Текст книги "Отель «Ирис»"

Автор книги: Ёко Огава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Однако он хорошо знает про твое детство.

«Да, все те эпизоды, которые я ему сам рассказывал. Он говорил так, словно видел это все своими глазами. Иногда приукрашивая или преувеличивая. Возможно, это тоже часть покаяния. Чтобы стереть из памяти один страшный эпизод из прошлого. Хотя дядя и понял, что это напрасные страдания, он не мог им противостоять. Стоило дяде увидеть меня, как он впадал в такое состояние. Я не мог сделать ничего другого, кроме как быть, по возможности, более сдержанным. Когда мы с ним вдвоем, в глубине сердца я испытываю радость оттого, что не могу говорить».

Остались ли еще листочки в его брелке? Я встревожилась. А вдруг племянник сейчас снимет его с шеи и выбросит в море?

Я не могла объяснить себе, чем вызвано такое беспокойство. Возможно тем, что мне захотелось больше узнать о переводчике.

Солнечные лучи закатного солнца искоса освещали профиль юноши. Легкая тень В уголках глаз; безмолвные, плотно сжатые губы; кулон, смоченный струящимся по шее потом.

И вдруг мне в голову пришла мысль, что он тоже станет таким же старым, как переводчик. Я попыталась представить его морщинистую кожу, дряблые мышцы, поредевшие волосы, но безуспешно. Как я ни зажмуривалась, мне никак не удавалось даже смутно представить хотя бы одну часть его тела.

Я посмотрела на часы. До прихода автобуса оставалось только десять минут.

– Когда ты уезжаешь? – спросила я его.

«Завтра», – последовал короткий ответ.

– Неужели?… Твоему дяде, наверное, будет грустно.

«Не думаю. Он просто вернется к обычной жизни».

– В следующем году ты приедешь на летние каникулы?

«Навряд ли мне это удастся. Со следующей осени я буду продолжать обучение в Италии».

Убедившись, что краски высохли, племянник закрыл мольберт, а кисти положил в коробку. Воду из бумажного стаканчика он вылил в море. Грязная вода расплылась внизу под нами, но тотчас же ее смыла набежавшая волна. Звук был таким четким, что я даже засомневалась: а не произнес ли он что-нибудь.

– Наверное, тебе наши отношения кажутся странными…

Рука, державшая краски, остановилась, и он вопросительно посмотрел на меня.

– Разумеется, разница в возрасте почти в пятьдесят лет любому покажется ненормальной.

«Мне это не кажется таким уж странным. Я был счастлив ощущать тебя рядом. И вообще, я был рад с тобой познакомиться».

Я не знала, как на это реагировать, поэтому опустила голову, чтобы помочь юноше складывать тюбики с красками.

«С того момента, как я прибыл сюда, ты первая, не считая моего дяди, с кем я разговариваю».

– Но время от времени я испытываю беспокойство. Потому что у нас нет будущего. Я думаю, что, возможно, осень никогда не нacтyпит. Я спрашиваю себя: неужели все закончится летом?

«Все будет нормально! – как бы утешая меня, написал племянник. – Ветер скоро прекратится. Помнишь, как в тот день он промчался над набережной? Не беспокойся!»

Последний листок он положил мне на ладонь и сжал ее в кулак. Написанные им слова заполнили всю мою ладонь. И вдруг у меня возникло ощущение, что между нами установилась связь, какой не могло быть с переводчиком.

Мы уже собирались встать, как вдруг оказались в объятиях друг друга. От любого неосторожного движения на скользком камне нам грозила опасность упасть в море. Я пыталась потом вспомнить – то ли племянник хотел меня удержать, потому что я потеряла равновесие, то ли он первым протянул ко мне руки, – но безуспешно. Мне показалось, что волны вдруг перестали двигаться.

Мы поцеловались. Наши губы соединились без малейших колебаний, как будто мы обменялись условным знаком, связующим только нас двоих и постоянно повторяющимся с давних времен. Все это время я сжимала в руке листочек с его текстом. Его кулон прижимался к моей груди, которой только в этом месте было холодно. Запах его дыхания был иным, чем у переводчика.

В номере 202 царил полумрак. Окна запотели от пара, выпускаемого на соседнем рыбоперерабатывающем заводе. Доносился слабый звук машин, перемешивающих сурими.

