Текст книги "По обе стороны любви"
Автор книги: Елена Лобанова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава 11
– Семьдесят два кило. Обалдеть! – тихо воскликнула Вероника.
– Да слезь ты с весов и успокойся! – прикрикнула из кухни Светка. – Ты кто – балерина? Или девочка пятнадцати лет? Первое свидание у тебя?
Вероника послушно задвинула коварное устройство со шкалой и стрелкой под диван и огляделась с почтительной завистью.
В гостях у подруги она чувствовала себя как ученица на экскурсии.
Светланина квартира сошла с экрана западного сериала.
Все здесь сверкало непривычными красками и линиями, все погружало в мечты о нездешней жизни. Кухня отделялась от гостиной фигурной аркой, и глаза Вероники никак не могли привыкнуть к новаторскому дизайну и каждый раз искали продолжения стены. В углу спальни располагалась беговая дорожка. А прямо над Вероникиной головой висела люстра с вентилятором и ионизатором воздуха. От этого ионизированного воздуха голова у Вероники начинала слегка кружиться, и казалось вполне вероятным, что ей самую малость больше пятнадцати лет. И вполне возможным представлялось стать стройной, как балерина.
– Между прочим, я в детстве занималась хореографией! – объявила она в ответ. – Целых два года. Даже весь станок помню: плиссе, батман-тэндю… Не веришь? Иногда кажется, до сих пор могу и адажио сделать. А может, даже гранд-батман!
– Кажется – перекрестись! – отрезала подруга. – Хорош махать ногами! Иди лучше сюда и подай блендер.
В кухне у Светланы красовалась барная стойка с миксером и блендером для коктейлей.
– Хотя, конечно, какое там адажио с твоими коктейлями! – лицемерно вздохнула Вероника, усаживаясь за стол. – В каждом калорий, наверно, триста.
– Ну понятно, не то что в твоих макаронах! – поддела подруга, расставляя длинные синие стаканы.
– Да-а, насчет макарон уж точно… Мне и Колька говорит: мы ж не итальянцы! Я, говорит, борща уже три года не ел!
– И что – правда три года?!
– Не-ет, ну почему? Вот готовила… когда это? По-моему, в этом месяце уже…
Светлана фыркнула, извлекая из микроволновки бутерброды с сыром и ломтиками помидоров.
– Шустрая ты у нас, Светка! – восхитилась Вероника. – Наверное, поэтому и фигуру сохранять умудряешься, да? Или потому что тренажер?
– Питаться я правильно умудряюсь… и одеваться, между прочим, тоже, – буркнула Светка.
Дома челка у нее была спрятана под пластмассовый ободок, и от этого лицо выглядело непривычно симметричным и простеньким, как у положительной героини фильма советских времен. И отчего-то печальным. Хотя печалиться в такой обстановке, полагала Вероника, было физически невозможно!
Неужто на саму хозяйку весь этот заморский комфорт не оказывал своего волшебного тонизирующего действия?
– Сорок лет – бабий век, что ты хочешь, подруга? – вздохнула Светка, как обычно, прочитав ее мысль. – Гормональный сдвиг – и привет! Уже и настроение не то, и обмен веществ… Холестерин всякий… Тут уж никакое адажио не поможет. Ну, или если, может, разориться на приличный фитнес-клуб…
– Слу-у-ушай!! – радостно шлепнула Вероника по столу и даже привскочила. – Все забываю рассказать! Недавно видела по телевизору бабку лет восьмидесяти – ну, знаешь, обыкновенная такая бабка, из деревни. Рассказывает, что всю жизнь была толстая, а к старости так совсем, да еще и вся больная. В общем, еле ходила, даже печку растопить уже не могла. И представляешь? Начала танцевать!
– От печки?
