканки. Я вспомнила это ожерелье. Оно позвякивало на моей (на моей!) груди, когда я впервые провалилась в видения Согдианы. Чувства, испытанные тогда, снова навалились на меня, и я поняла, как мне хочется увидеть Ола. Хотя бы одним глазком. И в этот момент я увидела его.
То есть почти его. Кружочки при ближайшем рассмотрении оказались монетками, и на каждой из них красовался профиль такой знакомый, что я почувствовала слабость в ногах и села.
– Представляешь, – говорила мама, – подарочек. Это ведь золото. Чистейшей воды золото. Разумеется, мы не можем принять этого подарка, окажись Бахалим даже миллионером. Только не говори папе, ладно? Я обязательно верну ему, все объясню и прослежу, чтобы он снова куда-нибудь не сунул его уезжая.
Я с тоской смотрела на ожерелье. То есть не на ожерелье, конечно, а на профиль Ола, отчеканенный на каждой монетке. Мама решила, что мне жаль расставаться с красивой вещицей, и заговорила:
– Я понимаю, тебе понравилось. Но ты ведь знаешь, мы не можем принять это.
– Разумеется, – сказала я. – Разумеется.
– Но ты без подарка тоже не осталась! – вдруг радостно спохватилась мама. – Я совсем забыла. Хотели с папой для тебя сюрприз устроить, но вчера совсем из головы вылетело.
И мама достала со шкафа большой лист ватмана.
Это была картина, нарисованная акварелью рукой прекрасного мастера. Сквозь дымку проглядывали улицы древнего города, женщина с вазой в руках и книга, пылающая в огне. Женщина стояла на первом плане и крепко прижимала к себе вазу, а какие-то люди тянули руки в огонь, пытаясь, очевидно, спасти книгу из пламени. На шее женщины я заметила все то же знакомое ожерелье.
– Нравится? – спросила мама.
– Очень, – выдохнула я. – Это Бахалим рисовал?
– Нет, – ответила мама, – Ол.
Наверно, если бы в наше окно сейчас влетела шаровая молния, я бы ее даже не заметила, до такой степени я была потрясена.
– Кто?
– Ол, – повторила мама.
– Вы его знаете? – вытаращила я на нее глаза.
– Да нет же, – успокоила она, – видишь, тут в уголочке – подпись. Авторы всегда подписывают свои работы. Все буквы имени разобрать нельзя, только первые – Ол. Вот и зовем его Олом. Наверно, это какой-то их местный старик-умелец. Я рада, что тебе понравилось. Заберешь? – спросила мама довольно кисло.
– Да нет, куда? У меня там койко-место в общаге. Пусть лучше здесь висит, в моей комнате.
– Я тоже так подумала, – обрадовалась мама, – потеряешь еще или помнешь…
– Стой! – закричала Лялька из современности. – Это же та самая картина, которая висит у твоих предков, да? Я же ее видела!
– Да, – подтвердила я, – та самая.
– Слушай, надо же. Обязательно потом заеду к ним еще раз взглянуть. Мне сразу показалось, что эта женщина там, на картине, похожа на тебя.
– Похожа – сейчас, – ответила я. – А когда мне было двадцать, то никакого сходства никто не замечал. У меня такое чувство, что либо это он увидел меня взрослую, либо я, наглядевшись на картину, постепенно становлюсь такой, как там.
– А может быть, и то и другое. Давай дальше! – требовательно приказала Ляля, и я продолжала свое повествование.
Глава 15
Пропажа
В этот день я ничего не сказала маме. Остаток дня я сидела, разглядывая картину. Не знаю, сколько бы я так просидела, но тут раздался звонок и налетели мои одноклассники, прослышавшие, что я приехала на каникулы. Они охали и ахали, утверждая, что я переменилась и стала совсем, «ну абсолютно» другой. Я напомнила им, что меня по-прежнему зовут Ал, а они мне сказали, что тогда я должна по-прежнему обожать всякие развлечения. После этого они подхватили меня под руки и поволокли к кому-то на день рождения.
Когда я вернулась, мама с папой уже собирались спать.
– Ты давай не очень-то по гостям расхаживай, – немного обиженно сказал мне папа, – мы на тебя сами еще не нагляделись.
– Больше – никуда ни ногой! – легко согласилась я, потому что ужасно устала.
– Ну уж совсем никуда – это тоже нехорошо, – тут же передумал папа. – Ты лучше днем ходи по гостям, а вечера проводи с нами.
