Текст книги "Принцессы, русалки, дороги..."
Автор книги: Екатерина Шевелева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
ПРИНЦЕССА ШЕБА
В двухместном купе экспресса «Дели – Калькутта», кроме меня, оказалась женщина в дорогом сари. По красному шелку, лежащему мягкими складками, вился золотой узор. За окном еще мелькали тесные, пыльные и жаркие рабочие пригороды громадной Калькутты. Я стояла у окна. На отличном английском языке женщина в красном сказала:
– Если хотите, можете сесть на свое место. И, если хотите, можете заговорить со мной.
– Спасибо! – машинально ответила я, прежде чем успела удивиться несколько странной форме вежливости попутчицы: сесть на свое место я, очевидно, могла и без ее разрешения.
– Я предполагала, что вы стесняетесь, догадавшись, кто я. Когда я прихожу куда-нибудь, люди приветствуют меня. Они не адресуют свои приветствия женам бизнесменов, хотя те очень стараются быть похожими на нас! – с гордостью и горечью сказала женщина в красном.
– Простите, но я до сих пор не догадалась, кто вы.
Моя попутчица была очень молода. У нее были крупные черты лица, нежный девический голос и мягкие, изящные движения. Кажется, она приняла как должное то, что я разглядывала ее. Возможно, она просто привыкла к тому, что ею любуются.
– Моя каста воинов чтит Бхавани – богиню храбрости и победы. В моих жилах течет королевская кровь. Я – принцесса Шеба из Джайпура, штата Раджастан, – сказала женщина.
– Вы едете в Дели... в командировку? – спросила я, хотя слова «в командировку» мало подходили к титулу принцессы.
Но, видимо, у молодой особы королевской крови были свои тайны. Принцесса ответила очень неопределенно:
– Я обязательно должна быть в Дели не позднее чем через три дня!
Слуг принцессы Шебы, старика и старуху, ехавших в другом вагоне, я увидела на первой же остановке поезда. Они не осмелились приблизиться к своей госпоже, стояли, низко склонившись, в коридорчике, на пороге нашего купе.
– Мне ничего не нужно. Отдыхайте! – сказала принцесса на отличном английском. И я догадалась, что этот язык чужой страны она, женщина королевской крови, знает лучше, чем язык своей родины. – Мои слуги – муж и жена, – объяснила принцесса. – Они стали супругами в день свадьбы моей матери. По обычаю тех лет, мой отец привел в этот день в дом моей матери своих слуг, и они вступили в брак с ее служанками... – И с той горечью, с какой она говорила о женах бизнесменов, принцесса добавила: – Теперь уже нет такого обычая!
О вековых индийских обычаях принцесса Шеба рассказывала охотно.
В Индии женщина «должна быть одета с макушки головы до пят». Однако в разных штатах женщины совершенно по-разному украшают себя.
Принцесса рассказала также, что Джайпур, ее родной город, нечто вроде большой мастерской. Целые кастовые группы из поколения в поколение занимаются там традиционными ремеслами. Мастера резьбы по слоновой кости и мрамору входят, как правило, в касту камаратов – строительных рабочих. Есть касты ювелиров, кожевников, браслетчиков, столяров. Если ремесленник меняет профессию, со временем может измениться и его кастовая принадлежность.
– Но это бывает очень редко! – заметила принцесса.
То есть, очевидно, если, например, неприкасаемый сапожник становится кожевником, он по-прежнему остается неприкасаемым. Человек из касты прачек может перестать заниматься профессиональной стиркой белья, но он все равно считается принадлежащим к касте прачек!
На смуглой руке моей попутчицы блистал яркий браслет.
– Сделан в Джайпуре! – гордо сказала принцесса.
Браслет был не из золота, не из платины, а... из дешевого сплава металла, отделанный зеркальными и цветными стеклами. Оказывается, браслет в Джайпуре считается символом счастья. Невеста не выйдет замуж без того, чтобы не надеть на себя ярко-красные браслеты. А надев, никогда не расстается с ними.