– Не-е-ет, почему от печки? Нормально так! Ну конечно, по-старушечьи, с притопом, с прихлопом… Не то что девочки у станка, конечно. Так она за год похудела на девятнадцать килограммов! Пляшет целый день: и когда картошку чистит, и когда подметает. – Вероника попробовала было изобразить припляс с веником в руках, но махнула рукой и уселась обратно. – Короче, молодец бабуля! Умывается – и то с притопом. Сама себе что-то под нос напевает… Главное, говорит, от кучи болезней вылечилась! А в деревне первое время, конечно, хохотали и пальцами показывали, когда она в магазин пританцовывала, а потом видят – помолодела бабка на глазах, и тоже давай! Так теперь она еще одну старуху обучает. Такие кадры! Сидят рядышком, вяжут и на диване подпрыгивают. Деревенский фитнес-клуб. Представляешь?!
Светлана фыркнула.
– От-лич-но представляю! – уверила она. – Единственно непонятно – для чего было именно эту бабку людям демонстрировать? В любой психбольнице есть поинтересней кадры. И кстати говоря, на эту тему кто-то из великих еще в прошлом веке высказался: сейчас они, в смысле психи, живут среди нас, а когда-нибудь мы будем жить среди них!
– Ну уж! – не поверила Вероника и отодвинула свой стакан.
– Чего там «ну уж»? Научный факт! Приводится процент отклонений, количество школ для умственно отсталых!
Веронике вдруг стало неуютно посреди европейского дизайна. Вдруг страстно потянуло к своему старому креслу и кровати со стопкой книг вместо ножки.
– Ну, чего опять надулась? Это ж реалии наших дней! Не поймешь вас, писателей… Может, ты за свой роман все переживаешь? За эротику? – заподозрила Светка.
– Во-первых, не роман, а… я еще не знаю… И вообще, кто как хочет, так и пусть живет! Эта бабка, может…
– Да забудь ты про бабку! Лучше с романом определись. В смысле выкинь из головы! Я ж тебе реально, по-дружески советую. Все-таки, знаешь, каждому свое! Как говорится, каждый сверчок… Еще и в историю залезла! Ну, была бы твоя синьора хоть какая-нибудь Лаура или, допустим, Беатриче… А Беатриче, кстати, тоже во Флоренции жила, и как раз где-то около того времени, ты хоть в курсе?
– Беатриче?.. Н-ну да… то есть нет, я как-то…
– Так, может, тебе лучше про нее и написать? И про Данте?
– Да ты что?! Про Данте Алигьери!
– Что, слабо? Не по зубкам? А то бы попробовала… так, знаешь, попикантней, с изюминкой… – искушала Светка не без ехидства.
– С изюминкой – это, в смысле, с эротикой? – Вероника поперхнулась бутербродом и закашлялась.
Светлана покровительственно похлопала ее по спине.
– Ну вот, я и говорю – слабо! Не в свои сани, – заключила она наставительно. И покачала головой: – В этом деле, чтоб ты знала, подруга, главное – вовремя остановиться! А то, знаешь, водятся на свете такие графоманы…
«Графоманы» она произнесла как «психи». И в тоне ее Веронике послышалось явственное опасение – ЖИТЬ СРЕДИ НИХ!
– Хотя, если подумать, что там Данте! – поразмыслив, махнула рукой Светка. – Кто сейчас про него пишет? Кто его знает, не говоря уж – читает? Ты вот спроси свой одиннадцатый: помнят они такого поэта – Алигьери?
– А что?! Неужели думаешь – даже имя забыли? – ужаснулась Вероника.
– Спроси, спроси! – усмехнулась Светлана и пожала плечами. – Может, твой одиннадцатый какой-то особенный? Суперинтеллектуальный?
…Следовало признать, что все школьные годы вплоть до последнего одиннадцатый «Б» относился к литературе неплохо.
Правда, изо всех жанров сочинений, от литературоведческой статьи до письма к любимому герою, дети почему-то дружно выбирали краткую и свободную форму эссе, причем каждый вольно трактовал это слово на собственный лад.
Не прижились в классе также монологические устные ответы на уроках. Практически каждый отвечающий упрямо норовил свести их к обмену односложными репликами с учителем, называемому Вероникой «партизаны на допросе».
Зато слушать учителя одиннадцатый «Б» умел прямо-таки великолепно. Уроки-лекции проходили здесь буквально на «ура» – при абсолютной тишине и поглощающем внимании аудитории. Единственно, что неприятно удивляло Веронику – то, что на следующий же урок после лекции дети снова начинали изображать из себя партизан во вражеском плену.
