Текст книги "Алракцитовое сердце. Том II (СИ)"

Автор книги: Екатерина Годвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Тот, как будто ничуть не удивленный, покачал головой:

– Я с тобой. А если б и хотел бы – то все одно не волен… – Со слабой усмешкой на губах он бросил взгляд на дверь в гостиную. – Не думаю, чтобы Алек посчитал это хорошей идеей.

– Броджеб в городе? – изумился Деян. – И давно?

– Вернулся сегодня днем; я посылал за тобой – но тебя уже не было на службе. Проходи: он пока дома. – Петер снова занялся крюком.

Лейтенант Алек Броджеб – теперь уже капитан Алек Броджеб – большими шагами расхаживал по гостиной. За зиму он потерял глаз и сбавил в весе. Арина смотрела на двоюродного брата с любовью, он на нее – виновато.

– Какие новости в мире? – спросил у Броджеба Деян. Тот поморщился:

– Вродь как переговоры то отложат, то продолжат… Но наступления до лета не будет: это уж наверняка. Нам бы раны зализать; и у дарвенцев дела не лучше.

Он выглядел нечеловечески усталым. Новость о скором отъезде задержавшихся «друзей» явно обрадовала его, хотя благодарил за помощь сестре и присмотр за домом он их со всей возможной сердечной искренностью.

Вскоре, твердо намереный выполнить некогда данное обещание и помочь добраться до Спокоища, Броджеб, несмотря на поздний час, лично направился в комендатуру справиться насчет попутных обозов и состояния дорог. Петер, закончив в прихожей, тихо прошел к себе в комнату. Арина, сидя в сделанном его руками неказистом кресле у камина, долго смотрела на тлеющие угли.

– Все-таки вы уезжаете, – тихо сказала она.

– Да. Уезжаем. – Деян сел в единственное сохранившееся со времен аптекаря кресло. Он чувствовал, что все еще пьян. – А мне ведь страшно возвращаться, Арина. Пока я здесь, можно думать, что все не по-настоящему. Что это ошибка, что дома все хорошо; или что вовсе не было никогда никакого дома: так, сон рассветный… Зальешь с вечера глаза – с утра забудешь, что видел. Будто не было ничего. Но ведь ложь это, ложь! Все наоборот: это здесь – не по-настоящему. Я не про тебя, конечно. Просто будто бы я сам – ненастоящий… Так не может дальше продолжаться. Надо ехать.

– Раз ты говоришь так – верно, взаправду надо. Не буду отговарить. – Арина поворошила кочергой угли. – Странное дело. Столько прожили под одной крышей – а я даже не знаю, откуда вы, что оставили в прошлом. Не спрашивала. Да Петер бы и не рассказал.

– У него хорошая семья была. Дом справный, жена и дочери, сестра, бабка, – сказал Деян.

– А у тебя?

– У меня – могилы на кладбище, – он невольно усмехнулся. – И с ними-то, надо думать, ничего дурного не сделалось.

Арина взглянула с недоверием и недоумением.

– Я дал себе однажды обещание: выживу – вернусь и наведу там порядок, подправлю, что обветшало, – объяснил он. – Знахарке, что жизнь мне спасла, хоть имя на камне выбью. Мертвых должно хоронить как подобает. Обещания должно выполнять.

– Петер как-то обмолвился, что помнит тебя совсем ребенком, – задумчиво сказала Арина. – Но из вас двоих ты почему-то кажешься старше. Не из-за седины: тут другое что-то…

Деян пожал плечами; затем нерешительно спросил:

– У тебя с братом ведь будет все хорошо? Вечность назад мне казалось, вы с ним не очень ладите.

– Наша с ним вражда крепче любой дружбы. – Она едва заметно улыбнулась. – Это началось с тех самых пор, как он впервые взял меня на руки, а я как раз тогда испачкала пеленки.

Деян против воли рассмеялся.

– Побеспокойся лучше о себе и о Петере, – добавила Арина. – Надумаете вернуться – двери моего дома всегда открыты: и для него, и для тебя, Деян. Пусть мы с тобой и ладили… не всегда хорошо. Но я помню, как ты отыскал на улице моего бедного отца, как сидел с ним и со мной; и все остальное… У тебя в последнее время нехороший вид. Береги себя, ладно?

