Текст книги "Принцессы, русалки, дороги..."
Автор книги: Екатерина Шевелева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Айседора Ивановна вещала, а две проворные дамы стали с тарелками в руках пробираться между рядами. Сергей слышал их требовательное шипение: «Пожалуйста, положите пятерку!» Он положил требуемую сумму на тарелку сборщицы.
Лекция продолжалась, но Сергей не слушал, мысленно репетируя то, что он задумал сделать. Фраза должна быть четкой. Не мямлить, не заикаться...
– Отдайте десятку! – завопил Сергей Чекедов.
Айседора остолбенела с поднятыми в экстазе «духовного совершенствования» руками. Кто-то из слушателей шикнул, кто-то ахнул, кто-то фыркнул так, что было похоже на смешок.
– Вы положили только пять рублей! – возмутилась сборщица.
– Я должен получить свои деньги в двойном размере! – вопил Чекедов.
Впрочем, он взял назад только пятерку. И, выходя из подвала к порывам острого зимнего ветра – может быть, даже долетевшего в Москву из Братска, – Сергей задорно напевал: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!» Песня была не из репертуара понравившегося ему ансамбля, – от матери знал ее Сергей. Но задор, который он чувствовал в душе, был все-таки от комсомольцев, участников хора.
5
Сергей стоял в темном прямоугольнике двери, словно на пороге еще одного Наташиного поражения. За месяц ее отсутствия много накопилось этих поражений: детишки были устроены в школе на «продленный день» (вопреки убежденности Наташи в том, что домашнее воспитание гораздо лучше) и чувствовали себя неплохо. Фигурное катание, художественная гимнастика, японские букеты, английский язык – ничего этого у Миши и Ариши, естественно, больше не было, раз «продленный день». И конечно, никакого вегетарианского меню. А сейчас Сергей собрался переоборудовать комнатушку под свой рабочий кабинет: письменный стол сюда поставить, на него пишущую машинку, бассейн так называемый на балкон вытащить, горшки с кактусами – на кухню.
Галя Лапочкина, только что удачно вышедшая замуж за перспективного киноактера, заходила к Сергею по доброму знакомству и поразилась существованию никчемной пустой комнатушки, – ведь абсолютно никаких ценностей! Она поежилась, стоя на пороге:
– Сквозняк, что ли? Как будто дышит кто-то и бумаги шелестят...
А Наташин уход она объяснила попросту и с искренним одобрением:
– Решила она проучить тебя, Сергей Чекедов. Правильно решила! Наваливают на женщин всё! Потому что мужики зарабатывают! Мы тоже можем зарабатывать не хуже вас! Я, например, вообще не хочу рожать детей и тем более воспитывать. Зачем?
Галя посоображала и закончила с апломбом:
– Сначала нужно установить на земле длительный и прочный мир!
...Сергей медлил на пороге. Глаза привыкли к темноте. Он, казалось, уже различал даже края десяток, всунутых Наташей между книгами. Небрежно сунула. Демонстративно подчеркнула жестом малозначимость денег по сравнению с духовным богатством, которое она отстаивала. Пыталась отстаивать.
Сергей снова вспомнил, как отчаянно она выкрикнула:
– Я отдала детям все, что могла! Понимаешь или нет? Я уже отдала детям все, что могла!
Наверно, она уже тогда предчувствовала свое поражение: невозможность устанавливать свою личную систему воспитания детей, если существует общепризнанная; невозможность придумывания своего обособленного стиля жизни в житейской сутолоке вокруг...
На пороге Наташиной комнатушки – будто на пороге еще одного ее поражения – Сергей подумал, что права теща: если Наташа вернется, она, наверно, будет уже другой. Такой, как все. Не будет больше ее фанатичного старания перевоспитывать его, озарить неким особенным светом его душевную «тьму», приобщить к чему-то важному, как сотворение мира, чего она, скорее всего, сама толком не понимала, лишь металась в поисках ответа на «вечные вопросы» всех эпох. Не будет больше ее наивных попыток вырваться мыслью за пределы планеты, в бесконечность мироздания...