– Договорились, – сказала я радостно и, помахав им на прощание рукой, ушла в свою комнату.
Постояв немного и посмотрев на картину, я полезла в шкаф, чтобы прижать к себе вазу точно так же, как женщина на рисунке. Сразу я ее не нащупала под вещами и даже порадовалась за себя: какая, мол, я молодец, так запрятала, что ни то что мама, даже сама отыскать не могу. Однако я шарила и шарила по полке, но ничего не находила. Тогда я стала выбрасывать на пол вещи, прощупывая каждую, словно искала иголку в стоге сена. Вазы не было! Нигде не было!
В этот момент около Ляльки зазвонил телефон. Она сняла трубку:
– Алло!
Помолчала и сказала сдерживая праведный гнев:
– А это вовсе даже не Ал, а я собственной персоной. Так что можешь выражение «где мою красавицу черти носят» взять обратно! Взял? Ну так слушай! Я сижу у Ал. У нее серьезные проблемы. Очень. Да. Нет, я не преувеличиваю. Сколько?
Она развернула к себе будильник на столике возле дивана и выронила трубку. Трубка упала на рычаг, а Лялька застонала. Потом подхватила трубку и принялась щелкать клавишами телефона.
– Муж, – пропела она совсем другим тоном, когда на том конце провода все-таки ответили. – Это я трубку выронила от удивления. Муж, – протяжно промурлыкала Ляля и принялась покорно выслушивать то, что кричала ей трубка.
Муж – это у Ляльки такое было самое ласковое словечко для своей половины. Она презирала женщин, зовущих мужчин «рыбками» и «птичками» или именами уменьшительно-ласкательными. Она говорила, что нежное слово «муж» – понятие увеличительно-ласкательное. Мужчина должен стремиться стать больше, а не сжаться до размера аквариумной рептилии.
– Сейчас еду! – проговорила наконец Ляля умиротворяющим тоном.
Потом она расстроенно посмотрела на меня.
– Ал, так не хочется, чтобы ты закончила в двух словах. Давай я к тебе еще завтра приеду?
– Давай, – обрадовалась я.
И Лялька уехала к любимому мужу, который уже обзвонил все морги – по крайней мере ей он именно так и сказал, – потому что было одиннадцать вечера, а Ляля даже не предупредила его, где находится.
Мне очень нравились их отношения. Несмотря на то что муж выполнял функции домохозяйки, в остальном они строго придерживались традиционных ролей мужчины и женщины. Лялька, устав от конкуренции с мужиками на работе, с удовольствием играла роль маленькой беззащитной женщины, а он – Вовка, после хождения по магазинам, стирки и уборки, – роль рыцаря и сильного мужчины.
Еще я любила Ляльку за то, что она не старалась выдать меня замуж, как все прочие. Многие мои друзья и родственники периодически неожиданно приводили в дом немолодых потрепанных мужчин и делали мне глазами знаки в их сторону, считая, очевидно, что эти продукты не первой свежести должны взволновать меня или как-то еще затронуть. Мужички топтались в моей маленькой комнатке, азартно тянулись к бутылке, которую сами же с собой и принесли, а после их ухода (а точнее – увода моими заботливыми друзьями) я долго проветривала квартирку. Лялька же ни разу в жизни ничего такого себе не позволяла. Памятуя разные речевые обороты своего психоаналитика, она считала, что у меня не может быть ничего общего с браком.
– Возможно, это у тебя такой застарелый невроз, – говорила она и очень любила проводить со мной тесты на общую осведомленность о браке.
– Вон видишь, женщина с тяжеленным рюкзаком тащится, – говорила она мне, разглядывая молодую особу с бледными глазами, волочащуюся через парк. – Как ты думаешь, она замужем?
– Думаю, да!
– Ничего подобного! – отвечала Лялька.
– Так вон же у нее на пальце кольцо обручальное поблескивает. И продукты наверняка в семью тащит, – размышляла я.
– Она из тех, кто только наполовину замужем.
– Как это – наполовину?
– Ну знаешь, есть дамы света, а есть – полусвета. Так вот она дама полусвета.
– Ты имеешь в виду…
– Не совсем. Хотя и это тоже. Ни один уважающий себя и свою жену мужчина не позволит жене таскать такие сумки. Если она все-таки тащит – внимание, Ал, это нужно запомнить: ее муж несостоятелен, невнимателен и не любит ее. Он – не мужчина. И эта симпатичная тетенька все время будет искать мужчину. Инстинктивно! Она – женщина в поиске, а не замужняя. Таких близко к себе подпускать нельзя, они радостно предлагают тебе свою дружбу, а твоему мужу – свой рюкзачок.
