Текст книги "Принцессы, русалки, дороги..."

Автор книги: Екатерина Шевелева

– Да, мисс. Люди, спящие здесь, – безработные. Мы любим этот сквер: тут более удобные скамейки, чем в других местах. Лондон переполнен, ночлег дорог, приходится экономить... Впрочем, безработных сейчас в Англии немного – 372 тысячи из 20 миллионов рабочих. По данным на июль-август 1946 года. Эти данные должны радовать хорошего англичанина, мисс, даже если он попал в число «немногих»... А «немногим» наша демократия обеспечивает, как видите, спокойную старость на лоне природы... Для того чтобы пройти в Темпл, вам надо свернуть налево.

И грязный оборванный человек снова с улыбкой поклонился.

Я оглянулась на остальных трех безработных и встретилась взглядом с молодым человеком в комбинезоне, которого, очевидно, разбудили наши голоса. Он тоже вежливо приподнял шляпу, но на лице его, суровом и сосредоточенном, не было и тени улыбки. Он явно не хотел понять иронии моего собеседника-старика, он не был настроен юмористически.

...Наконец-то мы не в самолете, а в автобусах. Водители написали от руки на листках из блокнота: «Bolshoi» и прилепили листки к стеклам машин. Двинулись автобусы. За окнами – серое небо, покрывшее хмуро-зеленые поля. По обочинам дороги – группы местных жителей. Ярко-зеленая кофточка и желтая в серых зигзагах юбка, светло-коричневый костюм в светлую клетку, синяя куртка с желто-лиловым полосатым воротником, свитер голубовато-зеленый, свитер светло-коричневый, свитер белый. А лица кажутся почти одинаковыми. Может быть потому, что на всех лицах – приветливые улыбки.

Полисмен на обочине дороги: каменное черное изваяние с широченными белыми нарукавниками. Стоит, расставив ноги, руки в боки. Водитель головного автобуса добродушно указал полисмену на листок с надписью «Bolshoi». Каменное изваяние вдруг ожило, энергично махнуло рукой, улыбнулось.

Проезжаем какой-то город. То, что «какой-то», выясняется потом. Сначала, вспоминая литературные описания окраин лондонской столицы, мы восклицаем: «Лондон!» Потом еще какой-то город – Лондон? Нет! И еще какой-то «Лондон». Нет, это – Кливленд. И еще какой-то «Лондон»... Словом, Англия, кажется, состоит из многих «Лондонов».

И наконец, действительно Лондон! Заклеенные рекламами встречные автобусы и троллейбусы: кажется, будто на вас мчатся двухэтажные дома. На одних изображены громадные строгие глаза, как будто озирающие улицу, – реклама владельца оптического магазина. На других красуется смеющаяся корова – реклама мясных консервов. Встречаются нам поющие кошки – реклама фабрики граммофонных пластинок. Чертики, пляшущие на краю стакана, – реклама пива. Обилие реклам! Пропасть изобретательности вложена в них.

Старомодные и новомодные легковые машины. Горбатые мощные такси с багажниками над головами пассажиров. И вдруг навстречу нам – громоздкая колесница, явно техническое достижение прошлых веков. Ее возница играет на рожке, мелодично требуя уступить дорогу Прошлому...

Нас затерло в тяжело дышащей, фыркающей бензинными парами уличной пробке. Чудесным образом она «рассосалась», но почти тут же нас втянуло в новый бензинно-рекламный хаос.

Кто-то из артистов говорит:

– Лондон – город, который сначала завязывает узлы, а потом распутывает их!

2

Рано-рано утром, пока все еще спали, вышла поздороваться с английской столицей и увидела ее как бы освещенную легкой улыбкой.

Вокруг меня был город с неотчетливыми смягченными красками, так хорошо запечатленными па полотнах известного английского художника XIX века Вильяма Тернера. Ведь у него даже штормовое море с полуразбитым кораблем изображено в мерцании спокойного серебряного света.

