Текст книги "Коммуналка 2: Близкие люди (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Про то время, которое и ныне робко именовалось смутным, Эвелина знала немного. Да и не спрашивала вовсе. Что ей до истории, когда иных забот хватает?

– Матушка была уверена, что эта неудачливость происходит от проклятия, снять которое способна лишь птица-гамаюн.

– А проклятье откуда взялось?

Матвей лишь руками развел.

– Понятия не имею. Я спрашивал, но она, в целом женщина разумная, рационального складу характера, в данном случае теряла и разумность, и рациональность. И столь убедительна была, что, признаюсь, я и сам стал задумываться. Помимо невесты у меня… случались романы.

А вот о его романах Эвелине совершенно, категорически даже не хотелось слышать. И более того, она с великим удовольствием убедила бы себя, что нет и не было, и быть не могло никаких романов, что вся-то его жизнь началась именно со встречи с нею, с Эвелиной.

– И всякий раз неудачно. Я понимаю, что не слишком красив.

И хорошо, если бы он еще и красивым был, это вовсе невозможно было бы вынести.

– Да и многим рядом со мной находиться неприятно. Но все равно… я начинал встречаться с женщиной, лишь когда интерес был взаимен. А после уже, по прошествии некоторого времени узнавал… всякое.

Матвей поморщился.

– И на войне, и после… Маги… в моем ведомстве хватает специалистов, и все до одного утверждали, что нет никакого проклятья, что и личное мое энергетическое поле, и тонкое, семейное, чисты. А невезучесть… всякое бывает.

– И ты нашел меня?

– Не совсем. Сперва мне понадобилось уехать из Москвы. На время. Мне поручили одно дело, весьма перспективное на первый взгляд. И очень нужное. Так я оказался в этом городе. Провинция. Никого знакомого. И дома пустота. Тоска смертная. От этой тоски я и направился в театр, где и увидел птицу-гамаюн… настоящую.

И за этот детский восторг Эвелина простила ему, если не все, то весьма многое.

Бестолочь.

И… и она тоже.

– Как только я услышал твой голос… Боги, эта дрянная пьеска, самодеятельность по сути, от которой еще недавно зубы сводило, вдруг обрела жизнь. И я понял своего деда. Так мне показалось. Иметь рядом с собой птицу-гамаюн означало получить возможность заглянуть в иной мир, во многие миры… ты сама не осознаешь собственного дара!

– Не только я, похоже.

Слушать было, пожалуй, приятно. Определенно, приятно.

– Отнюдь… думаю, дело не в том, что тебе отказывали из-за слабого дара или происхождения, вовсе нет. Подумай сама, кому нужны конкурентки? Одно дело принять в театр провинциалочку на третьи роли, такую, что счастлива будет, что эти роли ей достались, гореть уже от осознания, каких высот она достигла, и совсем другое – птицу-гамаюн. Ты слишком талантлива, чтобы оставаться незамеченной. И слишком брезглива, чтобы пойти иным путем.

– Ты… узнавал?

– Конечно. Я ведь должен был понять, что ты такое.

И за руку взял.

А пальцы у Матвея ледяные. И кожа побелела. И надо бы руку забрать, пощечину отвесить, а ее, глупую, волнует, что у него пальцы ледяные.

– Я надеялся, что мне просто назовут цену твоей симпатии. В столице это не то чтобы обычное дело, скорее уж многим людям что-то нужно, и я вполне способен исполнить некоторые из этих желаний. Однако то, что удалось узнать, заставило меня усомниться…

Комплимент?

Весьма… двусмысленный.

– Твой худрук нашептывал мне, что ты определенно враждебный социуму элемент, осколок старого мира, который дурно влияет на коллектив и не позволяет раскрыться настоящим талантам.

Почему-то это признание не удивило.

– А… ты? Что ты ему ответил?

– Что, стало быть, такие это таланты, если жалкий осколок давно забытого мира им мешает. А потом попросил о встрече.

И встреча состоялась.

– Признаюсь, я собирался предложить тебе стать моей любовницей.

А Эвелина согласилась бы.

Она слишком устала, чтобы отказываться.

– Но когда оказался рядом, когда заговорил, услышал твой голос… я вдруг испугался, что ты откажешься. И мне придется уйти, а вернуться я не смогу.

– Почему?