После ухода Ляльки мы с Драконом вышли по его делам в скверик. Он радостно задирал ножку над каждой былинкой, особенно когда где-нибудь поблизости появлялись огромных размеров кобели в ошейниках с шипами и металлическими намордниками. Вождь подходил к ним чуть не вплотную и оправлялся на ближайший куст с хореографическим изяществом. Здоровенные псы при этом либо истекали слюной и закатывали от ненависти глаза, опасливо поглядывая на хозяев, либо, если были плохо воспитаны, волокли чуть ли не по земле бедных хозяев к вожделенному кусту.
Я снова стала вспоминать тот день, а точнее, вечер, когда на моей полке не оказалось никакой вазы. И даже следа от нее не осталось.
Родители уже легли спать, и врываться к ним в комнату с криками о драгоценной пропаже не представлялось мне возможным. Голова моя в эту ночь превратилась в сложную счетно-вычислительную машину. Где ваза? Не отказываясь полностью от мысли, что такая вещь вполне может переноситься по воздуху, я все-таки пришла к выводу, что возможны только два варианта. Первый – мама. Она могла найти ее и убрать, собираясь попросить у меня разъяснений в дальнейшем. Хотя нет, она могла предположить, что вазу, уезжая, тоже подкинул Бахалим. Поэтому ничего мне и не сказала. Вариант второй – Пиратовна. Возможно, она вскарабкалась к нам на балкон и произвела обыск в моей комнате. Смешно, но возможно. Ну не залезла на балкон, так прилетела на помеле. С нее станется. Только спрашивается, зачем Пиратовне суетиться, если она сказала, что дает мне два дня. Она теперь должна сидеть и считать минуты до того момента, как я принесу ей эту вазу домой на блюдечке.
Всю ночь я, не сомкнув глаз, просчитывала возможные варианты: кто, зачем и почему. Когда – я знала точно. Ваза пропала за то время, пока я отсутствовала. То есть в тот самый момент, когда я, позабыв обо все на свете, выплясывала на дне рождения рок-н-ролл.
Утром, как только родители проснулись, я постаралась сразу же попасться им на глаза. Я повертелась возле мамы, пока папа брился, а потом – возле папы, пока мама выходила в булочную. Но никто из них, похоже, не собирался сделать мне конфиденциальное признание относительно вещи, пропавшей с моей полки. Потом мы сели завтракать.
– Ал, ты что, не выспалась? – спросил папа. – Вид у тебя, прямо скажем, помятый. Сейчас угадаю: книжку читала, что я тебе подсунул?
– Угу, – весело согласилась я, делая вид, что меня поймали с поличным.
Потом мы еще немного поговорили о моем обучении, об общих знакомых, о том, кто куда поступил из моих одноклассников. Я старалась направить разговор в нужное мне русло, но никак не могла найти нужный ход. Не могла же я прямо спросить, не пролетала ли по дому металлическая вазочка или не залетала ли часом к нам на помеле Пиратовна, пока меня не было. Тогда я перевела разговор на соседей, и мама с удовольствием начала рассказывать мне о том, что дядя Федя посадил еще одну вишню, а тетя Насиба сделала новую прическу, Николай Иванович – полковник КГБ, по-прежнему пьет, бьет по вечерам посуду, а наутро появляется у дома при полном параде и тащит коробки со столовыми сервизами.
Папа от души смеялся.
– Может быть, он в цирк поступить готовится. Хочет быть жонглером. Вот с посудой и тренируется.
– Как же, – отвечала мама, – жонглером. А дочка Альбины Пиратовны учится в педагогическом.
Я представила себе Венерочку в качестве учительницы и пожалела бедных деточек, которых она замучает до смерти. И тут мама сказала нечто такое, от чего у меня все внутри похолодело.
– Кстати, она вчера заходила…
– Кто, – перебила я маму, – сама или дочка?
– Сама, – ответила мама и стала рассказывать о том, как Пиратовна консервирует огурцы.
Я с жадностью ловила каждое слово, но все слова походили на ложные грибы – не про то. Мама, заметив мой повышенный интерес, пыталась удовлетворить его, во всех подробностях описывая процесс засолки. В конце концов папа не выдержал:
– Мало того, что эта противная тетка тебе все это вчера битый час рассказывала, ты теперь нам с дочерью еще час пересказывать будешь!
