Текст книги "Принцессы, русалки, дороги..."
Автор книги: Екатерина Шевелева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
ПЕРВАЯ ДАМА
– Итак, вы неожиданно стали первой дамой города Вардё? – спросила я.
– Абсолют! – подтвердила Герда, жена мэра. Весело фыркнула. Или, может быть, это была громкая усмешка? – И провозгласила на весь музыкальный салон теплохода: – Какой была, такой и осталась. Аккурат! Хотя и жена мэра.
На этом наша беседа оборвалась. Интервью не получилось. От других норвежцев, жителей города Вардё, я узнала кое-что о супруге мэра.
Герда родилась и выросла на норвежском рыбачьем острове Вардё, как бы придавленном тяжелыми вьюгами и ветрами. Отец Герды был владельцем крохотного рыбачьего суденышка, хорошо ловил семгу и зубатку, палтус и сельдь. Мать помогала ему как могла продавать улов местным и приезжим торговцам.
– Одиннадцать детей в семье. Аккурат. До образования ли нам было?! – лаконично сообщила мне Герда, когда мы продолжали беседу.
Любимые словечки Герды – «аккурат» и «абсолют». Они органически входят в ее неторопливую, протяжную речь. А в первые дни нашего знакомства жена мэра вообще обходилась почти только этими двумя словами.
– На острове Вардё только город Вардё? Больше никаких поселений нет? – спросила я.
– Аккурат!
– Ваш муж недавно избран мэром?
– Аккурат! Весь город решил, что он должен быть мэром. У нас хорошая лавка. Абсолют!
И удивительно не вязалась с этими энергичными, категорическими «аккурат» и «абсолют» тень неуверенности, которая изредка появлялась на круглом румяном лице Герды в первые дни нашего знакомства. Появлялась, сменяя выражение гордости и торжества, с которым она следила за беседами мужа с общественными деятелями, находящимися на теплоходе. Словно Герда опасалась, что какой-нибудь неожиданный «порыв ветра» пошатнет нынешнее высокое положение ее мужа, владельца небольшой лавки, сына мастера по ремонту парусников.
Вопрос о том, есть ли сейчас какие-либо проблемы у жителей города Вардё и у нее лично, Герда, кажется, сочла обидным для своего мужа:
– С моим-то Ялмаром какие могут быть проблемы?! И тут же фыркнула: – Разве кому-нибудь нужны чужие заботы?!
По категорическому заявлению Герды, их торговля шла отлично благодаря удобному расположению лавки – в центре города – и благодаря тому, что она, жена мэра, считает разумным и дальновидным совмещать свое нынешнее высокое положение с обязанностями продавщицы. Товары приходят в Вардё из Осло морем. Заказывает и выбирает товары для лавки: конфеты, фрукты, безалкогольные напитки – сам Ялмар, ибо никогда не передоверяет никому своих забот.
– Лавка наша. Никому до нее дела нет. И никто переизбрать ее не может... А чем больше работаешь, тем дольше живешь. Абсолют! – сказала Герда.
Кто-то из мурманчан, уже не раз бывавших на острове Вардё, объяснил мне, что норвежские рыбаки – народ гордый, что лишь в очень редких случаях рыбацкая семья сочтет возможным поделиться с кем-либо из чужаков своими горестями или радостями. А в самом рыбацком коллективе – семье или даже в целом городке – крепки давние традиции взаимопомощи, выручки в беде, совместного празднования чьей-либо личной удачи.
Как многие жители острова Вардё, как и ее муж Ялмар, Герда – коренастая, крепкая, невысокого роста. Добротный серый свитер с ярко-красной каймой как бы придавал ей еще большую плотность.
Обычно она втискивалась в угловое кресло музыкального салона теплохода и сидела там часами, наблюдая острыми глазами рыбачки за всем происходящим.
А жизнь на теплоходе «Вацлав Воровский» шла, что называется, своим чередом.