– Потому что гордый и дурак.

Эвелина обняла его ладонь и, подняв к своим губам, выдохнула.

– Что ты…

– Ты перчатки где оставил? Пальцы совсем заморозил…

Сказала.

И удивилась тому, что Матвей рассмеялся.

– Ты невозможная!

– Вполне возможная. И даже вероятная.

– Значит, ты действительно решил… взять и…

Жениться?

Вот на ней, у который нет ни знакомств, ни связей, но есть сомнительное прошлое, потому как Эвелина прекрасно знает, какие слухи ходят. И будут ходить. И знает даже, что, если состоится свадьба, то слухов этих станет больше.

– Решил. Только боялся очень, что ты откажешь, вот и… пришлось пользоваться моментом.

Матвей подтянул ее поближе.

И обнял.

– Правда, теперь я больше не генерал..

– Ты говорил.

– И снова повторю. И быть может, меня и вправду сошлют куда-нибудь на край мира, а то и вовсе… врагов у меня хватает. А те, кто называет себя друзьями, не так и надежны.

– Переживем.

И, если сошлют, Эвелина поедет за ним. Шуба у нее имеется. А шуба в Сибири – вещь нужная.

– Так ты не сердишься?

– Сержусь.

Она даже нахмурилась, но получилось как-то… странно, да. Матвей же коснулся щеки.

– Снег тает.

– Тает, – эхом отозвалась Эвелина, чувствуя, как поднимается в душе то странное, что досталось ей вместе с кровью. И требует выхода.

– Споешь?

Он тоже услышал.

И вместо ответа Эвелина запела. Правда, на сей раз не об одиночестве, хотя и о нем тоже, но еще о любви, такой опасной, несвоевременной, пожалуй, даже лишней, ведь без нее было бы проще.

Невозможной.

И необходимой, как воздух.

Еще о зиме, что уже стояла на пороге, примеряясь, как будет захватывать город. О нем, сегодня не спящем, ведь праздник же. И люди вернулись домой с сокращенной смены. Об этих вот людях, которые не слышат и вряд ли услышат, хотя песня птицы-гамаюн вплетается в мир, меняя его.

Обо всем и сразу.

А главное, о мужчине, который стоял, держа ее за руки. И слушал. И не было ничего важнее этого, потому как какой смысл в голосе, когда тебя не слышат?

Глава 19

Глава 19

Салатами занялась Калерия. Еще с утра она поставила вариться темную свеклу, прямо с ботвой, запретивши обрезать ее. И время от времени заглядывала, проверяя. Свекла варилась, Калерия дважды меняла воду и остужала, следуя своему собственному рецепту. И снявши кастрюлю с плиты, слила темный отвар.

– Может, почистить уже? – заметила Виктория.

– Выцветет, – веско ответила Калерия.

– Уксусу добавь и не выцветет, – Ниночка мыла картошку, еще сырую, но и для нее была приготовлена кастрюля.

– Кислая станет, – возразила Калерия.

Владимира возилась с морковкой, которая уже успела подвять, да и была неказистою, кривоватой и мелкой, каждая морковина – с детский пальчик. Сварится быстро, но чистить замучаешься. Перед Астрой же поставили миску с куриными яйцами, которые требовалось освободить от скорлупы и, желательно, аккуратно, потому как ладно салаты, но Калерия их и фаршировать собиралась.

– Ты с толстого бока бей, – посоветовала Ниночка и фыркнула. – А Эвелинка опять от работы бегает. Белоручка…

– У нее спектакль.

– Ага, – Ниночка плюхнула картофелину в кастрюлю. – У нее по жизни то спектакль, то концерт…

– Девочки, не ссорьтесь, – Антонина нарезала колбасу.

Нож в хрупкой ее ручке двигался будто бы сам собою, и на доску ложились тончайшие полупрозрачные ломтики колбасы. Астра с тоской подумала, что у нее так точно не выйдет.

– А кто ссорится? Я ж так… все равно от нее пользы, что с козла молока, – Ниночка пожала плечами и поинтересовалась. – Со шпротами будем делать?

– Будем, – сказала Калерия.

Астра же вздохнула.

