Текст книги "Принцессы, русалки, дороги..."
Автор книги: Екатерина Шевелева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
«ВИКТОРИЯ» И ВОЕННЫЕ КОРАБЛИ
Из окна гостиницы «Медитерранео» видны глубоко внизу по-зимнему хмурые и еще тихие улицы утреннего Неаполя. Дома в этом районе, между портом и центральной магистралью Виа Рома, похожи на скалы, аккуратно сложенные из светлых ровных кирпичиков и неожиданно взбунтовавшиеся против городской планировки. Улицы здесь очень узки, и дома глядят друг другу в окна, будто глаза в глаза. Обитателям гостиницы «Медитерранео» видно, как в домах, что напротив, появляются на столиках подносы с утренним кофе, булочками и сыром, как, надев темные зимние плащи, люди уходят на работу.
Тринадцатиэтажное здание слева от гостиницы украшено сверху донизу широкой каменной лентой фресок. Художник изобразил трудовой люд: рабочий ударяет молотом по наковальне, грузчики перетаскивают мешки... За фресками, вдали, в просвете между зданиями, виден Везувий.
Более двух тысяч лет назад извержение Везувия, как известно, принесло гибель жителям древнего города Помпеи. Они, подобно современным труженикам, грузили корабли в порту и были знакомы не только с молотом и наковальней, но и с инструментами точной механики и техники,с высоким мастерством хирургии, с красотой искусства, с удобствами цивилизации. Сколько бы раз ни слышал и ни читал о Помпее человек, его не может не поразить встреча с жизнью, мгновенно остановленной когда-то. Помпея была засыпана тучами пепла, задушена вулканическим газом.
Так и остается перед глазами двухтысячелетний каменный слепок женского тела, оцепеневшего в конвульсиях.
Женщина бросилась на землю, обхватив голову руками, пытаясь спрятаться от смерти. Еще более обнаженно страшна конвульсия собаки. Несчастный щенок, существовавший две тысячи лет назад, видимо, обезумел в предсмертной агонии. Тело у собаки скручено в жгут, лапы вытянуты вверх в отчаянном прыжке – в попытке избежать неотвратимой гибели, пасть широко открыта в последнем диком вое... Каменный слепок жителя, которого удушение газом застигло в бане... Удивительно, как по оцепеневшим когда-то живым линиям лица можно почувствовать характер человека, жившего две тысячи лет назад. Этот невысокий итальянец был, видимо, волевой и сильной личностью. У него стиснуты зубы, резко вскинут подбородок: даже наедине со смертью он не хочет показаться униженным. Только смерть видит его, но пусть и смерть видит мужество, а не отчаяние и ужас.
Останки Помпеи настолько красноречивы, что связывают судьбу древнего города с нашей современностью, с нашей борьбой за жизнь на земле...
Из окна гостиницы «Медитерранео» виден, так же как и Везувий, в просвете между домами, Неаполитанский залив. «Виктория», итальянское судно, на котором я провела две недели в пути от Бомбея до Неаполя, сейчас уже ушла. На рейде стоят темно-серые американские военные корабли.
...Наше путешествие на «Виктории» подходило к концу. О пассажирах парохода можно было бы сказать так, как говорят иной раз об участниках международных форумов: «люди разных стран и профессий, разного социального положения, различных вероисповеданий и разного цвета кожи». Мы перезнакомились, мы уже хорошо знали друг друга. Мужчины дружно вставали, когда женщины входили в салон или в столовую. Женщины просили извинения, покидая компанию. За изысканной вежливостью моих попутчиков, за их легкими шутками и как бы скользящими по зеркальной глади суждениями были биографии не столь уж безоблачные, как могло показаться на первый взгляд.