Кровати были безупречно заправлены, на ночном столике стоял телефон и лежала Библия, коробка носовых платков – перед зеркалом, а на холодильнике – штопор для открывания бутылок и стаканы. Все было на своих местах. Клиенты, забронировавшие этот номер, позвонили с утра и сообщили, что не приедут.

«Поскольку купаться в море нельзя, нам там делать нечего», – извиняющимся тоном объяснила мне женщина.

Племянник был спокоен. Не нервничал, даже когда в холле раздавались голоса или с лестницы слышался звук шагов. Все это время он медленно меня ласкал. Мы задвинули под кровать его планшет для набросков и коробку с красками.

– Пойдем в «Ирис»! – предложила я, но он не мог ничего ответить: его кулон был зажат между нашими грудями.

Я провела племянника в отель вместе с дну мя семьями туристов, приехавшими на автобусе. Это была опасная авантюра. Он держался спокойно, как немой молодой человек, приехавший рисовать этюды. Я поселила отдыхающих в 201-й и 305-й номера, а ему выдала ключи от номера 202. В регистрационной книге под этим номером всегда было написано красным: «Заказ отменяется». Это был тот самый номер, который снимал переводчик в ночь скандала с проституткой.

Возбужденные дети носились по коридору, издавая радостные вопли, а взрослые на них прикрикивали. Несколько человек, разложив на полу фойе план города, изучали его, пытаясь выяснить, где находится ресторан. В такой суматохе я без труда смогла провести племянника в комнату.

Не только дыхание, абсолютно все у него было иным, чему переводчика. Он не связывал меня и не бил. Он не отдавал никаких приказаний. Он обращался со мной совсем иначе. Его широкая грудь мешала мне дышать, а пальцы, словно рисуя иероглифы, скользили по моему телу; его бедра были плотно прижаты к моим ягодицам. Кровать поскрипывала. Я волновалась, не слышен ли этот звук снизу, настолько он был громким. В комнате над нами кто-то полоскал горло. Зазвенел колокольчик над входной дверью. Юноша был распаленным. Его жара было достаточно, чтобы заполнить меня целиком. Когда он издал крик, я поняла, что он кончил. Это был настоящий крик. Вопль новорожденного, долгое время проведшего в утробе матери, сорвался с его губ.

– Ты не покажешь мне свой язык? – спросила я. – Я хочу видеть язык, который у тебя удалили.

Юноша надел футболку и брюки, брошенные на соседнюю кровать, после чего повесил на шею кулон.

«Зачем?»

– Просто так.

Он притянул меня к себе за плечи и широко разинул рот.

Внутри царил полный мрак. У него действительно не было языка. Вместо него зияла только черная пещера. Я долго вглядывалась, но там был только густой мрак, от которого у меня закружилась голова.

И тут из фойе раздался раздраженный крик:

– Мари! Мари, где тебя носит?

Это была моя мать. Затем послышался торопливый топот ног, поднимающихся по лестнице.

Я немедленно убрала блокнот для эскизов и коробку с красками, после чего затащила племянника в шкаф, где мы оба спрятались. Я крепко прижалась к юноше всем телом.

Мать постучала в дверь соседнего номера 201.

– Я пришла сменить вам покрывала.

Затем она остановилась перед дверью номера 202, достала из кармана передника связку ключей, выбрала нужный и вставила его в замочную скважину.

Сердце мое бешено заколотилось, дышать стало тяжело. Как в детстве, когда я пряталась в комнате для гостей. Мне было так же душно, как когда переводчик скрутил шарфом мою шею. В шкафу стоял запах нафталина, и глаза у меня стали слезиться.

Мать осмотрела комнату. Прошла мимо шкафа, проверила, закрыто ли окно, задернула занавески. Мне было страшно, и я почему-то не решалась посмотреть через щель – из опасения, что она может нас обнаружить. Пол подрагивал при каждом движении ее могучих ног. Я перепуталась. Меня пугало все: то, что мать нас обнаружит; и то, что я соблазнила племянника; и то, что он делал со мной; и то, что переводчик об этом даже не подозревал.

Мать опустила руку на ту кровать, где совсем недавно лежали мы, разгладила складки на покрывале. Ее пальцы подползли к ночному столику, на который племянник клал свой кулон, чтобы проверить, не запылился ли он. Я с тревогой думала: а не осталось ли на нем еще тепла моего тела? Мне было даже страшно представить, что на столик мог упасть один из моих волосков. Одного волоска было бы достаточно, чтобы мать поняла, что здесь была я.