И нерешительно тюкнула тупым концом яйца о стол. Работу ей дали несложную, но что-то да подсказывало, что и с нею справиться будет непросто. Нет, она, конечно, может сослаться на занятость и то, что нужна детям, но это будет неправдой. И хуже, что все-то знают, что дети прекрасно обходятся без Астры. Сидят себе в комнате, играют с лоскутками, нитками и прочими сокровищами, которых набралось две коробки.

Святослав…

…был у себя и вполне здоров. То есть, не совсем, чтобы совсем уж здоров, к понятию абсолютного здоровья Астра относилась со свойственным многим врачам скепсисом, но всяко достаточно здоров, чтобы самому о себе позаботиться. Правда, пока его забота выглядела как игра с детьми, но…

На поправку он пошел сразу и резко, будто переломив в себе то нежелание возвращаться, которое, собственно и мешало.

Усталость не ушла.

Она таяла, пусть медленно, но все-таки таяла. И совсем уже не выглядела смертельною.

…только спала Астра по-прежнему с ним.

Во-первых, ее кровать не настолько велика, чтобы хватило места для троих. Во-вторых… странно, но там, рядом с магом, ей было спокойнее. В-третьих… в-третьих, собственно, кому какое дело?

– Резать кубиками? – уточнила Владимира, выхватывая очищенное яйцо из рук Астры.

– А то как еще?

– А маринованных огурцов есть у кого? – поинтересовалась Ниночка. – И торт…

– Лешенька обещал принести, – пролепетала Тонечка, но как-то неуверенно, будто до конца не решив, стоит ли ей возвращать прежнюю маску.

– Илья тоже… – поддержала Виктория.

– Как и Мишка, – Владимира стукнула ножом по доске, разрубая яйцо пополам. – Если все принесут…

– Это ж мужики, – Ниночка пожала плечиками. – Хорошо, если хоть кто-нибудь да вспомнит.

Она выпятила губу и вздохнула, сказав:

– Послать бы их всех и подальше…

– Так уж и всех?

– Живописца этого так точно… пристал, что банный лист… – она отправила картофель в кипящую воду и поспешно закрыла кастрюлю крышкой. – Муза ему нужна… вдохновение… ага, сейчас. Возьму и поверю…

Ниночка помахала рукой над кастрюлею.

– Вот что в тебе такого, что ты всем нужна? – поинтересовалась она, глядя на Астру. – Да не дергайся, Боги милосердные… что ты дрожишь постоянно-то?

– Ниночка!

– Что? Я уже сколько лет, как Ниночка… нельзя людей бояться. Сожрут. А она не понимает. Бестолковая.

Астра вздохнула. И вправду бестолковая.

Только не бояться не выходит.

– Это да… – задумчиво отозвалась Антонина. – Батон маслом мазать или так шпроты положить?

– Маслом, – Калерия подбросила дров в печурку. – А то размокнут, пропитавшись. Ниночка права. Люди, они разные бывают. Есть и добрые, и злые, и равнодушные, и такие, которые чуют, на ком можно отыграться за собственные беды. Подловатые, но… бояться не надобно.

Она аккуратно прикрыла дверцу, пошерудив в плите кочергой.

– Мой замуж зовет, – призналась вдруг Владимира, стянув со стола корочку батона, от которой отщипнула крошечку и в рот отправила. – Уговаривает бросить тут все и уехать…

– Куда? – Виктория помрачнела.

– В Ленинград. Обещает устроить там…

– В библиотеку?

– В научную.

– А ты?

– А я и не знаю, – она вздохнула. – Странно так… его вижу, прямо земля из-под ног уходит, сердце из груди рвется, на все готова, лишь бы с ним рядом. А домой вернусь и отпускает, что ли? И вроде понимаю, что глупо все это, что кому я там, в Ленинграде этом, нужна? Но и тут… до конца жизни одну комнату делить?

– Мы в очереди на расселение, – Виктория вытерла пальцы о фартук.

– Очередь… когда она еще дойдет, да и… не расселят. Будь ты замужем или я, или чтобы вон дети, тогда да. Иногда вот думаю, может, лечь с ним разок и забеременеть? Ладно, если уедет, то и бездна с ним, – Владимира присела на край стола. – Зато у меня ребеночек будет…

– Надумаешь, зелье дам, чтобы точно, – сказала Ниночка, глядя с этакой жалостью. – Но тебе хоть предлагают… а мой Гришка… дурак дураком… ходить продолжает, цветочки носит, смотрит этак, как дитенок на конфету, лепечет что-то про любовь свою. Только этой любови не хватает, чтоб поперек маменькиного слова пойти. Эх, девоньки… а может, ну их всех?