– Спасибо тебе за все; и твоему брату; и отцу. – Деян напряженно уставился в камин; ему хотелось думать, что глаза сейчас слезятся только от жара и красно-рыжих переливов разгоревшихся углей. – Я тоже помню. И буду помнить.

– Пусть дорога будет доброй, – прошептала Арина, протягивая ему платок.

«Пусть дорога будет доброй», – сказал комендант города полковник Румнер Барвев, подписывая им увольнительные.

«Пусть дорога будет доброй», – сказал на прощание капитан Алек Броджеб.

А потом они уехали.

– X II –

Броджеб правдами и неправдами нашел им место в большом торговом караване, шедшем через множество маленьких городков; за дополнительную плату и охрану караванщики охотно брались перевозить военные грузы и пассажиров. Совместный путь с двумя десятками тяжелых фургонов, то вязнувших в грязи, то ломавшихся, был долог, труден и скучен, – но, насколько возможно, безопасен. Самым существенным происшествием за все тридцать дней пути оказались дважды подбиравшиеся к костру волки, которых солдаты из охраны оба раза легко отогнали выстрелами.

Около городка Кайрак караван направился дальше на юг, к переправе, а Деян и Петер, выкупив пару лошадей, свернули на дорогу поменьше: от Кайрака до поворота на Спокоище оставалось всего-то без малого пятьдесят верст пути.

Когда поворот показался впереди – оба они узнали прогалину старой дороги сразу, хоть и видели ее нечасто, – уже начинало смеркаться, но еще возможно было разглядеть на земле комья лошадиного навоза и отпечатки сапог и колес, уходящие в лес по расчищенной тропе.

Петер спешился, тронул землю ладонью: следы в сумерках казались призрачными – но были, без сомнения, самыми настоящими. Они вели по большей части только в одном направлении и оставлены были много дней назад: сильных дождей давно не шло – глинозем схватился крепко.

– Что это значит? – резко спросил Петер, выпрямившись. – Ты можешь объяснить? Деян?

Не в силах выдавить из себя ни звука, Деян мотнул головой. Он вспомнил, как уходил из дома в «большой мир» по похожей цепочке следов, – и от подступившей к горлу дурноты едва не свалился с седла; пришлось обеими руками вцепиться в лошадиную гриву.

– Поехали дальше, и все увидим сами, – сказал он, когда самообладание вновь вернулось к нему. – Чем раньше узнаем – тем лучше.

Они углубились в лес; расчищенная дорога тянулась через него, как уродливый шрам, но путь все равно оставался непрост. Поблизости выли волки.

– Если твой конь поломает на корнях ноги или издохнет от усталости, мы окажемся в незавидном положении, – заметил Петер.

– Мы и так в незавидном положении, – мрачно сказал Деян. Наездником он за время жизни в Ханруме и пути к Кайраку сделался сносным, но, даже снова сменив трость на удобный костыль, ходоком мог считаться хорошим разве что среди одноногих. Осторожность требовала остановиться и развести огонь. Когда совсем стемнело, так и пришлось сделать.

Они расседлали лошадей; разбили лагерь.

– А помнишь, как мы… – немного обогревшись у костра, начал Петер – и замолчал с выражением беспомощности и отчаяния на лице.

– Я тоже помню, – мягко сказал Деян. – Не начинай.

Быть может, когда-то они – и Эльма, и Петерова Малуха с ними – жгли костер на этом самом месте. Но то пламя навсегда погасло: сколько ни вороши уголь воспоминаний – тепла и света было не вернуть.

Деян отхлебнул из купленного в Кайраке бурдюка крепкого яблочного сидра и привалился спиной к ели.

Он не заметил, как его сморил сон, и очнулся только от предостерегающего окрика Петера. Не разлепив толком глаз, схватился за ружье – но было уже поздно: костер окружили солдаты в потрепанной дарвенской форме.

К костру вышло пятеро, и еще кто-то наверняка скрывался в лесу. Верховодил отрядом молоденький сержант с обритой головой и круглым лицом, приземистый и широкоплечий, с огромными ручищами: ружье в них казалось тростинкой.

Петер выругался и выставил пустые руки на свет. Деян, тоже выпустив оружие, замер на месте: солдаты безотрывно смотрели на него, что не позволяло использовать чары – но возможность могла представиться позже.

– Вы кто такие? Что здесь делаете? Куда идете? По договору это нейтральная земля! – слова сыпались изо рта сержанта, как горох из дырявого мешка; силы у него явно было больше, чем ума.

