Текст книги "Отель «Ирис»"

Автор книги: Ёко Огава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– У тебя хороший рот, который может хорошо работать.

Переводчик сидел, скрестив ноги, на краю кровати. Стоя на коленях, я начала постепенно надевать на него туфли, начиная с кончиков ногтей. Это была жуткая работа. Форма его ног оказалась неправильной, и надеть на них обувь было нелегко.

Он уже не гневался. Я так и не поняла, что его успокоило. Когда я пришла в себя, шарф вдруг развязался и соскользнул с моей шеи. Мужчина, дыша мне в плечо, лег на кровать. Он притомился больше, чем я. Волосы его слиплись от пота, а кожа казалась разгоряченной. Я хотела глубоко вздохнуть, но от поспешности закашлялась. Согнув спину, я прочистила горло. Неужели и глаза мои будут видеть, как прежде? Я поморгала, чтобы убедиться, что с ними все в порядке.

Неужели из-за того, что шарф плотно охватывал мою шею, цветочный узор на нем смялся? Один кончик шарфа оторвался, как если бы за него сильно тянули, и теперь были видны торчащие нитки. Казалось, что разбросанные повсюду пятна запачкали все цветы. Их следов на шарфе больше не было видно. На нем остались только пятна крови, капавшей из моего рта, но они были свежие, красного цвета.

– Ну а теперь вторую, – с этими словами мужчина перекинул ноги. Когда же он успел причесать растрепанные волосы и освежиться?

Ноги у него были чистые и ухоженные. От них исходил слабый запах мыла. Но почему-то они выглядели очень старыми.

Кожа у переводчика была сухая и белая, пятки потрескавшиеся. Оба мизинца, из-за того, что их запихивали в тесную обувь, оказались искривлены. С тыльной стороны вздулись вены, лодыжки были бугорчатыми. Волоски, росшие у основания пальцев, прикасаясь к моей щеке, щекотали ее. Я пыталась облизнуть их языком так, чтобы он этого не заметил. Мне хотелось целовать его ноги.

Мои губы были влажными и напряженными. Они могли бы ухватить любую часть его уставших ног. Кровь, которая только что из них текла, окрасила губы в более яркий цвет, резко контрастирующий с цветом кожи на моих ногах.

Я касалась его только губами. Переводчик сидел на кровати в пиджаке, а я рядом – совершенно голая. При этом мне безумно хотелось его обнять.

Я поглаживала каждый изгиб его ноги. Мои губы искусно двигались, словно это он приказывал мне.

…В это время года, когда мы садились на прогулочный катер, он всегда был полным. Если не везло, то нельзя было даже присесть, и нам приходилось стоять на палубе. Полуобнаженные люди оживленно болтали. Я старался по возможности этого не замечать и сидел в отдалении – на скамейке возле лестницы. Отсюда через окно не было видно моря, и тут стоял одинокий, не пользовавшийся популярностью стул. Время от времени кто-нибудь по незнанию опускал на скамейку свой рюкзак, но я сбрасывал его на землю и садился туда сам.

Остальные пассажиры старались не встречаться со мной взглядом, делая вид, что меня не существует.

Но меня это устраивало. Я люблю думать о тебе на корабле, заполненном людьми. Никто среди этих людей не знает про то, что я пинал тебя ногами Никто не знает, что твоя левая грудь немного больше правой и что когда меня что-то пугает, я сразу начинаю теребить мочку уха да и про то, что у тебя на бедре есть родинка тоже никому не известно. Каким прекрасным становится твое посиневшее лицо, когда, умирая от удушья, ты взываешь о помощи. Я единственный, кто знает тебя. Только я прикасался ко всем частям твоего тела Я преисполняюсь радостью, когда осознаю, что я единственный владею этой тайной, а никто другой на прогулочном кораблике тебя не знает.

В то же время меня волнует вопрос вопросов: как долго будет продолжаться эта жара? Такая погода стоит впервые с тех пор, как я обосновался на острове. Из-за жары я чувствую усталость и с нетерпением жду наступления зимы. С окончанием лета все туристы разъедутся по домам. Я представляю, как хорошо нам будет гулять вдвоем по обезлюдевшему и холодному городу.