Участники самодеятельности репетировали в том же музыкальном салоне, готовясь к выступлениям на «Днях мира» в Тромсё, а на обратном пути обсуждали, что надо подготовить для будущих выступлений. Руководители делегации Советского комитета защиты мира советовались с членами делегации по разным вопросам обширной программы праздника в Тромсё, а потом совместно оценивали его результаты. Туристы вспоминали, как Советская Армия освобождала Северную Норвегию, пели песни, танцевали.
Обычная жизнь шла на теплоходе, на этой частице Советского Союза, так, как, наверно, идет она повсюду в нашей стране. Герде, судя по всему, нравились будни теплохода и его обитатели. Ее удивляло и трогало внимание к ней – в столовой, на палубе или в музыкальном салоне.
Все чаще и чаще она улыбалась и даже лукаво подмигивала окружающим, а иной раз задумчиво бормотала что-то.
– Герда, вам было интересно в Тромсё на конференции по укреплению мира и безопасности на севере Европы?
– Да, там был настоящий рыбацкий разговор.
Это определение олицетворяет для потомственной морячки все самые лучшие качества – мужество и отвагу, честность и трудолюбие, сообразительность и способность помочь в беде; эпитет «рыбацкий» Герда, возможно, даже бессознательно применяет как синоним слова «хороший».
Однажды, приветливо глядя на руководителей делегации Советского комитета защиты мира и представителей посольства СССР в Норвегии, она спросила одного нашего товарища, немного говорившего по-норвежски:
– Как зовут этого большого умного рыбака?.. А того большого сильного рыбака?..
Едва «Вацлав Воровский» отошел от причала Тромсё, Герда разыскала меня на палубе, решительно села рядом, усадила переводчицу и заявила, что хочет рассказать мне о... проблемах города Вардё.
Путешествие наше уже было, так сказать, почти в прошлом – что-то вроде еще одной перевернутой страницы в истории движения борьбы за мир. Интервью уже закончены! Все. Аккурат и абсолют!.. И советский корреспондент – будь он писатель, или журналист, или поэт, или кто угодно – может, как я считала, просто сидеть и любоваться этими сверкающими пластами снега на зеленых склонах гор. И лиловым отражением гор в зеркальном фиорде. И гигантским мостом, перекинутым через фиорд: легкий зигзаг моста лежит на серой колоннаде, стройно поднимающейся со дна фиорда. И церковью, которая похожа на огромную остроугольную льдину и называется «Ледовитый океан»...
Но Герда глядела на меня с непоколебимой верой в то, что проблемы города Вардё не могут не волновать меня, гостью из Москвы, представительницу советской прессы. Рыбачка и жена мэра смотрела на меня так, словно она принесла мне в дар трудности и заботы своего заполярного городка. Доверила, так сказать. Решилась наконец, все аккуратно рассчитав и продумав, на важный, необычайно серьезный шаг...
Я вынула из сумочки блокнот:
– Какие же проблемы?.. Очень интересно!
И оказалось, что очень много проблем, а главная – нет порта на острове Вардё, нет причалов, у которых могли бы швартоваться корабли, в том числе из «рыбачьего города Мурманска». Надо также улучшить сообщение между Вардё и городом Сватнес, который как будто совсем близко от Вардё, но на материке, через горы. Надо построить мост, который связал бы остров с полоской материка, но, конечно, это будет стоить очень дорого.
– Такой мост, как этот? – спросила я. Но никакого моста уже не было за бортом: увлекшись разговором, я и не заметила, как мы вышли в открытое море.
А на другой день, за час до прибытия «Вацлава Воровского» в город Вардё на рейд, где мэр и его супруга должны были распрощаться с нами, Герда еще раз подошла ко мне и к двум моим товарищам из пресс-группы. Она сказала, что ее муж только что сделал заявление по радиосети теплохода о важности борьбы за мир и безопасность Северной Европы. Она, как жена мэра, тоже имеет право сделать заявление журналистам.