Вчерашний мелкий дождь не прекратился, но за облаками угадывалось солнце. И казалось, что пышная влажная зелень чудесных парков, здание парламента, похожее на громадную резную шкатулку, высокие, стройные башни Вестминстерского аббатства, ажурные стрелы подъемных кранов вдали над Темзой – все как бы прикрыто голубоватой стеклянной сеткой дождя. Кстати, дождь вскоре прошел, потом снова полил и снова внезапно прекратился. Хорошая и плохая погода сменялась с поразительной быстротой, словно подчеркивая многогранность лондонского пейзажа.

Лондон – город различных масштабов, различных стилей, различных эпох. Порой кажется, что находишься в колоссальном музее, где экспонаты средневековья представлены почему-то рядом с американской усовершенствованной стиральной машиной, а гравюры старых мастеров помещены по соседству с нарочито «современными» полотнами, изображающими лиловые и серые, изогнутые и угловатые фигуры «людей XX века». Может быть, это впечатление естественно, так как Лондон вмещает в себя двухтысячелетнюю историю.

Две тысячи лет назад Юлий Цезарь вторгся в Англию и завоевал ее. Историки указывают даже точную дату: июль 54-го года до нашей эры и утверждают, что древняя английская крепость на северном берегу Темзы, называвшаяся по-кельтски Лин-дип, превратилась в римский Лондиниум, а спустя много сотен лет стала современным Лондоном, деловой центр которого, Сити, занимает территорию древнего Лондиниума (2,6 квадратного километра в центре столицы).

Весь Лондон, так называемый Большой Лондон, занимает площадь в 1820 квадратных километров.

Если взглянешь на Вестминстерское аббатство, которому около девятисот лет, с противоположной стороны Темзы, например, от больницы св. Томаса, то левее готических башен аббатства увидишь многоэтажные прямоугольники зданий, в которых помещаются различные конторы лондонских дельцов. На Риджен-Стрит, улице, что ведет к Пиккадилли-Серкес, то есть к центру фешенебельной части Лондона, расположены просторные, оборудованные по последнему слову техники магазины, с эскалаторами, вращающимися дверьми, стеклянными стенами, залами для отдыха и т. д. А буквально через несколько шагов, на небольшой улочке Хеймаркет, встречаешь «солидный», как уверяет реклама, магазин, со ржавыми железными перилами, с выщербленными каменными ступенями, ведущими во флигелек, построенный 220 лет тому назад.

Пестрая толпа заполняет лондонские улицы, и особенно густа она в районе Сити. Постоянно живет в Сити сравнительно немного горожан, но уже рано утром тут, в деловом центре Лондона, в Английском банке, в главных конторах различных промышленных предприятий, по-видимому, бывают многие сотни тысяч людей. Здесь, как мы убедились впоследствии, можно встретить провинциалов, прибывших из различных графств Англии, вождя какого-то уцелевшего индейского племени с костяным ожерельем на шее, который приехал в Лондон из Канады, девушку с островов Тихого океана в пышных мелких кудрях, похожих на темный мох, смуглого индийца в тюрбане. Пестроту улиц еще более подчеркивает обилие реклам.

И – снова смешение эпох! – на расстоянии трех минут ходьбы от Флит-стрит, одной из улиц в районе Сити, знаменитой улицы журналистов, где помещаются редакции и типографии многих английских газет, находится знаменитый Темпл, мир рыцарских теней, древний монастырь, основанный в 1185 году рыцарями ордена тамплиеров.

На гордых камнях сохранилась эмблема рыцарей-тамплиеров: ягненок, поднявший красное знамя, перечеркнутое золотым крестом.

Мне показалось, что и этот словно снятый с пасхального кулича ягненок и многое другое вносит элемент фантастики, элемент сказочности в облик английской столицы.