* * *
– Ну а теперь вопрос по повторению, – торжественно объявила Вероника. – Что ты знаешь о Данте Алигьери?
На лице Виталика Бойко, стоящего у доски, явно и недвусмысленно выразилось остолбенение.
– Неужели не помнишь? Ну, из курса девятого класса! «Божественная комедия», девять кругов ада, чистилище, рай… – подсказала Вероника и выразительно оглядела класс.
Увы! Ни одна рука не только не взметнулась, но даже не приподнялась неуверенно. Лишь Анечка Крившук нахмурилась припоминающе.
– Подождите, Вероника Захаровна! – тоненько вскрикнула со своей парты Сонечка Олейник. – А мы на экзамене разве не русскую литературу будем сдавать?
– Ну да… русскую.
– Так а этот… Оливьери, он же вроде испанский писатель?
Тут коварный дар речи в очередной раз изменил Веронике. Не меньше минуты она в полном молчании созерцала Сонечку: ее бело-розовое личико, длинные порхающие ресницы и водопад вьющихся черных кудрей.
Выручил Бойко. Искоса глянув на Веронику и оценив ситуацию, он напустился на Сонечку:
– Ну и что ж, что испанский? Тебя чему десять лет в школе учили? Думала – двадцать пять билетов к экзамену, и все? Отстрелялась?!
На лице его было теперь написано самое искреннее негодование. Задние парты захихикали. Сонечка зарделась. В памяти Вероники включилось несколько словесных блоков.
– Спасибо, Виталик… Правда, Данте Алигьери родился не в Испании, а в Италии, в городе Флоренция. Это, конечно, не для экзамена, а так… для души… и для общей эрудиции…
– С девятого класса, Вероника Захаровна, много воды утекло! – наставительно высказался со своей парты Московкин.
– А может, кто-нибудь вспомнит хотя бы, как звали его возлюбленную? – не сдавалась Вероника. – Его прекрасную даму, воспетую в сонетах и «Божественной комедии»? «Так благородна, так она чиста, когда при встрече дарит знак привета…» – продекламировала она и замерла в надежде.
Ученики сидели с такими выражениями лиц, словно их разбудили среди ночи.
– Ну, Беатриче же! – в отчаянии вскричала Вероника.
И вдруг Масина радостно хлопнула по парте, вскочила и затараторила:
– Данте?! Данте был великий итальянский поэт! Он любил Беатриче! Но это было безответное чувство…
– Так, так! – с облегчением, доходящим до восторга, подхватила Вероника. И даже глаза у нее увлажнились.
– …потому что Беатриче была Козерогом, а Данте – Близнецами, то есть стихии у них не совпадали. Земля и воздух – они же в принципе несовместимы! Но Данте все-таки на что-то надеялся и даже после ее смерти писал сонеты, хотя вообще-то Близнецам постоянство несвойственно.
– Это… из какого ты учебника взяла?
– Это не учебник, а книжка одна, – радостно пояснила Масина. – Не моя, а одной подруги. Эротическая астрология, «Звезды над ложем любви» называется! А хотите почитать, Вероника Захаровна?
В классе послышались сдержанные смешки.
…И как всегда, Светлана оказалась права. Суждения ее, как обычно, были безукоризненно здравы, советы убийственно разумны, предсказания сбывались с леденящей точностью. О, если бы Вероника прислушивалась к ним хотя бы изредка! Быть может, сейчас она, уже стройная, как пятнадцатилетняя девочка, занималась бы в приличном фитнес-клубе, а семья ее дышала бы чистым ионизированным воздухом!
Теперь же в кухне ее вместо барной стойки красовалась облупленная мойка по соседству с гремучим мусорным ведром, а сама она медленно, но верно сползала в пучину графомании. Ибо поистине не мог оставаться нормальным человек, который двенадцать лет подряд читал сочинения, начинающиеся словами «Одно из лучших произведений великого русского писателя…» и заканчивающиеся «…навсегда вошло в золотой фонд русской литературы»; да к тому же двенадцать лет подряд сам сочинял сценки с русалками и барабашками!