– У меня в жизни было аккурат несколько самых счастливых дней, – сказала Герда, – один день, когда мой Ялмар решился предложить мне стать его женой. Еще один день – не так давно, – когда у нас родился внук. И еще три дня, абсолют, которые я провела на теплоходе, где все ваши руководители очень похожи друг на друга. Аккурат.
– Чем же они похожи? – удивилась я и посмотрела на «рыбаков».
– Когда они говорят что-нибудь, слова попадают в душу! Аккурат рыбачий разговор! – объяснила Герда.
ГИД В ХАММЕРФЕСТЕ
Июльский ветер был похож на острую ледяную расческу; колкий и густой, он порывисто проносился по улицам Хаммерфеста. Можно было лишь удивляться, что наш гид, господин Банг, голубоглазый темный шатен с нитями седины на висках, на бровях и даже на ресницах, был не в пальто, а в костюме. Господин Банг – высок, строен, подтянут. Темно-серый, тоже с нитями седины, костюм сидит на нем с официальной элегантностью фрака. Впрочем, едва начав объяснения, наш гид стал похожим на хозяина дома, который как бы засучил рукава куртки и решил провести генеральную уборку, разворошив и вывернув все наизнанку.
Ну, например, кто из нас догадался бы об истинном значении трех флагов – норвежского, шведского и датского – над солидным серым зданием на Страндгата, главной улице Хаммерфеста? Господин Банг выволок, что называется, на свет божий очень интересный механизм, скрытый за серыми стенами. «Механизм получения прибыли из смеси рыбы и шоколада», – как пошутил наш гид.
Три фирмы – норвежская «Фрея», шведская «Марабу» и датская «Нестле» – давно завоевали популярность в разных странах мира своими шоколадными изделиями. Казалось бы, неоспоримо вдохновенное увлечение прославленных фирм тонкими изысканиями в сфере шоколадных вкусов и ароматов. Но профиль деятельности предприятий в капиталистическом мире определяет прежде всего гигантский развитый вкус к прибыли. Не все ли равно частному капиталу, что именно производить, разрабатывать и перерабатывать, если есть возможность приумножиться?!
Три зоркие шоколадные фирмы обратили внимание на рыбу в фиордах Норвегии и вблизи норвежских берегов. Основанная творцами шоколада рыбная фирма «Финдус» обзавелась современными траулерами и построила в Хаммерфесте крупную фабрику «Финдус» для переработки рыбы.
– Поначалу 100 тысяч тонн рыбы в год, потом больше. Рабочих поначалу уже было более 1000, – сообщил господин Банг. – Пример удачного «заплыва» иностранного капитала в Норвегию! – подытожил он, выводя нас, как мы немедленно убедились, из лабиринта бизнеса в совершенно другой Хаммерфест.
В самом деле, кто из нас догадался бы, что в солидные добротные семьи горожан Хаммерфеста все чаще врывается – шуточное ли дело! – почти смута, почти бунтарство.
– У меня пятнадцатилетняя дочка Берита, – сказал господин Банг, как бы раздвигая стены своего дома, – когда мы с женой предложили ей подумать о конфирмации, она заявила, что посоветуется с. подругами и что молодежи давно надоели традиции и условности.
Наш гид втащил нас на вершину сопки, заставив взобраться туда по крутобоким валунам, цепляясь за реденькую жесткую траву, – ее, очевидно, уже не раз продрала ледяная расческа ветра.
С вершины сопки господин Банг, фамилия которого удивительно напоминала порыв урагана, показал нам океан, а потом, – уже опять внизу, – еще одну сторону Хаммерфеста: магазины, набитые расшитыми бисером меховыми куртками и шапками, и взъерошенное от ветра огромное чучело медведя на Страндгата, у входа а какой-то универмаг.