Биение наших сердец слилось воедино. Дыхание племянника увлажняло мне мочку уха. В его волосах еще ощущался запах моря. Мама еще раз осмотрела комнату, дабы убедиться, что она ничего не забыла, после чего вышла, прищелкнув языком, и вскоре шаги ее стихли.

И вдруг силы оставили меня, и я присела на корточки. Потом рухнула, соскользнув по его рукам. Света, проникавшего через дверную щель, было недостаточно, и внутренность дверного шкафа казалась еще более темной. Подняв к племяннику глаза, я различала только смутный силуэт, но не могла рассмотреть ни выражения его лица, ни его пальцев. У меня создалось такое ощущение, что каждый раз, когда я моргаю, юноша еще больше погружается в темноту.

Мне казалось, что я заблудилась во мраке, таящемся в глубинах его души. Я провалилась во влажную и тепловатую пещеру, в которую не проникали ни свет, ни звуки, – туда, где у него еще был язык, когда его на платформе крепко прижимала к себе тетя.

Глава двенадцатая

На следующее утро, как и предполагалось, племянник покинул остров Ф. На прощание он мне не сказал ни слова и не оставил никакого послания.

У меня теплилась слабая надежда, что по пути от причала до автобуса он, возможно, пройдет мимо «Ириса». После того как мы поспешно выбрались из шкафа, у нас не было времени обменяться даже единственным словом, ведь мы собирали вещи, торопясь, чтобы нас не застала врасплох мать.

Но мои надежды не оправдались. В полдень в холле отеля «Ирис» появились только пожилая супружеская пара, сделавшая заказ три месяца назад, и продавец пропитанных химическим раствором салфеток для удаления пыли. И вот уже ушел последний автобус, а число листочков с записями в моем кармане не увеличилось. Остались только мы вдвоем: переводчик и я.

Город окутала какая-то странная тишина. Отдыхающих на пляже было мало. Были видны только чайки и террасы ресторана, пустые даже в полдень. Казалось, что все ушли в отпуск: продавцы входных билетов в разрушенный замок, люди, выдававшие напрокат лодки, продавцы колотого льда с сиропом, таксисты, обслуживавшие туристов. Хотя сезон еще был в разгаре, некоторые торговцы сувенирами начали закрывать свои лавочки. Освещавшее побережье солнце казалось тем более ослепительным, чем меньше там оставалось отдыхающих.

Тот день выдался удивительно облачным. Хотя был только полдень, могло показаться, что скоро наступят сумерки. Солнца совсем не было видно, небо закрывали наслаивающиеся одна на другую тучи серо-синего цвета. Точно в такой же цвет окрасилось и море.

Этот цвет навевал на людей мрачное настpoение. Его можно было назвать скорее чистым, чем красивым. Он заливал собой весь окрестный пейзаж и колыхался, как дыхание. Небо проглядывало только узким, длинным поясом, просматриваясь на линии горизонта, но казалось, что оно тоже скоро исчезнет под напором надвигающихся туч. Сидевшая на скале чайка подняла голову и тревожно посмотрела вверх, словно не решалась взлететь.

Мы взошли на катер и стали смотреть на море. Толпа на причале рассеялась. Продавец из курортного магазинчика возвращался, чтобы распродать товар. Он дремал, склонив голову на перила. Торговавший кофе старичок оставил прилавок и закурил на палубе. Только несколько туристов сели сегодня на катер: они просто не знали, как иначе убить время.

Я не понимала, почему мне было неприятно слышать его голос.

– А племянник уже уехал? – спросила я первое, что пришло мне в голову.

– Да, – ответил переводчик.

Я не знаю, почему мне было неприятно слышать его голос. Я вспомнила, как после моего вопроса кулон юноши раскрылся, записная книжка вывалилась, а ручка покатилась по полу. Я продолжала хранить в себе ритм странных бесед с его племянником.

– Целая неделя пролетела, как мгновение ока.

– Дольше оставаться мальчик не мог. Он уехал, ничего не сказав матери.

– Почему?

– В его возрасте не всегда говорят матерям правду.

– Все люди, которые бывают в вашем доме, хранят какие-то тайны.

– Да, ты права. Они хотят хранить тайнy, потому что считают, что как только они се откроют, море проглотит их вместе с островом.

Мы переглянулись и обменялись улыбками.