– Но если женщина стала вдовой, она обязана разбить браслеты, она не смеет никогда больше надевать их, как и другие украшения! – И принцесса рассказала мне, что, согласно древне-индийскому обычаю, лишь та женщина считается счастливой, которой доведется умереть раньше мужа. – Даже встретиться со вдовой на улице – дурная примета! – мягко сказала принцесса и вздохнула: – Наша страна разделена разными обычаями!
В Дели принцессу Шебу скрыли от меня еще несколько ее слуг, появившихся на перроне, и очень пожилой господин.
– Мой муж! – тихо сказала мне принцесса, увидев его из окна вагона.
Я вспомнила ее слова, что женщина будет считаться счастливой лишь в том случае, если умрет раньше мужа.
Нет, принцессе Шебе не было смысла ратовать за сохранение старых предрассудков!
Через три дня я еще раз увидела красное шелковое сари моей попутчицы.
В многотысячной массе народа, встречавшего советскую делегацию, в толпе, провозглашавшей ликующие приветствия, журналисты оглянулись на неожиданный возглас на английском языке. И тогда в пестрой тесной толпе и очень нарядно и очень скромно одетых людей я увидела Шебу. Может быть, поэтому ей нужно было быть в Дели к определенному сроку!
САРАСВАТИ
...В индийской мифологии – множество богов и богинь, среди них Сарасвати – богиня наук. Учительницу начальной школы в Дели, жену моего приятеля – индийского журналиста, которая согласилась давать мне уроки языка хинди, я называла в шутку Сарасвати. Я не могла понять – что мне так знакомо в ней? Ее лицо: яркие черные глаза, легкая полуулыбка, ямочки на тугих смуглых щеках? Или, может быть, плавность движений, ее статная, очень прямая фигура в голубоватом сари с оранжевой каймой?
– Вы такая же энергичная, как ваш муж?
– Увидите...
Усмешка стала более отчетливой, и я поняла, почему мне казалось, что я уже встречалась с этой женщиной. Мне знакома была ее улыбка: я видела точь-в-точь такую же в Париже, в Лувре, на лице Джоконды. Улыбку, о которой в течение нескольких веков не перестают спорить авторы статей, рефератов и книг о Леонардо да Винчи. Улыбку, которую искусствоведы, художники, поэты разных стран называют таинственной.
Сарасвати казалась мне олицетворением девственной непосредственности самой индийской природы.
Она приходила ко мне не менее чем на полчаса позднее назначенного времени и с улыбкой объясняла, что еще ни разу в жизни не являлась вовремя никуда, даже на вокзал.
Но, слава богу, ей везло: поезда, на которые она опаздывала, тоже опаздывали...
– В Индии очень много неточности! – улыбалась Сарасвати.
Первая же продолжительная беседа с новой учительницей поставила меня в тупик. Мне хотелось познакомиться с бытом индийской семьи, и я спросила учительницу, можно ли как-нибудь на днях заглянуть к ней домой.
– О, пожалуйста!.. Когда?
– Ну конечно, когда вам будет удобно!
– О, пожалуйста, в любой день!
– Отлично! Тогда давайте завтра!
– О, пожалуйста, завтра!
– В котором часу?
– О, пожалуйста, в любое время!
– Но все-таки, когда вам удобней? Ведь я же не знаю.
Сарасвати улыбнулась, и мне показалось, что завтра с раннего утра она будет ожидать моего прихода.
– Я приду часов в одиннадцать утра.
– Я хочу завтра поехать навестить родственников! – сказала Сарасвати.
Я недоумевала. Может быть, Сарасвати не понимает по-английски?
Нет, моя учительница говорила по-английски хорошо. И вскоре я все поняла, и меня перестала удивлять подобная вежливость других моих индийских собеседников: в этих любезно-невесомых репликах проявляются, по-моему, маленькие индивидуальные восстания граждан огромной страны против навязанного им чужого языка. Говоря по-английски, индийцы попросту не ценят и не хотят ценить слово, не взвешивают его.
Ну, что ж! Тем более мне надо изучать хинди!
В серьезности моих намерений Сарасвати убедилась только тогда, когда я категорически отвергла ее предложение заниматься по «Разговорнику».
– Но ведь здесь указано, что по «Разговорнику» можно выучить хинди за три недели! – с улыбкой сказала Сарасвати, вручая мне небольшую серую книжку.