И еще один аспект Хаммерфеста – памятник певцу Северной Норвегии, поэту Оле Олсену.
Бронзовый бюст Оле Олсена стоит на невысокой розоватой гранитной пирамиде. У поэта чуть-чуть грустное лицо и глаза, обращенные куда-то вдаль.
И, хотя глаза нашего гида не выискивали «нечто» за чертой горизонта, а глядели в упор на нас и хотя господин Банг совсем не грустен, а деловит и хозяйствен, он чем-то был очень похож на поэта своей родины.
– Люблю песни Оле Олсена, особенно одну – о полярном дне, о незаходящем солнце. Пою ее сам, но вот сейчас слова затерялись где-то в памяти! – сказал господин Банг.
Кстати, он, в отличие от многих гидов, не сообщил нам ни одной даты, несказанно удивив некоторых наших дотошных туристов признанием, что цифры он запоминает очень плохо.
– А как же все эти данные про «Финдус» – 100 тысяч тонн рыбы в год, сотни рабочих? – спросила я.
– Есть пословица о том, что, попав в лапы к медведю, можно легко узнать, сколько у него когтей! – усмехнулся норвежец. – А вот здесь – самое главное! – сказал он, подведя нас к фонтану перед памятником Оле Олсену, но тут же с улыбкой покачал головой: – Нет, представьте себе, запропастились они куда-то!
Не зная, о чем идет речь – о каких-либо деталях скульптуры, украшавшей фонтан, или, может быть, о каких-либо щитах или плакатах, мы все же вежливо посетовали:
– Ну, знаете, такой ветер! Может все сорвать и унести!
Бронзовая скульптура посредине фонтана изображала молодую женщину, остриженную под мальчишку, с детьми: один малыш – на руках, трое – рядом. Фонтан непрерывно наполнял бассейн – круглую чашу, которая непрерывно переливалась через край, на плиты, выложенные вокруг так, что они были похожи на огромное блюдце; дальше был еще круг – парапет из плоских каменных плит неправильной формы – где стояли яркие бирюзовые скамейки с выгнутыми спинками; за ними была еще одна завершающая кайма: черное взрыхленное кольцо клумбы, на котором топорщились анютины глазки, гвоздика, желтые лилии, табаки. Реденькая клумба, несмотря на разнообразный ассортимент. Июль, но еще не выросли цветы. Может быть, так и не вырастут.
Я смотрела на все это, пытаясь догадаться, что же отсюда исчезло, запропастилось?
– Ну, вот они! А я-то думал – куда девались?! – воскликнул господин Банг.
Откуда-то из-за бирюзовых скамеек выскочила девчонка лет семи в яркой красной вязаной кофте, в синих трусах и зашлепала голыми ногами по бассейну фонтана; за ней прыгнула в бассейн другая босоногая девчонка, длинноволосая блондинка лет десяти, в белой вязаной кофте, по росту большой, в синей юбчонке.
– Вот это самое главное, – сказал наш гид, – дети растут на ветру. И вырастут!
Он обернулся ко мне:
– А теперь мы вернемся в церковь, и вы увидите все иначе...
Наша экскурсия по Хаммерфесту началась часа два назад от маленькой католической церкви. Гид показал нам большую мозаику на стене церкви, изображающую святого Михаила. У святого – тяжелые грубые руки рыбака, тяжелые босые ноги, а за спиной вместо крыльев развевается нечто вроде капюшона морехода. Я пришла к условленному месту начала экскурсии раньше других и, поджидая их, успела осмотреть церковь внутри. Там оказалась небольшая художественная выставка: на стенах висело четырнадцать картин норвежского художника Карла Маннингера, изображающих различные стадии распятия. Только эти картины. Больше ничего.
Никогда, нигде до того я не видела, чтобы художник изобразил Христа так похожим на рабочего. Подпоясанный веревкой поношенный хитон мастерового, руки мастерового. Художник подчеркнул изможденность и худобу рабочего: угловатые руки, выпирающие ребра. И тщательно выписал покорное терпение труженика на изможденном лице.
