Текст книги "Коммуналка 2: Близкие люди (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Ясно… подозрения имелись, но… наши ведомства не слишком ладят. Да… ведьмины камни. Слышали о них?

Свят кивнул.

– Вот… на востоке… восток – дело сложное, много там всего намешано, поэтому и лезть туда стараются в крайних случаях. Такой и был. Пошли слухи, что камни там получать начали. Свободные женщины востока не так и свободны, да… одна пропадет, другая… потом найдут мертвую, проведут расследование. Дело закроют. Как не закрыть, если тот, кто расследует, приходится родней семье потерпевшей? А ведьмы нет. Одной, другой… начали копать. Осторожно очень. Многое нашли… пока не всему ход даден, но сумели нащупать канал, по которому камни в Москву доставляли, а оттуда и дальше. Сюда. Стало интересно, что же тут такого.

Он тряхнул головой.

– Антонина?

– Тонечка… милая девочка Тонечка, которая чиста перед законом ровно настолько, чтобы это само по себе не было подозрительно. Наверное, если бы не наши возможности, ее бы и сочли просто посредником, а то и вовсе… мало ли таких дур втемную используют?

– Но не ее.

– Верно. Она… редкий зверь. Настолько редкий, что приоритеты изменились. Нет, там, на востоке, ждут сигнала, материалы собраны, их хватит, чтобы тех, кто виновен, под расстрельную подвести. Но Тонечка… нам она нужна.

– Не претендую.

– Но и не поможешь?

– Чем?

– Поговорить. Боюсь… она несколько предвзято относится к нашей конторе, а потому, если заговорю, несмотря на свою разумность, сбежит. Ищи ее потом по всему союзу… – он произнес это с усмешкой, но Свят чувствовал за этой вот усмешкой легкую неуверенность.

И страх?

– Скажи, что прошлые ее дела нам не интересны. Она получит полную амнистию и вообще… пусть сама скажет, на каких условиях готова сотрудничать. Если нужно время подумать – пускай, главное, чтобы не сбегала.

Лицо его слегка поплыло, и Алексей отряхнулся всем телом, приводя его в соответствие с образом.

– Извини, долго держать как-то не приходилось, особенно в присутствии посторонних.

– Сумеречник? – о них Святослав только слышал. А вот Алексей осклабился.

– Точно…

– Антонина?

Он чуть склонил голову, подтверждая догадку.

– Нам сложно пару найти, но раз уж вышло, я ее упускать не хочу. А она молодая, нервная, еще глупостей натворит…

– Остальные здесь… тоже из ваших?

Алексей задумался, правда, ненадолго.

– Нет. С Крамским будь осторожнее. Он, конечно, в отставке, только эта отставка – видимость одна, его под новую службу готовят. Что за она, сам не знаю, а знал бы… извини, – он развел руками. – Мишка из Тониных подопечных, мелкая сошка, случайно попал. Заказ у него от одного из партийных, нужно бумаги кое-какие найти и уничтожить, на непролетарское происхождение.

Святославу подумалось, что теперь эти бумаги, о которых, быть может, никто и понятия не имел, точно будут найдены. А вот уничтожены – вряд ли.

Пригодятся.

– С Чудновым толком не разобрался. Мутный человечишко. Ученый, это да.

– Личность?

– Подтверждена. Проверили сразу. Но… понимаешь, с ними сложно. Вот ты разбираешься в функциональной магометрии?

– Нет, – вынужден был признаться Святослав, который о подобной-то науке и слышать не слышал.

– И я нет. И вот одни говорят, что он гений, а другие, что совсем даже наоборот, что идеи его противоречат идеалам партии, что вредоносны они по своей сути. Его из института выжили, точнее перевели сюда, но он и поехал. А чего ему от дивы твоей нужно – не скажу.

– Путятин? – осталось последнее имя.

– У него своя проблема… – улыбка Алексея стала еще шире, а вот зубы заострились, да и лицо вновь поплыло. – Деликатного характера. Бабы ему не нравятся. А за другое, сам понимаешь…

Статья.

И срок немалый, до конца которого он вряд ли доживет. А про то, что станет с карьерой, и говорить не стоит.