Еще в начале путешествия я обратила внимание на женщину лет сорока, с немного одутловатым лицом. Женщина одевалась броско и, наверно, могла бы меньше пользоваться косметикой и реже заходить в бар. Потом я узнала, что моя попутчица – секретарша нью-йоркской торговой компании. Всю жизнь она отказывала себе порой в самом необходимом, копила деньги для того, чтобы совершить путешествие по морю, и не как-нибудь, а в первом классе! Эта была не просто мечта. Это был тщательно продуманный способ проникновения в высший свет, где – кто знает! – простая женщина может даже найти своего принца, может воплотить в своей биографии сказку о Золушке...
И вот план осуществился. Но путешествие уже подходило к концу, а секретарша из Нью-Йорка так и не нашла своего принца. Женщина пила виски в баре и хрипло смеялась – может быть, сама над собой?
У моих соседей по столу – седого красавца великана и его стройной, как подросток, жены – была своя мечта. Эти американцы хотели иметь большую семью. «Я сильный и выносливый. Я люблю работать. Пусть у меня будет много детей», – говорил муж. «И только пусть никогда не будет войны», – вторила ему жена.
На пароходе был англичанин, с которым мы часами спорили и радовались этой возможности спорить, не соглашаться и соглашаться друг с другом. В маленьком мире «Виктории» отражались большие споры по жгучим вопросам войны и мира.
Был здесь, на пароходе, француз, трижды раненный в сражениях против гитлеровцев. Был немецкий школьник, не видевший войны. Разные люди. Разные биографии.
Прощаясь в Неаполе, мы обменялись адресами, и я пошутила по поводу того, сколько километров вмещают теперь наши записные книжки. В самом деле: Нью-Йорк – Москва; Лондон – Москва! Шутка о дальних расстояниях получила совершенно неожиданный поворот. Розовая от смущения, моя соседка по столу стала объяснять мне, что она не хотела затрагивать эту тему, но раз я сама коснулась ее, то, словом, лучше, чтобы я не рассказывала никому, с кем познакомилась и даже подружилась на «Виктории»; лучше, чтобы я никогда ни в статьях, ни в стихах, ни в беседах с кем бы то ни было не называла имен своих попутчиков, да, именно не только фамилий, но и имен... «Я не знаю, как в США стали бы реагировать на наше знакомство с вами! – сказала американка. – Вы ведь понимаете – такое положение!»
Американке было почти не под силу это вынужденное объяснение. И остальным моим попутчикам, расставшимся со мной в Неаполе, было в те минуты явно не по себе.
...Когда я вернулась в город из Помпеи, «Виктория» еще стояла в порту. Она выглядела совсем хрупкой рядом с тяжелыми военными кораблями – как девочка рядом с солдатами в грубых касках и шинелях. Мне захотелось проводить «Викторию» по традициям нашей советской вежливости. Да, наши мужчины нередко забывают встать, когда женщина входит или уходит. Но сколько раз, провожая меня в дальний путь, люди по традиции дружбы ожидали, пока самолет, поезд или пароход скроется из виду!..
Я прошла в самый дальний конец пристани и стояла там, глядя, как уползали в трюм канаты, придерживающие «Викторию» у причала, как матросы убирали сходни. Потом «Виктория» плавно и легко пошла за буксиром сквозь пелену дождя. Я стояла и смотрела на нее. Одна. Остальных провожающих, наверно, разогнала плохая погода... И вдруг я поняла, что моя вежливость полностью оценена: мне махали платками и шляпами все пассажиры «Виктории». Одни кричали, называя меня по имени. Другие просто кричали: «Москва!» И я в последний раз повторяла имена, которые больше не должна была называть – нигде, включая эти путевые записки...
«Викторию» закрыли стоящие на рейде военные корабли – они, создающие «такое положение» в странах, мешающие дружбе людей. Подошел служитель порта в форме, попросил у меня паспорт. Я показала.
– Коммунистка! – неопределенно произнес человек в форме, как будто просто констатируя факт.
– Коммунистка, – подтвердила я.
– А кого же вы провожаете? Кто там на пароходе?
– Англичане и американцы! – сказала я, все еще глядя вслед «Виктории».
– Капиталисты! – так же неопределенно, как бы просто констатируя факт, произнес человек в форме.