Я сказала тогда, два часа назад, нашему гиду, что, по-моему, мужественному и отважному норвежскому народу не может быть близка эта выставка терпения и покорности А господин Банг в ответ пообещал показать нам «самое главное» в Хаммерфесте, сказав, что после этого я, конечно, увижу на выставке Карла Маннингера то, чего не заметила вначале.
И действительно, снова войдя в помещение церквушки, снова подойдя к серии картин, я теперь обратила внимание на фигуру подростка возле покорно согбенной фигуры мастерового. На лице подростка – не обреченность, а выражение строгости, стойкости, мужества. Ребенок этот как бы только что повзрослел.
Когда мы поблагодарили господина Банга за экскурсию, он улыбнулся:
– Видите ли, я вовсе не гид. Просто как гражданин я люблю свой город и, узнав, что пришел ваш теплоход, решил показать вам Хаммерфест.
На обратном пути в порт я задержалась на несколько минут перед фонтаном, где в холодном бассейне прыгали босоногие девчонки.
Охваченная ветром, я стояла словно на крыле самолета, мчавшегося куда-то. Может быть, в Будущее? Потому что оно странно-сказочно вырисовывалось, виделось сквозь стремительную ледяную расческу.
ЯСНЫЙ ЗАКАТ
За огромными окнами отеля косо сыпал снег, и столовая казалась огромным самолетом, идущим на посадку в ущелье меж горами. Вчера, в колеблющихся сумерках, горы за окном придвинулись почти вплотную, обступили загородный отель и были похожи на огромных темных рыбин, дремлющих в гигантском аквариуме. А сейчас утром на серебряных горных вершинах лежало голубое небо. Пониже вершин горы, несмотря на конец ноября, были еще одеты в яркие цвета осени – в багрянец и темную бронзу.
– Красиво! – сказала моя соседка по столу, француженка, с которой мы познакомились вчера в аэропорту. Ее зовут мадам Энн-Мари Марон. Она – высокая, худая и прямая, с крупной головой. Лицо – стариковское, а не старушечье, по-мужски жестковатое. Крупный орлиный нос, твердая линия губ, резкие морщины. Прямые, коротко подстриженные рыжеватые волосы строго уложены назад и открывают высокий квадрат лба. Темно-серое платье с пуговицами спереди – от ворота до низа подола.
Нам обеим некуда было торопиться, потому что мы прилетели – каждая своим рейсом, каждая по своим делам – почти в самый канун трехдневного национального праздника этой небольшой европейской страны, строго хранящей традиции предков.
После завтрака мы пошли погулять.
– Я согласилась приехать сюда, потому что очень интересно посмотреть здешние места. И кроме того...
Энн-Мари запнулась и пристально взглянула мне в глаза, будто проверяя – можно ли объяснить случайной знакомой из Москвы это «кроме того». По-видимому, решила, что не стоит. Замолчала...
У нее легкая девическая походка и прямо-таки ребяческое любопытство: куда впадает здешняя речка? Далеко ли отсюда до границы с ФРГ? Кто самый известный современный поэт в России?
О Франции Энн-Мари рассказывает так же охотно, как и задает вопросы о Советском Союзе.
– Представьте себе, французское правительство субсидирует частные школы, в то время как у нас ужасное положение с государственными школами. Мой внук ходит в класс, где пятьдесят два ребенка, а мест за партами всего сорок. Но учительница уверяет, что малыши всегда болеют и мест хватает. А если вдруг случится, что в Париже не будет ни эпидемии гриппа, ни каких-либо других заболеваний?! Знаете, что самое главное в Ленине? – неожиданно спросила Энн-Мари. И не стала ждать моего ответа. – В Ленине самое главное – острое чувство справедливости. Такое, какое бывает у мудреца и у ребенка... Дети и старики похожи, – сказала она, – ребенок возмущается, видя, что кому-то дали чего-то больше, а ему меньше. Возмущается, потому, что его детское сердце не может воспринять неравенство. И старый человек тоже не может воспринять неравенство. Он сделал немало для людей и, возможно, мало хорошего видел в жизни. Почему же он хотя бы перед смертью не имеет права быть равным с другими людьми?.. Впрочем, я не умею рассуждать на политические темы! А Ленин – это самая большая политическая тема современности! – заключила Энн-Мари.