– Давно…

– Да давно, еще со времен учебы. Там у него роман был с одним из наших… что кривишься? Думаешь, нам охота в дерьме ковыряться? Только всю эту вот вольницу вот где держать надо, – Алексей сжал кулак. – А то тоже… свобода им, идеи высокие… не понимают, что эти идеи к развалу страны ведут. Вот и приходится искать тех, кто…

…за молчание окажет услугу.

Сперва одну, затем другую, а там, глядишь, и свыкнется с отведенною ролью, успокоит совесть, убаюкает, идеей ли, тем ли, что редкие разговоры обо… всем дают надежду спокойной жизни.

– Мы его и подвинули. Или думаешь, и вправду такой талантливый?

– Понятия не имею.

– Сюда он и поехал, потому что ведьмины камни без ведьмы использовать неможно. А молодой красивый да богатый – хорошая приманка. Ведьмы в целом – твари расчетливые. И ваша Ниночка не исключение… надеялись через неё к Савожицкой подобраться, уж больно темная особа, но не успели. Что до Путятина, он как про диву-то узнал, так вбил себе в голову, что она ему поможет.

Стало быть, еще одно совпадение.

И выводы верны.

– Вреда он не причинит, не тот типаж. Плакаться станет, грозиться, но на большее его не хватит. Да и… если и вправду может помочь, то пускай. Что? Я тоже человек. Отчасти… и Путятин – мужик толковый, дерьма в нем немного, а что уродом уродился, так не его вина. Ему тоже без радости, считай, почти до края дошел. А того, кто на краю, использовать опасно. Понимаешь?

И как бы ни противно было признать, Святослав действительно понимал.

– Поможешь?

И пусть маячок в ладони горел угольком, да и Казимир Витольдович вряд ли обрадуется этакому помощнику, но и отказываться Святослав не станет.

Будто…

…предчувствие было нехорошим.

– Постараюсь…

Это слово повисло в тишине. Такой яркой, оглушающей тишине, которая просто-таки невозможна. Где-то далеко, на грани слышимости, лопнула струна. И Алексей, еще недавно улыбавшийся, вдруг покачнулся. Лицо его исказилась, треснула маска, ломая человеческие черты, из-под которых выглянуло нечто серое, туманное.

Он устоял на ногах.

Губы раскрылись, но тишина была слишком тяжелой и всеобъемлющей, чтобы позволить звуку родиться. И Святослав увидел, как на губах безопасника вспухает кровавый пузырь.

Будто детский шарик надувается.

Красивый, алый шарик.

А потом лопается, обдавая горячими брызгами. В полном безмолвии. И заваливается набок тело. Святослав пытается его подхватить, но с ужасом понимает, что не способен пошевелиться.

– Тише, – шеи касаются теплые руки. – Не сердись, так было нужно. Потом ты поймешь.

Аннушка трется щекой о плечо.

– Когда я тебя увидела, то сразу поняла, что ты – именно то, что нужно…

Она больше не кажется красивой.

Она страшна настолько, насколько может быть страшна одержимая безумием ведьма. И бледные волосы ее завиваются змеями, они ложатся на шею Святослава, захлестывают его петлей.

– Он обещал, что ты будешь моим.

– Нет, – у него получается шевельнуть губами. И ведьма смеется. Странно, что тяжелый смех ее не разбивает тишину, напротив, он роднится с нею, дополняя, связывая.

– От сильного мужчины и дети сильными будут, – она сжимает голову Святослава и тянется к губам, впивается жадным поцелуем, высасывая силы.

Пускай.

Святослав с трудом сдерживает ликование.

А потом раскрывается, как не раскрылся бы ни перед кем. И она, опьяненная властью, уверенная, что все происходит именно по ее воле и силе, шагает навстречу.

Не здесь.

Там.

В мире, которого не существует. В мире, который Святослав способен передать, вместе с зеленью болот, низким небом и солнцем, что жарит невыносимо. И жар этот заставляет задыхаться.

С лаем псов.

Колючей стеной.

С людьми, которые больше не люди, но бродят вдоль этой самой стены… она не сразу понимает, а поняв, отшатывается, только…

…поздно.

Это тело Святослав даже не пытается поймать, просто стоит и смотрит, как корчится женщина, пытаясь справиться с чужими кошмарами.

Внутри пустота.

И понимание, что ему просто повезло…

…тишина вдруг лопает, разорванная криком, слишком сильным, чтобы выдержали человеческие уши. И Свят закрывает их, зажимает, только крик не остановить. И под пальцами становится мокро.