Я взяла «Разговорник», стала читать... Ну и разговорчики!
«Хамара хукм суно» – «Повинуйся моим приказаниям».
«Джо хам кахта хей вох каро» – «Делай то, что я тебе говорю».
«Хам уско саза карега» – «Я его оштрафую».
«Хумко капре пехнао» – «Одень меня».
«Хамаре капре утаро» – «Раздень меня».
«Box бевакуф хей» – «Он дурак».
«Уско пханси ки саза хоги» – «Он будет повешен».
«Хам бара бахадур хей» – «Я очень храбрый».
«Лондон саб-се барахей» – «Лондон – самый большой из всех городов».
«Мери бандук лао» – «Принеси мое ружье».
«Хам эк суфед» – «Я хочу белую кошку».
«Хам эк шер ка шикар карна чахта хей» – «Я хочу убить тигра».
«Хамне эк дикан кираце пар ли хей» – «Я арендовал лавку».
«Ап их маусам пасанд – карте хаин» – «Вам нравится эта погода?»
Я не имела намерений ни убивать тигров, ни держать белых кошек, ни арендовать лавок, ни тем более штрафовать или вешать местных жителей, обзывая их дураками... Все, что касалось погоды, могло пригодиться, но в целом «Разговорник» мне не подошел.
Учительница заставляла меня разрисовывать тетрадку за тетрадкой изящной вязью, которая и является алфавитом хинди. Как самая настоящая богиня, она требовала полного повиновения, и я не удивлялась, что школа, в которой преподавала моя Сарасвати, числилась в Нью-Дели одной из лучших.
Видимо, для того чтобы максимально уплотнить мое пребывание в Индии, Сарасвати решила попутно расширить мои представления об истории и экономике ее родины. В порядке практики мне предлагалось, например, перевести с английского на хинди, что раньше, когда Индия была английской колонией, процент грамотности в некоторых штатах был ничтожный, а сейчас он увеличился в десять раз или что Советский Союз является одним из крупнейших покупателей продукции молодой индийской промышленности...
Многое из того, что она рассказывала, абсолютно не укладывалось в мой перевод. Трудности перевода как бы отображали в очень уменьшенных масштабах историческую картину. Некоторые новые понятия с трудом входят в рамки древнего языка. То же самое, как мне казалось, происходит и в окружающей жизни: преодолевая сопротивление, что называется, со скрипом, входит новое – металлургические и машиностроительные заводы, академии, научно-исследовательские институты, сельскохозяйственные общины – в рамки экономического уклада страны, завоевавшей свою независимость сравнительно недавно.
Не раз, когда при всем моем усердии мне никак не удавалось высказаться на хинди ни о продукции Бхилаи – знаменитого символа русско-индийской дружбы, – ни о только что построенном в Нью-Дели многоэтажном доме, я разражалась тирадой по-русски:
– Я мечтаю выучить хинди! Но до этого еще ехать и ехать! Ужасно трудно! Может быть, лучше урду? Я еще в Москве слышала, что здесь многие говорят на урду!
В таких случаях богиня Сарасвати глядела на меня яркими внимательными глазами и вздыхала со своей обычной улыбкой Джоконды:
– Ваш язык тоже очень трудный!
– А вы хоть немного говорите по-русски?
– Нет, ни слова!
Впрочем, Сарасвати тут же «перехватывала инициативу» и начинала расспрашивать меня:
– А в каких домах живут люди в Москве? А у вас сыновья или дочки?
– Почти в таких же домах... Дочки! – отвечала я по-русски, забыв об уроке.
Однажды Сарасвати пришла ко мне со своим мужем.
– Хочу продемонстрировать ему ваши успехи! – сказала она.
Но, право, демонстрировать пока было еще нечего. Я читала и писала на хинди, наверно, не лучше самого неуспевающего первоклассника в школе Сарасвати, а говорила только с подсказками. Однако экзаменатор поставил мне четверку и заявил:
– Я был бы рад, если моя жена могла бы хоть несколько слов произнести по-русски так, как вы на хинди!