– Капиталисты! – машинально подтвердила я, смахивая с лица, кажется, дождь.
– Вы надолго в Италию? – спросил служащий. Может быть, ему полагалось задавать вопросы. Поэтому я объяснила:
– На две недели. У меня виза. Посмотрите.
Человек в форме снова бережно взял мой красный паспорт и не раскрыл его, а просто подержал в руке, заслоняя другой ладонью от дождя. Мне показалось, что за безразличной маской служаки на мгновение проглянуло дружеское лицо рабочего итальянца, одно из тех лиц, которые я видела на фресках возле гостиницы «Медитерранео» и на улицах города.
– Гостите у нас подольше! – сказал человек в форме. – Такие гости лучше, чем вот эти! – Он с усмешкой показал на военные корабли. И может быть, в словах итальянца была не только легкая шутка. Может быть, человек в форме увидел мир разделенным и решительно причислил себя ко всему тому, что было крепко связано с моим красным паспортом. Причислил себя к лагерю мирных людей, друзей моей Родины, а не к лагерю военных кораблей, темно-серых, как пепел, засыпавший когда-то Помпею.
СОЛНЦЕ ЗА ПАРУ ФРАНКОВ
Она проснулась в своей каморке среди ночи от храпа за самодельной перегородкой, заменявшей стену, и от собственной злости. Еще, кажется, во сне злость подсказала ей привычное: «Нарочно, что ли, храпишь, как свинья?! Мальчишку разбудишь! Повернись, гадина, на бок!»
Двадцатилетняя дочь спала с мужем в третьем отсеке их одноэтажного домика – стандартного рабочего жилья этой парижской окраины. А мальчишка спал вместе с отцом на кухне, которая, как и во всех остальных здешних жилищах, была одновременно столовой.
Тревога за двенадцатилетнего сына, который не только мог проснуться от храпа, но и догадаться, что отец пьян, охватывала ее каждую ночь. Днем тревогу заслоняли привычные заботы.
Она уже было рванулась босиком, в ночной рубашке за перегородку, чтобы прошипеть ругательства и услышать в ответ такую же злобную брань. Но ком злости в горле начал таять. И она не рванулась, а села на постели, все еще слыша сквозь шум дождя, барабанившего по крыше, пьяный храп, но уже не злясь, а, кажется, удивляясь: «Господи! Что это он так храпит?!»
И тут же поразилась своему удивлению: она давным-давно отвыкла быть снисходительной и думать о человеке за перегородкой «он», а не «свинья» или «гадина». Откуда вдруг такая мягкость сегодня?.. Наверное, от музыки! Сто лет она не была в концерте – и вот попала. Случайно. Зять с дочкой не могли пойти, отдали ей свои билеты. А она совсем забыла, что когда-то любила музыку, и не хотела идти. Но не пропадать же билетам! Зять объяснил, что концерт не такой, когда за километр спрашивают: «Нет ли у вас лишнего?» Стало быть, билеты перепродать было трудно.
Предложила ему, который храпит сейчас за перегородкой, пойти вместе, он огрызнулся:
– Иди гуляй, у меня в цехе каждый день такие концерты, что голова лопается!
И она пошла одна – побежала по серым лужам серой каменной улицы к станции метро «Ля Шапелль».
Был концерт гастролирующего в Париже симфонического оркестра Би-би-си. Дирижировал Пьер Булез, соло на рояле исполнял Джон Огдон, получивший, как говорили, первую премию в Москве, на Втором Международном конкурсе Чайковского.
Она не пожалела нескольких сантимов – купила программку и уселась на свое место, ожидая начала концерта. Какие особенные, проникающие в душу названия у пяти пьес Шенберга: «Предчувствия», «Прошлое», «Цвета», «Перипетии», «Речитатив».
Но когда концерт начался, она долго не могла понять, что происходит: музыка не разрешала приблизиться к себе, топорщилась, как глупый птенец, кололась тысячами иголок, как еж.