И он сам опускается на пол.

Орет.

И от голоса своего приходит в сознание. Не сразу. Кажется, что не сразу. Несколько мгновений он просто сидит, пытаясь понять, жив ли еще.

Потом дотягивается до маячка.

А тот мертв.

Конечно… и не только маячок. Вынесло все артефакты, что можно было бы предвидеть. А он не предвидел. Идиот.

Встать.

Получается не сразу. Но все-таки получается. По стеночке, опираясь обеими руками. В голове пульсирует мысль, что он, Святослав, идиот…

…не стоило соглашаться.

Надо было увозить.

Обеих.

И зачистку устроить. Потом бы разобрались, кто тут случайно, а кто нет…

Шаг к двери. Второй. Остановиться. Внутри легких будто стекла насыпали. И перед глазами алая пелена, но это ничего, он потерпит. Главное, еще шаг. Не споткнуться о тело ведьмы. Мертва? Не понятно. Лежит тихо, уставилась в потолок. Глаза распахнуты…

…потом. Она не опасна.

Глупая маленькая ведьма, которая хотела стать самой сильной. Почему-то ее жаль. Наверное, потому что в голове шумит. А вот безопасник жив, он пытается перевернуться на живот и у него выходит. И подняться тоже, правда, маска окончательно расползлась.

…те, кто живет в тени, на свету кажутся уродливыми. И глазам смотреть больно. Не из-за уродства. Лампочка яркая, подмигивает, и подмигивание это рождает волны боли.

Одну за другой.

Одну…

Идти. Не отвлекаться. И с каждым шагом становится легче, еще немного и он, Святослав, стену сподобится отпустить.

Отпускает.

Открывает дверь. Вываливается в коридор, едва не споткнувшись о порог, но лишь затем, чтобы столкнуться с огромным зверем, чьи глаза пылают алым светом.

Определенно, в соседстве с двуипостасным имеются свои недостатки.

Глава 25

Глава 25

Ниночка точно знала, что нынешний вечер ничем-то хорошим не кончится. И потому ела. Было за ней такое, еще с детства, что волнения всякие Ниночка легче переносила с едой вместе.

Еды хватало.

Волнений…

Громко, неестественно засмеялась Аннушка, позволяя Путятину себя приобнять, а потом вдруг наклонилась, впилась губами в губы, не позволяя несчастному отпрянуть, и выпила его до дна. Ниночка едва бутербродом не подавилась. Нет, ведьмы многое себе позволяли, особенно, когда никто-то не видел, но вот так взять и выпить человека…

Тетушка определенно не обрадуется.

Советская ведьма должна быть образцом сдержанности, а не вот это вот.

Лишенное души тело еще продержалось несколько мгновений, которых Аннушке хватило, чтобы его оттолкнуть. И она, улыбаясь во весь рот, приоткрытый, черный, словно пасть зверя, повернулась к Ниночке.

– Страшно? – спросила сиплым шепотом.

А Ниночка новый бутерброд цапнула, точно от волнения. И подумала, что с этою привычкой надо что-то да делать, волнений в жизни хватает, на каждое бутербродов не напасешься.

– Дура, – Аннушка вытерла рот тыльной стороной ладони, размазав помаду. – Тебе так повезло с родней, а ты… дура.

– Сама такая, – обиделась Ниночка, покосившись на тело, которое лежало тихонько, как и подобает мертвецу.

Надо было что-то сделать.

Но что?

Она, Ниночка, пусть и значится ведьмой, но исключительно в собственных мечтах. А реальность такова, что силенок у нее – пара капель, умений пока никаких, да еще и опыта нет. Аннушка же оглянулась, выбирая из мужчин того, кто станет следующим.

– Что она… творит? – с каким-то удивлением поинтересовалась Тонечка.

– Убивает, – ответила ей Калерия.

Следующим стал Чуднов, державший ведьму за руку. Он так и не понял, что произошло. Сидел, смотрел, улыбался преглупо. И так, с улыбкой, умер.

Наверное, нужно было закричать.

Позвать на помощь.

Но вместо этого Ниночка просто подняла блюдо с бутербродами и швырнула в тварь… блюдо не долетело.