Миша и Ариша подошли, встали возле отца.
– Папа, как зовут лошадку? Ну как зовут эту лошадку? – Миша показывал рисунок, которого до ухода Наташи в коридоре, кажется, не было. Изображение Пегаса. В дешевой пластмассовой рамке.
– Мама, когда уходила, перевесила сюда, – объяснил Миша.
– Сюда, – тихонько подтвердила Ариша.
– И еще сказала, что все остальное из комнаты папа пусть выбросит, если хочет, а картинка пускай висит здесь.
– Здесь, – подтвердила Ариша.
– А я спросил, как зовут лошадку, а мама сказала, что папа сам назовет как хочет.
– Мама так сказала? – машинально спросил Сергей. Крылатый Пегас показался ему похожим на снежный ветер. Может быть, над Братском и над БАМом летят такие ветра? И было в Пегасе еще что-то от песни про конницу Буденного... – Мама действительно так сказала? – Усмехнулся Сергей, сам еще не понимая, чему он обрадовался? И тут же понял: жена доверила ему обозначить для детей связь ветров, которая виделась ей. Наташа признала свое поражение во всем, кроме этого видения творческой связи между эпохами... А может быть, Наташа опять станет прежней? И может быть, в будущем ее фантастическая мечта об идеальной системе воспитания совершенного человека осуществится? Говорят же, что, если бы не было полета мечты, не было бы окружающей реальности. А у Люции Александровны, рассуждающей, что жизнь Наташу переломит, это рассуждение возрастное. От старости уже! Вопреки всему остальному в ее натуре комсомолки первых пятилеток!
– Папа, как зовут лошадку? Как зовут эту лошадку?
– Вихрь! – обрадовался Сергей.
Наташа тоже будет довольна. Как же иначе назвать? Конечно, Вихрь!
– Мама скоро вернется! – сказал Сергей Чекедов, закрывая дверь в комнату жены: пусть остается нетронутой до ее прихода эта комната...
КОНСТРУКТОР № 4
Материнское чутье сразу же вселило в нее смутную тревогу. Она бросилась в кухню, – может быть, играли в пожарных, включили газовую горелку и забыли выключить? Заглянула в малогабаритные ячейки для обычных человеческих нужд, – может быть, налили воды в ванную, стали играть в морской бой... захлебнулись? Сунулась в комнату, называемую «детской» (хотя Сергей работал здесь, когда бывал дома). Нет, спокойно все, как будто. Спокойно ли?
Восьмилетний Миша, кажется, спит, а его вещички демонстративно – неаккуратно – разбросаны по полу. Шестилетняя Ариша вдруг повернулась к полосе света, упавшей из коридора на ее кроватку. Глаза Ариши блистательно выдали тот восхитительный факт, что ей было известно нечто очень важное.
Наталья повернулась к рогатой коридорной вешалке, кинула пальто на сломанный рог и наконец осознала то, что, наверно, увидела сразу же, когда вошла в дом. Увидела, но не отметила сознанием: болтающуюся на проводе, возле ножки тумбочки, телефонную трубку.
Ариша прибежала вслед за матерью – в пижамке и туфлях, надетых впопыхах так, что задники замялись. Девочка, очевидно, больше не могла таить свое важное «нечто»:
– Миша снял трубку и не позволил мне положить обратно!
– С кем Миша разговаривал по телефону?
– Сначала несколько раз с бабушкой Людей, а потом ни с кем. Потом все время разговаривал ни с кем – только крутил цифры и слушал. А потом положил трубку и не позволил... Миша, наверно, все время хотел поговорить с папой, а его там не было...
– Папа не приходил? – машинально удивилась Наталья. Ясно, что не приходил: нигде не видно было той коробки, о которой разговор велся целую неделю, – «Конструктора № 4».
Люция Александровна – «бабушка Люца» – купила выстояв долгую очередь в «Детском мире», строительную игру, рекомендованную школой. Наталья приехала к матери взять коробку, но Сергей зашел раньше и забрал, пообещав после работы отвезти домой.