В этот момент я заметила, что не узнаю мою учительницу: ее полуулыбка Джоконды исчезла. Сарасвати улыбалась широкой, совсем не таинственной, а задорной и торжествующей улыбкой. И потом она сказала по-русски, правда не безупречно с точки зрения грамматики, но именно по-русски:
– Я здесь ужасно трудно мечтаю ехать и ехать в Москве. Хинди, урду в Москве почти в таких же домах говорят многие дочки!
Не сразу узнала я свои собственные слова, старательно подобранные ею из моих огорченных замечаний и восклицаний: «Я мечтаю выучить хинди. Но до этого еще ехать и ехать! Ужасно трудно! Может быть, лучше урду? Я еще в Москве слышала, что здесь многие говорят на урду!»
Все было ясно: Сарасвати полностью использовала этот случайно доставшийся ей небогатый словарный запас и, как настоящая богиня, превратила уныние в оптимизм.
Я не знаю, что означает улыбка Джоконды. Но что означает улыбка Сарасвати, думаю, что разгадала: она означает скрытую в душе человека способность совершать чудеса – большие и маленькие!
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СЛОНА
Я поехала на юг поездом. И пожалела об этом. Спрашиваю у проводника:
– Когда будем в Мадрасе? Он не знает.
– А есть кто-нибудь, кто знает?
– Нет, никто в этом поезде не знает. Где-то впереди наводнением смыло мост, наш поезд пошел не обычным маршрутом, а широко в обход. Вместо двух с лишним дней будем ехать четыре дня, а то и больше.
За окном почти совсем подмосковный пейзаж в хмуром дожде. Только здесь горы видны вдали. Но они так занавешены дождем, что сами кажутся тучами.
Проводник вошел сияющий:
– Хорошая повесть для вас: Бхилаи! Едем через штат Мадхья Прадеш. Бхилаи здесь. Улицы. Школы. Клубы. Большой завод. Есть хорошая работа для всех.
– Видно из окна?
– Нет. Не видно... Но все равно!..
Ей-богу, мы, журналисты, правы, говоря о Бхилаи возвышенно. Может быть, простой народ – такие люди, как этот проводник, – не называет завод родоначальником новой индустриальной Индии, но он знает: с именем Бхилаи связано что-то хорошее, принесенное советскими людьми в Индию.
И хотя земля испокон веков считалась наиболее ценным сокровищем штата Мадхья Прадеш, хотя здесь черные, как бархат, почвы, рисовые поля, зеленые массивы джунглей, очень многие в Индии понимают, что земля всей страны как бы заколдована. Заколдована серпами, мотыгами, примитивными плугами, не позволяющими ей показать свою силу. Нужны современные сельскохозяйственные орудия, детища современной индустрии.
Земля заперта на замок «скупыми рыцарями» прошлого. Там, где стоит сейчас Бхилаи, еще совсем недавно была красноватая, обожженная солнцем пустыня. Она оказалась богатой высококачественной железной рудой, углем, известняком, марганцовой рудой...
...Ух! Проезжаем какую-то гигантскую реку. Я случайно посмотрела в окно – писала статью до этого – и ахнула: показалось, что поезд повис над бурлящим океаном кофейного цвета. Как будто фантастический кофейник опрокинулся на землю, а разлившийся кофе продолжает бурлить, кипеть. Снова вошел проводник. Спрашиваю:
– Что за река?
– Обыкновенная. В Индии много рек. Эта называется Годаври.
В Мадрасе был праздник – день рождения Ганеша, бога-слона.
На улице, под пестрыми бумажными зонтами и зонтиками, на лотках и прямо на тротуарах восседали в позах профессоров задумчивые гипсовые, каменные, глиняные и деревянные слоны. Они были окрашены в розовый, голубой, золотистый, серебристый цвета. Их роскошные хоботы, уши, лапы-руки и лапы-ноги были увиты гирляндами жасмина и роз. Рядом сидели продавцы, удовлетворенно поглядывая на сотворенных ими богов.
Торговцы цветами еще продолжали трудиться: трое суток длится празднование дня рождения Ганеша, гирлянды нужны все время! А когда на четвертый день богов повезут к Бенгальскому заливу и пустят по морским волнам, – тачки, тележки, коляски и сами боги опять-таки должны быть увиты цветами!