– Надо же, – Аннушка взмахом руки пустила воздушную волну, расколовшую и блюдо, и стол. – Ты серьезно это? Что ж…

Она позволила телу упасть.

И засмеялась, правда, смех тотчас оборвался, а бледные руки взметнулись над головой. Ниночка видела, как пальцы коснулись друг друга, и прикосновение это легчайшее отозвалось в висках глухой болью. А потом… потом воздух вдруг сделался густым.

Как варенье.

Или стекло?

Полупрозрачная смола, которая плавится в пальцах старой ведьмы, меняясь, капля за каплей стекая в форму, чтобы, застыв, навсегда запечатать в себе бабочку.

– Жаль, что ты ему нужна. Хотя, конечно, силенок в тебе капля, – Аннушка огляделась. Ткнула пальцем в застывшего рядом человека, который от тычка этого не шелохнулся. – Все ему нужны… сил потребуется много. Жертв тоже.

Она переступила через лежащего человека.

Улыбнулась премило. Поправила волосы.

Ниночка слышала, как бьется ее сердце. И ничего не могла сделать. Это чувство беспомощности оглушало, возвращало во времена, когда она, Ниночка, была слабой.

…хруст стекла под ногой.

Смешок.

И боль пощечины.

– Смотри на меня, – Аннушкины пальцы впились в подбородок. – Смотри. А я буду смотреть на тебя.

Она же совершенно безумна!

С ведьмами случается, когда сила берет верх над человеческой сутью. И теперь Ниночка понимает, почему ведьм боялись.

Потому что бояться безумцев логично.

Ее отпустили. И обошли стол по кругу. Аннушка останавливалась у каждого человека, заглядывая в глаза, выискивая что-то понятное лишь ей одной.

– Раз, два, три, четыре, пять… должно хватить. С запасом… но время еще есть, – она бросила взгляд на часы и улыбнулась той самой счастливой улыбкой, которая окончательно убедила Ниночку в полном безумии происходящего.

И Ниночка закрыла глаза.

Она бы спряталась, как пряталась в детстве, когда нетрезвый отец приходил домой и начинал кричать, а мать терялась от крика, слабела, принималась метаться по дому…

…это в прошлом.

И матери не стало. Отец… его тоже нет. Для Ниночки. А что есть? Она есть. Живая пока. И хотелось бы живою остаться. И значит, надо… думать.

Делать.

Успокоиться.

Тишина… что-то такое она читала или слышала… нет, не вспомнить. Да и… если бы вспомнила, что толку. Но… наставница, та самая некрасивая нелюдимая ведьма, которая чувствовала себя счастливой, кажется, только в лаборатории, приговаривала, что ведьме важна не сила, но умение слышать мир.

Ниночка…

Слушает.

Тишину.

Вязкую, тяжелую, оглушающую. Слушает старательно, пытаясь различить оттенки, нащупать то, слабое место, которое позволит… именно поэтому она первой и слышит, как уходит Аннушка.

Куда?

Не важно. Пускай.

А потом приотворяется дверь, пропуская человека… не человека. Теперь в тишине его инаковость видна и даже странно, почему Ниночка раньше не видела.

Не замечала.

– Привет всем, – сказал тот, кто примерил на себя обличье Толика. – А у вас тут, как погляжу, весело…

Бабушка говорила, что мир – это музыка, что нужно просто слышать.

Слушать.

Эвелина пыталась и тогда еще, когда она была слишком мала, чтобы понимать, насколько сложно быть взрослой, у нее выходило.

Скрип старых половиц, каждая из которых поет на свой лад. Едва слышный хруст оконного стекла, что в раме стоит неплотно, а потому время от времени переваливается, потревоженное ветром. Вялый шелест дождя и клокотание воды в трубах.

Голос матушки, что напевает песню.

Отец.

Когда он вернулся, Эвелина и перестала слышать мир, потому что голос отца, раздраженный, переполненный какой-то непонятной злости, заглушал все прочие звуки. Нет, уже после, когда они с бабушкой остались вдвоем и спрятались в этой вот квартирке, Эвелина вновь попыталась слышать.

Слушать.

Но у нее не выходило.

Она старалась, старалась, а потом взяла и бросила стараться, решивши однажды не тратить сил на пустое. Бабушка ошиблась или просто желала занять ребенка делом, чтобы не мешался. Оно ведь всякое случается. А мир… мир просто был. Обыкновенный. Такой, к которому нужно было просто-напросто привыкнуть.