– Не получится, – Антонина разобралась с колбасой. – Не отстанут.

– Думаешь?

– Уверена, – она подняла ломтик и покрутила, проверяя толщину. – Так не бывает, чтобы… им дивы нужны.

– Всем? – в голосе Виктории слышалось сомнение. Астра же подумала, что, возможно, следовало бы принять предложение Анатолия Львовича и уехать.

– Могу ошибаться, но… сами посмотрите. Кто достался Ниночке? Художник. Живописец. И не просто какой-то там, но талантливый и признанный. Член Союза художников, а значит, зарабатывает он изрядно. Квартирку имеет, дачу, может, даже в Крыму. Доступ к спецраспределителю опять же…

– Хочешь сказать, я корыстолюбивая?

– А то, – Антонина усмехнулась. – Хотя скорее уж расчетливая, и это нормально.

Остатки Тонечки, которая о деньгах и вслух упоминать стеснялась, будто бы было в этом слове нечто до крайности неприличное, исчезли.

– Останься ты прежней, разве упустила бы подобный шанс? Тем более он не женат, а значит, можно претендовать на нечто большее, чем жалкая роль любовницы.

Изменилась.

И все здесь изменились. А когда? Астра не заметила.

– Мне вот достался милый добрый мальчик из простой семьи. Работяга, но не глупый, а со стремлениями к учебе, – Антонина говорила об этом с кривою улыбкой, будто насмехаясь, только не понятно над кем, над этим вот мальчиком или над собой. – Эвелине – генерал… хотя каким боком он к дивам, понятия не имею. При его возможностях-то к дивам и без этаких танцев попасть можно. Зато вот ты, Влада, получила симпатичного ученого, как и ты, Викушка… вы не представляете, до чего похожи.

Сестры одновременно пожали плечами, и Астра увидела, что действительно похожи они, несмотря на то, что Виктория вновь выбрала черные одежды, а Владимира красовалась в ярко-желтом платье, перехваченном белым пояском.

– И главное, что все-то они просто-таки жаждут познакомиться… и ладно бы с родней, но с соседями?! Смех…

Антонина вышла.

А за нею вышла и сама Астра, ступая тихо, не потому, что кралась, вряд ли у нее получилось бы, но по привычке своей.

– Заходи, – Антонина стояла у своей комнаты. – Хорошо, что ты пришла.

Хорошо?

Астра не знала. И не понимала, зачем вообще убралась с кухни. И яйца оставила недочищенные, а салаты делать надо, чтобы успели пропитаться.

И фаршировать опять же.

В комнате Антонины на подоконнике умирали цветы. Простые васильки и ромашки, собранные в неказистого вида букетик. Букетик почти осыпался, а вода в вазе сделалась темно-зеленою.

– Кто ты? – спросила Астра, глядя в глаза, и Антонина впервые, пожалуй, не стала взгляд отводить, только поинтересовалась:

– Сильно заметно?

– Да.

– Плохо… уходить все-таки придется. Сядь куда, – она кивнула в угол, на потертое креслице, прикрытое не менее потертым пледом.

В комнате было обыкновенно.

Кровать железная с шишечками. Покрывало. Подушки горой. Кружевные накидки поверх. Вспомнилось, что бабушка аккуратно расправляла складочки на таких вот накидках.

– Тебе меня бояться нечего, – теперь в своей комнате Антонина вновь преобразилась. И Астра с удивлением поняла, что женщина эта совсем даже не юна, что она будет старше самой Астры.

И дело не в седине или морщинах, не было ни того, ни другого. Единственный волос и тот не в счет. Дело во взгляде, холодном, расчетливом.

– Кто ты?

– Какая разница?

Девичье платьице, светленькое, скромненькое, смотрится на ней нелепо, и Антонина вытаскивает из шкафа шаль, набрасывает на плечи и кутается.

– Холодно, – жалуется она. – Как вернулась, постоянно мерзну… и мама вот… тоже…

…она могла бы уехать. Еще тогда, приняв кольцо и наследство Отвертки, которого и в мыслях не позволяла себе называть отцом.

Или кольцо оставив.