Она – типичная парижанка, или, точнее, такая, какой мы представляем себе парижанок, – женщина, следящая за модой, следящая за собой. Но я не сразу догадалась, почему в свои годы Энн-Мари так старательно заботилась о своей внешности.
Парижанка! Она не только азартно интересуется модой, она с удовольствием, легко и свободно шутит по поводу еще возможных у нее романов и увлечений.
Уезжал из отеля некий герр Рикс – благообразный австриец лет сорока. Я собиралась перебраться в его комнату и боялась, что ее кому-нибудь отдадут. Смеясь, сказала дежурной:
– Поскольку я замужем, а мадам Марон свободна – она, как доброжелательно относящийся ко мне человек, проведет ночь с герр Риксом и займет для меня комнату.
Энн-Мари охотно подхватила эту идею:
– Конечно, я согласна! Только пойду сделаю педикюр.
Герр Рикс юмора, кажется, не понял, вполне серьезно объяснил, что его жена не простила бы ему измены с «легкомысленной француженкой».
В холле отеля стояли юноша и девушка, говорившие по-немецки. Девушка была в элегантном брючном костюме. Я уже видела эту девушку в столовой. Энн-Мари, насколько я знаю, еще не была с ней знакома, тем не менее спросила, где она шила костюм. Девушка холодно взглянула на мою спутницу, явно не торопясь с ответом. Я сказала, желая оборвать неловкую паузу:
– Очевидно, в Германии.
Девушка так же холодно взглянула на меня и гордо произнесла:
– В Германской Демократической Республике.
Через несколько минут Энн-Мари объяснила мне, что ее совсем не интересовал костюм девушки, ей просто захотелось поговорить с молодежью!
– По-моему, эти молодые люди любят друг друга, – заметила француженка, – и, кроме того...
Она опять оборвала фразу.
Только на другой день я узнала о том, что недосказывала Энн-Мари в первые часы нашего знакомства. Она принесла к завтраку пакет с фотокарточками и торжественно протянула мне. Я, вытащив первую попавшуюся, спросила почти не глядя:
– Кто это?
Энн-Мари почувствовала автоматичность вопроса, покраснела и даже как будто хотела взять обратно пакет, но сдержалась, только голос у нее дрогнул:
– Вы сначала посмотрите внимательно... Если хотите... А потом объясню!
Я стала смотреть внимательно. Красивое волевое лицо мужчины. Это была фотография мужа Энн-Мари, художника и декоратора Пьера Марона. Он умер много лет назад.
Фотографии двух молодых людей, сыновей супругов Марон. Фотография старушки с пышными белыми волосами, с таким же орлиным носом, как у Энн-Мари. Это ее мать. Потом фотография самой Энн-Мари, сделанная всего несколько лет назад. Но сейчас француженка гораздо более худощава, и удивительно, она кажется моложе, чем на карточке.
Напоследок Энн-Мари многозначительно пододвинула ко мне поблекшую фотографию молодого человека в военной форме.
– Он, – сказала Энн-Мари, – никогда не обратил бы внимания на женщину, в которой нет высокого напряжения... Он, как видите, не такой красивый, как мой муж. Но он обладает высоким напряжением... По-моему, это – главное в человеке! Благодаря ему, – продолжала француженка, – я всю жизнь старалась делать хорошо все, за что бралась. Я поняла, что в этом – долг женщины по отношению к самой себе и к своим нанимателям... Я работала в агентстве путешествий, и агентство так высоко меня ценило, что до сих пор поручает мне составление некоторых договоров и платит по соглашению, – с гордостью пояснила Энн-Мари.