– Мы… – Петер замялся, опустив взгляд на свою синюю бергичевскую униформу; от нелепости ситуации на него, человека не робкого десятка, вновь напала растерянность. – Мы местные. Были в плену. Но нас отпустили…

– У толстозадого барона столько денег, что он переводит сукно на всякий сброд? – с насмешкой перебил сержант.

– Погодите-ка! – вмешался Деян, наконец, разглядев в свете затухающего костра на рукавах дарвенцев черные повязки. – Вы сами-то кто и зачем здесь? Кому служите: гроссмейстеру ен’Гарбдаду?

Сержант взглянул на него презрительно, но все же удостоил ответом:

– Мы служим Кругу и делу мира! – выпалил он с нескрываемым бахвальством. – И Его Превосходительству Венжару ен’Гарбдаду, конечно. По его высочайшему распоряжению мы взяли эти земли под свою защиту.

– Тогда мы вам не враги, – сказал Деян. – И мы не бандиты. Нет нужды применять силу.

– Так я тебе и поверил на слово, шавка баронская, – сержант красноречиво сплюнул и ткнул в его сторону ружьем. Вряд ли оно было заряжено; но с его силищей стрелять и не требовалось. – Вяжите их!

– Мы пойдем сами, – заверил его Деян; но сержант был слишком взвинчен, чтобы с ним можно было договориться.

– Вяжите! – прикрикнул он на своих людей. – А будут ерепениться если – кинем концы через сук: нам же меньше мороки.

Неизвестно, чем кончилось бы дело, но в следующее мгновение кусты раздвинулись, и к костровищу выскочил мальчишка в распахнутом овечьем полушубке не по росту и съехавшей на лоб шапке.

– Не надо, дядь Жолыч! – выкрикнул он. – Свои! Убери ружо.

Сержант, нахмурясь, уставился на него.

– Вот те слово: нашенские это. – Мальчишка ударил себя кулаком в быстро вздымавшуюся грудь. – Здравствуй, дядь Деян! Дядь Петер…

Мальчишка стащил шапку, и потрясенный Деян узнал в нем одного из близнецов Солши Свирки.

Глава девятая. Дом ​

– I –

Потом они сидели все вместе у костра.

– Да я услыхал, шо чужаков выследили, ну и побег глянуть, – оправдывался мальчишка перед сержантом. – Шо тебе не так?

– А нечего под ружья суваться! – ворчал «дядь Жолыч», прикладываясь к бурдюку с сидром, который ему отдал Деян. – Вот все мамке расскажу – пущай выдерет.

– Не выдерет, – нахально заулыбался мальчишка. – Не догонит.

– А я ей подмогну! – рявкнул сержант.

Деян молча сидел на прежнем месте у ели и разглядывал мальчишку, думая о том, который же это из детей Солши. Весть о том, что и смертоубийства, и мор обошли Спокоище стороной и, кроме самых хворых, почти все орыжцы – даже бабка Шалфана – пережили зиму, совершенно оглушила его и повергла в какое-то странное оцепенение. Он хотел обрадоваться до конца, всем сердцем – но почему-то не мог. Услышанное было слишком хорошо, чтобы быть правдой; слишком невероятно. Слишком глубока и широка была черная пропасть у него внутри, чтобы заполниться вот так, разом.

Петер недоверчиво улыбался, жал солдатам руки.

– Но нам говорили, Орыжь сожгли, – обратился он к мальчишке. – Выходит, неправда?

– Отчего же: чистая правда, – закивал тот. – Сожгли по осени. Тепереча заново строимся.

– Кто строится, а кто по лесам носится, – ворчливо сказал сержант. – Ишь, бездельник!

Он попытался отвесить мальчишке затрещину, но тот ловко увернулся.

– Кто сжег? И как же вы тогда выжили? – расспрашивал Петер. – Зима лютая была.

Мальчишка ухмыльнулся с гордостью:

– Запасы мы все загодя припрятали, чай, не дураки. Потом скотину в Волковку перегнали; стариков и малых тоже тама у добрых людей разместили. А когда вороги у поворота появились – сами дома пожгли, как деда Бона колдун научил. И в подземельях спрятались: темно там – но тепло, жить можно… Так и выжили.

– В каких еще подземельях? – вытаращился Петер.