Она вспомнила, что когда-то любила прийти в концерт и как бы лечь на волны музыки – пусть несет, куда хочет!.. Не тут-то было! Эта музыка вроде бы даже отталкивала, не признавая ее, уже старую и чужую для концертных залов Парижа.
С трудом, как бы приручая к себе дикую музыку, она наконец сумела подойти вплотную к мелодии. И обрадовалась. И особенно ей понравился «Взрыв» Булеза.
Композитор как бы удалял все лишнее из ее жизни, оставляя лишь самую суть. С жестким трением, с лязганьем каких-то цепей и цепочек, со скрежетом отдирались от сути жизни мелочные заботы: и ноябрьская скверная погода, и нудное сведение концов с концами, и дрязги на работе, и ноющая рука, – не удивительно за двадцать лет работы стенографисткой! Оставалось совсем другое – чистое, радостное, даже ураганно-радостное.
Не было уже «верчусь как белка в колесе», «кручусь как карась на сковородке», с дежурства – в магазин, из магазина – к домашним заботам, потом поспать, потом снова на службу. А было так, словно с легким звоном распахнулось окно в ее молодость.
И теперь, сидя на постели, она вспоминала эту молодость – так, будто оказалась на другой планете, где каким-то чудом уже была когда-то и сейчас неуверенно шла по ней, по планете, имя которой Любовь, шла семимильными шагами, шла рядом с ним, с человеком, который... о, господи! храпит за стеной!.. Но он сегодня как-то уж совсем дико храпит!
Он уже седой, у него огромный живот, глаза плохо видят, половины зубов, кажется, нет. У него руки пахнут картофельной шелухой и кастрюльками, потому что он каждый день, приходя с завода, моет посуду и варит картошку. И убирает кухню, в которой спит.
Это его обязанность – мыть кастрюльки и сковородки, чистить картошку, убирать кухню, потому что у нее и у дочки всегда должны быть наманикюренные пальцы, иначе господину директору противно смотреть на стенографистку, а покупателям нотного магазина, где работает дочка, неприятна продавщица, которая не следит за собой.
Женщина машинально взглянула на свои руки и вздрогнула от неожиданности: до сих пор она сжимала в руке апельсин! Она купила после концерта по дороге к метро пакетик апельсинов, как изредка делала, для мальчишки. И ей почему-то пришла в голову невероятная блажь – не съесть ли один апельсин самой. Блажь – ведь не девочка же она, чтобы лакомиться апельсинами (хотя и не такие уж они дорогие, даже для ноября, всего пара франков). И не больная на диете. И не транжира – умеет сводить концы с концами. Но так и не съела, заснула.
«Сегодня он храпит прямо-таки, как будто... проглотил кусок музыки, ту часть концерта, когда музыка была ершистая и неподатливая!» – вдруг весело подумала женщина и тихонько с апельсином в руке пошла на кухню.
...Обычно, выпив, он спал без сновидений – так, словно всовывал голову в темный мешок, который начинал все сильнее и сильнее давить на глаза, на лоб, на виски, на уши, пока не оставалась одна сплошная чернота. Сколько раз он говорил жене, чтобы она не будила его среди ночи – он пугался, не мог сразу вырваться из мешка черноты в кухню, освещенную фонарем с улицы.
Сегодня он особенно испугался – даже не мог ни огрызнуться, ни харкнуть на пол: слюна душила его.
И вдруг он увидел перед глазами солнце. В протянутой руке жены – огромное желтое солнце, пахнущее апельсином. Такое солнце, как, наверное, в Ницце или еще где-нибудь на курорте, куда ездят богатые люди. И сердце его заколотилось – не как обычно, когда он входил в охваченный жаром, дико пахнущий землей и металлом литейный цех, а гораздо тяжелее и страшнее – может быть, от тех слов жены, которых он так и не понял:
– Съешь апельсин. Ведь совсем недорого – пара франков!..
ДОРОЖКА ДЕВОЧЕК
Не знаю – почему я решила пойти в гости к Франсине Лаби? Когда нас на встрече в Союзе французских женщин представили друг другу, Франсина, глядя куда-то в сторону, сказала: – Приходите ко мне. Только не знаю – найдете ли вы. Это восемнадцатый район Парижа. Шмен де фийетт...