Снизу послышался звук: это заводили мотор. Ветер дул сегодня сильнее, чем обычно. Oн был влажным и буквально прилипал к коже. Мой плотно завязанный и приподнятый шиньон не растрепался, но челка прилипала ко лбу. Ветер дул, не прекращаясь, и переводчик несколько раз поднимал руку, чтобы пригладить волосы.

– Когда он приедет в следующий раз?

– Как получится. Я всегда узнаю об этом в последнюю минуту.

Знает ли переводчик, что его племянник собирается продолжать свою учебу в Италии? Я ему про это не сказала ни слова. То, что мы встретились с племянником на прибрежном валуне, оставалось нашей тайной. Если я собиралась сохранить в тайне то, что произошло между нами в «Ирисе», мне следовало молчать вообще обо всем, что случилось в тот день.

На переводчике был тот же коричневый пиджак с широкими лацканами, как в тот день, когда мы гуляли в парке аттракционов. Я вспомнила, что видела этот галстук, когда искала туфли в шкафу. На брюках не было заметно следа от капнувшего на них мороженого, они были безупречно чистыми.

– Странная погода! – произнесла я.

Облака сгущались, казалось: вот-вот пойдет дождь. Несмотря на ветер, море было спокойным, и тишину не нарушало ничто, кроме волн, поднимаемых прогулочным катером, и шума его мотора. Ни яхты, ни рыболовецкие суденышки не вышли сегодня в море.

– Ты считаешь, что пойдет дождь?

– Да, вне всяких сомнений. И возможно, сильный.

– Уже более месяца, как не упало ни капли. Я даже совершенно забыла, что такое дождь.

Опершись о парапет, я всматривалась в даль, пытаясь предугадать, откуда упадет первая капля. Однако из туч только сочилась голубоватая пелена. Не только море, но и мои руки, и щеки переводчика были теперь окрашены этой голубизной. А тем временем тучи наступали все сильнее. Казалось, что они вот-вот проглотят нас.

– Все будет в порядке. Очень скоро это все станет только воспоминанием.

Он обнял меня за плечи.

Как всегда в таких случаях, он был испуганным и беспомощным. Переводчик вел себя так, как будто близость наших тел была чем-то особенно важным. Даже его племянник, когда он обнимал меня на валуне, был более уверен в себе. А ведь переводчик видел меня в более компрометирующих позах.

Я обернулась, но уже не увидела города. Развалины замка были скрыты с раннего утра высоким приливом. Чайка, которая уже давно колебалась, наконец решилась взлететь, но тотчас же слилась с тучами и исчезла. Самые разные предметы: обломки дерева, водоросли, консервные банки, обломки пластика, рыболовные лески, полиэтиленовые мешки, – всасывались винтом судна.

Капитан катера проснулся, приоткрыл один глаз, протер стекло, чтобы выглянуть наружу, и сразу же снова заснул. На одной половине его лица остался след от иллюминатора. Мимо нас проследовала пожилая пара с видеокамерой и подошла к старичку – продавцу кофе, который присел на ящик с водными насосами.

– Сколько минут вы стоите на острове? – спросила его женщина. – Мы хотели бы там немного прогуляться.

Из-за порыва ветра ответ продавца кофе до нас не долетел. Когда пара удалилась, он зажег вторую сигарету, постоянно поглядывая в нашу сторону. Я бросила на него выразительный взгляд, после чего он продолжал курить, уже опустив голову.

Катер медленно повернул налево. Дрожащее гудение сирены разносилось далеко. Показался остров Ф. Он действительно своей формой напоминал ухо, лежавшее там, где еще оставался пробел между собирающимися вот-вот слиться тучами и морем.

Пристроившись на диване, я наблюдала, как переводчик работает. Он сидел за письменным столом прямо, зажав в руке авторучку, которой записывал в тетрадь слова, соответствующие русскому тексту, а пальцем другой руки следил за текстом. Время от времени он перелистывал словарь, задумывался, уставившись в какую-то точку в пространстве, подносил руку к оправе своих старых очков. Кажется, ему поручили перевести какое-то русское письмо, которое пришло в отделение нейрохирургии мозга в университетской больнице. Он сказал, что это трудно, потому что в тексте много специальных терминов, достал с самого низа стеллажа медицинский словарь и засунул все, что касалось романа о Марии, в выдвижной ящик.