В самом деле сказочно выглядят круглые желтоватые башни Тауэра с крестообразными прорезями – окнами; эти башни немного напоминают гигантские «бабы» из песка для детских игр, выложенные Гулливером в стране лилипутов. Сказочно выглядят музейные работники Тауэра, рослые джентльмены, одетые в длинные синие казакины с крупной красной вышивкой. Сказочен мост возле Тауэра, так называемый Тауэр-Бридж: две прямоугольные башни шоколадного цвета с белыми, как будто облитыми глазурью, макушками. На сказочно громадный, затейливо облитый глазурью тульский пряник похож Хемптон-Курт, дворец короля Генриха VIII, построенный в 1514 году.

Пряничные украшения, бесчисленные зубцы, башенки, флюгера... Как будто вот-вот появится золотой петушок на шпиле какого-либо дворца, а за старыми дворцовыми стенами блеснет молочная река, текущая меж счастливых кисельных берегов.

Но грязные доки с нависшим над ними, как чугунная плита, пароходным дымом, по митинги бастующих напоминали о том, что для столицы Англии характерно не только смешение стилей, смешение эпох, сказочность, фантастика...

ПУШКИН В ЛОНДОНЕ

 
...Их читал в Гайд-парке хмурый докер,
Силу потерявший на реке, —
Бог весть как заученные строки,
Но зато – на русском языке!
 
 
Строки шли, как волны, – выше, круче.
Слушал парк, дыханье затая.
И сиянье пушкинских созвучий
В городе чужом узнала я.
 
 
Не разброд рифмачества капризный,
Не гармонии подбитой крик, —
Нет, то был язык моей Отчизны,
Наш прекрасный, наш родной язык!
 

3

За завтраком разговариваю с известными солистами Большого – Сергеем Коренем и Сусанной Звягиной. Корень напоминает, что почти полвека прошло с тех пор, как русский балет последний раз был в Лондоне. Тогда известный театральный деятель Дягилев привез в Англию «Петрушку» и «Шахразаду».

– Наверно, на наши спектакли придут и те лондонцы, которые видели русский балет тогда. Если они живы, конечно! – говорит Корень.

– И будут смотреть на нас, стараясь понять, «что сделала с балетом Советская власть!» – заключает Звягина.

После завтрака идем на репетицию в театр Ковент-Гарден. Идем по улочкам, на которых валяются охвостья зелени, разбитые и загнившие фрукты. И хмурые, улочки, где громоздятся, почти влезая друг на друга, темные грузовики, странно солнечно пахнут лимонами, апельсинами, бананами.

– Великолепный аромат юга! – замечает кто-то из артистов.

– Принципиально согласен с вами. Пахнет Азией и Африкой. У нас там колонии, – отвечает наш провожатый из гостиницы.

Как прочно вбита в англичанина привычка считать себя собственником далеких стран, не виденных им никогда! «У нас там» – говорит рядовой служащий средней лондонской гостиницы «Шафтсбери». Но почему так знакомо звучит в Лондоне это словечко «принципиально»?.. Ах, да! Бернард Шоу. Великий сатирик вложил в уста одного из действующих лиц пьесы «Человек судьбы» такое рассуждение о своих соотечественниках:

«Когда англичанин желает чего-нибудь, он никогда не говорит, что он этого желает. Он терпеливо ждет, покуда в его уме, неизвестно каким образом, не сложится пламенное убеждение в его нравственном и религиозном долге, заключающемся в том, чтобы покорить себе обладателей желанного для него предмета... И всегда на все у него готова эффектная поза нравственного человека... Никогда вы не найдете, чтобы англичанин был неправ. Он ничего не делает без принципов. Сражается с вами из принципа патриотизма, грабит вас из принципа деловитости; подерется он с вами – это принцип мужественности...»

Не слишком ли зло высмеивал Бернард Шоу Англию и ее граждан?.. Но ведь на то и сатира, чтобы бичевать пороки, и разве мудрая и даже благожелательная терпимость по отношению к «злому жанру» не является одной из составляющих могущества нации?!

...Знаменитый рынок Ковент-Гарден когда-то занимал отведенное для него довольно ограниченное место. Но растет население города, и рынок растет: мясо, овощи, фрукты захлестывают ближайшие переулки. Рынок уже разместился во всех этих узких улочках и переулках, окружающих театр.