Женщины, мужчины и дети сидели возле своих лачуг и неуловимо быстрыми движениями ловких пальцев плели пышные ароматные гирлянды из роз и жасмина.
– Вы удачно приехали в Мадрас. Вы увидите самое главное! – сказал администратор гостиницы и, даже не спрашивая моего согласия, заказал мне машину на пять часов утра для поездки в храм Майлапур на окраине Мадраса.
Обычаи другой страны надо уважать. Встав, что называется, ни свет, ни заря, поехала в Майлапур.
Ко входу в храм попадаешь, пройдя под арку, похожую на пирамиду из сотен скульптур. Скульптуры чернобровых, черноглазых, смуглых и розовощеких красавцев и красавиц теснятся ярусами, вплоть до самой верхушки пирамиды. Побывав в Мадрасе не один раз, я все же так и не узнала – боги они или нет?
Разрисованная скульптура Ганеша помещена над входом в невысокий, небольшой на вид храм. По обе стороны от бога – две гипсовые человеческие фигуры с раздутыми животами, по краям крыши храма – гипсовые мыши, убегающие от бога-слона.
Вокруг толпятся молящиеся.
Многие обнажены до пояса, у одних лоб измазан густой белой жидкостью, у других три узкие полоски нарисованы поперек лба. Несколько человек с барабанами, похожими на большие зеленые кабачки. У многих медные колокольчики в руках.
Резко звенят колокольчики, гулко стучат барабаны. В такт музыке кто-то подпрыгивает, кто-то похлопывает себя по щекам, кто-то легонько кончиками пальцев постукивает себя по голове. Такое впечатление, что все эти движения непроизвольны и выражают богатство ритмов, заложенных в человеке, но подавленных повседневными заботами.
Храм, украшенный изображением Ганеша, лишь кажется небольшим. У него два входа. Один, обращенный к пирамидальной арке, узкий, другой представляет собой обширную террасу. Вступать на нее имеют право лишь те, кто исповедует индуистскую религию.
По краям террасы – два колокола. Люди подходят к любому из них, раскачивают веревку, и каменный двор храма наполняется гудом, заглушающим резкий звон наручных колокольчиков.
На горячих плитах двора то и дело гибко распластываются молящиеся – женщины в сари, мужчины, обнаженные до пояса...
С богом Ганешем я решила обращаться по системе Станиславского, дополненной мною самой. Чтобы чувствовать себя естественно и непринужденно в чужой стране, надо постараться поближе подойди к народу, войти в атмосферу окружающей жизни...
Словом, как все жители Мадраса, я в день рождения бога Ганеша купила статуэтку – сидящего на лотосе слона.
Заплатила довольно дорого – пять рупий, – потому что мне понравилась большая статуэтка. Слон сидел под зонтиком у самого края тротуара и держал себя с достоинством, как и подобает богу: не предлагался, не навязывался. И у него были умные, чуть-чуть лукавые, оценивающие и усталые глаза. Только не синие, какими в моем представлении должны быть глаза бога, а темные.
Продавец объяснил мне, что в течение трех дней Ганеша надо кормить виноградом и бананами. Оказывается, он не любит ни яблок, ни груш, ни мандаринов.
Привезла я Ганеша в гостиницу, посадила на маленький плетеный топчан, укрепила над ним пестрый зонтик и стала писать, поглядывая на бога-слона, которым, право, можно залюбоваться!
Он – небесно-голубого цвета, у него четыре небесно-голубые лапы, а уши – светло-сиреневые внутри. На голове – золотая цепь, продернутая под хобот.
В лапах-руках – дополнительные клыки, белые, с поперечными красно-серыми полосами; на лапах-ногах – массивные золотистые браслеты.
Ганеш – босой, в ярко-желтых штанах. Под правым коленом у него примостился темно-коричневый красноглазый мышонок...
Колонизаторы, разорявшие Индию, распространяли о ней множество небылиц. Пытались доказывать, что индийцы сами повинны в своей нищете: индийцы, мол, любят молиться и веселиться, а работать не любят.