Разве это сложно, взять и придумать новое лицо? А там… Крым или Абхазия, или тихая провинция где-нибудь в средней полосе. Какой-нибудь городок из числа тех, что не велики, но и не настолько малы, чтобы жители знали друг друга, и приезжие выделялись.

Новая судьба.

К примеру, учительницы, что приехала по распределению. Бумаги выправить не так и сложно, даже не обращаясь к тем людям, которые должны бы молчать, но не станут.

Ее бы, конечно, искали, но не так и старательно.

А она… она бы приобрела себе домик на краю города, разбила бы сад и жила спокойно. Только почему-то сама мысль о подобной жизни вызывала отвращение.

Дива сидела, выпрямив спину, уставившись зелеными глазищами, и будто видела Антонину насквозь. Так и тянуло поделиться, что сомнениями своими, что недостижимою мечтой о спокойном существовании.

– Со мной что-то не так, – вынуждена была признаться Антонина. Она с ранних лет, с тех самых пор, когда вынуждена была оставаться одна в темной комнатушке, где забивалась под кровать и там сидела, сжимая плюшевого медведя, стараясь не бояться, ведь мама велела не бояться, ненавидела просить. – Посмотришь?

Дива склонила голову. И повторила вопрос:

– Кто ты?

– Меньше знаешь…

Каяться Антонина не будет. И вспоминать тоже… матушка… запах духов и помада, что остается на щеке Антонины алым следом. Строгое:

– Веди себя хорошо, я скоро буду…

Масляная лампа на столе, и огонек под колпаком. Сумрак в углах комнаты. И холод, холод…

– Матушка моя была из числа тех, кому дано ходить подлунными тропами.

– Сумеречница?

– Не знаю… она почти не рассказывала, разве что о силе, которую мы получили.

Дива поднялась.

И до того легкими текучими были движения ее, что возникло преподлое желание сбежать.

…запомни, дитя, верить нельзя никому. Луна живет во всех людях, пусть они и отрицают связь с нею, но лгут все, порой сами веря в собственную ложь.

– Отец – маг. Не из последних, если это имеет значение.

– Не знаю, – пальцы дивы ощущались теплом. – Я тоже многого не знаю. У тебя здесь неправильно.

Она ткнула куда-то под лопатку, и прикосновение это причинило боль.

– На простуду похоже, только не тело болеет, а… дух? – Астра задумалась. – Я не уверена, что получится поправить… чем ты на самом деле занимаешься?

– Проводницей работаю.

– Нет, – не нужно было оборачиваться, чтобы понять: не верят. – На самом деле. Ты не так давно использовала свой дар.

Теперь Антонина ощущала тепло между лопатками. Дива положила растопыренную пятерню на спину, и от этой руки тоже исходило тепло.

– И за него зацепилось… не знаю, что это.

– Дрянь?

Будто оттуда можно вынести что-то иное. Серый перевернутый мир, но… дает особые возможности. И матушка умела ими пользоваться. Она уходила и возвращалась.

Порой не одна, но Антонине не нужно было знать, кто эти люди, больные и бледные, изможденные, часто блюющие в ее, Антонины, горшок. Впрочем, ей он принадлежал лишь на словах, она весьма быстро научилась пользоваться туалетом.

Люди же…

Приходили и уходили. Порой матушка приносила и вещи, короба и коробочки, шкатулки, содержимое которых не предназначалось для посторонних глаз, но… не будь она дитя луны, столь же любопытное, как дети солнца.

Жар проникал в тело, и холод отступал, отползал. Дышать стало легче.

– Возможно, будет неприятно, – предупредила дива. – Постарайся дышать ровно.

Постарается.

Она умеет терпеть боль.

– И еще, – голос дивы доносился будто издалека, будто не стояла она здесь, за спиной. – Тебе нужно или учиться, или быть осторожней. Тот мир опасен.

Антонина знает.

В тот первый раз – ей было лет двенадцать – когда матушка взяла Антонину с собой, она не просто испугалась. Она буквально онемела от ужаса, утратив способность дышать и двигаться.

Серая пыльная равнина.

Серое пыльное небо.

Матушка, превратившаяся вдруг в старуху, тоже серую и пыльную, почти сроднившуюся с этим миром.

Антонина закашлялась, и там, и сейчас, чувствуя, как выходит из легких муть.