– Мы живем в мире, где всё и все соревнуются, – продолжала она, – ничего невозможно добиться, если не делаешь свое дело хорошо. Если начинаешь, какое-то дело, постарайся блестяще продемонстрировать все свои возможности. Это мой лозунг!
– Ну, что ж, неплохой лозунг, – сказала я.
– Спасибо. Мне он тоже нравится! Жить – значит что-то делать. Безделье – смерть. Но делать каждый день одно и то же – страшно скучно. Я до сих пор, как в молодости, хочу разнообразия, чтобы каждый день, каждую минуту появлялись обстоятельства для выражения моей индивидуальности и того запаса интеллекта, который мне дан господом богом. Было время, когда мне казалось, что я совсем старая, становилось все труднее и труднее – и в агентстве путешествий и в обществе культурных связей Франции с социалистическими странами. Работала лишь по инерции и, кроме того... Ну, хорошо, я расскажу вам все. Но только начну с середины.
И Энн-Мари рассказала мне, как пять лет назад она приехала с французской делегацией в столицу страны, в которой мы сейчас находились, и остановилась в одной из центральных гостиниц. Спустилась к портье купить марки. Тот не понимал по-французски. Но высокий, статный, седой человек, который стоял рядом с портье, обратился к Энн-Мари на ее родном языке:
– Разрешите мне помочь вам. Вы француженка?.. Я жил во Франции в тысяча девятьсот шестнадцатом году.
– Да, я француженка.
И Энн-Мари вежливо поинтересовалась:
– А где вы жили во Франции?
– В деревне Коньяк.
– Я тоже была в деревне Коньяк в тысяча девятьсот шестнадцатом году.
– Что вы там делали? – вопрос звучал недоверчиво. А Энн-Мари уже глядела на случайного собеседника, что называется, во все глаза: «Неужели он?.. Нет, не может быть!.. Нет, он! Он!»
– Я любила вас...
Теперь уже статный седой господин смотрел во все глаза на женщину, стоящую перед ним. А память, как это часто бывает, тут же стала реставрировать облик неожиданной собеседницы, снимать наслоения многих лет.
...Семнадцатилетней девушкой Энн-Мари познакомилась с молодым офицером, который стоял вместе со своим воинским подразделением в ее родной деревне Коньяк, в деревне, прославившейся на весь мир мастерами-виноделами и знаменитыми коньяками. Молодого человека звали Антонин. Через много лет он так написал Энн-Мари об их давнишней встрече:
Я только раз замечен был Судьбой —
Когда она свела меня с тобой.
Но я не понял, я не угадал,
Что это был Судьбы высокий дар!
Шел тогда 1916 год. Мировая война. Антонин вместе со своим подразделением войск союзной державы довольно долго находился во французской деревеньке. Энн-Мари показала мне свою тогдашнюю фотокарточку:
– Посмотрите, меня называли мадонной!
И действительно, распущенные густые волнистые волосы, изящный поворот головы, так что незаметен крупный нос. Выразительные глаза.
Антонин и Энн-Мари подружились, да, именно подружились – уверяла меня француженка.
– Ведь у него была уже невеста на родине, а у меня был жених – французский солдат.
Антонин очень нравился Энн-Мари своей начитанностью, жизнерадостностью, юмором.
– Он и его товарищи, – рассказывала француженка, – шутили, что, пока они находятся во Франции, они не будут как глупцы пить простую воду; они совершенно исключили воду из своего меню – пили только коньяк!