Но именно индийцы и поразили меня пристальным, жаждущим любой работы взглядом, умелыми руками, тянущимися к работе, поразили своим удивительным мастерством...
ЗЕРКАЛО
Наверно, по женской привычке я подошла к зеркалу, В нем я увидела почти рядом со своей физиономией – пыльной и потной после долгой жаркой дороги в машине – другое женское лицо. Я оглянулась и успела заметить, что худенькая женщина в тусклом сари исчезла в противоположном углу странной комнаты, в которой я находилась. Комнаты, похожей на зал древнего заброшенного замка. Стены здесь были сводчатые, сложенные из больших каменных плит. Кроме зеркала, прикрепленного на крюке, вколоченном в щель между плитами, в комнате висела крохотная электрическая лампочка на шнуре и выстиранное тряпье – на веревке, протянутой между двумя деревянными шестами. Шнур и веревка казались разбухшими от жары и влаги.
Я стояла, ожидая возвращения Ганпат Лала, который ушел за карманным фонариком, убедившись, что я спотыкаюсь в его владениях буквально на каждом шагу.
Ганпат Лалу принадлежали и этот старый дом, и придорожная чайная, ставшая нашим первым привалом на пути из Дели в южные штаты Индии. Мы, то есть индиец-шофер и я, всего полчаса назад познакомились с Ганпат Лалом, но он уже успел объяснить, что его чайная стоит на хорошей дороге, должна бы давать доход, да нет удачи! Четыре-пять рупий прибыли в день, а налог – большой и семья – большая. Свои дети, да еще родственники...
И действительно, в этот час, когда уже спала жара, закончился вечерний цикл работ, и по обочинам дорог Северной Индии люди, наслаждаясь глотками чая, неторопливо судачили, в чайной Ганпат Лала было необъяснимо пусто. Только один посетитель – европеец – сидел за пустым каменным столиком, куря сигару. Его машину американской марки мы заметили еще раньше, подъезжая сюда.
В темном овале входа показалась светлая полоска, прыгающая по косой и кривой каменистой тропке. Это Ганпат Лал возвращался с карманным фонариком.
– Здесь была женщина. Очень красивая. Она почему-то убежала. Это ваша жена?
Торопливый ответ прозвучал раздраженно:
– Нет, нет. Совсем не жена. Не жена. Вдова. У меня племянник умер недавно.
Луч фонарика разыскивающе запрыгал по тряпью на веревке, по каменным плитам стен, на миг стер тусклое бельмо со старого зеркала. Ганпат Лал сказал:
– Во всяком случае сейчас тут уже никого нет.
Из комнаты с зеркалом мы вышли во двор, посреди которого росло дерево – огромное, сильное, делавшее дом Ганпат Лала еще больше похожим на заколдованный замок. Деревья проросли сквозь стены замка – совсем как в «Спящей красавице» на сцене Большого театра.
Пройдя через двор, мы оказались в длинном узком каменном коридоре, где находилась каморка, которую Ганпат Лал с уважением называл ванной комнатой. В ней на потолке торчал душевой колпак, похожий на заржавевший гвоздь, а из стены высовывался кран. Ни из душа, ни из крана нельзя было выдавить ни капли, но хозяин просунул мне ведро воды в дверь, и она закрылась с таким железным раскатистым грохотом, будто в каморку вместе со мной заперли тропическую грозу.
Я повесила ведро на мертвый кран и жадно стала кидать на себя пригоршнями изумительные лепешки прохлады. И вдруг чуть не закричала от неожиданности: железно загрохотала каморка, в дверную щель просунулась смуглая женская рука с полотенцем. Женская рука без единого кольца или перстня, без единого браслета. Ничего на руке – так необычно для Индии. «Вдова!» – подумала я и тут же вспомнила чью-то фразу: «Раньше в Индии вдовы сжигали себя на кострах кремации своих мужей».
Сейчас эта страшная традиция стала исключительным событием. Но мне однажды довелось приблизиться, так сказать, к самой крайней грани, отделяющей Прошлое от Настоящего.