– С-спасибо, – холод не пропал, но отступил.

– Не возвращайся туда больше без особой нужды, – сказала дива, вытирая руки полотенцем, что валялось на столе. И руки были чистыми, а вот полотенце съежилось, поблекло, будто разом состарившись.

Да, тот мир берет не только жизнь, но и время.

– Я… постараюсь.

И быть может, у нее получится.

– Постарайся. Иначе умрешь, – это было сказано на редкость спокойно, равнодушно даже. Антонину не пытались испугать, отнюдь, ее просто ставили в известность.

И Антонина поверила.

– Сколько… мне осталось?

– Понятия не имею, – дива вернулась в свое кресло, села, подтянув ноги к груди, обняла себя за колени. И уже иным, извиняющимся тоном, продолжила. – Я многого не знаю и не умею, и вообще слабая… так получилось.

Наверняка, у нее своя собственная история. У всех есть собственная история разной степени поганости, это Антонина уже знала. Как знала и то, что чужие истории ее большею частью не касаются, во всяком случае тогда, когда не имеют отношения к работе.

– Но я чувствую иное. И мертвое тоже. Ты питала своей силой того, кто ушел.

Питала.

И повезло, что он все-таки ушел. Относительно глубины родительских чувств Отвертки Антонина иллюзий не питала. Она вообще довольно рано с иллюзиями рассталась.

– Не ной, – матушка отвесила затрещину. – Тебе всего-то нужно пройти по тропе, взять шкатулку, которую я показывала, и вернуться. Бояться нечего. Пелена мира сотрет все заклятья…

…и Антонина шла.

Дрожала.

Ненавидела себя за то, что слишком слаба, недостойна матери, никогда ничего не боявшейся, и шла. И добралась до той комнаты, где стояла шкатулка, взяла ее и вернулась.

В шкатулке обнаружились двадцать пять рублей и простенькие серьги.

– А теперь верни все, как было, – матушка смотрела спокойно.

– Но…

– Не спорь.

…тренировка.

Теперь Антонина понимает это, как и то, что в комнате и вправду было безопасно. Ее, эту комнату, и выбрали целью именно потому, что ничего-то там не могло навредить Антонине.

Но это она знает теперь.

…может, и вправду уехать? Собраться и… плевать на перстень, который вцепился в палец, явно не желая с ним расставаться.

И на долги плевать.

Отца убили?

У нее никогда не было отца, а Отвертка… с ворами всякое случается, даже с теми почтенными, чье слово само по себе закон. Она вовсе не должна в это ввязываться.

Рисковать собой.

Чего ради?

Кого?

– Не знаю, как, но это связано с тобой, – Антонина все-таки не выпустила шаль из рук. Холод отступил, но и тепла в комнате не прибавилось. Ноябрь все-таки. Серый. Стылый.

Мерзкий.

– Что именно?

– Все… я вожу разные вещи. Для разных людей. Выполняю просьбы. Маленькие…

– Не совсем…

– Не совсем, – не позволила Антонина договорить и добавила. – Со словами следует обращаться осторожно, ведь никогда не знаешь, кто их услышит.

Дива чуть склонила голову.

– Завтра я уйду. Скорее всего. Но сегодня… – она стиснула кулак. – Сегодня пришло время раздать долги.

И тут же, преобразившись, вернув Тонечку, которая почти исчезла, жалобно попросила:

– Поможешь платье выбрать? Я прямо не знаю, какое лучше?

Она вытащила из шкафа два, которые первыми попались под руку, все равно одинаково нелепы и Антонина с удовольствием избавилась бы от обоих. Но Тонечка держала вешалки перед собой.

– Тебе и вправду это надо? – поинтересовалась дива.

– Когда маска дает трещину, удержать ее сложно. С каждой минутой сложнее, – Антонина положила платья на кровать. Пожалуй, вот то, розовое, по-девичьи милое. И к нему прическу с локончиками, надо будет дождаться, когда Калерия снимет кастрюлю со свеклой и успеть сунуться с бигудями. Или вместе с Ниночкиными в одну кастрюлю кинуть? Ниночка предпочитает тонкие косточки, с резинкою, а вот у Тонечки хорошие, толстые.

Антонина попыталась удержать правильные мысли, но те вдруг показались глупыми.