Шмен де фийетт в переводе – Дорожка девочек... Может быть, я и приняла приглашение потому, что меня привлек адрес? В самом деле, не Елисейские поля, не Монмартр, не Пляс д’Этуаль, не бульвар Вольтера, не площадь Конкорд, а Дорожка девочек!
Я отправилась по необычному адресу вдвоем с москвичкой Галей. Мы решили добираться на метро и пешком. Галя не создана для машин, ходить с ней легко. Ей очень под стать имя Галя: она похожа на решительного галчонка, вырвавшегося из гнезда.
Мы доехали на метро до станции «Ля Шапелль» и вышли в темно-серые сумерки. Они лежали на земле темно-серой широкой полосой шоссе. Они висели над шоссе темно-серой тяжелой «плетенкой» железнодорожного моста. Они стояли вокруг темно-серыми стенами домов. Мы были на окраине города, уже пустынной в этот предвечерний час.
Юноша и девушка самозабвенно обнимались на углу. В ярко освещенном многолюдном Париже подобные сценки меня уже не удивляли. Здесь же, среди каменной полутьмы, такое объятие казалось дерзким вызовом в адрес серой повседневности.
Навстречу шла женщина на громких каблучках. Она объяснила, что да, действительно есть такая Рю де фийетт – Улица девочек, – надо идти прямо, направо, потом налево.
И Рю де фийетт действительно была на указанном месте. И была она похожа не то на узкий тюремный коридор, не то на широкую канализационную трубу. Вместо воздуха – вонь. Окна домов наглухо закрыты серыми ставнями.
– Ну и Париж! Здесь убьют – никто не узнает! – бодро сказала Галя. – Я позвоню в этот подъезд.
«Подъезд» скорее был бы похож на заколоченный досками чулан, если бы не медная с белым зернышком луковичка звонка.
Мне было жутковато. И меня обрадовало то, что моя спутница – птенец, прямо-таки топорщащийся от напряжения, – сохраняет присущий ей задор.
Дверь на звонок не открылась, но ставни раздвинулись, и на нас уставились старик и старуха. В клетке суматошно металась ослепительно-желтая канарейка.
– Вам надо Шмен де фийетт, а это Рю де фийетт. Чтобы попасть на Шмен де фийетт, вам, наверно, нужно вернуться к метро и, может быть, даже поехать на автобусе! – объяснил старик.
К метро мы откровенно бежали, взявшись за руки.
Впервые в жизни я обрадовалась полицейскому.
– Месье, скажите, ради бога, где здесь Шмен де фийетт?
Полицейский, или, как говорят во Франции, ажан, удивленно присвистнул и подозвал другого. Оба стали оживленно обсуждать что-то, поглядывая на меня и на Галку, топтавшуюся на тротуаре.
– Там собрание какое-нибудь? – спросил первый полицейский.
– Откуда я знаю? Мы просто идем к знакомой в гости!
– В гости на Шмен де фийетт?! – присвистнул второй ажан, листая справочник Парижа. – Где-то она здесь запуталась! Никогда ее никто не спрашивает, а сегодня вот уже второй раз, а мы и сами толком не знаем, где она!.. Идите прямо, первая налево и еще раз налево!..
Мы торопливо зашагали дальше.
– Валя! – вдруг завопила Галка. – Ну, да! Это мой муж в такси. Я же ему сказала заехать за нами.
– Валя! – закричала я вслед человеку, существующему для меня лишь с именем, отчеством и фамилией.
Мы снова побежали.