– Вот это торговля! Смотрите, театр Ковент-Гарден оказался в самом центре рынка! – говорит наш провожатый. В его словах гордость. Не пойму только: он гордится театром, устоявшим в окружении рынка, или настойчивостью рынка, теснящего театр?

А через несколько минут мы убедились, что в самом центре рынка – множество англичан, для которых искусство важнее торговых лавок.

Неподалеку от главного входа в театр Ковент-Гарден собрались, как показалось мне, просто-напросто безработные. Серые от бессонницы небритые лица, запыленные пальто и куртки.

– Попробую собрать материал для корреспонденции в «Труд»! – сказала я артистам.

Не раз я слышала, что англичанин, где бы он ни был, держится обособленно, неохотно вступает в разговор. И я решила, что называется, не набрасываться па людей с расспросами, а просто смешаться с толпой, прислушаться к репликам, к замечаниям. Но почти тотчас ко мне обратился человек в добротном пальто:

– Может быть, вы знаете: надо ли надеяться хоть на что-нибудь? Я вчера не ужинал, сегодня не завтракал!

Мне подумалось, что слишком уж пал духом этот хорошо одетый английский безработный, и я сказала:

– Уверенность у вас должна быть, а не только надежда!

– У скольких человек может быть полная уверенность? – деловито спросил англичанин.

– У всех!

Мои слова произвели потрясающий эффект. Люди вскочили с тротуара, забросали меня вопросами: как я могу подкрепить свое заявление о том, что билеты на гастроли Большого театра получат все? Знаю ли я, в каких спектаклях, кроме премьеры, будет танцевать Уланова? И вообще, что я толком знаю о дополнительной продаже билетов?

Вот тебе на! О билетах я ровно ничего не знала. И не от желания читать лондонцам лекции, а просто пытаясь хоть как-то компенсировать людей за разочарование, я стала рассказывать невыспавшимся и еще не позавтракавшим людям у Ковент-Гардена все, что более или менее знала о советском балете. Рассказала о составе труппы: Уланова, Стручкова, Жданов, Фадеечев, Корень, Карельская, Тимофеева, Кондратьева, Ильющенко, Звягина, Варламов, Хохлов... Сказала даже об идейности советского искусства.

У меня оказались хорошие слушатели. И они в свою очередь рассказали о себе. Несколько ночей учитель лондонской начальной школы Кристин Харви провел на тротуаре. Он укрылся принесенным из дома одеялом, а под голову положил стопку газет. Кристин Харви был одним из первых в очереди и мог не волноваться. Рядом с ним на тротуаре три ночи подряд провели Ричард Лидер – рабочий лондонской ювелирной фабрики, Табмен Лоренс – служащий отеля «Клариджес», Питер Нолз – работник ресторана, Мэри Мотафрем – медицинская сестра и многие другие – около ста человек.

– Эти люди, стоящие за входными билетами на первый спектакль Большого, куда нумерованные места давно распроданы, – гораздо более удивительное явление Лондона, чем безработные, – сказал служащий театра Ковент-Гарден.

...У каждого города своя специфика. Мне всегда казалось, что лондонцы – люди, любящие спокойный распорядок в быту, склонные к уравновешенному образу жизни. Пожалуй, я не поверила бы, если бы меня стали уверять, что пожилой служитель лондонской гостиницы способен провести три ночи под открытым небом для того, чтобы увидеть на сцене «Ромео и Джульетту». Может быть, и сами англичане не предполагали, что произведение, написанное великим английским драматургом, вдохновившее советского композитора Сергея Прокофьева и занявшее постоянное место в репертуаре Большого театра, может внести существенную поправку в установившийся распорядок обыденной жизни. Люди вокруг меня позабыли о своей привычке не завязывать неожиданных бесед. Мне говорили о том, что местные рабочие театра самоотверженно трудились без перерыва и без сна с пятницы до понедельника – лишь бы обеспечить начало гастролей Большого в назначенный срок. Мне говорили о том, как важно, чтобы разные люди разных стран – люди искусства, науки и литературы и просто туристы – ближе знакомились друг с другом.