– Тот человек, просьбы которого я исполняла, недавно умер.

– Ты с ним разговаривала?

– Да. Он просил позаботиться о тебе с дочкой. Я попытаюсь, но… многого не обещаю. Я привыкла думать за себя, а уж с другими… так что извини, если не выйдет.

– Ничего.

– Держись поближе к магу, он хоть и кажется хилым, но, поверь, такие куда опаснее боевиков. И в обиду тебя не даст.

– Наверно.

– Точно, – Антонина погладила накрахмаленную юбку, мысленно отметив, что и утюг разогреть следует, и что не только ей, стало быть, на кухне опять очередь образуется. И надо бы поспешить. – Ты ему нравишься. По-настоящему.

И он ей, иначе не смутилась бы.

Дивы, оказывается, краснеют.

Странно, но эта мелочь вдруг привела Антонину в замечательное расположение духа. Надо же, дивы и краснеют…

…когда дива ушла, Антонина забралась в кресло и обняла себя, как не делала давно, понимая, что смысла в этих вот объятьях нет. Но вдруг отчаянно захотелось вернуться в детство, в ту комнатушку на безымянной улице. Улицах. Улицы менялись, матушка никогда надолго не оставалась на одном месте, повторяя, что это опасно, так что да, улицы менялись, а вот комнатушки походили одна на другую…

И почему вспомнилось вдруг?

Тот медведь с глазами-пуговицами, с засаленной шерстью, но теплый и родной, который путешествовал по миру с Антониной, а потом взял и потерялся. Кажется, как раз после ее возвращения?

Или ухода?

Не важно. Главное, медведя не стало, а с ним ушло и то детство, которое у не было. Вернуться бы… она бы точно не стала бросать свою дочь по вечерам, да и по ночам тоже… и вообще… она никогда бы не вывела ее на пыльную дорогу, заставляя идти по ней, свыкаться с уродливым окружением его.

Не стала бы учить лжи.

И лицам-маскам, среди которых легко потеряться.

Не сводила бы с людьми, не вешала бы долги, не…

Антонина сжала кулаки и только тогда поняла, что и платье смяла. Дочка? Какие нелепые фантазии… или… если уехать.

Прямо сейчас.

И вещей не брать. Просто выскочить из дома, скажем, за хлебом и… искать ее станут, конечно, но кому, как не Антонине знать, до чего легко потеряться?

Глава 20

Глава 20

Виктория посмотрела на себя в зеркало. Зеркало было старым, и отражение в нем получалось мутноватым. А может, просто стояло неудачно? Главное, что в отражении этом Виктория виделась себе нехорошей некрасивой женщиной. Этой женщине не шел ее темный наряд, который она так старательно подбирала. Куда подевались загадочность?

Изысканность?

Юбка в пол, блузка, обтягивающая кости, подчеркивающая, что груди у Виктории и нет-то, что ключицы торчат. Шея длинная, но без изящества. Лицо… такому не помогут ни пудра, ни румяна. Впрочем, она и в девичестве-то особой красотой не отличалась.

– Чего дуешься? – а вот Владимира была полна ожиданий. Она кружилась по комнате, как была, в фильдеперсовых чулках, которые, между прочим, Виктория вовсе не для нее доставала. И значится, сестрица вновь залезла на чужую полку, вытащив то, что понравилось.

Сколько Виктория с ней ругалась, а все равно…

– Чулки где взяла?

– Не дуйся, – Владимира приложила платье в розовые розы. – У тебя все равно две пары.

Чистая правда, но ведь это еще не значит, что брать можно!

– Хочешь, я тебе свое платье дам?

– Хочу, – неожиданно для себя согласилась Виктория, понимая, что не поможет. Не в платье дело, а в ней самой…

Может, согласиться?

Выйти замуж, уехать из квартирки этой, где и дышать-то тесно, от сестрицы с наглостью ее и радостью, от которой острее чувствуется собственное несовершенство?

– Сначала умойся, – велела Владимира. – По-другому рисоваться надо. И брови выщипаем.

– Зачем?

– Затем, что такие носить уже немодно. Ниточкою надо… а может, лучше сбрить и нарисовать? – сама Владимира брови давно носила по моде, двумя тончайшими дужками, отчего лицо ее обретало престранное выражение не то радостное, не то удивленное. – Да, сбрить быстрее…

– Я не дам брить брови.