– У вас здесь есть все словари, которые нужны, – заметила я, и он с гордым видом показал мне свою библиотеку.

– Именно так. По философии, логике, механике, музыке, искусству, компьютерам, кино и так далее. У меня есть все необходимые словари, позволяющие мне анализировать мир.

Словари выглядели толстыми и великолепными, но довольно потрепанными, кое-где даже были видны нити, выступающие из-под корешков. Иероглифы на корешках наполовину стерлись, но не из-за того, что ими часто пользовались, а из-за того, что они долгое время были зажаты на длинных полках и выцвели.

Когда переводчик перелистывал медицинский словарь, то раздавался звук разрываемых, наполовину склеившихся страниц. Мне казалось, что стоит посильнее их дернуть, как они рассыплются. Но переводчик обращался со словарем с большим изяществом. Движения его пальцев напоминали те, какими он расстегивал пуговки на моей блузке, или опускался в заросли, в глубине которых скрывалось нежнейшее зернышко.

Я пила приготовленный им чай, оказавшийся вкусным. В чайнике еще оставалось много заварки.

Когда мы спустились с катера, ветер еще более усилился. Все ветви сосен, росших на утесе в устье реки, тянулись к западу. Беспрестанно бренчали стекла окон, а один порыв ветра оказался настолько сильным, что чуть не взметнул дом к небу.

Дождь так и не пошел, но тучи заполонили все небо. Проникавший сквозь них голубовато-серый свет струился в комнату, и даже задернутые шторы не могли его задержать.

– А трудно это – переводить? – тихим голосом спросила я его между двумя порывами ветра.

Он не изменил позы и продолжал писать.

– Вы сначала пишете в тетрадь, а потом переписываете все набело? Вам еще много осталось?

Переводчик обернулся и приложил палец к губам, давая мне знак замолчать, а потом снова принялся за работу. Я замолчала, последовав его приказу.

После отъезда племянника комната приобрела прежний облик. И сразу же к переводчику вернулась его былая задумчивость; цветы гибискуса и радиоприемник исчезли, а атмосфера наполнилась самыми разными предчувствиями.

Я попыталась представить себе, что племянник сидит сейчас на этом самом диване, но у меня ничего не получилось. Мне казалось, что прикосновение его губ на скале, и на постели в отеле «Ирис», и этот его странный крик – все слово бы пришло откуда-то из далекого прошлого, случилось когда-то давным-давно, еще до моей встречи с переводчиком. Моя грудь заполнилась предчувствиями неизвестно откуда появившейся веревки, пронизывающей боли и унизительных приказаний. Я была сыта этим по горло. Даже ритм нашей беседы, который когда-то так меня очаровывал, был далеко унесен ветром.

Переводчик подчеркнул одну строку в тексте письма, провел несколько раз пальцем по нужному месту в словаре и откашлялся. Затем он выпрямился и долгое время тщательно выписывал каждый иероглиф, не упуская ни одной черточки, в точности воспроизводя то, что было написано в тетради.

Должно быть, он продолжал относиться ко мне с прежней страстью. Оставалось подождать совсем немного, пока он закончит перевод письма. Его старое, тщедушное тело оживало только тогда, когда он занимался мной. Пальцы, держащие авторучку, сжимали мою грудь, задумчивый язык проникал в складки моего тела, а скрытыми под письменным столом ногами он топтал мое лицо.

Я сделала глоток чая. Ни на мгновение я не спускала с переводчика глаз. Терраса поскрипывала. Неизвестно откуда прилетевший пустой цветочный горшок катался по лужайке. При всем том море по-прежнему оставалось спокойным.

Какое будет его первое слово, когда переводчик обратится ко мне? Я думала только об этом. Что он мне скажет? Грязная свинья? Не полижешь ли пол? Может, раздвинешь ноги?

Переводчик сделал несколько фотографий. Он включил вспышку, навел объектив. Он не слишком хорошо умел обращаться с камерой.

Для него я принимала всевозможные позы. Мне и самой было любопытно, как много разных форм может принимать человеческое тело. Ему требовалось больше веревок, чем обычно, но у него было их в изобилии.

Вначале он меня раздел. В любом случае, это было для него важнее всего. Когда переводчик снял с меня нижнее белье, я начала сознавать, какая я уродина.