Наталья застала мать за разговором с Мишей по телефону. Поняла, что тот звонил сюда сегодня насчет «Конструктора» уже много раз. Поняла из разговора что Миша нетерпеливо допытывается, давно ли уехал отец? И расспрашивает, явно наслаждаясь повторными описаниями, а заодно проверяя уже слышанное от других ребятишек и даже виденное собственными глазами у некоторых счастливцев – какой «Конструктор № 4», что из него можно построить?
– Да, крышка коробки наполовину желтая, наполовину синяя, – подтверждала Люция Александровна по телефону. – Да, ярко-желтая, как будто освещена летним солнцем... Да, Мишенька, та половина, которая синяя, похожа на море. И нарисована лодка. И еще есть немного белого фона, на котором нарисован грузовик. А название «Конструктор № 4» написано ярко-красными буквами.
Потом Люция Александровна рассказывала внуку, что он сможет построить очень многое: самосвал, спортивный автомобиль, штамповочный станок, пожарную лестницу. Все раскрашенное разными красками – синей, желтой, красной, зеленой...
Наталья часто замечала, что мать включает краски в свои разговоры со внуками. Миша с недавних пор стал обращать особенное внимание на цвета, оттенки, линии. Может быть, уже сказывалась усиленная наследственность? Отец – художник, бабушка – художница.
Пока Наталья была у матери, Миша позвонил еще четыре раза. И, видно, Люция Александровна, хорошо знавшая необязательность Сергея Чекедова, стала исподволь настраивать внука на то, что отец может не прийти сегодня:
– Ты знаешь, папа очень занят... Бывают же очень серьезные дела... Да, ты прав, я думаю, что он позвонит...
После последнего разговора с Мишей Люция Александровна вышла в кухню, где Наталья, решив помочь матери, мыла посуду, и сказала обрадованно:
– Мишка крикнул, что он услыхал шаги Сергея на лестнице. Прямо-таки заверещал: «Папа идет!»
Больше Миша не звонил, поэтому Наталья была уверена, что он дождался отца. Оказалось, нет, не дождался. И наверно, – так подсказывало материнское чутье – снял трубку телефона, чтобы не ждать напрасно отцовского звонка.
* * *
Будучи у тещи, Сергей Чекедов не сказал ей, что утром получил известие о смерти деда, – на работу позвонили... Незачем говорить. Люция Александровна старика не знала, притворно посочувствовать не умела.
...Бульвар был влажно-тихий, похожий на луч, прорезавший пасмурный осенний город. Сергей сел на скамейку, усыпанную желтой и оранжевой листвой. С работы он отпросился. Стало быть, его обещание отвезти коробку домой «после работы» уже было неточным, уже давало ему, как он рассудил сейчас, определенную свободу действий.
Он смотрел на листья, почти незаметно слетающие с ветвей. Вспомнил понравившуюся иллюстрацию в какой-то книге: ребенок среди вороха опавших листьев; подпись «я – частица многих поколений человечества...». Картины помогали Сергею Чекедову думать. Он приходил в музей, на выставку художников, в картинную галерею, стараясь попадать в безлюдные часы, и усаживался напротив облюбованной им картины – обычно пейзажа. Прямо-таки влезал в него воображением. И удивительно, что почти всегда, проникнув как бы вовнутрь картины, Сергей находил там способ выпутаться из клубка житейских противоречий!
Прозрачно-золотистые листья, на мгновение повисая во влажном безветрии, бесшумно ложились на дорожку бульвара, на скамейку, на плечи и на колени Сергея Чекедова.
Интересно, что душевно унаследуют Миша и Ариша от своего прадеда, жившего чуть ли не сто лет? Был он сначала плотником, потом столяром-краснодеревщиком. Почти до конца своих дней Тимофей Иванович Чекедов сам себя обслуживал и пытался мастерить что-то; тосковал по «красивой работе», которую ему доводилось выполнять, пока «до малейшей точности» слушались руки. И свою большую жизнь он пытался «по крохам» умещать в короткие продуманные фразы; даже пытался – не очень, впрочем, литературно – ибо был полуграмотным – записывать.