Но зимой последний катер отплывает на час раньше. Это единственное, что меня удручает. Наверное, тебе кажется смешным, что я уже сейчас тревожусь о таких вещах.

Каждый год с наступлением лета интенсивность моей работы ослабевает. Все эти несколько дней я почти не работаю. Заказов на переводы с русского совсем нет. В этом мире так мало людей, у которых возникают проблемы из-за незнания русского языка.

Два-три года назад я хотел организовать курсы русского языка и, накопив средств, дал об этом объявление в газете. «Курсы русского языка: разговорный язык и письменный перевод. Начинающие приветствуются».

У меня не появилось ни одного ученика. Ни одного. Но я продолжал настойчиво ждать. На следующей день после публикации объявления я начал ждать в назначенный час встречи с тобой под часами. В час прибытия катера я выходил из зала ожидания. Я прислушивался, дожидаясь, когда же донесется звук шагов со стороны залива, но все напрасно. Никто не поднимался по лестнице с вмурованными в нее ракушками. Я только зря потратил деньги на объявление.

Однако подлинный смысл ожидания я познал только после того, как встретил тебя. Когда я ожидаю тебя в назначенный час под цветочными часами, то испытываю несказанное счастье. Далее если ты не появляешься, я все равно счастлив. Я смотрю на людей, появляющихся на дорожке вдоль побережья, подпрыгиваю от радости, когда вижу девушку, чем-то на тебя похожую, но, поняв, что ошибся, снова отвожу взгляд. Я могу терпеливо делать одно и то же. Я никогда не отступаю. Чтобы увидеть тебя, единственную, я тысячу, две тысячи раз повторяю одну и ту же ошибку. Я разрываюсь между желанием как можно скорей увидеть тебя и желанием непрерывно ждать тебя, и для меня в этом нет никакой разницы.

Когда в день посещения парка аттракционов я прождал тебя три часа двадцать минут, то познал радость ожидания. Я и сейчас часто вижу тебя во сне – бегущую, вспотевшую в лучах заходящего солнца.

Когда я так страстно желаю тебя увидеть, что это становится невыносимым, я вспоминаю героиню русского романа Марию и взываю к ней о помощи. Я перевожу роман строка за строкой и записываю в свою тетрадь. Когда я перелистываю очередную страницу и вижу, как тетрадь заполняется написанными строками, у меня на душе становится спокойно.

Родители Марии, противясь ее связи с учителем верховой езды, заперли дочь в особняке на берегу озера и потом насильно выдали замуж: за юриста, чтобы разлучить с учителем. Учитель ушел на войну, но она не могла его забыть. Однажды Мария почувствовала, что она беременна. Узнав об этом, юрист раздел жену догола, заставил погрузиться в холодное озеро и до наступления ночи поил средствами, вызывающими выкидыш.

Это восхитительная сцена. Когда в роще на берегу озера муж: снял с Марии платье, корсет, пояс с подвязками и бюстгальтер и повесил все это на ветки дерева, одежда ее напоминала цветы. От стыда Мария распустила волосы и бросилась в озеро. Ее золотые волосы покачивались на поверхности воды. Прозрачная кожа окрасилась зеленой водой озера. Она не умела плавать, только барахталась и жадно хватала ртом воздух. Муж насильно запихнул ей в рот таблетку, вызывающую выкидыш. Она попыталась вздохнуть, но непроизвольно проглотила лекарство…

Я во всех деталях могу представить, как страдала Мария. Начиная от водорослей, в которых запутались ее ноги, и кончая жалобными криками женщины, доносившимися до самого берега. И я все время представляю на ее месте тебя, Мари.

Хочешь прийти ко мне на завтрак в ближайший четверг? Я все приготовлю сам. Поскольку я долгие годы живу один, я научился неплохо готовить. А что, приходи. Мне кажется, что мой завтрак тебя удивит. Великолепная мысль! Я уже предчувствую, как мне будет радостно.

Ты можешь приехать в одиннадцать или в полдень, когда тебе удобней. Я буду ждать тебя дома. Непременно постарайся вырваться из отеля «Ирис».

Надеюсь, что жара тебя не испугает. Умоляю: береги себя.

До встречи.