Огромное значение прибытия в Лондон советского балета, пожалуй, действительно яснее всего раскрывается, когда всмотришься в обычную жизнь города. Лондонец, для которого «уик энд» («конец недели») с детства был почти священным, в субботу и в воскресенье разгружает декорации и устанавливает их в театре. Лондонец завязывает искренний разговор о политике с незнакомым человеком...

И было ясно, что, во всяком случае, не о продолжении «холодной войны» думают мои собеседники – простые англичане.

4

Вот уже два дня идут «классы» и репетиции, почти непрерывные, так, что даже журналистам – не только артистам – не совсем ясно, когда «вчера» перешло в «сегодня».

«Классы» – это нечто вроде ежедневного обязательного разыгрывания «гамм» балета, ежедневного повторения азов балетного искусства. «Классы» ведет советский балетмейстер.

Комната для занятий артистов балета в Ковент-Гардене вся в зеркалах, но маленькая, не более двадцати семи метров.

– В такой зеркальной каморке могут нормально поработать человек пять-шесть, а надо заниматься всем! – говорит балетмейстер.

Занимаются по сменам. Сейчас здесь уместилось человек тридцать. Полная демократия: солисты и кордебалет.

Передо мной: Тимофеева, Карельская, Звягина, Жданов, Корень... Меньше одного метра на каждого! В комнате душно, а если включить вентиляцию – слишком холодно. И в бесконечных коридорах, ведущих сюда из артистических уборных, – сквозняки.

Когда я шла в эти «классы» вместе со всеми артистами, через сцену, по бесконечным коридорам, я уже чувствовала себя чем-то вроде, прошу прощения, щенка, попавшего в лебединую стаю, правда, в тот момент, когда лебеди были без их поэтического оперения. Но «лебеди» отнеслись вполне терпимо к необычному гостю в их коллективе. Из двух имевшихся в классе стульев мне был предоставлен один как рабочее место, поскольку я раскрыла блокнот. На другом стуле навалено все будничное оперение «лебедей»: халаты, туфельки на каблуках, сумочки...

Пришел Леонид Михайлович Лавровский, художественный руководитель гастролей.

– Это уже третья смена! – объяснил ему балетмейстер, показывая на выполняющих различные упражнения «лебедей». У него самого сзади на рубашке – широкая мокрая полоса от пота. Усталый, он уселся на кончик стула, рядом со мной, и продолжал занятия:

– Хорошо. Повыше корпус немножко. Наверх, наверх, ногу в сторону и обратно! Через первую позицию приседать. На вытянутой ноге делай. Поясницу подтяни. Не заваливай корпус на станок. На опорной стой как следует. «Фон-дю», пожалуйста! На полупальцах, на полупальцах! На мизинец приседать больше, Юра, а то ты заваливаешь на большой палец! Так будете делать! – И балетмейстер показывает жестом правой руки, что именно должен делать артист, как обычно летчики рассказывают о фигурах высшего пилотажа.

«Классы» продолжаются.

– Оседаешь на ноге, оседаешь! Поясницу больше подтягивать! Не раскачивай корпус! Раз-два-три! Провести вперед «пассе». Вытянуть ногу. Провести вперед на «плие». Повыше, Муза! Повыше корпус держи, Юра! Подъем косишь!

Станок! Так по праву называется рабочее место артиста балета в комнате для занятий. В поте лица рождается здесь искусство. Происходит некая предварительная, абсолютно необходимая черновая работа, предшествующая «сотворению мира»: тело артиста должно стать эластичным и упругим, покорным и собранным, стать материалом, той «глиной», из которой будет «вылеплена» красота.

И вот начинается «сотворение мира»: уже не «классы», а репетиция.

Леонид Михайлович Лавровский – стройный, широкоплечий, подтянутый, в сером, отлично сшитом костюме. Рядом с Леонидом Михайловичем – наша красиво причесанная, изящно одетая переводчица, потому что в спектакле будет участвовать присутствующий сейчас на репетиции «Ромео и Джульетты» английский «миманс» – статисты. Лавровский дает указания артистам размеренно, выразительно, так, словно декламирует стихи, а не ведет репетицию.