Сергей навещал редко вдовца деда, жившего в Подмосковье. А когда удавалось выбраться в этакую даль, Сергей, к своей последующей немалой досаде, ввязывался с Тимофеем Ивановичем в спор, похожий на перебранку. И все из-за Мишки!
В отличие от многих рабочих, мечтающих о том, чтобы их дети, внуки, правнуки стали, ну, допустим, инженерами, врачами, дипломатами, Тимофей Иванович настойчиво хотел завещать Мише свое великое терпеливое рабочее мастерство. Кем будет Ариша, ему, по правде сказать, голову не бередило – хоть артисткой, бог в помощь, как говорится! А малец должен продолжать линию предков на земле. Тем более что с Чекедовым Сергеем уже получился просчет: отец с матерью в послевоенной сумятице не углядели, пошел в художники!
Сергей до одури спорил с дедом, повторял, сам не замечая того, все Наташины аргументы о необходимости гармоничного воспитания, развития разносторонних способностей, чувства и понимания красоты... Однажды, в ответ на все это, Тимофей Иванович произнес длинную строгую речь:
– Разумение жизни и смерти нужно внушать, то есть разумение неотступной необходимости. Человек должен понимать, что бывает такое «надо», через которое не перешагнешь, от которого не отвертишься. Чем раньше человек сие поймет, тем лучше!.. Дереву надо сбрасывать листву и новую растить надо. Так же и человеку. Так же и государству... Если, конечно, дерево живое. А живое оно – от корней, которые работают, соки нужные отбирают, к веткам подают... Ну, а уж потом художники приходят и рисуют дерево, в его пышном убранстве... Понятно, про что говорю?
– Ясно! – соврал Сергей, всегда с трудом улавливавший смысл дедовских философствований.
– Доскажу для полной ясности. Корни государства – рабочие люди!.. Бывает, крону буря обломает, но если корни здоровые – новые ветки вырастут и зазеленеют. Стало быть, большая честь принадлежать к рабочему классу – корневой системе страны. Однако нелегкая эта принадлежность, с детства она вырабатывается, – то самое разумение неотступной необходимости, с чего я и начал тебе растолковывать суть дела.
Осенние деревья на бульваре спокойно роняли листья так, словно, подумал Сергей, были совершенно уверены, что благодаря здоровым корням им будут обеспечены весной зеленые кроны.
И, словно продолжением дедовской речи, возникло в душе Сергея настойчивое, хотя и не очень понятное чувство долга: надо поехать к деду, почтить его вековую принадлежность к рабочей корневой системе России... Может, и не этими словами подумалось Сергею, но смысл его решения был именно такой!
И еще подумалось, что «Конструктор № 4» – очень кстати. Так и войдет он, Сергей Чекедов, в дом деда со строительной придумкой в руках. Как бы в знак обещания, что Мишка будет все же приучаться не только к музыке и рисованию, но и к рабочему мастерству!
Сергей разобрался в своих переживаниях и заторопился на поезд. Хотел позвонить домой с дедовской станции в шестидесяти километрах от Москвы, но единственный телефон-автомат оказался испорченным.
До дедовского дома Сергей дотопал уже поздно вечером – плутал в неразберихе переулков, ибо толком ни адреса, ни дороги не знал. И попал к родне в самый разгар пьянки. Никаких тебе разговоров о корнях, да о кронах древесных. Выпив порядком, Чекедов произнес совсем не то, что собирался сказать, едучи сюда.
– Листва так же важна, как и корни, – заявил он, пьяно хмыкнув. – Однако дед у нас был мудрым!
Никто из родни не обратил внимания на речь Сергея.