– Знамо в каких: в волшебных! – Мальчишка рассмеялся. – Да не сердись, дядь Петер: чистую правду говорю. Там еще картинки есть в рамах вот такущие, – он широко развел руками. – И ящики каменные с костями. А на полу в зале с костями камнем узоры выложены…

Замешательство слушателей явно радовало его. Но выражение лица Петера делалось все более сердитым, так что мальчишка наконец смилостивился:

– Да под развалинами же подземелья!. Колдун Беону и сеструхе твоей рассказал, как проход вниз отыскать и как сделать так, чтоб никто другой его не нашел: он сам там вродь как прятался до того, как к нам вышел. Это он научил дома пожечь, чтоб чужаки решили, что тут до них все разграбили и людей в полон угнали; и хорошую дорогу в Волковку он разломал, чтоб они не догадались дальше искать идти… Дядь Деян, а что с ним сталось?

– Умер, – заставил себя произнести Деян. – Хотя сам я не видел – незадолго мы разошлись с ним. Господин Жолыч, – обратился он к сержанту, не желая давать шевельнувшейся вдруг надежде разрастаться слишком сильно. – Вы слышали что-нибудь о том, что Старожский Голем мог выжить после битвы на высотах?

– Кто-кто? – переспросил сержант с гримасой тупого непонимания; если оно и было наигранным – то притворялся он превосходно.

– Чародей Круга, остановивший реку и обрушивший ее потом на бергичевцев, принудивший их к перемирию, – коротко объяснил Деян. – Очень давно он жил в этих местах; это в усыпальнице его замка укрывались наши люди.

– Господ чародеев много: всех не упомнишь. – Сержант пожал плечами и приложился к бурдюку.

– Так ты знал, Деян? – зло спросил Петер. – Про подземелья… что так может быть. Что есть надежда. Знал и молчал!

Деян покачал головой:

– Нет, Петер. Я слышал, что они существуют, но и только. Он мне ничего не сказал.

– Но почему? – Выражение злости на лице Петера сменилось недоумением. – Вы же вроде как с ним приятельствовали…

В лесу не было тихо: перекликивались ночные птицы и трещали сучья в костре, всхрапывала чья-то лошадь, со смаком расправлялись с припасами люди сержанта, и булькал сидр у него в глотке: бурдюк почти уже опустел; все эти мелкие шумы складывались в единый гомон – гомон незатухающей жизни. Впервые за долгое время Деян вновь слышал его – не только ушами, но всем своим существом.

– Думаю, сейчас я знаю, почему, – сказал Деян, помолчав. – Он не хотел давать надежду, которая могла не сбыться; и, кроме того, желал, чтобы я лучше понял его… понял, каково оказаться на его месте: потерявшим все, всю прежнюю жизнь, ничего не знающим о судьбе близких, одному во всем мире. Жестокое желание; но Голем и был человеком жестокой эпохи. Чуть позже он, я уверен, рассказал бы мне обо всем: но я сбежал и не дал ему такого шанса… Все дальнейшее мне поделом. Нужно было быть умнее.

Петер слушал его монолог с таким же тупым недоумением на лице, как сержант, но Деяну было все равно.

– Наверное, он был прав, пытаясь преподать мне урок, – закончил Деян. – Поздно же я это понял…

– А как дозоры выставлять, чтоб чужих солдат загодя обнаружить, нас Кен-Предатель научил, – встрял мальчишка, недовольный тем, что про него забыли. – И как от лихих людей отбиться, если тех мало; сам, когда надобность вышла, с одною рукой дрался за двоих. Правильно преподобный все время за него вступался: без него бы пропали.

– Так Кенек здесь?! – Петер стал приподниматься, сжав кулаки. Но сержант толкнул его на место:

– Здесь; а ты сиди! Он сам сознался, что дезертир. А командир приказал не трогать. Командиру оно завсегда виднее.

– Ты же слышал, Петер: он, может, и негодяй, но людей выручил. И твою семью тоже, – сказал Деян, про себя благодаря Небеса за то, что ни разу не рассказывал, как именно и зачем Кенек вернулся в Орыжь и чем обернулось его возвращение. Рано или поздно Петеру все равно предстояло обо всем узнать, но чем позже, тем лучше.

– Ладно, Господь с ним. – Петер шумно выдохнул и снова вытянул ноги к огню. – Пусть живет со своей совестью, как может.