Мне надо было съездить на телеграф, передать корреспонденцию в Москву, Поехала и задержалась. Освободилась только через три часа. Сначала хотела ехать прямо в гостиницу, потом решила заглянуть в театр – вдруг утренняя репетиция еще не закончилась? Вошла в зал и не сразу поняла, где же Лавровский?

Леонид Михайлович был без пиджака. Стоял художественный руководитель не за своим пультом, а у барьера оркестра. Переводчица, раскрасневшаяся, как от бега, и уже отказавшаяся угнаться за словами, которые художественный руководитель не декламировал, а выкрикивал, молча стояла, машинально пытаясь поправить растрепавшуюся прическу.

– Знаю, что никто не ел с утра! Ничего не поделаешь! – кричал Лавровский. – Тимофеева, Самохвалова, отойдите от центра, а ты, Костя, – на середину!.. Ну, смех, улыбки, пошли! Там стойте, там стоять! Когда Тибальд бьет, нужно отпрянуть назад, а когда падает Меркуцио – к нему! Упади, Сережа!.. Затянуто падаешь!.. Хорошо! А теперь уже с ужасом: смерть на лице написана. Вся сцена – в одном движении! Бросились вперед. Подожди, Костя! Не надо разговаривать: мы все уже устали до предела!..

И артисты, и Лавровский в самом деле устали. То и дело единое течение репетиции как бы распадалось: Меркуцио-Корень сидел в то время, когда ему нужно было лежать, мать – Ильющенко – прислонилась к декорации, а ей уже надо было играть горе...

Но снова и снова проверялась техника танца, слаженность действия. И не только это. Нет! Одновременно проверялась духовная подготовленность артиста к выражению больших чувств.

И такая репетиция началась давно. Началась, когда в советской школе юноши и девушки учились любить прекрасное. Когда в комсомоле они верили в крепкую дружбу – честную, прямую, которая, по русской пословице, познается в беде и в основе которой – любовь к человеку!

Давно началась эта репетиция...

Вчера, здесь же, на репетиции «Лебединого озера», когда Нина Тимофеева, минуту назад изящная нежная гибкая царевна-лебедь, вбежала за кулисы, дыша, как запаренная лошадь, к ней подошла Римма Карельская – исполнительница той же партии Одетты-Одиллии и стала заботливо объяснять что-то.

А вот еще один, на первый взгляд совсем незаметный, пустяковый случай: тренер-методист, наблюдавший из-за кулис репетицию, выбежал на сцену, чтобы поднять оброненный артистом букет («Кто-нибудь может споткнуться, получить растяжение!»). В обязанности тренера-методиста не входит наблюдение за репетицией и тем более за реквизитом. Но он делал это и считал, что иначе и быть не может.

Рядом со мной за кулисами Левашов. На сцене Евдокимов выполняет свою вариацию в «па-де-де» с Богомоловой.

– Отлично! – восклицает Левашов, хотя Евдокимов еще не закончил движения, и объясняет: – Уже видно было, что у него получится!

Такие, казалось бы, незначительные эпизоды не случайны. В них – проявление того, о чем артистам Большого только что сказал оперный режиссер Ковент-Гардена.

– Отличительные черты вашего искусства – вдохновение и коллективизм!

Столь простыми и легкими, естественными и само собой разумеющимися кажутся черточки коллективизма. Но совсем не просто и не легко складывается коллектив в любом советском театре, в любом творческом объединении, в любом учреждении. Становление коллектива – ведь тоже, по существу, борьба за коммунизм. Борьба за чистоту человеческих отношений. Борьба за дружбу, против сплетен, кляуз, зависти. Борьба за талант, против бездарности. Против выскочек, особенно против бездарных выскочек.

Немало еще у нас поражений в борьбе за коллективизм. Но больше побед, что закономерно н естественно, потому что семена их были заложены в плодотворную почву в дни Октября.