* * *
Миша действительно снял телефонную трубку потому, что не мог больше ждать – когда, наконец, папа позвонит и скажет, в котором часу он наконец приедет? От ожидания Миша совсем вспотел, но даже при положенной трубке жара – и вокруг, и в нем самом – становилось все сильней и сильней. Он лег спать, заставив себя аккуратно сложить одежду. Правда, мама всегда сложит, если разбросано, но папа всегда говорит, что надо самому складывать аккуратно. «Он придет и увидит, как аккуратно». И вдруг Миша как будто бы услышал, что так ему подумалось, и вскочил. И, взяв в охапку свои аккуратно сложенные вещички и стараясь не плакать, раскидал их по полу: ведь отец не придет сегодня, уже не придет!
Миша долго притворялся спящим, а на самом деле лежал и думал, старался понять, догадаться – какое же дело может быть еще важнее, чем то, которое дала учительница, сказав: обязательно, обязательно надо принести «Конструктор № 4». Какое «надо» могло быть важней этого?
Потом Миша заснул, и ему приснился такой страшный сон, от которого и в нем самом, и вокруг стало совсем холодно, а не жарко, как было недавно. Ему приснилась коробка «Конструктора». Но она была не желтая и синяя с ярко-красными буквами, а просто серая. Она была серая-серая, словно кто-то стер все краски большой серой резинкой-ластиком. И было очень страшно то, что она серая. И внутри были простые глупые железки, а не удивительные части строек.
Утром, когда Наталья подошла разбудить Мишу, она увидела, что сынишка не спит.
– Сегодня папа принесет... И ты построишь...
Она осеклась, встретив внимательный взгляд:
– Да, мама... Если он даже не принесет, – ничего.
– Папа принесет, – с усилием повторила Наталья, – он вчера не пришел, наверное, потому, что ему надо было сделать что-то очень важное. («Что может быть важнее, чем вложить свою, пусть даже небольшую лепту в детей, в их воспитание?» – подумала она.) А сегодня у тебя будет «Конструктор» и ты построишь лодку, грузовик, самолет. Все, что захочешь.
– Да, мама.
Он подумал, что и лодка, и грузовик, и самолет будут не настоящие, а просто для забавы таких малышей, как Ариша. Впрочем, наверно, надо показать сестренке, как игрушечно строить из глупеньких железок, надо, чтобы малыши забавлялись!
Миша шагал по широкому светлому коридору в толпе одноклассников, которые гордо несли коробки «Конструктора № 4». В дверях остановился, пропуская девочку-соседку по парте с ее ношей. Улыбнулся и, пожав тоненькими плечами как взрослый, вошел в свой второй класс «В».
СТЕННЫЕ ЧАСЫ
Он заставил себя отодвинуть стул и встать. Так, словно собрав волю в железный кулак, оттолкнулся от праздничного стола. От недопитого – да, недопитого – стакана водки. От знакомой, пронизывающей всего тебя, жажды. Усмехнулся: «подвиг!» Мысленно, конечно, дал эту оценку. Везде и всюду в жизни так: то, что для одного – обычное дело, для другого – подвиг. Тем более дружки уговаривали: «Завтра прямо отсюда пойдешь встречать, не нарушай компанию!» Однако он совершил свой подвиг!
Странно, что помогло не данное честное слово обязательно встретить. И не смутное видение того, как ей будет трудно на вокзале с чемоданами, в которых ее рисунки, рулоны бумаги, холсты, краски, бог весть что. (Смутное видение, ибо ему редко удавалось представить себе переживания другого человека, даже ее). И совсем не боязнь новой ссоры с ней помогла. И уж безусловно не ожидание сандалий и рубашки, хотя и не забыл он об обещанном подарке.
Помогло воспоминание. Одно из совсем немногих хороших воспоминаний, которые уделила ему Судьба. Можно сказать, самое лучшее. Другие хорошие были, но с неважнецкой концовкой каждое. Он даже приучил себя всегда ожидать худшего. Судьба умудрялась подмешивать ему в любую удачу каверзное «чуть-чуть».
В юности чуть-чуть не научился играть на гармони. В тот день, когда получил ее в подарок от отца, уходившего на фронт, завалило ее обломками в их домишке, сгоревшем под бомбежкой. Мастером спорта по теннису чуть-чуть не стал – проиграл смешанную парную, безусловно только из-за нервной партнерши! В туристский круиз по странам Европы чуть-чуть не поехал – опоздал с оформлением характеристики. Медаль за помощь партизанам чуть-чуть не получил – нужного документа не хватило; ехать из Москвы в Минск, добиваться, доказывать не захотел.
