Текст книги "Госпожа сочинительница"

Автор книги: Елена Арсеньева

 
Как живется вам с другою.
Проще ведь? – Удар весла! —
Линией береговою.
Скоро ль память отошла.
Обо мне, плавучем острове.
(По небу – не по водам!)
Души, души! – быть вам сестрами.
Не любовницами – вам!
Как живется вам с простою.
Женщиною? Безбожеств?
Государыню с престола.
Свергши (с оного сошед),
Как живется вам – хлопочется —
Ежится? Встается – как?
С пошлиной бессмертной пошлости.
Как справляетесь, бедняк?..
Рыночною новизною.
Сыты ли? К волшбам остыв.
Как живется вам с земною.
Женщиною, без шестых.
Чувств?.. Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин —
Как живется, милый? Тяжче ли.
Так же ли, как мне с другим?
 

Ну да, Константин женится на этой самой Муне, а потом вскоре разведется с ней – возможно, и в самом деле не справившись с пошлиной бессмертной пошлости. Судьба иной раз шутит превесело: Муна окажется соседкой Марины во Франции, в Кламаре, станет помогать ей при родах. Однако это лишь из чувства долга, а вообще-то она никогда не могла простить Марину за тот роман с Константином и отзывалась о ней, мягко говоря, неприязненно. Причем слова «очень тяжелый человек» – это самые теплые.

Впрочем, Муна была права «от» и «до»!

Но вернемся в Чехию.

Какое-то время Марина не могла отвязаться от прежней любви и пыталась уверить даже себя:

 
Всё ты один, во всех местах.
Во всех мастях, на всех мостах…
 

Потом принялась налаживать-чинить прорехи в семейной жизни и в собственном сердце.

Первую она залатала, зачав от мужа и спустя положенное время – родив сына, которого она почему-то приписывала даже не Родзиевичу (что было бы понятно), а Пастернаку, которого не видела с 1922 года. Сын же (Георгий Эфрон, Мур) родился в феврале 1925 года. Вторую – с помощью тоже же Пастернака, с которым у нее невероятный по накалу страсти эпистолярный роман, сравнимый лишь с подобным же романом, который произойдет у нее с Райнером-Мария Рильке, знаменитым австрийским поэтом.

Но Рильке – это далекое будущее, так же, как многие другие, вплоть до Арсения Тарковского. А Пастернак звучал в ее душе одновременно с Константином, звучал приглушенно, однако теперь Марина спешно «выставила» его на освободившееся пространство: напитывать ее душу любовной влагой.

«Как всё просто, и если бы заранее знать! Со мной всегдатак расставались, кроме Бориса Пастернака, с которым встреча и, следовательно, расставание еще впереди»…

И в тот туманный ноябрьский вечер 1924 года на Карловом мосту она почти спокойно вспоминала свое невероятное любовное прошлое. Ей сейчас было дико представить, что всего лишь год назад она мечтала о смерти и исступленно звала воду, чтобы поднялась и взяла…

Да, с Константином все было прекрасно, он – лучшее воспоминание ее жизни, и все же это было слишком приземленно, слишком близко – к земле и друг другу!

«Я не люблю встреч в жизни – сшибаются лбами. Две глухие стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад…»

Но, хоть она и умела виртуозно лгать себе и другим, потомкам и современникам, пражский рыцарь многое помнил и знал.

 
Бледно-лицый.
Страж над плеском века —
Рыцарь, рыцарь.
Стерегущий реку.
(О, найду ль в ней.
Мир от губ и рук?!)
Ка-ра-ульный.
На посту разлук.
Клятвы, кольца…
Да, но камнем в реку.
Нас-то – сколько.
За четыре века!
В воду пропуск.
Вольный. Розам – цвесть!
Бросил – брошусь!
Вот тебе и месть!
Не устанем.
Мы – доколе страсть есть!
Мстить мостами.
Широко расправьтесь.
Крылья! В тину.
В пену – как в парчу!
Мосто-вины.
Нынче не плачу!
– «С рокового мосту.
Вниз – отважься!»
Я тебе по росту.
Рыцарь пражский.
Сласть ли, грусть ли.
В ней – тебе видней.
Рыцарь, стерегущий.
Реку – дней.
 

Ну, если пражский рыцарь действительно мог что-то помнить и знать, то, наверное, мог и понимать эту женщину. И если бы камни могли думать абстрактно (Гумилев, которого, между прочим, единственного из всех поэтов любил Константин Родзиевич, был убежден, что камни умеют все: и думать, и летать, и мстить), – так вот, если бы камни могли думать абстрактно, пражский рыцарь непременно поразмышлял бы над тем, что над Влтавой наклоняется вовсе не женщина – не живая женщина, а некая субстанция, творческая сила, созданная для написания стихов и волею своего создателя втиснутая именно в эту женскую оболочку, обреченную на неисчислимые бытовые мучения – на хождение по мукам. О нет, не они однажды приведут ее на край бездны и заставят исполнить давнее пророчество и давнее желание:

«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем „хочу“ или „не хочу“.

И, может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что „там хорошо“».

Добавим: и не оттого убьет она себя, что вдруг прозреет: «Любила многих, никого не любила…» Просто-напросто там, где созидали этого творца, этого поэта – Марину Цветаеву, – о ней забыли. Все, что было от нее нужно, она уже написала. Вот и разочлась сама с собой, поняв, что жить ей больше незачем. Кончился божественный завод, перестала играть свирепо-нежная мелодия этого невероятного оркестра, ведущую партию в котором всегда исполняла виолончель…

Виолончель, икавалькады в чаще, и колокол в селе…

В каком селе, о господи?!

Да только в богом забытой Елабуге так и не прозвонил по ней этот колокол.