И чего можно было ожидать, когда этот человек ко всему в придачу осмеливался ступить на порог Настоящей, Большой Литературы?!
…Но по счастью, бумага была терпелива. И по счастью, еще не была утверждена статья закона, запрещающая кому бы то ни было воображать события флорентийской жизни тринадцатого века от Рождества Христова. А посему Вероника Захаровна Панченко, учительница второй категории муниципальной средней школы, могла без помех сочинять пьесу о своей тезке, красавице итальянке.
И ей казалось даже, что сама донна Мореска не без удовольствия участвует в сценах и картинах, явно предпочитая красочное лицедейство на театральных подмостках утомительному многословию романа. И виделось почти что воочию, как легко и стремительно движется она по флорентийским улочкам, порой бросая любопытный взгляд на лица встречных – лица юные и старческие, улыбающиеся и печальные, знакомые или пока что неведомые ей, – а Веронике-автору остается только спешить следом, чтобы не потерять ее из виду.
Теперь уже не только по ночам, но и среди бела дня амбарная книга повадилась являться на письменном столе. И Даже не только на письменном, но и на кухонном раскладном столе она чувствовала себя, как выяснилось, ничуть не хуже!
Потертая обложка ее распахивалась таинственно и волшебно, словно бархатный занавес в театральном зале. И муза, приветливая, как фея из детской сказки, и нежная, как пейзаж итальянской школы, грациозно порхала над пачками тетрадей, мятыми черновиками по математике и примостившимся сбоку пластмассовым зверем неопределенной породы, именуемым «блюблюд». К чести прекрасной особы следовало заметить, что даже паутина, с мистическим упорством собирающаяся в одном и том же углу, смущала ее не больше, чем Маришку, в чьем характере паническая боязнь пауков загадочно сочеталась с полнейшим равнодушием к их плетеным изделиям. И похоже было, что в доме ничем не примечательной учительницы средней школы Вероники Захаровны Панченко высокая гостья чувствовала себя так же свободно, как и семь столетий назад – на родине Великого Итальянца!
Глава 12
Фьоренца издревле чтила своих героев.
Каждый просвещенный ее житель не только знал наперечет фамилии основателей города и помнил наизусть главнейшие вехи славного прошлого своего отечества, но и мог в любую минуту назвать имена самых родовитых его граждан, равно как и имена известнейших банкиров, сукноделов либо живописцев.
И можно было сказать без малейшего преувеличения, что немного нашлось бы во Флоренции людей, не мечтавших прославиться на том или ином поприще.
Юноши здесь состязались в силе и проворстве, в быстроте ума и красноречии. Зрелые мужи соревновались в политическом могуществе, богатстве и авторитете среди земляков. Девушки на выданье соперничали в красоте, дамы постарше – в роскоши нарядов; те же, которых покинула первая и миновала вторая, не теряли надежды затмить прочих мудростью и благочестием.
Гибеллины в упорной борьбе стремились любой ценой одержать победу над гвельфами, черные гвельфы – превзойти белых, и редкий подмастерье не лелеял в воображении мечту возглавить со временем совет приоров.
Кичились знатным происхождением и древностью рода, щеголяли шириной золотой отделки жилета и размерами площади вокруг палаццо, похвалялись искусством разрешать сложные юридические вопросы и умением складывать речь в стихотворные строфы…
Но поскольку слава и известность – вещи сугубо непредсказуемые и даже отчасти лукавые, то почтенным флорентийцам, увы, и в головы не приходило удостаивать какого-нибудь особенного внимания некоего Дуранте Алигьери, называемого домашними Данте!
И не только никто не ходил за ним по пятам, прилежно записывая все сказанное им, но даже и проходя по улочкам юго-восточной части города, редкий прохожий обращал рассеянный взгляд в сторону его палаццо из нескольких порядком обветшалых двухэтажных домов, соединенных навесами и переходами.
Прекрасные же флорентийские донны, – без сомнения учтивые и благородные, что неоднократно засвидетельствовал и сам мессер Алигьери в своих стихах, – так вот, досточтимые молодые донны завели в одно время прискорбный обычай насмехаться над упомянутым стихотворцем, найдя чрезвычайно забавным его молчаливость и задумчивое, несколько печальное выражение лица…
Все же прочие жители города попросту не отличали его от иных молодых людей, будучи поглощены кто добыванием хлеба насущного, кто – высокими философскими размышлениями, а кто и легкомысленными утехами.