Каверза с медалью была самая занозистая. Не думал – не гадал, что через столько лет посулят представить к награде, а когда представили – как дурак забыл обо всех предыдущих каверзах Судьбы, обрадовался. И, хотя наружно никакого счастья старался не показать, наверно, было заметно. Потому что заново переживал он тот давний случай и на предложения дружков пойти обмывать будущую правительственную награду лишь то вытягивал шею, будто крайне удивлен чему-то, то вбирал голову в плечи – привычка еще с детских лет.
Не ахти какая важная потребовалась тогда от него помощь, однако факт, что надо было проявить смелость и смекалку. Он, Лешка Горелов, в 16 лет выглядел благодаря баскетбольному росту и спортивной мускулатуре на все 25. Белорусский городок, где он родился и вырос, был одним из тех, которые в гитлеровском окружении подпольно сберегли Советскую власть – от первого до последнего дня войны. Алексей Горелов весь 1941 год работал заведующим городским баром, в котором сохранились еще довоенные запасы. Глубокие ящики стойки партизаны приспособили под небольшой склад. Перед очередным немецким рейдом они решили забрать и провиант, и оружие, да запоздали. Немецкие офицеры уже расположились за столиками, угощались пивом и водкой и одобрительно разглядывали портрет Гитлера над слабо освещенной стойкой. А в комнате заведующего трое ничем не примечательных с виду парней советовались с Алексеем Ивановичем Гореловым, как отвлечь внимание противника и выполнить задание? Он сам и придумал, нашел решение.
Слегка покачиваясь – уже приучился в ту пору выпивать «для храбрости», – Лешка с двумя полными бутылками пива вышел на середину маленького зала и, завопив «Хайль Гитлер!», запустил бутылкой в портрет. Секунды ошарашенной тишины Лешка использовал, чтобы с тем же воплем швырнуть вторую бутылку в единственную лампочку – над стойкой. Он успел, прежде чем присоединиться к ребятам из отряда, лихо опроставшим ящики, захватить с ближайшего столика пару бутылок водки и запереть снаружи дверь в бар. В партизанский лес он уходил радостно, словно выбираясь из трясины – задымленной, пропитанной пиво-водочным перегаром. И подвигом свой поступок не считал, поскольку не трудно было ему выполнить то, что придумал. А если не трудно – какой же подвиг? Просто душевное удовлетворение! И вроде бы за отцовский домишко, сожженный гитлеровцами, отомстил, за отца, пропавшего без вести, за мать, погибшую в пожаре. Ну, и за гармонь... Стало быть, может, и правильно, что вмешалась Судьба со своим «чуть-чуть» и не получил он медаль за помощь партизанам...
Воспоминание, которое помогло Горелову совершить нынешний подвиг – воздвигнуться над праздничным столом и удалиться твердыми шагами – было без всякого «чуть-чуть». На его пятидесятилетии начальник ремонтного цеха вручил ему, снабженцу Алексею Ивановичу Горелову, стенные часы. В Красном уголке вручил. После работы задержал людей – не в обеденный перерыв собирал, когда кто жует, кто в домино лупит. И никто не ушел! Все радовало в этом наилучшем воспоминании, начиная от самих часов – темно-коричневых пластмассовых «под дерево», с латунной отделкой «под позолоту», – солидно отсчитывающих секунды. А какую речь он почти произнес! «Почти» – потому, что от непривычки к выступлениям он забыл, что хотел сказать в середине, но заключительная часть ладно припаялась ко вступительной, и в целом получилось здорово: «Быть снабженцем – не в бирюльки играть! Снабженцы – это рабочий класс, пусть никто не сомневается!»
А речи, с которыми обращались к нему! Так, словно Судьба разглядела наконец в нем порядочного качественного человека.