– Не такая уж она и противная, если не орет, – оправдывалась мама. – И больная к тому же…
– Чем же она болеет? – прищурился папа. – Как говорят мои студенты, – эти слова он произнес с необыкновенной гордостью, – воспалением хитрости и переутомлением от избытка ненависти к людям.
– Нет, что ты. У нее сердце пошаливает. Вот стоим мы с ней вчера, беседуем, а она вдруг рухнула на диван и руку к груди прижала. Лицо у нее даже все сморщилось, – немного брезгливо, хотя и сочувственно сказала мама. – Стала валидол просить. Я к аптечке кинулась, а там – пустота! – Она грозно посмотрела на папу.
– Да, – сказал он, – это я погорячился.
И, объясняя мне, добавил:
– Я ведь когда выздоровел, сгреб тонну лекарств, которые у нас в доме накопились, и все их в мусор швырнул. Зря, наверно, нужно было для Пиратовны цианистого калия оставить.
– И что Пиратовна? – Я старалась придать своему тону сочувственный оттенок.
– Стонет, лежит, шелохнуться боится. Ну я к Насибе на третий этаж и побежала за валидолом.
– А она? – Счетно-вычислительная машина в моей голове прекратила наконец щелкать мыслями и выдала конечный результат.
– Она тут на диване лежала, – сказала мама, – а потом выпила валидол и ушла. Ну это неинтересно, лучше я тебе про тетю Зину расскажу…
И мама стала рассказывать про тетю Зину. Только я ее уже не слушала. Мне было так плохо, как никогда. У меня перед глазами стояла Венерочка под руку с Олом, который смотрел на меня, и в глазах его полыхали ненависть и презрение…
Глава 16
Последняя встреча
Итак, Пиратовна стащила вазу! Взяла – и стырила! Странный поступок для пожилой женщины. Но чего не сделает одинокая мать, чтобы устроить счастье своей единственной дочери. Только вот на обмане счастья не построишь. Я это точно знала теперь. Я ведь и сама обманула людей, которые мне поверили. Не намеренно, конечно, по глупости, но все-таки обманула.
«Будь прокляты все, кто обманывает и заставляет обманывать других!» – так я начала письмо к Зуме. Я до сих пор считаю, что обман – самая отвратительная вещь на свете. Пусть простят меня все те, кого я обманула вольно или невольно, пусть все, кто заставил меня участвовать в своей лжи, знают, что я ненавижу за это и их, и себя всеми силами души.
– Ну разошлась! – остановила меня Лялька, которой я на следующий день рассказывала о своих мучениях. – Это уже похоже на покаянную молитву.
– В принципе, это и есть молитва. Я всегда стараюсь держаться подальше от людей, выворачивающих жизнь наизнанку и пытающихся черное выдать за белое.
– Не горячись, Ал, – серьезно сказала Ляля. – Жизнь ведь так устроена, что ее легко обернуть к человеку любой стороной. Все остальное вершит наше воображение. Это сложно назвать обманом. У жизни так много лиц, что порой теряешься, какое же из них настоящее. Ты не виновата…
– Не знаю, – сказала я. – Мне до сих пор кажется, что виновата.
– Послушай, – предложила Лялька вкрадчиво. – Чувство вины – это по части моего аналитика. У тебя такая любопытная история, что, думаю, он примет нас без предварительной записи. Давай сходим? Посмотри на себя, ты ведь несколько дней уже думать ни о чем другом не можешь. А дальше что?
Я молчала, не зная, что же действительно будет потом. Потом, когда я поведаю Ляльке всю эту историю до конца, мне, скорее всего, захочется рассказывать ее снова и снова.
– Так ты известила Ола?
– Я не решилась.
Но я написала Зуме покаянное письмо. Про все рассказала честно, даже про то, как босоножки порвались. И в заключение корила себя за то, что была так неосторожна и позволила Пиратовне стащить вазу. В конце я приписала, что родители мои ничего не знают, но искренне привязались к Бахалиму и по-прежнему ждут их в гости в феврале, несмотря на то что никакого родства между нами нет и, похоже, никогда не будет.
Пробыв дома еще неделю, я никак не решалась отправить это письмо, все откладывая и откладывая. Но однажды, в пятницу кажется, за три дня до моего отъезда, мама позвала меня на лоджию и показала пальцем вниз.