Приспособиться.

Слушать?

Разве ему, миру, это нужно? И самой Эвелине. А вот там, на берегу, все вдруг вернулось. И мягкие напевы ветра, и звон снежинок, что ударялись друг о друга в воздухе. Смех реки, уже почти уснувшей, готовой укрыться ледяными одеялами.

Дыхание человека, что…

…она и теперь слышала его вот дыхание, неровное, надсаженное какое-то. А еще стон мира, которому не нравилось происходящее.

Биение сердца.

Многих сердец, но из всех Эвелину интересовало лишь одно. Она вдруг поняла, что если это сердце замолчит, одно-единственное, то она, Эвелина, оглохнет от тишины, не внешней, но той, что внутри.

Нельзя.

И сосредоточившись всецело на этом звуке, она пропустило появление того, кого, как она теперь поняла, не должно было бы существовать.

– На самом деле мне и вправду жаль, – сказал он, смахнув со стола крошки, как делал обычно, горстью. – Я бы не хотел никого убивать, но… так уж получилось.

Его лицо перекосила болезненная гримаса, а еще… он звучал фальшиво.

– Мне не позволено было уйти, а оставшись однажды… каждый выживает по-своему, правда? – он обошел вокруг стола, переступая через людей лежащих, нисколько не удивленный тем, что они лежат. Он задержался за креслом Михаила, чтобы положить ладонь на его затылок.

Хмыкнул.

– Надо же, до чего пустой человек… чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что люди в большинстве своем на редкость бесполезные существа, хотя отчего-то решившие, будто именно для них мир и создан.

Его голос был задумчив.

А вот сам… как его зовут? Не Анатолий, имея ему не подходит, да и сам он переменился, исчез вдруг тот разбитной, пребывающий в состоянии вечного похмельного веселья, человечишко. Нынешний Анатолий был серьезен.

Собран.

– Они только и годны на то, чтобы стать источником силы… да и то не все, – он убил Михаила легким движением руки. Эвелина и не поняла-то до конца, как это получилось.

Вот был человек.

И вот зазвенела оборванная нить жизни, и мир стал звучать иначе, тревожней, будто спеша предупредить Эвелину об опасности.

– Не надо, Тонечка, твой дар не поможет, только заблудишься, – Толик погрозил пальцем. – Да и стоит ли он твоих забот? Крыса… он ведь привел меня к твоему отцу. Не кривись, я знаю… многое знаю, многое видел… мы были даже знакомы по прежнему миру. Правда, он меня не узнал, но это объяснимо… когда долго живешь среди людей, первое, чему учишься – лицемерие.

Он осторожно коснулся шеи Матвея, и тут Эвелина поняла, что произойдет дальше. И что, если допустить, если позволить ему, то Матвей умрет. И тогда она сделала единственное, на что была способна: закричала.

Правда, сперва мир не захотел принимать ее голос.

Он, мир, отличался упрямством, особенно здесь, по ту сторону себя, и получилось, будто Эвелина просто молча раскрывает рот, но потом…

…потом мир треснул.

И тишина эта треклятая.

И голос ее, вырвавшись на волю, заполнил старую кухоньку. От этого голоса зазвенели и осыпались ледяным дождем стекла. Взорвалась вдруг лампочка, погрузив кухню в темноту, и в этой темноте ярко вспыхнул огонь чужой силы.

– Надо же… ты все-таки обрела голос, птица-гамаюн…

Эвелина сжала кулачки.

И…

Она пела.

Или все-таки кричала? Выплескивая и страх, и боль, и обиды, так долго терзавшие ее, поселившиеся внутри и вот теперь годные на то, чтобы питать ее голос. И тот поднимался выше и выше, и Эвелина с ним, и мир, и…

Удар по голове оборвал зарождающуюся песню.

И темнота приняла Эвелину ласково, как родную, шепнув лишь знакомое:

– Слушай.

…Астра застряла в тишине, такой липкой и гадостной, что хотелось содрать с себя и эту тишину, и одежду, и саму кожу, лишь бы избавиться от непонятного ощущения, что она, Астра, совершенно беспомощна. В первое мгновение она испугалась.

Во второе страх вырос, подавляя остатки воли.