– Как холода на убыль пошли, так нас сюда и отправили. – Сержант перешел почему-то на шепот. – Припасов два фургона и еще один с инструментом всяким в нагрузку дали. Командиры меж собой говорили – мол, личное распоряжение Его Превосходительства ен’Гарбдада. Мы тут за порядком следим и со строительством помогаем; а о приказах раздумывать да языком трепать, что и почему, – не наше дело. Вот и вы делайте, что говорят, а куда не надо без спросу не лезьте.

Петер угрюмо кивнул.

– А преподобный как, в порядке? – спросил Деян у мальчишки.

– Он всю зиму с нами под землею провел, помогал по-всякому. Только проповеди его… – Мальчишка скорчил такую кислую мину, что все засмеялись.

– Да уж, священник ваш даже покойника разговорами до смерти замучает, – проворчал сержант. – А все ж господень человек: почтение надобно иметь! – Он вновь попытался дать мальчишке подзатыльник, и опять не преуспел

– А я слыхал, как ты сам на молениях храпел! – выкрикнул маленький наглец.

Деян, опершись спиной на ель, закрыл глаза, но тут же снова открыл их: детский страх, что все вокруг вдруг исчезнет, прошил грудь ледяной иглой.

Но ничего не исчезло, конечно.

– II –

Спать было совершенно невозможно; потому, едва начало светать, они отправились дальше: сержант выделил им, окромя мальчишки, двоих провожатых; или, вернее сказать, стражников: все же он не доверял «возвращенцам», и сложно было винить его за это.

Лес Медвежьего Спокоища, полный запахов и звуков поздней весны, казался и похожим, и не похожим на все другие места, через которые прежде пролегал их путь; был знакомым и чужим одновременно. Дубовые ветви с едва проклюнувшейся листвой низко нависали над тропой, норовя ухватить неосторожного всадника за ворот, выпирающие из земли могучие корни тянулись к копытам; потревоженные ели сердито качали иссиня-зелеными лапами. Из суеверного страха Деян запретил себе думать том, что ждет впереди; к его радости, скверная – но проезжая! – дорога оставляла мало времени для праздных раздумий.

Ехали почти весь день. Когда до Орыжи оставалось не больше версты, мальчишка Солши с веселым криком бегом рванул вперед; Петер было пустил лошадь в галоп, но один из солдат окриком остановил его:

– Нельзя, убьешься!

– Хочет малец первым новость принесть – а тебе жалко, что ль? – с добродушной ухмылкой спросил второй.

Петер, выругавшись, поехал шагом; потом и вовсе пришлось спешиться, чтобы пробраться между замаскированных ветками ловчих ям.

Вскоре слышно стало стук топоров. Деян вздрогнул: вспоминания о дороге к лагерю Венжара ен’Гарбдада ожили перед глазами. Он остановился, пытаясь унять дрожь в коленях, пропустил остальной отряд вперед и применил чары, сделавшись для всех невидимым: так он чувствовал себя немного более уверенно. С костылем по лесу идти было непросто; сперва приходилось прикладывать усилия, чтобы не отстать, – однако чем громче становился стук, тем медленнее шел Петер: его тоже одолевал страх.

Но вот уже между деревьями появился просвет, и послышались в отдалении голоса; еще два десятка шагов – и дорога вывела их на прогалину перед незасеяным полем, за которым прежде начиналась Орыжь. Сейчас на том месте виднелось только несколько срубов, половина из которых была не окончена, и горы бревен, между которыми суетились люди, пока другие, завидев процессию, выходили навстречу. Рядом с мальчишкой Солши стоял состарившийся за зиму на дюжину лет, но не утративший суровости во взгляде Беон Сторгич; из-за его спины, таща за руки мать, вынырнули дочери Петера. Солша Свирка, все такая же тучная и розовощекая, охнула и выронила корыто.

– Да что здесь происходит? Ну-ка, дайте пройти! – откуда-то издалека донесся сердитый голос Эльмы. Деян остановился: у него перехватило дыхание.

– Брат!!! – Наконец-то пробравшись вперед, Эльма застыла на миг – но в следующее мгновение бросилась Петеру навстречу. Дочери жались к нему с боков, пока он по очереди обнимал жену и сестру, тряс руку Беону.

– Петер, живой и здоровый, благодаренье Господу! – бочком протиснулся вперед Терош Хадем, за зиму порядком похудевший, что было ему только на пользу.

– Господа не видал! – со смехом отмахнулся Петер. – Если кого хотите благодарить, так лучше Деяна: не объявись он вдруг, я б до сих пор могилы Мяснику копал.