5

Известно, что лучший отдых – смена обстановки. Мы решили хотя бы на часок съездить в Кью-Гарденс, – лондонский ботанический сад, пользующийся мировой известностью.

В самом деле – мир волшебной сказки. Монументальные деревья. Вековые бархатные газоны, на которых пышные маргаритки напоминают лебяжий пух.

Я заговорила со старым садовником, убиравшим газон. В ответ на мой вопрос, почему деревья и кусты посажены так редко, так далеко друг от друга, он сказал, подумав:

– У нас есть пословица о том, что все ветки растут так, как им удобней... Посмотрите, как пышны кроны платанов, сосен, кедров – это потому, что им дали место для вольного роста. Пусть растут как хотят.

Садовник посмотрел на меня мудрыми глазами рембрандтовского «Старика» и убежденно произнес:

– Так и в жизни. У нас свободная страна – каждый волен расти, как ему удобнее!

– Сколько лет вы здесь работаете?

– Шестьдесят лет, миссис. Подстригаю газоны, слежу за клумбами, что под открытым небом. В оранжереях работают другие. Я начал помогать отцу, когда мне было лет восемь...

– Неужели вам никогда не хотелось быть не просто садовником, а самому планировать такие же сады или, скажем, выращивать какие-нибудь новые, необыкновенные цветы? – наивно воскликнула я.

Старик покачал головой, но вдруг его глаза блеснули огоньком далекой молодости. Давней мечты.

– Много лет тому назад я хотел работать в оранжерее, миссис, – сказал садовник, – но, видите ли, мой отец работал здесь...

– Так почему же вы говорите, что у вас в стране каждый может расти, как ему хочется?

Я тут же пожалела, что спугнула откровенность моего собеседника. Он не понял моего удивления, нахмурился. И закончил разговор вежливым:

– Благодарю вас!

6

«Любая красавица может завоевать титул королевы» – так рекламирует английская печать Международный конкурс красоты, происходящий в Лондоне. Газеты с таким увлечением рассказывают о «грациозности, изяществе, легкости и пластичности движений» участниц конкурса, словно речь идет о балеринах или будто авторы подобных статей задались целью противопоставить Конкурс красоты спектаклям Большого.

Вместе с несколькими нашими артистами я пошла посмотреть «международных красавиц».

В конкурсе принимают участие 24 страны, которые предварительно провели «соревнования красавиц» у себя, определили своих финалисток и вручили им денежные призы. Новая Зеландия прислала официальным отказ на том основании, что «конкурс носит несколько эротический характер». Отказ Новой Зеландии был широко разглашен – видимо, для того, чтобы подогреть интерес публики к предстоящему событию.

Представительницы 24 стран съехались в первоклассный лондонский отель «Ховард», тот самый, в котором живет Галина Сергеевна Уланова. Заключительный смотр – в театре «Лицеум». Сюда мы и пришли. У входа купили «Проспект конкурса». В нем указаны, так сказать, необходимые габариты претенденток на титул «мисс Мира», например рост не должен превышать 5,5 фута, объем бюста не должен быть больше 36 дюймов.

Зрительный зал театра «Лицеум» ярко освещен и пышно разукрашен флагами стран-участниц, гирляндами и букетами цветов, пестрыми лентами.

В ложах бельэтажа и бенуара накрыты столики с шампанским и пломбиром, изготовленным в форме женских фигур. Из зрительного зала на сцену идет помост, устланный коврами, по которому поднялись представители прессы и жюри. Зрелище передается по всем каналам телевидения.

На сцену вышел развязный конферансье, стал оглашать состав жюри, в котором оказалась даже наряду с какой-то американской кинозвездой миссис Иден, жена премьер-министра.

Появилось восемь фанфаристов, сыграли туш. Конферансье объявил: «Представление красавиц начинается». На сцену вышли цепочкой 24 участницы конкурса в бальных туалетах. Проходя мимо стола жюри, каждая кандидатка замедляла шаг, поворачивалась лицом и спиной к судьям, старалась сделать несколько грациозных движений. Члены жюри обменивались репликами, записывали что-то в блокноты.