...В Калькутте я была как-то раз на месте кремации, на берегу реки Хугли, дочери Ганга, как ее называют. Горели три костра. Черный пряный смрад застилал широкую рыжую реку. К одному костру тихо подошла женщина в темном сари и как бы слилась с густой дымной струей. Местные жители, стоявшие вокруг, не шевельнулись. Мой спутник, московский кинооператор, рванулся :к задымленной женщине. Он чуть не выронил кинокамеру, и, по-моему, эта кинокамера спасла женщину в темном, вдову. Людская стена дрогнула, несколько человек мгновенно оттащили женщину от костра. Кто-то, истолковав испуганный порыв моего спутника как профессиональный азарт кинооператора, с упреком заметил:
«Она хочет умереть не для кино». А кто-то другой сказал: «Пусть живет, если судьба того захотела. Это раньше вдовы сжигали себя на кострах своих мужей».
Но вдова по-прежнему, как того требуют вековые традиции, навсегда остается заклейменной несчастьем. Внешне это выглядит по-разному: в одних штатах вдова должна обрить голову, в других – навсегда забыть о том, что существуют зеркала, праздничные трапезы и традиционные – на любую цену – женские украшения: браслеты и браслетки, кольца и колечки, бусы и бусики...
«Надо будет сказать Мадану, что в семье Ганпат Лала случилось несчастье», – подумала я. Дело в том, что в товарищеских отношениях, сложившихся между мной и шофером корреспондентского пункта Маданом Моханом за два года работы «на колесах» – в Дели и Тривандруме, в Калькутте и Бомбее, в Патне и Бангалуре – установились неписаные правила: например, обязательный обмен информацией. Новость, пустяковая для одного из нас, могла оказаться важной для другого. Однажды шофер не сообщил мне об изменении на полчаса графика прибытия самолета из Москвы.
– Не все ли равно, прилетает самолет на полчаса раньше или на полчаса позже?
– Мне важно было встретить друзей из Москвы!
– Вы же их встретили потом!
В другой раз, в Бомбее, в английском ресторане, нам неожиданно заменили куриные котлеты на говяжьи. Заменили и ладно – велика важность, подумала я. Но когда эта «новость» случайно дошла до Мадана Мохана, он воспринял ее как трагедию: «Я съел мясо матери-коровы! Это – большой грех!»
Может быть, согласно каким-либо верованиям или традициям Мадан не мог ни ночевать, ни ужинать в «чайной», у владельца которой в семье жила женщина, заклейменная несчастьем, вдова?..
Потом мы неторопливо ужинали. Мне не хотелось уезжать отсюда. Под навесом из сплетенных веток было прохладно.
– А господин уже поужинал? – спросила я о хозяине машины американской марки у Ганпат Лала.
– Уехал, – отрезал он.
– Господин ничего не ел, – сказал Мадан с тем едва уловимым презрением, с каким нередко говорят индийцы об иностранцах, не привыкших к обжигающе-острой индийской пище. И, выдерживая наш неписаный «закон» об обмене информацией, Мадан добавил: – Он просил меня помыть машину. Я помыл. Он заплатил хорошо. Он – представитель иностранной чайной компании. Потом я хорошо мыл нашу машину. А он поместил большой сверток в свою и уехал...
Что-то задело меня в этой фразе – может быть, просто потому, что Мадан далеко не безупречно говорил по-английски. Было жарко, и я не стала разбираться в этом «что-то».
– Уехал? Ну и ладно... – лениво сказала я. Очень славно было отдыхать в пустой чайной, где по плетеной стенке шуршала вода. – У Ганпат Лала в доме есть вдова...
– Вдова?!
Мадан встрепенулся так, словно прямо на него плеснули ледяную струю. И тут же сказал, что нам следует выбираться отсюда как можно скорее. Мы так и сделали: в пути нет смысла спорить с шофером о беспочвенности предрассудков.
По дороге на юг мы столько раз ели пронизанный перцем рис и пили черный чай, столько раз сидели под полотняными, плетенными из веток или каменными навесами, что я забыла чайную Ганпат Лала.
Как хороши краски южной Индии! Лилово-зеленые горы, нежно-голубое небо с ослепительно белыми облаками. Оранжевые пески и ясно-зеленые поля риса. Пышные, пламенно-яркие кусты и деревья, тяжелые от обильных ливней и густого медового зноя. И стройные темно-бронзовые женщины в синих и красных сари, несущие корзины на головах...