Вернувшись на родину, Антонин в течение трех лет писал Энн-Мари. Его родители одобряли эту переписку и не одобряли предполагаемой женитьбы на той девушке, которая уже считалась его невестой; Антонин так и не женился на ней: девушка умерла в 1920 году; по странному совпадению, в том же году умер и жених Энн-Мари.
– Судьба как будто все время настаивала, чтобы мы с Антониной были вместе, – сказала француженка.
В 1924 году Антонин приехал в Париж просить руки Энн-Мари, но она уже четыре месяца была замужем за господином Мароном. Спустя некоторое время Антонин тоже женился.
Когда у супругов Марон родился первенец – Клод, Энн-Мари написала об этом своему другу. А когда Клод подрос, Энн-Мари предложила, с согласия мужа, чтобы мальчик для совершенствования иностранного языка поехал на несколько лет в семью Антонина, а его дочка приехала бы в Париж.
Но Антонин ответил, что это невозможно: жена не хочет, она до сих пор ревнует его к Энн-Мари. Переписка снова оборвалась.
Потом разразилась вторая мировая война. Супруги Марон были участниками движения Сопротивления. Однако Энн-Мари пользовалась каждым случаем, чтобы узнать хоть что-нибудь о своем друге. Вести доходили. Смутные. Неопределенные.
Когда родина Антонина стала социалистической республикой, семья Марон отпраздновала это событие, а Энн-Мари решила начать работу в качестве активистки-общественницы в обществе культурных связей с родиной своего друга.
Встреча в гостинице с очень уже пожилым статным человеком, в котором Энн-Мари узнала Антонина, перевернула – так очень молодо и радостно заявила француженка – всю ее жизнь.
Теперь, когда Энн-Мари приезжает на родину Антонина, как деятельница общества по культурным связям, она звонит своему другу, и они вместе гуляют по городу.
– Хотя ему уже семьдесят шесть, но жена по-прежнему ревнует его. Она немножко моложе меня, ей шестьдесят, и она очень ревнива!
Обычно Энн-Мари и Антонин не заходят ни в кафе, ни в театр. Они просто бродят по улицам.
– В гостинице Антонин оказался тогда потому, что сопровождал делегацию, – объяснила француженка. И добавила: – Он по-прежнему иногда пишет стихи!
Оказывается, стихотворение о судьбе, дара которой он вовремя не оценил, Антонин написал совсем недавно.
Энн-Мари порозовела, говоря это. И совсем смутилась, когда сказала:
– Он называет меня Аничка. Он шутит, что мое имя включено в его имя!
Я спросила:
– Ну, а какой самый интересный момент в вашей жизни? Может быть, когда вы увидели вашего Антонина в гостинице?
– Нет! Что вы! Самые интересные минуты у нас с ним теперь!
Уже накануне своего отъезда – она уезжала на день раньше меня – Энн-Мари прибежала в мою комнату сияющая.
– Вы не поверите, что произошло только что!
Оказывается, она пошла на почту позвонить в то почтовое отделение, которое находится недалеко от дома Антонина, чтобы узнать: не приехал ли он? Энн-Мари услышала, как на другом конце провода телефонистка спросила – есть ли кто-нибудь на почте, знающий французский? И вдруг, сама не веря своим ушам, Энн-Мари услышала голос Антонина. Еще не осознав как следует, что это именно он, она задала свой вопрос об адресе.
– Так это я сам!
Антонин случайно именно в эту минуту зашел на почту за газетами.
– Я так удивилась и растерялась, что почти ни слова не могла произнести! Мы только смогли условиться, когда встретимся завтра, у какого памятника. Знаете что, поедем вместе! Вы увидите моего Антонина. Познакомить вас с ним я не могу, у нас и так мало времени, но вы его увидите!
Я согласилась.
Кружила первая легкая метель, подсвеченная неожиданно ясным закатом. А эти двое – не под руку, нет, взявшись за руки, – быстро шли по улице мне навстречу, громко разговаривая, смеясь и не обращая никакого внимания на окружающих.