У подъезда, в котором жила Пиратовна, выстроился целый эскорт машин: пять или шесть – не помню уже. Из первой машины вышел мужчина бандитской наружности, внимательно осмотрел двор и только тогда открыл вторую дверцу. Из машины выбрался важный мужчина в черном костюме, а навстречу ему, раскинув руки и поминутно кланяясь, спешила Пиратовна. Она подхватила мужчину под локоть и препроводила в подъезд. Тогда из других машин стали выбираться люди. Они все были одеты как на праздник.
– Похоже, сваты, – сказала мама. – Наконец-то Пиратовна дочку пристроила. Ну и повезло какому-то бедняге…
«Вот и все», – подумала я. Понятно, что это отец Ола явился за вожделенной вазой. Сейчас он заберет ее, они хлопнут по рукам, и месяца через два Венерочка выйдет замуж за… Дальше не думалось. Мне совсем не хотелось думать, что будет дальше. Я решительно отправилась в свою комнату, взяла письмо, адресованное Зуме, и, спустившись к почтовому ящику, опустила его дрожащими руками. Через три дня я вернулась в Ленинград.
А потом жизнь повернулась так, что спустя год родители мои решили переехать ко мне. Они обменяли нашу большую трехкомнатную квартиру в Ташкенте на две однокомнатные в Ленинграде. У них была квартира чуть побольше, а у меня – чуть поменьше.
– И все? Ты даже не знаешь, чем это все закончилось для Ола и для Пиратовны? – разочарованно спросила Лялька.
– Почему, знаю.
Прошел год, как мои родители покинули Среднюю Азию. Мне исполнилось двадцать лет. Я постепенно забывала всю эту историю. Но вот в один совсем не прекрасный ленинградский денек, когда дождь шел уже чуть ли не месяц, я отправилась в Центральный городской парк культуры и отдыха.
– Ал, ты что, спятила? Что ты собиралась там делать? Грибы искать?
– Я собиралась там устроиться на работу ночным сторожем, – сказала я, и Лялька весело рассмеялась.
– А что? Природа, лодки, собаки сторожевые!
– Действительно, романтика! Ты, Ал, совсем ненормальная была, – сказала Ляля, а потом, подумав, добавила: – Да и изменилась с тех пор совсем незначительно…
– Спасибо. – Я вежливо поклонилась и продолжала рассказывать.
Подойдя к мостику, ведущему через реку в парк, я издали еще заметила молодого человека, который стоял, облокотясь о перила, и, не отрываясь, смотрел в воду. Лица его я не видела, по мне показалось, что он кого-то мне напоминает, поэтому, проходя мимо, я даже слегка выгнулась, чтобы разглядеть его лицо. В этот момент он обернулся ко мне и…
– Оказался Олом! – радостно забила в ладоши Лялька, как будто смотрела кино, где, несмотря на мрачные прогнозы, все кончилось благополучно.
Потом она сделалась задумчивой, и улыбка ее погасла. Действительно, если бы тогда все сложилось хорошо, вряд ли я с такой тоской пересказывала бы эту историю пятнадцать лет спустя, пребывая в полном одиночестве.
Да, это был Ол.
– Я знал, что мы встретимся, – сказал он.
– Почему?
– Потому что сегодня последний день моего отпуска и завтра я возвращаюсь домой.
Последнее слово – «домой» – резануло слух. Мне послышались в нем и детский плач, и грохот кастрюль на кухне, и сюсюкающий Венерочкин голосок.
– Сегодня последний день, когда мы могли встретиться.
И он стал смотреть на меня так же пристально, как тогда, в Согдиане. Только взгляд его не был теперь веселым.
– Ты все знаешь? – спросила я с трепетом.
Он усмехнулся:
– Почти все. Осталось выяснить маленькую деталь. Пойдем куда-нибудь? Я видел здесь неподалеку маленькое кафе со смешным нездешним названием. Там можно посидеть и поговорить.
Так я попала в кафе «Павлин». Не могу сказать, где оно находилось, и даже до прошлого воскресенья не была уверена, что это не галлюцинация, не еще одно, последнее наваждение, навеянное мертвой страной. Мы сели за столик, и Ол рассказал мне продолжение истории, в которую меня занесло.