– Франческа! Сейчас же ступай на кухню и передай Карло: добавить к ужину салат «арлекин», две дюжины фаршированных куропаток под соусом да побольше паштета с пряностями, такого же, как в прошлый раз, – распорядилась донна Мореска, стремительно идя по коридору в сопровождении служанки.
Ее каштановые локоны развевались в такт энергичным шагам.
– Все будет исполнено, госпожа, – с готовностью отзывалась семенящая следом служанка, маленькая и проворная, точно тринадцатилетняя девочка, однако обладающая проницательным взглядом умудренной жизнью матроны. – Не приказать ли приготовить ваше пунцовое платье?
– Нет, я хочу надеть к завтрашнему ужину синее. Вот что: не забыть украсить цветами большую галерею… Да и в малой нужно зажечь все светильники. Только смотри, Франческа, заставь Андреа начистить их как следует! Перед праздником я сама пройду и посмотрю…
– Не трудитесь, госпожа! Франческа все проверит трижды. К тому же сияние красоты вашей милости, как всегда, затмит все свечи в замке! Только вот я не расслышала – приготовить ли ваш зеленый с кружевами наряд или то самое пунцовое с бархатными розами платье, в котором вы…
– Синее, синее платье, я сказала тебе! Синее с высоким воротником. И не вздумай снова что-то перепутать!
– Как можно, госпожа моя… – пробормотала Франческа, еще прибавляя ходу и сбоку устремляя на свою хозяйку полный укора взгляд, словно ожидающий чего-то.
Однако дождалась она лишь рассерженного окрика: – Похоже, кто-то здесь думает, что мне все еще семь лет? Или что я не в силах сама выбрать наряд к праздничному ужину?!
– Как можно, госпожа моя! И разве может кто-нибудь лучше вашей милости выбрать праздничное платье?! – тут же вознегодовала Франческа и, приостановившись, закончила совсем другим, кротким голосом: – Так я иду на кухню?
Однако донна Вероника, по-видимому, не на шутку выведенная из себя, в гневе закричала уже со стороны парадного зала:
– Давно пора, старая трещотка! И еще скажи Карло – пусть не скупится на вино и лепешки для жонглеров!
– Как, опять жонглеры? – воскликнул, услышав ее слова, сам почтенный мессер Пьетро, отрываясь от кубка легкого светлого вина, которым он имел обыкновение утолять жажду в парадном зале в знойное послеполуденное время. – Неужто глаза ваши еще не утомились от мелькания летающих в воздухе ножей, колец и яблок? Право же, ни в одном палаццо во всем городе не перебывало столько акробатов, карликов, бородатых женщин, сурков и обезьян в красных юбках!
В раздражении синьор Пьетро даже поднялся с просторного резного кресла и, шагнув навстречу супруге, заглянул ей в лицо с высоты своей массивной фигуры. Однако, встретив знакомый ясный взгляд с озорными искорками, он, как обычно, утратил свое раздражение и напрочь позабыл о его причине.
– Святой Франциск! – пробормотал он и, привычно обернувшись, перевел взгляд на лик своей жены, изображенный на громадной стене напротив.
Две донны Вероники смотрели на него: одна, в парадном пунцовом наряде, – чуть заметно улыбаясь и не сводя с супруга дразнящего загадочного взгляда, другая, слегка запыхавшаяся, – нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и проворно возвращая локоны на их место в прическе.
Некоторое время он сравнивал изображение с оригиналом, то сосредоточенно сдвигая брови, то удивленно поднимая их.
Завершив сравнение, он озадаченно хмыкнул и спросил сам себя:
– Хотел бы я знать, сколько же флоринов надо было заплатить этому пройдохе, чтобы он изобразил ваш облик во всей прелести!
– Благодарю вас, супруг мой, – отвечала на это живая донна Вероника, пряча ту самую улыбку, которую удалось-таки запечатлеть пройдохе живописцу, и скромно опуская тенистые ресницы. – Так вы, мне показалось, собирались отдать какие-то новые распоряжения к празднику?