В третье пришла злость.

На себя.

Дура.

Ей что было сказано? Сидеть дома. Не отходить. А она… вышла, потом с Эльдаром вот говорить вздумала, подпустила его зачем-то. И теперь стоит вот в коридоре, разрываясь между желанием подчиниться его воле и уйти туда, где ничья воля над Астрой не властна.

…нельзя.

Пальцы легли на алую ленту, которая сдавливала запястье. И виделась эта лента горячей, живой, и вправду из крови сделанной. Кровь эта прорастала в Астру, отравляя ее чуждою силой, заставляя подчиняться этой силе.

…давным-давно драконы оказались заперты в созревшем мире, слишком тесном, чтобы вместить всех. И тогда некоторые ушли, не из мира, но совсем, давая уходом своим шанс прочим. Они, эти драконы, вовсе не были добры. Доброта – это не про драконов.

Нет, Астра драконов не встречала, но теперь слышала.

Кто и когда собрал оброненные капли крови?

Спрятал.

Связал словом. И не простым, но таким, которое было услышано миром. И эхо этого слова еще звенело в крови.

…давным-давно драконы стали похожи на людей, а после и вовсе неотличимы от них, потому как слишком мало было в запертом мире сил, чтобы сохранить истинную сущность.

Дверь приоткрывается беззвучно.

А пальцы скользят по шелковой ленте. Узел круглый и гладкий, и развязать его не выйдет, кровь не позволит.

Диве?

Астра усмехнулась.

…давным-давно она настолько испугалась жить, что едва не утратила собственную суть. И наверное, ей нынешней оставалось жить недолго, лет пару, может, чуть больше, но однажды она бы тоже ушла.

Как дракон.

– Мама? – Розочка глядит серьезно. А ее подружка цепляется за руку. Она смотрит на Астру не по-детски серьезно, и в глазах ее Астра видит отражение предвечного леса, того, что существует во всех мирах и сразу, являясь плотью от плоти, сутью от сути Великого древа.

…давным-давно.

– Все хорошо, – пальцам удается-таки подцепить браслет.

Кровь?

Чтобы дива да с кровью и не поладила? Пусть и драконьей, но и драконы болеют, хотя и редко. Лес помнит. Лес знает. Астра же… Астра просто чувствует боль уставшего создания, которое слишком долго жило и слишком долго ждало момента, чтобы уйти. И потому не станет оно цепляться за мир этот.

И за саму Астру.

Кровь, связанная словом, откликается не сразу. Сперва она не желает слышать, но вот капли проступают поверх ткани, одна за другой. С каждым мгновеньем их становится все больше и больше.

И…

Они вспыхивают одновременно, сжигая пленившую их ткань, и опаляя кожу. Ожог – это больно, зато теперь Астра вновь может дышать.

– Все хорошо, – повторяет она онемевшими губами, чувствуя, как возвращается к ней способность говорить. И Розочка всхлипывает.

Бросается.

Обнимает.

Астра же гладит дочь по волосам, думая лишь о том, что порой остаться куда сложнее, чем уйти. И что вовсе не ей судить драконов.

В следующее мгновение тишину, к которой Астра почти привыкла, расколол протяжный крик. И она поморщилась. Астра никогда-то не любила шума.

Она сделала вдох.

И выдох.

И наклонилась, потянула руки к Машке, что сидела тихо-тихо.

– Иди сюда… вас надо спрятать.

– Не надо, – Розочка отпустила колени Астры. – Он все равно найдет. Надо его отпустить.

И Астра поняла, что именно так будет правильно: тот, кто слишком долго жил и жить привык, тоже хочет уйти. Как драконы.

Нельзя ему мешать.

А помочь – можно.

Глава 26

Глава 26

Когда Ниночка открыла глаза, то увидела потолок. Белый грязноватый потолок – а ведь и года не прошло, как побелили, помнится, она еще краску покупала через тетушку, потому как той, которая в обычном хозяйственном продавалась, белить было совсем невозможно.

И трещина знакомая.

А в углу паутина. В паутине паук черною горошиной. Сидит, не шевелится. Это он правильно. Порой не стоит шевелиться, а вот Ниночке надо. Ниночке лежать неудобно и руки болят. Она подняла одну, поднесла к глазам, пусть рука почти и не слушалась. Зато понятно, отчего болит: посекло всю.