Когда я уехала из их аула, он нашел меня в Ташкенте и выяснил, что я учусь в десятом классе. Он решил, что вазу я оставила у себя до совершеннолетия, и успокоился. То, что девушка сама набивается парню в жены, не показалось ему странным. Я была русской, а у русских такое случается довольно часто.
– К тому же ты мне понравилась, – сказал он, и мое сердце сжалось от интонаций прошедшего времени, которые прозвучали в этих словах.
Потом был приезд Бахалима, подарки, хлопоты по поводу устройства моих родителей на работу. Он сказал об этом вскользь, только для того, чтобы уточнить время дальнейших событий, но я не удержалась:
– Ты знаешь, я так тебе благодарна…
– Не надо, – поморщился он. – Это не существенно.
Существенным было для него другое. Однажды отец позвал его и с довольным видом показал вазу: она стояла на его большом письменном столе. Ол страшно обрадовался, подумав, что я наконец повзрослела и решилась на замужество. Все это он говорил мне с грустной усмешкой, а я ерзала на стуле, в который раз проклиная себя на чем свет стоит за то, что не предупредила развитие этих безрадостных событий.
Отец позвал друзей, сообщил им радостную новость, они все сели в машины и отправились к невесте. Дорога была Олу хорошо знакома, ведь это он привозил к нашему дому деда, когда тот лечил папу. Дом, у которого остановились машины, тоже был знаком. А вот мою маму он хорошо запомнил: она была совсем не похожа на женщину, выбежавшую из подъезда. «Может быть, тетушка какая?» – подумал Ол, но тут внимательнее присмотрелся к подъезду и понял, что происходит что-то не то. Он попытался сказать отцу, что они ошиблись подъездом и квартирой, когда тот уже втащил его на третий этаж, к Пиратовне, и поставил перед круглолицей девицей, скромно потупившей глазки.
В тот момент, когда отец и Пиратовна готовы были хлопнуть по рукам, Ол произнес: «Ни за что!», выскочил из подъезда, сел в машину и уехал к деду.
У деда он застал Зуму, которая читала ему мое письмо. Дед внимательно слушал и просил повторять те места, где были расписаны мои согдианские видения, потом подолгу молчал и, гладя свою серебристую бороду, усмехался. Ол внимательно выслушал последние строки моей печальной повести и все понял.
«Что же делать?» – спросил он деда. Тот улыбался, и было похоже, что он витает в облаках где-то далеко от Зумы и Ола. Вдруг старик заговорил на языке мертвой страны, и внуки замерли. Он говорил, и с каждой минутой голос его становился все слабее, он постепенно опускался всем телом на ковер и в конце концов замер, раскинув руки.
Ол бросился щупать его пульс, но пульса не было – дед отошел в мир иной.
Ол объяснил мне, что таких людей, как его дед, не закапывают в землю. Их останки – это совсем не они. Душа их уходит в Согдиану, откуда пришла когда-то к людям. Они вечные, эти люди. Я растерянно моргала и никак не могла взять в толк: правду он говорит или как.
Тогда Ол стал мне рассказывать, что в жизни человеку даются два очень важных прозрения. Каждый ребенок в какой-то момент своей жизни начинает понимать, что все когда-нибудь умирают, а значит, и он тоже умрет. Тогда темнота начинает казаться ему кошмаром. Он боится смерти, ему не хочется, чтобы все это – небо, люди, земля – когда-нибудь кончилось. Потом он старается не думать об этом, выбросить эту страшную мысль из головы. Второе прозрение дается не каждому, но избранным. Человек вдруг осознает, что смерти нет, что он рожден с бессмертной душой. И снова ему становится страшно. Страшно перед этим бесконечным потоком звезд, летящих ему навстречу, как только он поднимает голову к ночному небу. Страшно это – жить вечно. Но потом он привыкает и к этой мысли.
Ол говорил все медленнее и медленнее и в конце концов совсем замолчал на полуслове, глядя мне в глаза.
– Так ты…
– Я ушел из дома. Отец проклял меня, живу теперь в доме деда сам по себе. Работаю на раскопках, где бродит до сих пор тень деда. Пишу научные работы про Согдиану. Зума мне очень помогает. Ты знаешь, она когда была еще маленькой, часто спрашивала деда, что означает то или иное слово языка мертвой страны, и когда дед, умирая, что-то говорил, ей удалось кое-что перевести: «пятнадцать лет», «все вернется», «береги вазу». Последние слова он произнес глядя мне в глаза с такой надеждой, что мне стало не по себе.