Потом он привязал меня спиной к спинке стула. Того самого, на котором он всего час назад сидел и работал. У твердого, из цельного дерева стула только сиденье было из колеи. Заломив мои руки назад, он привязал их к спинке стула, потом опутал веревками всю верхнюю часть моего тела. Он приказал мне двигаться вместе с привязанным стулом. Стул был очень тяжелым, и я шла покачиваясь. Когда Я начинала терять равновесие, веревки больно впивались в тело, отчего я невольно вскрикивала. Не обращая на это никакого внимания, переводчик приказал мне пойти и запереть на ключ дверь в кухню. Убрать со стола чашки. Снять покрывало в спальне.

– Тебе столько раз приходилось делать это в «Ирисе», что ты, должно быть, привыкла?

Стул за моей спиной раскачивался во все стороны, отчего веревки ослабли. Используя все остававшиеся свободными части тела – подбородок, рот, бедра и ноги – я повернула ключ, унесла чашки, свернула покрывало. Стоя рядом, он непрестанно нажимал на кнопку фотоаппарата. Снимал мое искаженное от боли лицо, разлившийся чай, который стекал по моей груди в тот момент, когда я упала, потеряв равновесие.

После того как я исполнила все его приказания, переводчик привязал мои ноги к ножкам стула. Теперь я уже совсем не могла двигаться. Мои конечности были изогнуты неестественным образом, руки и ноги похолодели, стали бесчувственными.

Мне казалось, что я сама превратилась в стул. Моя кожа стала покрытием сиденья, мой жир – подушкой, мои кости – деревом. Мне казалось, что это превращение началось с кончиков моих пальцев.

Переводчик сел на стул. Он улыбался с довольным видом, положив руки на подлокотник и скрестив ноги. Я была вынуждена терпеть это, изогнувшись самым непостижимым образом.

– Тебе тяжело? – спросил он, посмотрев вниз.

Я не могла не только ответить, но даже кивнуть.

– Хорошее сиденье. – Он медленно погладил спинку стула. Я не замечала разницы в том, гладит ли он мое тело или сам стул.

И так было не только со стулом: я превращалась в самые разные вещи – в обеденный стол, в коробку для обуви, в часы с маятником, в умывальник, в мусорную корзину. Он связывал мои руки и ноги, ягодицы, грудь, шею в самых уязвимых местах. И они послушно подчинялись, словно понимали, под каким углом, будучи сжатыми, им быстрее удастся приспособиться. Запястья – к подлокотнику, бедра – к раздвижной двери, пальцы – к круглой дверной ручке, – и так далее до бесконечности.

Веревки исправно выполняли свою роль. Они позволяли мужчине придать моему телу ту форму, какую он хотел. Ни разу они не порвались и не ослабли.

Из-за впившихся в тело веревок мое тело немного покраснело. Не то чтобы у меня появились раны, но боль была ощутимой. Стреляющая, колющая боль распространялась по всему телу. Когда боли в разных местах слились в одну, я погрузилась на дно блаженства. В прихожей я радостно подавала переводчику туфли, в умывальнике подтирала за ним плевки.

Когда он открыл дверь в глубине кухни, я не имела ни малейшего представления, что за ней находится и что последует дальше. Это было узкое, темное помещение без окна. До самого потолка по стене тянулись полки. Воздух там был затхлым и сухим, вонь стояла просто невыносимая: смесь пыли, муки и стирального порошка.

Это оказалась кладовка. Полки были плотно забиты продуктами, а те, что не помещались на полках, громоздились на полу. Консервы, рис, спагетти, мука для выпечки, картофель, растительное масло, специи, сухие бобы, растворимый кофе, бисквиты, шоколад, минеральная вода, вино… Все в невероятных количествах и самых разных видов. Мне показалось нелепым, когда я представила, сколько лет потребуется переводчику, чтобы одному съесть все это. Не выдерживающие тяжести веса полки в некоторых местах прогнулись и, казалось, вот-вот рухнут.

– Заходи туда!

Голос мужчины заполнил маленькую комнату, но за пределы ее не выходил. Когда мы оказались внутри вдвоем, там совсем не осталось свободного места. Он снял с крюка висевшую под потолком связку лука и вместо нее подвесил меня. Луковицы, высохшие настолько, что приобрели цвет карамели, на вид казались очень вкусными.

– Опустись на пол животом, – приказал он мне.