Стеклом это?

Стеклом.

Стол опрокинут, лежит на боку. Тарелки рассыпались. Бутербродов жаль, с икрой которые. И селедку под шубой так никто и не попробовал. Шубу вообще стоило бы вчера приготовить, чтобы настоялась за ночь.

Мысли ленивые.

И кровь по ладони течет, на запястье…

…с вымечка по копытечку…

Голос матушки заунывен, как и сама сказка, которую она рассказывала Ниночке, когда еще оставались силы на сказки. Надо же, вспомнилось. И голос звучит, считай, в голове.

Это от крика.

Эвелинка сорвалась.

Где она?

Ниночка повернула голову направо.

Лежит.

Скрутилась калачиком, подол некрасиво задрался, и чулки теперь только выкинуть, такие дыры не заштопаешь. Жаль, красивые, фильдеперсовые. У Ниночки такие же, помнится, имелись.

…тоже выкинуть придется.

…с копытечка на сыру землю.

– Очнулась? – на Ниночку упала тень, показавшаяся до того тяжелой, что Ниночка и дышать-то смогла с трудом. – Ведьмы живучие, хотя ты не ведьма, название одно…

Тень заслонила свет.

И Ниночка поняла, что скоро умрет, что в живых никого-то здесь не оставят, что…

– Ты полежи, я сейчас, – тень поднялась.

– Т-ты…

Она хотела подняться, но растопыренная пятерня уперлась в грудь, делясь тем могильным холодом, который заставил Ниночку застонать от боли.

– Лежи, лежи, – Толик улыбнулся почти по-доброму. – Уже недолго осталось. Знаешь, на самом-то деле я не хочу никого убивать. Просто… так получилось.

Получилось.

И он поднялся.

Хрустнуло стекло под сапогом, что-то зазвенело, застонало рядом, и Ниночка, все-таки взяв себя в руки – она не будет слабой, она не позволит просто взять и убить себя, – перевернулась на живот.

Стекло.

Еда.

И снова стекло.

Мертвец, чья нога упирается в стену, и руки вывернуты, раскинуты крыльями. Мертвые люди страшны, но этот как-то особенно.

– Нина, – тихий шепот заставил оглянуться.

Тонька.

Или… нет?

– Помоги, – Антонина пыталась подняться.

…тоже не человек.

И странно, почему Ниночка прежде не замечала. Слепая… глупая… ведьмы взрослеют вдруг, так говорила тетушка, а Ниночка не понимала.

Как это – «вдруг».

Теперь же поняла. И зашипела от злости за себя, прежнюю. О чем она только думала?

– Сейчас, – у нее вышло подняться на четвереньки. И даже странно, как тварь эта позволила. Хотя… на четвереньках далеко не уйдешь. Но до Антонины Ниночка доползла, хотя и не сразу. По стеклу ползать – то еще удовольствие.

Антонина и сама пыталась сесть, но… она сделалась бледна, серовата, словно из пыли и тени создана. Ее сила звенела тонкою струной, и Ниночка видела эту струну, натянутую до предела.

– Ты…

– Сумеречница, – Антонина приняла протянутую руку. – Полукровка, если не хуже… мало что могу.

– Уйти?

– Да, но… нет.

Ниночка кивнула. Сама бы она ушла, будь у нее такая возможность, но если Антонине хочется остаться, тогда…

– Кровь, – сумеречница оскалилась. Зубы у нее были одинаково мелкие острые. – Поделись. Мне… немного…

Ниночка молча протянула руку, сама себе удивляясь. И верно, ведьмы взрослеют вдруг. Та, прошлая, она ни за что не рискнула бы делиться кровью. А сейчас лишь глядела, как тонкий длинный язык сумеречницы скользит, подбирая с кожи и капли крови, и стекло.

А раны немели.

И пускай себе. Зато не больно. Сумеречница же наливалась цветом, становилась будто бы плотнее.

– Наши…

– Калерия там… жива. Слышу, – говорила она коротко, и голос стал низким, свистящим. – Сердце слышу. Эвелина… тоже. Сестры… нужные ему. Люди.

– Ритуал, – согласилась Ниночка, сама удивляясь собственному спокойствию. – Хотя, конечно, лучше бы одаренные…

– Сила есть. Мало. Разлучница, – Антонина указала на Владимиру, которая лежала, скрутившись клубком, зажав ладонями уши. – И Плакальщица.