– Что?.. – Терош Хадем уставился на него, смешно приоткрыв рот. – Деяна?..

– Сам его расспрашивай, что да как, если охота. – Петер хлопнул священника по плечу. – Тебе, может, скажет.

Священник, обернувшись, растерянно зашарил взглядом по полю.

Эльма, до того поправлявшая старшей дочке Петера сбившийся шерстяной платок, обернулась и резко выпрямилась, сделала несколько шагов к лесу; ее взгляд тоже заметался по сторонам. Она совсем не изменилась за год; или только так казалось?

Деян, опомнившись, рассеял чары и пошел вперед. Он видел, как недоверие на ее лице сменяется изумлением и робкой, пока еще неуверенной радостью; как наполняются прозрачными слезами усталые серые глаза. Заторможенно, словно во сне, она шагнула ему навстречу – а через мгновение, выпустив костыль, он уже сжимал ее в объятьях; до боли, до судорог в кистях, и она отвечала ему тем же. Все сомнения и страхи, которые он носил в себе, больше не имели значения.

– Не верю, – прошептала она; слезы бежали по ее щекам. – Глазам своим не верю. Докажи. Что это ты…

Он поцеловал ее в солоноватые губы со всей нежностью, на какую только был способен. Половина Орыжи смотрела в их сторону – но сейчас его это устраивало. Беон изумленно приподнял бровь; преподобный Терош Хадем скорчил лукаво-многозначительную гримасу. Кенек Пабал, сидевший неподалеку на бревне, отвернулся. Петер потемнел лицом и шагнул было вперед – но, напоровшись на взгляд Деяна, остановился, будто наткнулся на невидимую стену.

«Только посмей: убью, – мысленно пообещал ему Деян. – Будь ты ей хоть трижды брат: убью. Только посмей».

Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга; затем Петер опустил взгляд и отступил назад. Со слабой усмешкой он обратился к Беону:

– Такие дела, дед: чего только не случается.

Деян пригрозил скалящемуся Терошу Хадему кулаком и крепче сжал объятия, зарывшись лицом в пахнущие хвоей волосы; за зиму в них появились первые белые нити.

– Я вернулся. И больше я тебя не оставлю, – прошептал он. – Теперь ты мне веришь, Серая?

– Нет, Цапля. Все равно не верю, – смеясь сквозь слезы, ответила она, – и он поцеловал ее снова.

– III –

Людей вокруг собиралось все больше.

– Только не уходи надолго, Серая, – прошептал Деян и неохотно выпустил ее: дальше стоять так было бы неприлично; к тому же как-никак брата она не видела на полгода дольше, чем его. Не говоря уже о том, что, несмотря на поздний час, их возвращение наверняка оторвало ее от каких-то дел…

Эльма в последний раз мимолетно коснулась губами его щеки и с улыбкой ускользнула. Ее место тотчас заняла Солша Свирка, чья радость могла поспорить по неукротимости и разрушительности с ураганом.

– Ну, хватит, хватит, тетя Со! – бормотал Деян, пытаясь устоять на ногах. – Живой я, и буду живой, если не задушите…

Подбежали дочери Петера: это испытание было немногим легче.

– С возвращением, парень! – Беон, благодушно ухмыляясь, подал ему оброненый костыль. – Расскажешь, где был, что видел? Я бы послушал.

– Что было хорошего – расскажу, – обещал Деян.

К нему по очереди подходили соседи и знакомые: обнимали, хлопали по спине, жали руку, спрашивали кто о чем; с отстраненным удивлением он подумал, что многие в самом деле рады – невзирая даже на ту настороженность, какую не могли не испытывать по его поводу.

Не для всех встреча проходило счастливо: чуть в стороне женщины окружили Петера, расспрашивая того о судьбе сыновей, мужей и братьев. Иногда он качал головой – «не знаю», – но куда чаще, склонив голову, отвечал коротко; тогда кто-то плакал, бранился, кто-то молча уходил.

И сам Деян – вопреки голосу рассудка, твердившему о том, что лучшего нельзя было и желать – не чувствовал себя по-настоящему счастливым: он будто ухватил чужой кусок пирога на чужом празднике, куда явился без спросу, воспользовавшись чужим именем и лицом. Суета вокруг оглушала.