– А в лифчик ваты.

– Чего?!

– Ваты. Для объему.

Виктория фыркнула. Вот уж глупость преглупая! А потом что? Когда… до другого дойдет, не говоря уже о том, сколько слышала она историй про эту самую вату, которая норовила выпасть в самый неподходящий момент.

– Это да, – сестрица согласилась с невысказанным сомнением. – На будущее надо бы специальные подушечки сшить, можно из старых чулок. И к лифчику приметать, тогда точно не вывалятся.

– Не хочу я ничего приметывать! Это… это обман!

– Скажешь тоже… подумаешь, самую малость если только, – второе платье было с пышною юбкой, под которую надевался пышный же подъюбник, с широким поясом и из ярко-желтой переливчатой ткани. – И вообще… а ведьмино очарование – это не обман? На Ниночку глянь…

– Я не Ниночка.

– Вот именно! А потому нечего носом крутить. И вообще, платье на тебе не сядет, если без ваты.

Ваты нужное количество не нашлось, но Владимиру эта досадная мелочь не остановила. Она, Владимира, скрутила по паре чулок, запихала их в лифчик, а после обложила ватой. Помяла, выравнивая, и сказала:

– А ничего так.

– Ничего хорошего, – Виктория сама себе удивлялась. Как вышло, что терпит она этакое непотребство? А вот платье Владимира достала розовое, того сочного насыщенного колера, который не всякая примерить решится.

– Нет!

– Не спорь, а то точно брови сбрею… и вообще, оно не розовое, а фуксиевое.

– Какое?!

– Цвета фуксии, неуч, – Владимира ловко натянула платье и застегнула. После перехватила поясом. – Я вот чего подумала… у нас можно подать заявление на курсы повышения квалификации…

– И что?

– Мне предлагали…

– Почему тебе?

– Точнее Евгений Дементьевич просил у тебя узнать, не желаешь ли ты… по-моему, ты ему нравишься.

– Глупость какая! – Виктория снова посмотрела в зеркало, и была вынуждена признать, что с прошлого раза мало что изменилось.

– Садись, – велела Владимира. – С бигудями уже поздно возиться, но если просто косу заплести… и вовсе даже не глупость… или начесом? У меня лак есть, крепкий, если начесать… хотя сначала в сахарной воде надо бы вымочить, нет, не успеем… а что? Он мужчина видный…

…не сказать, чтобы молодой, но молодого на должность заведующего первой городской библиотекой не поставят.

– Намекнул, что через пару лет на повышение собирается, и нужен кто-то на его место. А про тебя сказал, что ты серьезная, ответственная, не свиристелка какая-то, – Владимира хихикнула, очевидно, решив, что свиристелкой обозвали именно ее. – Подашь заявление, съездишь в этот Ленинград на месяц-другой… общежитие дают, я узнавала. Да и он сказал, что тоже отправится.

Евгений Дементьевич был мужчиной в высшей степени серьезным. Строгим. И Виктория, говоря по правде, несколько его побаивалась. А тут вдруг…

…вдвоем и на курсы.

Как-то звучит…

– Не вертись. Я сказала, что ты согласна.

– Когда?!

– Сегодня. И ты ведь согласна, – Владимира ловко разобрала пряди. – Сама подумай, с этими… ухажерами точно ничего не получится. Что бы им ни было нужно, это не мы с тобой. А значит, что? Значит, самим думать пора…

Слушать от сестры подобные рассуждения было по меньшей мере странно.

– И выбор небольшой. Или жить тут вдвоем до старости в надежде, что когда-нибудь дадут и нам по квартире, но вряд ли, скорее, если и дадут, то одну на двоих. Вот. Или пытаться как-то иначе… я тут присмотрела того мальчика, что за Ниночкой нашей бродит. Бестолковый, конечно, но в хороших руках перспективный.

– У него мама.

– Ай, у всех мама… – отмахнулась Владимира. – Свекрови бояться, замужем не бывать. А я хочу. И замуж, и детей. Парень в целом перспективный, а со свекровью справлюсь как-нибудь. Это Ниночка у нас гордая, а я – дело другое, я и потерпеть могу, и прогнуться, где надо… поначалу. А там… если она крутить может, то и я справлюсь. Ночная кукушка, как известно…