Глава девятая

Следует признать, что это был не обычный завтрак. Уже от самого входа я заметила, что все стало иным. Атмосфера, царившая ранее в этом доме, разительно изменилась. Не то чтобы она стала безрадостной, но возникло ощущение, что изменения необратимы.

В кухне на газовой плите что-то кипело на сковородке. Стол был накрыт скатертью с синими полосками. В стакане стояло два цветка гибискуса. Посуда была расставлена по столу так, что не оставалось свободного места. На передвижном столике, уставленном напитками, играло радио. Названия мелодии я не знала, но это явно была какая-то классическая музыка.

Где он нашел эти цветы? Столь изящного украшения, которое могло бы порадовать глаз гостей, в этом доме просто не должно было быть. И еще эта музыка. Если не считать парнишку, игравшего на аккордеоне перед цветочными часами, во время наших свиданий никогда еще не звучала музыка.

Но больше всего меня удивило, что переводчик был не один.

– Спасибо, что пришла. Должно быть, тебе жарко? Пожалуйста, садись сюда. Ты нашла удобный предлог, чтобы выбраться из «Ириса»? Я рад, что мы сможем не торопиться. Сейчас я приготовлю прохладительные напитки.

Переводчик пребывал в хорошем настроении и говорил без умолку. Он снял пиджак и остался в одной рубашке. Он расслабил галстук, вынул запонки и закатал рукава.

– Позволь познакомить тебя с моим племянником. Он приехал сюда только на неделю, чтобы провести на острове часть каникул.

Молодой человек, которого хозяин представил как своего племянника, поднялся с дивана в гостиной и, робко потупив взор, отвесил мне легкий поклон.

– Добрый день! – сказала я, но мое удивление не исчезало.

Племянник молча вернулся на прежнее место, удобно устроился на подушке и скрестил ноги. Он был высоким и худощавым, с вьющимися волосами, которые свисали так, что закрывали уши. Кроме облегающих штанов и белой футболки на нем ничего не было.

На шее у племянника висел кулон странной формы. Только эта особенность сразу бросалась в глаза. Что это, интересно, за кулон – произведение авангардистского искусства, амулет или талисман?

В комнате воцарилось молчание. Племянник не сказал ни «очень приятно», ни «привет». Он начал исполнять соло на пианино. Крышка на сковороде подскакивала.

– Мне нужно было тебя предупредить. Видишь ли, молодой человек, к сожалению, не может говорить, это из-за болезни.

– Не может говорить?…

– Да, совершенно верно. Но в остальном он совершенно здоров. Пожалуйста, не обращай на это внимания. Он просто не может говорить. Ой, у меня там, кажется, подгорает. Я оставлю вас ненадолго. Подождите еще немного, скоро все будет готово.

Когда переводчик вышел на кухню, мне стало немного не по себе. У меня не было ни малейшего представления, как следует вести себя с человеком, который даже не может говорить.

Сначала мне было трудно даже представить, что кто-то, кроме переводчика, может сидеть на его диване. Понимал ли гость, в каком постыдном положении я оказалась, когда он сидел на диване, зарыв в подушку свои длинные бедра и изящно скрестив вытянутые ноги? От этого мои сомнения еще более усиливались.

Племянник подал знак рукой, приглашая меня присесть рядом с ним. Мне казалось, что он не хочет даже смотреть в мою сторону. Как только наши глаза должны были вот-вот встретиться, он сразу же переводил взгляд на какой-нибудь предмет: на царапины в центре стола, на протершиеся места на подушке, на кончики своих пальцев. Потом он долгое время сидел с поникшей головой, как бы давая понять, что хочет, чтобы я с самого начала воспринимала его таким.

Я покорно сидела лицом к нему. Было слышно, что на кухне переводчик усиленно занят готовкой. Сквозь звон посуды пробивалась мелодия пианино. Постепенно начали вступать и духовые инструменты.

– Шопен, – произнес племянник. Нет, он этого не говорил, ведь он не может разговаривать. – Первый концерт. Ты узнала?

– Нет, – ответила я.

Висящий у юноши на шее кулон представлял собой плоскую, покрытую серебром коробочку размером с пачку сигарет. Внутри хранилась бумага для записей. Он оторвал один листочек, достал маленькую ручку и что-то написал на нем, используя коробочку в качестве подставки. Он произвел эту серию жестов с такой легкостью, что у меня возникло желание вести с ним совершенно нормальную беседу.