Шмен де фийетт оказалась похожей не на улицу, а на тропинку, идущую вдоль длинного ряда низких, плохо различимых в темноте домишек. Такси «Вали» уже было здесь. Водитель, точно так же, как и мы, долго расспрашивал дорогу у ажанов. Понятно, что адрес их удивлял: трудно представить себе, что кто-то едет в гости в девять часов вечера на Шмен де фийетт. Когда мы вошли в домик Лаби, хозяева уже ложились спать. Два светлоголовых глазастых мальчонка вскочили с расстеленного на полу матраца слева от нас. Справа появился высокий плотный блондин в пиджаке, наброшенном на плечи. Прямо перед нами Франсина ставила на стол большое блюдо с салатом.
– Мы только что поужинали. Но этого не трогали. Думали, может, вы все-таки придете!
В одноэтажном домике Лаби – три комнаты: кухня (и одновременно столовая), в которую попадаешь сразу же, переступив порог жилища, детская и спальня. Но, войдя сюда, кажется, что вся квартира – не то амбар, не то сарай, перегороженный на три части.
– Нет, вы не совсем угадали! – воскликнула Франсина. – Не амбар и не сарай, а конюшня. Мы живем в бывшей конюшне. И главная беда здесь – не теснота, а сырость. Ничего, если бы ребята спали на деревянном полу. Но здесь пол каменный. Грибок ест стены. У всех тут ревматизм.
Глядя чуть-чуть в сторону, Франсина рассказывала о том, как трудно живется семье, как почти ежедневно дорожают продукты, одежда, как почти невозможно свести концы с концами. Но слова ее звучали не уныло, а резко, энергично и даже как бы торжествующе.
– Я очень рада, что вы пришли, – возбужденно засмеялась она, – я рада, что вы видите, как живет семья рабочего-железнодорожника. Все семьи здесь живут так... Я рада даже тому, что вы нас долго искали. Это Париж, в котором мы живем. Другого Парижа мы не знаем. Однажды поехали с детьми в зоологический сад – надо же как-то развивать мальчишек, – так нам это путешествие стоило семнадцать франков. Больше, чем зарабатывает мой муж за день! Нет, мы бываем очень редко в том, другом, Париже!
– Когда же вы были там последний раз?
Муж и жена переглянулись. Громкий, со звонкими всплесками шепот мальчишек вдруг затих.
– Она была последний раз в том Париже восьмого февраля! – сказал Жан-Клод Лаби.
Восьмое февраля... Станция метро «Шаронн»... Многотысячная демонстрация к площади Бастилии – демонстрация протеста против разбойничьих действий французских фашистов. Полицейские отряды заблокировали демонстрантам путь, а народный прилив нарастал. Началась давка. Полицейские стали сбрасывать людей с лестниц метро вниз. Били и топтали всех подряд – мужчин, женщин, стариков, подростков. Восемь человек были убиты. Многие тяжело ранены.
– Женщины и девушки со Шмен де фийетт были там. Мы шли, взявшись за руки. Пели. Потом я помню, что меня долго били по голове. Потом я несколько недель лежала в больнице... – сказала Франсина.
– Пока девочка лежала, я сводил концы с концами в доме. Я делал все, что обычно делает она: стирал, мыл пол, готовил для детей! – с достоинством и какой-то неумелой нежностью сказал Жан-Клод. И стройная высокая Франсина вдруг показалась мне действительно девочкой.
– Муж все делал! – гордо подтвердила она. – Может быть, ему снова придется делать это. У меня до сих пор очень болит голова. Трудно поворачивать голову.
Перед нами была героиня Шаронны. Я спросила:
– Франсин, почему вы не сказали раньше, что были там?
Глядя чуть-чуть в сторону, женщина буднично проговорила:
– Право, не знаю. Может быть, потому, что, хотя там было очень трудно, еще труднее... сводить каждый день концы с концами!
...Елисейские поля очень красивы поздно вечером. Здесь разрешены лишь белые огни реклам. Сияют огни кинотеатров, кафе, магазинов. И каждый раз кажется, будто вокруг ярко расцвели белые вишни.
Но в тот вечер нам представлялось другое: будто вся Шмен де фийетт, вся Дорожка девочек, израненная и избитая, глядит тихими темными глазами на Елисейские ноля и куда-то дальше, в сторону, поверх Елисейских полей.