Часы он принес не куда-нибудь, а в ее квартиру, подчеркнув тем самым, что именно ее жилье считает своим домашним очагом. И место нашел такое, словно было оно давно предназначено для этих великолепных часов – для справедливой оценки, данной ему, наконец, Судьбой. В кухне повесил. Над холодильником. В ванную комнату идешь постирать себе рубашку или ей кофточку – часы видны. В туалет идешь – видны. И в кухню входишь – то ли картошку почистить, пожарить, то ли суп сварить или она позовет чаю попить – часы, шоколадно-золотистые, сразу бросаются в глаза!
С тех пор как появились стенные часы, красивый подарок цеха, он часто заходил в кухню без всякого дела. И долго стоял, слушал солидный отсчет времени, подтверждающий, что жизнь его – серьезная добротная жизнь порядочного человека.
Добираясь домой, чтобы отоспать хмель и утром приехать на вокзал свежевыбритым, деловым, он как раз и размышлял о своей порядочности. Ну, выпил – любой выпивает. А вообще не в чем ему себя упрекнуть! Когда она в командировках, квартира присмотрена. Однажды спас от потопа – всю ночь подставлял тазы и ведра под течь с потолка. В другой раз утечку газа обнаружил, проклял все на свете, пока до «аварийки» дозвонился. А цветы за окнами кто поливает? Цветы, которые она каждую весну находит время посадить в память мужа – ботаника, погибшего на фронте. Он, Горелов, ухаживает за памятными цветами. А к ее картинам не прикасается. Прислонены к стене одна за другой, обратными сторонами к нему, охраняющему жилье, – будто спиной повернулись, а душу спрятали. Над громоздкой грудой лист бумаги прикреплен с категорическим распоряжением: «Не трогать!» Смутно-обидная надпись для него, серьезного человека, у которого есть свой домашний очаг. Так, словно не доверяется ему нечто особенно важное. Впрочем, постепенно он потерял странный, тоскливо ноющий интерес к ее картинам! Ничего в них не может быть особенного!..
Входная дверь оказалась запертой изнутри на второй замок. Стало быть, она уже приехала! Сказала, что завтра, а явилась сегодня! Зря он тащился сюда ночевать! Зря оторвался от блиставшего бутылками праздничного стола!
– А, проклятая собака!
Он выругался, машинально тыча ключом в замок и не осознавая – ее бранит или Судьбу, опять подсунувшую чертово «чуть-чуть»: чуть было не встретил!
За дверью внезапно – она сохранила легкую неслышную походку юности – ее голос:
– Я просила не приходить сюда, если напьешься!
– Подкрадываешься! Все играешься с Лешкой-Гармошкой!
Все-таки открыла дверь. И молча посторонилась, когда он качнулся, проходя в свою комнату. Он лег не сразу. Оставив дверь открытой, стоял, глядел в туманную ночь за окном. И, пытаясь преодолеть опьянение, выискивал такие слова, чтобы она поняла, признала его порядочность. Ему всегда, еще с молодости, было невмоготу душевно раскрыться, как бы защитить себя. Сказал громко, с тяжелой медлительностью:
– А я ушел с праздника. Чтобы завтра тебя встретить. Как порядочный человек. Я помнил: приезжает 1 Мая, в 9.15. Первого, а не тридцатого.
– У меня обстоятельства сложились иначе. Тебя разыскивали по телефону, чтобы предупредить. Значит, не нашли. Наверно, не первый день празднуешь!
Он отошел от окна, сел на постель. Казалось, ночь влезла в комнату, окружила его плотным туманом.
– Меня не интересуют твои обстоятельства. И твои картинки. Давно уже не интересуют! Можешь прятать их, да подальше!
– Ах, тебя не интересует!..
Проваливаясь в спячку, он все-таки понял, что нашел не совсем удачные слова.
* * *
...Слыша его пьяный храп, она впервые за многие годы почувствовала не злобу, сжимающую горло и сердце, а безразличие. Может быть потому, что он впервые цинично заявил о безразличии к ее работе, главному звену ее жизни?