Пока красавицы переодевались для следующего своего появления перед жюри, на сцену вышел женский шотландский ансамбль народных инструментов – волынок, который отлично исполнил несколько народных мелодий Шотландии.

И снова появились красавицы. Теперь все они были в купальных костюмах, но, видимо, далеко не все участницы этого зрелища привыкли обнажаться перед публикой. Со старательной развязностью красавицы – конторщицы и секретарши, мечтающие об удаче, – подходили к жюри. Изящества не получалось. Под оценивающими взглядами высокопоставленных лиц девушки сутулились, оступались, натыкались друг на друга. Потом все 24 какой-то нелепой стайкой уселись на помосте. Конферансье вызывал всех поочередно на сцену. Каждая участница лепетала в микрофон нечто вроде приветствия... английскому народу.

В полуфинале участвовало шесть девушек. А из-за кулис выглядывали на сцену отвергнутые красавицы в своих будничных платьицах.

Потом осталось две претендентки: «мисс Америка» и «мисс Германия».

Конферансье объявил, что первое место и титул «Мисс Мира 1956 года» присуждается претендентке из ФРГ.

Конферансье нажимает кнопку, механизированная сцена поворачивается. Появляется приз – легковая машина и трон, на котором восседает «Мисс Мира 1955 года». Она вручает корону новой победительнице. Корона падает. Вопль зрительного зала. Публика начинает расходиться. Мы узнаем, что кроме девушки, выигравшей это соревнование красавиц, есть и другие удачливые игроки: на конкурсе работал тотализатор, многие зрители делали ставки. Совсем как... на скачках или на бегах!

На улице мы еще раз увидели отвергнутых красавиц. Администраторы конкурса, покрикивая «живее-живее», отправляли бывших претенденток на титул королевы в общем автобусе в гостиницу «Ховард».

7

За неделю до премьеры у меня и у нескольких солистов Большого оказался совершенно особенный «вечер отдыха»: Дина и Джеймс Олдриджи пригласили нас к себе домой.

С Джеймсом и Диной Олдриджами я познакомилась и подружилась еще в Москве в 1953 году. И тогда, и в 1956 году, и теперь, в 1981 году, готовя это повествование для печати, я не знала и не знаю, правильно ли в данном случае сказать «подружилась»?

Да, все-таки именно так: подружилась!

В наше время громадных скоростей и расстояний дружба не умещается в четырех стенах, не очень печалится от разлук и не требует обязательного обмена письмами. Грозные, тревожные события потрясают землю, вычерчивают пути, на которых встречаются – может быть, на час, а может быть, лишь на миг – политический деятель и пытливый студент, прославленный писатель и рядовой журналист, известный ученый и простой рабочий. Разные люди с совершенно разными судьбами и биографиями обмениваются рукопожатием, которое, может быть, так и останется единственным на всю жизнь, не случись второй встречи! Но тепло рукопожатия сохраняется!

Не умещаясь в четырех стенах, дружба в наш век умещается в крепких рабочих ладонях, в летящей над землей песне, на горячей газетной полосе... «И на странице любимой книги!» – добавят читатели Джеймса Олдриджа, люди разных профессий, граждане разных стран.

Тысячи людей в Советском Союзе могут – каждый – сказать: «Мой друг Джеймс Олдридж!» Очень многие обменялись рукопожатием с английским писателем на читательских конференциях, на улицах Москвы и Ленинграда, в театрах, в музеях. А у очень многих дружба с ним сложилась иначе.

– Вы встречались с Джеймсом Олдриджем? – спросила я когда-то рабочих на читательской конференции во Дворце культуры завода имени Лихачева.

– Я знаю его. Летчик. Хороший товарищ. Смелый. Сражался против фашистов в Греции, – сказал старый литейщик, видимо, запомнивший первые романы Олдриджа «Дело чести» (1942) и «Морской орел» (1944), посвященные героической борьбе греческого народа с фашистскими захватчиками.