В Каликуте, войдя в гостиную единственного в городе крохотного английского отеля – в бархатный зеркальный и позолоченный прошлый век, – я увидела странно-знакомое, красивое, худенькое женское лицо. Странно-знакомое потому, что я была уверена: никогда я не видела эту женщину! И в то же время я где-то видела ее. Во сне, что ли? Нет, конечно! В кино? Нет... Ну да, конечно, в зеркале! В доме Ганпат Лала! И тут же, что называется «задним числом», я поняла, почему меня задела фраза, произнесенная однажды шофером Маданом.
«Поместил большой сверток в свою машину и уехал», – сказал он о владельце английской машины, который, так же как и мы, останавливался в чайной Ганпат Лала, а сейчас сидел напротив меня здесь, в каликутском отеле. Ну конечно же, этим «свертком» была закутанная с головы до пят в сари и покрывала молоденькая вдова. И, откровенно говоря, разве можно было строго судить эту женщину? Она не хотела быть клейменной несчастьем. Она по-своему смело попыталась вырваться из-под проклятия Судьбы.
Я улыбнулась вдове, которая оказалась моей соседкой по столу. Но она или не узнала меня, или не хотела узнавать. Она спокойно, с улыбкой, казавшейся удачно нарисованной на ее неподвижном лице, молчала в продолжение всего ужина. На ее руках тускло поблескивали дешевенькие браслетки.
– Я привез ее из Северной Индии. Ее зовут Рену. Она умеет читать и писать. Может быть, сможет работать секретарем, – сказал представитель чайной компании.
В крохотном старом отеле в Каликуте соблюдались незыблемые английские порядки: в конце ужина дамы – в данном случае Рену и я – вышли в соседнюю комнату, опять-таки в зеркально-позолоченный прошлый век, а мужчины – хозяин отеля и представитель чайной плантации – остались за столом, закурили.
Мы были одни, и я хотела снова ободряюще улыбнуться вдове, но меня поразило выражение ее лица. Женщина буквально исступленно, гневно, отчаянно разглядывала себя в трюмо.
– Где? Где это проклятие? В моих глазах? Нет, они такие же, как у всех! На лбу? Нет, на нем – только морщины, хотя я еще молода!.. Что вы так смотрите на меня? Ведь, говорят, в вашей стране вдова не приносит несчастья? – яростно зашептала мне Рену.
– По-моему, от самого человека зависит, принесет ли он людям счастье или несчастье, – сказал я.
Прошло несколько дней, но я больше не видела Рену – возможно, после своей неожиданной вспышки ярости и обиды вдова с удвоенной застенчивостью пряталась от какого бы то ни было общества.
Накануне моего отъезда из Каликута Рену зашла ко мне в комнату.
– Я не спрашиваю вас, куда и когда вы едете, – сказала молодая женщина, глядя на меня в упор. Меня чуть-чуть озадачило такое подчеркнутое пренебрежение к моему маршруту.
– Нам предстоит довольно трудный путь через горы, и мы хотим выехать пораньше, – сказала я.
– А я не спрашиваю! – упрямо повторила Рену.
– Но почему же вы так настойчиво не спрашиваете?
– Потому, что мой начальник интересуется вами!
От неожиданности я чуть не села прямо в раскрытый чемодан.
– Господи, какая ерунда! Мы даже двух слов не сказали друг другу.
Рену смотрела на меня со странным выражением сожаления и превосходства.
– Конечно, он интересуется вами. И вообще всеми журналистами, которые разъезжают по Южной Индии. Он обязан интересоваться. Он – иностранец. У него такая работа. Он просил меня узнать, куда вы едете дальше и когда...
Я наконец уразумела круг интересов так называемого представителя чайной компании.
В самом деле, я просто столкнулась с одним из звеньев разветвленной мощной сети специальных торговых фирм, о которой уже немало написано статей и книг. Задача агентов, работающих в этой системе, – разузнавать об еще не запатентованных производственных секретах и ограждать «свои» фирмы от такой же «любознательности» конкурентов.