«Правда же этот концерт великолепный?»

– Да, верно. Я полностью согласна.

На самом деле я была настолько захвачена этой странной беседой, что уже не слышала Шопена. Мне хотелось узнать, что племяннику нужно от меня.

Легкий скрип ногтей в тот момент, когда он открывал коробочку. Безукоризненная белизна листочка бумаги, кончик ручки, скользившей по бумаге. Он исписал листок и протянул его мне. Все это выполняло ту же роль, что и голос.

Юноша положил ручку и закрыл крышку шкатулки. Я легко вздохнула и начала рисовать на ковре носком шлепанца бессмысленные узоры. Снова наступило молчание. Шум волн слышался ближе, чем обычно.

Племянник резко встал и прошел в кухню. Опустился на колени перед передвижным столиком и покрутил ручку радиоприемника, чтобы настроить частоту. Это явно был старый аппарат. Несмотря на неплохой дизайн, звук был неотчетливым, антенна поржавела. Тем не менее стараниями юноши звук улучшился.

По всему было видно, что племянник бывал здесь неоднократно. Его совершенно не угнетала атмосфера предельной педантичности, царившая в этом доме. Даже когда он открывал дверь или настраивал приемник, то делал это совершенно естественным образом, как бы по привычке, словно занимался этим долгие годы.

Сначала цветы, а потом радиоприемник. Я даже не подозревала, что переводчик скрывает такие вещи. В шкафу приемника точно не было. Если бы он там стоял, я бы его заметила, когда без помощи рук обследовала все закутки. А возможно, он хранился в выдвижном ящике письменного стола? Или в глубине полок с посудой? Но зачем хозяину понадобилось исключительно по случаю приезда племянника поставить в вазу живые цветы и достать откуда-то приемник? Почему он сделал это не для меня, а для племянника? Вместе со звуковыми волнами на меня нахлынули сомнения.

– Я заставил вас долго ждать. Наверное, проголодались? Пойдемте в кухню, – пригласил нас переводчик, который и не подозревал о моих сомнениях. – Прошу вас устраиваться поудобней на этих стульях.

Переводчик впервые обратился непосредственно к племяннику. Более того, в его словах звучало нечто вроде приказания, чего он до сих пор не позволял себе в моем присутствии. Но это было не похоже на приказы типа: «Заткнись, шлюха!» или же «Делай все только ртом!». Услышав приказание, племянник пододвинул стул к центру стола и подал глазами знак – что-то вроде: «Прошу тебя!» Я свернула в трубочку три листочка из блокнота и засунула их себе в карман.

– Вы каждый год приезжаете сюда? – спросила я.

– Нет, не обязательно, – ответил переводчик. Хотя я задавала вопросы племяннику, дядя всегда отвечал за него. – Мне кажется, что он уже года три тут не был. Хотя считается, что сейчас летние каникулы, но этот юноша всегда очень занят. Ему нужно совершать учебные путешествия, чтобы подготовиться к семинарам, помогать преподавателям, готовиться к защите диплома.

– В каком университете он учится?

– В архитектурном. Изучает готический стиль. С детских лет влюблен в архитектуру. Еще мальчиком он любил строить дома из своих кубиков. Ты увидишь, такие даже взрослые не осмелились бы придумать. Кроме того, он начал собирать открытки с изображениями средневековых церквей, и теперь у него огромная коллекция на эту тему. Не многие дети на свете проявляют такой интерес к архитектуре. Понятны увлечения автомобилями, состязаниями по бейсболу или комиксами-манга, но он был уникальным ребенком!

Переводчик вытер губы салфеткой и теперь размешивал ложкой содержимое тарелки.

– А что он собирается делать после окончания университета?

– Продолжать свои изыскания в исследовательском центре.

Племянник потянулся было к своему кулону, но внезапно остановился.

– Не беспокойся. Ешь спокойно. Если захочешь что-то написать, то у тебя будут заняты обе руки. Мы же можем продолжать есть, даже когда разговариваем, – наставительно произнес дядя, подразумевая, что только он один имеет право разговаривать за столом.