Виктория была в сознании.

Она сидела в углу, рядом с плитою, прислонившись к ней спиной, обняв себя за колени. Нарядное платье покрылось пятнами, то ли крови, то ли свеклы. Волосы растрепались. Лицо стало бело. И на нем, белом, темными провалами гляделись глаза. Из приоткрытого рта доносился звук. И Ниночка опять удивилась, как не слышала его прежде, тонкий, нервный. Этот звук проникал в нее, в само тело, порождая какой-то совершенно непередаваемый ужас.

– Я… не знала.

– Никто… не знал, – сумеречница покачнулась. – Проклятье… выпил, скот этакий… тех, кто без дара убил. Не нужны. Лишнее.

Ниночка кивнула.

Верно.

Если есть одаренные… матушка говорила, что ведьм потому и метят, чтобы… путалось в голове.

…козлятушки, ребятушки, отопритеся, отомкнитеся…

– Это все он, с-скотина, – прошипела сумеречница. – Помоги… добраться… Эвелинку надо разбудить.

– Надо ли.

Ниночка помнила голос птицы-гамаюн, которая теперь лежала тихо, будто вовсе неживая. А если она снова… закричит? В доме окон не останется. И голова Ниночкина этого крика точно не выдержит.

А окон и так не осталось.

Холодно.

И стекла много. Могла бы сразу догадаться, потому что от одних тарелок столько не насыплет. А из оконного проема тянет ледяным ветром. Если выживет, точно заболеет.

– Надо. Сами не справимся.

Разочаровывать сумеречницу не хотелось, они и без того не справятся, слишком сильна была тварь. Да и… где те, кто должен был бы поймать ее?

– Он давно готовился… он и старуха, – Ниночка добралась до Эвелины и похлопала ту по щекам. Прижала пальцы к шее, убеждаясь, что сердце стучит. А вот по голове ей крепко приложили, кровь течет. – Давно… и тетушка… она к старухе захаживала. А зачем – не говорила. Я и не спрашивала. Молодая была.

Глупая.

Ведьмы взрослеют вдруг.

И ставши взрослыми, понимают, что не бывает вот так просто, случайных визитов, чаепитий, которые проходили в тягостном молчании, и Ниночка на них чувствовала себя не менее чужой, нежели дива.

Не бывает, чтобы старая сильная ведьма умирала в одиночестве.

Чтобы…

– Они… вместе…

– Старуха видела, – согласилась сумеречница, перевернув Владимиру, которая казалась спящею. – Вставай… она видела и сложила все так, что у нас есть шанс. Должен быть.

Что ж, если ей хочется верить, то…

Птица-гамаюн раскрыла глаза вдруг и сделала глубокий вдох, но заговорить ей Ниночка не позволила, зажала рот рукой.

– Тихо. Жив твой генерал… правда, как надолго – не знаю.

Сказала убежденно, и ей поверили.

Двуипостасные сходят с ума.

Все сходят с ума, если подумать. Но двуипостасные куда чаще, чем люди. Нестабильность физической формы естественным образом переходит…

– Привет, – хрипло произнес Свят, раздумывая, хватит ли куцых его силенок, чтобы взять тварь под контроль. – Это я, твой сосед. Знаешь, не сочти, конечно, за придирку, но человеком ты мне нравился куда больше.

Верхняя губа дернулась, обнажая клыки.

А еще двуипостасные частенько подвержены такой беде, как бешенство, что обыкновенное, которое цепляют на охоте, ибо не так уж редко оно, что магическое. Последнее нельзя в полной мере назвать бешенством, ибо происходит оно от резких колебаний внешнего фона, когда резкое падение его уровня приводит к оттоку энергии, что фактически раздирает тонкое поле и дестабилизирует двуипостасного.

Смена формы происходит инстинктивно.

– Не то чтобы я вовсе возражал против такого соседства.

Бешенство туманит разум.

Бешенство пробуждает те самые, почти забытые, первозданные инстинкты, которые превращают разумное существо в тварь.

А блокиратора у Свята нет.

И ничего-то нет.

Он вытирает вспотевшие вдруг руки о штаны. А тварь… тварь не спешит бросаться. Она просто стоит. Смотрит.