В ответ синьор Пьетро протяжно вздохнул, нахмурился, что-то припоминая, и наконец предложил примирительно:
– Я хотел сказать – отчего бы вам, дорогая, не позвать на сей раз, к примеру, настоящих музыкантов с благородными инструментами – арфами, лютнями и флейтами? Сам знаменитый Каселла, полагаю, сочтет за честь посетить наше скромное жилище… И почему бы не пригласить под наш кров также какого-нибудь искусного стихотворца, дабы усладить слух гостей возвышенной латынью и живым тосканским наречием? Кстати, Гвидо Кавальканти, мастер высокой поэтической речи, – мой старый приятель, и он не откажет мне!
Отшатнувшись, его супруга столь резко взмахнула рукой, что чуть было не опрокинула плетеную вазу со сладостями, стоявшую на столе.
– Живое тосканское наречие, пожалуй, куда ни шло, но латынь! – вскричала в ужасе синьора Вероника. – Да ведь это же веселая вечеринка – феста аллегра – а не похороны! Или, может, вы задумали устроить за ужином ученый диспут?
– Вот уж никак не за ужином, о воинственная Диана, – запротестовал мессер Пьетро, улыбаясь и успокаивающе дотрагиваясь до своевольных кудрей жены, – а разве что ближе к полуночи, где-нибудь между танцами, когда гости уже вдоволь наскачутся и перескажут друг другу все до единой сплетни… Но если ваша светлость не в восторге от классической латыни, то можно пригласить, к примеру, Дуранте Алигьери. Я слышал, он читает свои стихи на живом итальянском наречии!
– Да разве бывают стихи на живом итальянском? – изумилась его супруга. – И вы сами слышали их?
– Увы, пока не доводилось! Но полагаю, ничто не помешает нам попросить мессера Алигьери прочесть несколько куртуазных терцин, дабы чувствительные дамы, ваши гостьи, уронили пару слезинок, вместо того чтобы надрываться от хохота при виде уродцев в лохмотьях.
– Боюсь, как бы куртуазные терцины не усыпили чувствительных дам, – проворчала донна Мореска тоном старой Франчески.
– Будьте же милосердны, моя красавица! Подумайте и о тех ваших подругах, которые каждый раз остаются без кавалеров в танцах.
Этот довод заставил синьору супругу серьезно призадуматься. Нахмурившись, она окинула парадные покои озабоченным хозяйским взглядом, словно здесь уже играла музыка и толпились нарядные гости. После этого, покачав головой, она осведомилась уже менее недовольно:
– Скажите хотя бы, каков из себя этот мессер Алигьери? Почему-то все поэты всегда так дряхлы, чопорны и безобразны…
– О нет, Дуранте совсем еще юноша; ему, пожалуй, нет и двадцати! – поспешил заверить супругу мессер Пьетро. – И хотя чертами лица он, пожалуй, не Аполлон и, может статься, не всегда ладит с рифмой, зато род его, хотя и обедневший, один из древнейших и достойнейших во всей Флоренции! Я ведь рассказывал вам, дорогая, о римской фамилии Элизеев, участвовавших в основании нашего города? Так знайте же, что молодой Алигьери – их прямой потомок! И к тому же, говорят, недавно он вернулся из Болоньи, где изучал всевозможные благородные науки, и даже сам магистр Брунетто Латини, сын знаменитого флорентийского нотариуса Бонаккорсо, по слухам, причисляет его к лучшим своим ученикам… Одним словом, я уверен, сокровище мое, что прекрасные дамы оценят по достоинству куртуазность манер молодого синьора!
Этими словами достойный синьор завершил свою речь и, вполне успокоившись, вернулся к оставленному кубку. Супруга же его, напротив, вновь погрузилась в глубокое раздумье, и тончайшая морщинка пролегла на мгновение между ее великолепными бровями.
– Прямой потомок Элизеев! Всевозможные благородные науки! Магистр Брунетто Латини… – отвернувшись, пробормотала донна Вероника, но ничего более к этому не прибавила.