Когда я смотрела на расставленные по столу тарелки, то никак не могла представить, что это предназначено для еды. Я задавала себе вопрос: а не является ли все это просто особым украшением дома, подобно гибискусу и музыке Шопена?

Твердой пищи не было совершенно. Все оказалось наполовину жидким, как каша в горшочках для младенцев. Еда была такой консистенции, что ее можно было есть только ложкой. Поэтому на столе не было ни вилок, ни ножей. А зачем?

Однако все блюда были красивого цвета: начиная с ярко-зеленого в салатнице, напоминающего на вкус что-то среднее между шпинатом и сливочным маслом. Ярко-алое блюдо в суповой тарелке. Я сразу поняла, что это томатный суп, но из-за добавленных в него острых специй он имел необычный вкус. Самое большое блюдо было наполнено чем-то желтым. Казалось, что туда влили краску для написания объявлений, и вначале я не решалась попробовать. Когда я опустила туда ложку, то образовалась воронка, через которую начал выходить тепловатый пар. Я даже представить не могла, каким образом можно добиться такого желтого цвета. Блюдо имело запах смоченных дождем гниющих листьев или выброшенных на морское побережье и высохших водорослей.

– А что это значит – готический? – попыталась я задать племяннику вопрос, на который он сам не сможет ответить.

– Попроси его потом, чтобы он показал тебе свои открытки. Еще у него есть рисунки готических зданий, которые он делал во время путешествий. У этого юноши талант к рисованию. И сюда он приехал для того, чтобы порисовать в спокойной обстановке.

Переводчик внезапно замолчал.

Его племянник не выражал видимого недовольства и непрерывно подносил ложку ко рту. И это странное блюдо он тоже ел как нечто привычное. Хотя речь шла о нем, он не кивал и не улыбался. Время от времени его кулон ударялся о стол, издавая слабый звук. Среди всех имевшихся на столе предметов только стаканы с водой выглядели совершенно естественно. Я попросила еще воды. Переводчик взял кувшинчик и налил мне из него. Концерт внезапно прервался, и я подумала, что он закончился, однако музыка зазвучала снова, но уже в другой тональности.

– Тебе это нравится? – спросил переводчик.

– Да, – согласно кивнула я. А затем поспешно добавила: – Удивительное блюдо.

– Вчера я сделал закупки на рынке, начал готовить еду с вечера и долго возился. Такие дни у меня бывают редко, – самодовольно сказал он.

– Вы всегда едите такое, я имею в виду, измельченную пишу, лишенную всякой формы?

– Да… когда у меня гостит племянник.

Они обменялись взглядами, понятными только им одним.

Я никак не могла привыкнуть к тому, что между мной и переводчиком втискивается кто-то третий, и не хотела смириться с тем, что он беседует с кем-то, кроме меня, обменивается с племянником взглядами. У меня возникло такое ощущение, что меня посадили на несбалансированное колесо обозрения. Меня больше тревожил внезапно появившийся между нами племянник, чем странная невкусная пища.

Я, неподвижно, затаив дыхание, сидела в кабинке колеса обозрения. В углу напротив племянник погрузился в молчание. Счастлив был только находившийся между нами переводчик. И чем сильнее он выражал свою радость, тем больше раскачивалось колесо обозрения.

– Изредка мы ходим в ресторан. Но мальчик может заказать только суп и тушеные овощи. Поэтому я разрываюсь на части, чтобы заставить его поесть. Как только я получаю письмо, оповещающее о его прибытии, так сразу достаю с верхней полки на кухне миксер.

– Почему?

– У него нет языка.

Переводчик позвенел кубиками льда в своем стакане. Племянник отодвинул в сторону пустую тарелку и придвинул к себе тарелку с блюдом, которое еще не пробовал. Я подсчитывала число капель, упавших с моей ложки, чтобы лучше понять смысл только что услышанного.

– Когда он был ребенком, у него образовалась на языке злокачественная опухоль, и язык пришлось удалить.

– А такое разве бывает?

– Да. К сожалению, такая болезнь существует.

На этом беседа про язык закончилась.

Стараясь, чтобы они оба ничего не заметили, я тайком поглядывала на рот племянника. Внешне он ничуть не изменился. Губы у юноши были красивой формы, а пища с ложки спокойно исчезала в его горле.