Он превратил меня в креветку, пропустил цепь между веревками, обхватывающими мои запястья, и подтянул ее к крюку. Переводчик обладал недюжинной силой. Не умеющий правильно есть мягкое мороженое, плавающий лишь каким-то своим странным способом, он проявил невероятное искусство, чтобы подвесить меня на крюк. Ему не составило труда поднять девушку.

Меня ослепила вспышка. Вой ветра звучал уже где-то далеко, но все же оставался невероятно сильным. Звук дребезжащих окон и дверей проникал даже в кладовку.

Переводчик приближал объектив к вздувшимся жилам на моей шее, к ничем не прикрытым половым органам, к вспотевшим подошвам. Я не могла рассмотреть его скрытое камерой лицо. Но по его крепко сжатым пальцам я поняла, что он меня бесконечно презирает. Мое тело поворачивалось, совершенно ничего не ощущая. Цепь и крюк с противным звуком терлись друг о друга. От этого боль только усиливалась.

В подвешенном состоянии я вдруг перепугалась, подумав, что никогда уже не смогу избавиться от этого человека. Казалось, что мои запястья вот-вот оборвутся. Я отчетливо представила эту картину, на которую взирала залитыми потом глазами. Кожа начала трескаться, плоть разрывалась, и, казалось, что цепь вот-вот переломает мне кости. Вдруг вместе с резко оборвавшимся звуком мое тело рухнуло на пол. Не знаю почему, но меня больше всего тревожили мои руки, которые я поднесла к глазам и обнаружила, что всё ниже запястья превратилось во что-то немыслимое. Сверху что-то с грохотом упало. Когда я подняла глаза, то увидела, что на крюке висит голова жены переводчика. Ее шея была обмотана знакомым мне шарфом…

Только свет, просачивающийся из кухни, освещал спину переводчика. Я ощущала в звуках ветра присутствие какой-то влаги. Может быть, наконец-то пошел дождь?

Передо мной были мешки с арахисом, банки с консервированной спаржей, склянки с солью. Не произнося ни слова, я зажмурилась и затаила дыхание. Луковицы послушно ждали на полу.

Переводчик заменил пленку. Он вынимал их одну за другой из кармана брюк. Вдруг из угла донесся странный звук: там что-то двигалось. Он сдвинул ногой мешок с рисом, и в глубине кладовки стала видна маленькая коробочка. Это была мышь, попавшая в мышеловку. Совсем еще маленький мышонок.

– Бедняжка.

Хвост у мышонка был прищемлен, и, пытаясь убежать, он даже сдвинул клетку с места. Он жалобно пищал.

– Я должен его наказать.

Возможно, в хвосте у мышонка нет нервных окончаний. В таком случае, если ему удастся вырваться, боль станет еще сильнее. И непременно потечет кровь. Интересно, какого цвета кровь у мышей?

Переводчик взял в руку кнут. Он, оказывается, лежал между кучами из банок с картофельным супом и коробок с кукурузными хлопьями. Я не заметила его, потому что не подозревала, что нечто подобное может находился среди продуктов.

Мужчина хлестнул меня кнутом. Кнут был длинным и гибким. Рукоять, обернутая бархатом, блестела от обильно выступившего и впитавшегося в нее пота. Наверное, точно такой же кнут был у учителя верховой езды, любовника Марии. Когда переводчик им взмахивал, кнут изящно взлетал в воздух, выписывая там замысловатую кривую. Я почти забыла о том, что это орудие предназначено для того, чтобы причинять мне боль. Кнут изящно менял угол, каждый раз принимая новую форму. В узком пространстве он никогда не задевал ни продуктов, ни стен, ни цепи. Каждый удар доставался только мне.

Мое сердце было охвачено не болью, а раздававшимся звуком. Он был чистым и высоким, напоминавшим звучание струнных инструментов. Кнут всегда достигал какого-нибудь участка моего тела, заставляя дрожать все скрытые внутри органы и кости. Я и представить даже не могла, что мое тело может издавать такие чудесные звуки. Мне казалось, что это журчит источник, скрытый где-то в самых его глубинах.

Мышь отчаянно билась, но чем больше она дергалась, тем сильнее мышеловка зажимала ее хвост. Маленькая спинка была совершенно измочаленной. Глаза у мышонка были влажные и совершенно черные. Он непрестанно продолжал скрипеть зубами и попискивать. Кнут взлетел еще раз. Боль пробежала от ключицы вниз по всему боку. После того как звуки струящейся воды прекратились, я издала радостный крик. Он был таким сильным, что заглушил писк мыши.