Заглянула из коридора в его комнату. Он спал, поджав длинные ноги и вобрав голову в рыхлые плечи. Впервые за многие годы ее не тронула поза, напоминающая беззащитность животного. И впервые она пожалела себя – исступленно энергичную, ради того, чтобы дочь вырастила Мишу и Аришу в достатке и осуществила мечту о гармоничном воспитании детишек; ради того, чтобы этот старик, Лешка Горелов (хотя сама она старше Лешки на год) сохранял человеческое достоинство; ради того, чтобы она могла вырывать для себя дни самозабвенного творчества, без вездесущего навязчивого вопроса о том, как свести концы с концами. Пожалела себя, рыскавшую по магазинам за сандалиями и рубашкой, которые по-матерински обещала этому старику... А как она радовалась, что возвращается домой с новыми эскизами и готовыми работами и что ждет ее человек, от которого вот уже, слава богу, почти год не пахнет пьянством!
* * *
В душе она гордо считала достижением то, что он теперь не пьет и давно уже не врет и не ворует рубли на водку.
В 1946 году она, Люция Крылатова, член райкома комсомола – хотя ей было уже 23 года – со всей прямолинейной решимостью своего поколения взяла обязательство полностью искоренить в районе вечеринки с выпивкой. А вскоре на городских соревнованиях по теннису Люция с ужасом увидела, что обосновавшийся в Москве, в «ее районе», белорусский спортсмен со смешным прозвищем «Лешка-Гармошка» украдкой выпил в буфете полстакана водки перед финальной встречей. Этот финал она помнит до сих пор: сначала молниеносное нападение белоруса, его красивая, уверенная защита, потом – она заметила с придирчивой наблюдательностью художника – некоторая «стертость», размягченность движений. И поражение. И его брошенный партнерше упрекающий взгляд – будто она, а не полстакана водки были виной проигранного финала! Впрочем, в тот первый день их знакомства Люция не перечила Лешке: ладно, партнерша так партнерша!.. А зато в дальнейшем Люция Крылатова не раз боролась с желанием Горелова выпить по тому или иному поводу, боролась, используя и свое старшинство (все-таки на целый год), и свое общественное положение, и еще мало ли что!..
...Наблюдая бегущую навстречу за окном поезда Москву, Люция Александровна решила, что сегодня покажет Алексею свои недавние работы. Целый цикл «Комсомольцы первых пятилеток». Название шаблонное, но решение, как ей казалось, оригинальное. Обращаясь к этой теме, художники обычно воскрешали прошлое, рисовали и писали девушек в красных косынках, парней в кепках. Она нарисовала пожилых людей, элегантно одетых, окруженных приметами, в том числе и бытовой обстановкой, конца семидесятых годов. Но, работая над их образами, она постаралась дать им характерные черты той, давней комсомолии: жестковатый уверенный взгляд, определенность и резкость движений и, самое главное, вдохновенную озаренность верой в коммунизм, в осуществление гигантской задачи переделки человека!
Она хотела спросить своего, теперь уже, слава богу, трезвенника, Лешку – получилось ли?
На вокзале ее никто не встретил. Дома, на книжных полках, густел слой пыли. На паркете выделялись рыжиной жировые пятна. В хлебнице лежал заплесневелый ситник. До позднего вечера она мыла, скребла, чистила. Потом разбирала чемоданы. Потом, уже ночью, услышала его брань за дверью. Впустила его в дом. Услышала его пьяный храп. Потом сидела в кухне, не понимая: часы отсчитывают вечность или глухо тикает головная боль?
...За годы полусовместной жизни у них выработался свой словарь. Они часто называли друг друга условно, как водится не только в семьях, но и между многолетними приятелями: у него осталось давнее прозвище «Лешка-Гармошка», а он окрестил ее «Лютиком» (от ее имени Люция, которое, само по себе, было придумкой родителей-большевиков от «Революция»). Причем «Лешка-Гармошка» прилепилось к нему, может быть, совсем не из-за какой-либо связи с игрой на гармони, а потому, что у него была привычка – то как бы растягивать шею, то как бы сжимать ее, вбирая голову в плечи.