А у меня самой-то есть язык? Безо всяких на то причин я вдруг забеспокоилась и стала зажимать кончик языка между зубами.

Переводчик болтал без умолку. В основном он вспоминал разные эпизоды из жизни своего племянника: начиная с младенчества и по нынешнее время. Он очень гордился небывалыми успехами юноши и строил планы на будущее. Рассказывал, что мальчик родился почти мертвым, потому что пуповина перекрутилась вокруг его шеи. Рассказывал, как он в детстве выступал на сцене с рекламой порошкового молока. История о том, как его племянник спас тонущего в реке котенка, попала даже в газеты. Затем переводчик вспомнил, как мальчик потерялся в большом универмаге. Истории сыпались из него одна за другой, как паучки, вылупляющиеся из яиц. Каждая история разветвлялась до бесконечности за счет собственных воспоминаний и экскурсов в политику.

Но его покойная жена, странным образом задушенная шарфом, нигде не всплывала. Несмотря на все призывы, она лежала где-то глубоко на дне бездны молчания.

Я почти ничего не слышала. Я только делала вид, что это мне интересно, хотя на самом деле я уже была сыта по уши. Племянник все время сохранял такую невозмутимость, что я даже подумала: а не удалили ли ему заодно и барабанные перепонки?

Свои истории переводчик адресовал не только нам. Он просто обращался к комочку в пустоте, наблюдая, как продолжают вылупляться из яиц паучки. Казалось, что он не сможет остановиться, пока они все не вылупятся.

Я отложила ложку, съев не менее половины того, что мне было подано. Мне не хотелось разочаровывать хозяина, но у меня начала болеть грудь. Я настолько вспотела, что юбка прилипала к бедрам.

«Ах, снова он начинает утрачивать форму», – подумала я. Казалось, что мозг переводчика, его внутренние органы, кости и жир вот-вот разлетятся в разные стороны. Неужели племянник не знает, каким способом можно привести его в чувство?

Когда я очнулась, мужчина больше не раскрывал рта: последний паучок наконец-то вылупился. Наклонив тарелку, хозяин усиленно пытался вылизать оттуда коричневую пасту из креветочного фарша. Его ложка постукивала по дну тарелки. Концерт закончился, и раздались нескончаемые аплодисменты.

– Вы совсем не похожи друг на друга, – сказала я, надеясь, что он возобновит разговор и скажет хоть что-нибудь о своей жене.

Однако переводчик ничего не произнес. Хотя у меня просились на язык многие вопросы, я сосредоточилась на том, чтобы все подчистить и не оставить на тарелке никакой еды. «Это потому, что у нас нет кровного родства», – не произнеся ни слова, быстро написал племянник на листочке, выложенном на заставленный посудой стол. Переводчик вел себя мирно.

«Жена дяди – старшая сестра моей матери, – с легким скрипом написал юноша на листочке, лежавшем поверх скатерти. – Надеюсь, вам известно, что его жена умерла?»

Племянник оторвал новый листочек бумаги и достал короткую ручку, писать которой было трудно.

Все это время я не спускала глаз с переводчика, наблюдая, не отреагирует ли он как-то на замечание племянника.

– Не пора ли нам перейти к десерту? – спросил хозяин. – В холодильнике есть хорошо охлажденные персиковый шербет и банановый мусс. Только надо немного расчистить стол. Ты не поможешь мне? – Племянник убрал недописанный листок в шкатулку и начал прибирать со стола. Словно с самого начала роли были распределены, и они уже хорошо знали, что и как нужно делать. Для достижения взаимопонимания им было достаточно взгляда или движения пальцев. Я же ничего не делала.

Гибискусы были свежими, почти сверкающими и пышно распустившимися. Время от времени через окошко под раковиной на южной террасе проникал ветерок. Каждый раз он шевелил листы «Книги о Марии». Жара не спадала. По радио начали передавать новый концерт. Разумеется, я не знала, чья это музыка.

Подали персиковый шербет и банановый мусс. Я задавалась вопросом: что же хотел, но не успел написать мне на новом листочке племянник? Как он мог так легко общаться с человеком, который убил его тетю? Существовало много вещей, которых я не понимала.

Как только я положила мусс в рот, он начал таять и сразу проскользнул в горло.