Со всей возможной вежливостью увильнув от Солшиных расспросов, Деян протолкался через толпу и подошел к бревну, на котором сидел Кенек; позади тотчас словно бы выросла преграда. Люди остались за ней, не желая подходить ближе.

Бревно было кривое, негодящее, точно как изувеченные каблуком Големова сапога скрюченные пальцы на правой руке Кенека. Сам он со спокойным ожиданием смотрел на подошедшего Деяна снизу вверх; его худое небритое лицо, утратив лоск, приобрело какую-то благородную суровость – тем паче странную для лица предателя. Густая седина в некогда черных волосах и изрезавшие кожу тонкие морщины придавали ему печальный и усталый вид.

«Альбут тоже был негодяй: но с ним ты не гнушался хлебать из одного котла, – напомнил себе Деян. – А скольких ты сам убил за одно лишь то, что на них были надеты другого цвета тряпки?»

– Здравствуй, Кен. – Он подал Кенеку левую руку.

– Деян. – Тот крепко сжал ее; в глазах мелькнули на миг – или только показалось? – изумление и благодарность. – Не думал, что снова тебя увижу. Но рад.

– В самом деле? – спросил Деян, садясь.

– Отчего бы мне не радоваться? – Кенек кривовато усмехнулся. – Наша старая подруга не позволила меня добить: но знать она меня не желает. А твой друг-священник доводит меня нравоучениями до горячки; но теперь есть надежда, что он снова займется тобой и оставит меня в покое.

– Господь смотрит за всеми, – сурово сказал подошедший Терош Хадем. – А в этой глуши я – глаза его.

– Хорошо, что только глаза! – Деян встал, чтобы обнять священника. – Как ты? Как семья?

– С Господней помощью, не жалуемся. Жена не дура: все понимает. – Терош пригладил поредевшую бороду. – А сам чего? По-волчьи смотришь, по лисьи лыбишься: никак, выучился шутить да любезничать?

– Не без того, друг. – Деян снова сел, отложив костыль и с наслаждением вытянув ноги. – Не без того.

– Большой мир всех меняет, – заметил Кенек.

Деян не нашелся что возразить.

– IV –

С четверть часа он просидел так, глядя вокруг, слушая и наблюдая, узнавая и не узнавая родные места. Все было знакомо – но все было по-другому, иначе, чем прежде; другим стал и он сам – и вряд ли преподобный Терош находил хорошими эти перемены: но ему хватало такта помалкивать.

Затем вернулась Эльма и, остановившись чуть в стороне, жестом поманила к себе.

– Ну, показывай: куда мне теперь податься, Серая? – спросил Деян, подойдя. – Слышал, будто вы теперь внизу живете: Голем оставил наследство.

– Так и есть. – Она взяла его под свободную руку; вдвоем они медленно пошли по тропе, ведущей через поле к Сердце-горе. – Такое дело, Деян… – вновь заговорила она, когда они дошли до опушки леса. – Малой обмолвился, будто ты сказал, что Голем погиб.

Деян кивнул.

– Я никогда не говорила об этом с остальными, – буднично продолжила она, – но мне кажется, ты не прав: он жив и он здесь, Деян. Или послал кого-то вместо себя.

– Почему ты так считаешь? – после долгого молчания спросил Деян. Они по-прежнему неторопливо, с чинным спокойствием брели по тропе, но его ладонь на перекладине костыля вся взмокла. Чародей не смог бы сделать то, что сделал, без «вдовьих слез», а после зелья не имел ни единого шанса выжить; он и без того умирал. Смерть его была объявлена: своими ушами Деян слышал похоронный залп. И все же еще ночью ему тоже приходило в голову, что для Венжара ен’Гарбдада было бы слишком щедро отправить в глушь в память о бывшем друге целый отряд; как ни старался, он не мог отделаться от этой мысли…

Впереди между деревьями показалась Сердце-гора.

– Вокруг иногда что-то такое происходит… Сложно вот так просто объяснить. – Эльма досадливо поморщилась. – Иногда я будто слышу шаги, когда рядом никого нет. Или как тень какая мелькнет…Нет, Деян, я уверена: мне не кажется. Случались и страньше вещи: то яма за ночь нужного размера станет – будто земля сама собой просела; то гора щебня вдвое вырастет, то инструмент потерянный сам собой найдется. А на днях двоих наших неумех едва бревном не зашибло, когда веревка лопнула: прямо на них летело, но наземь хлопнулось рядышком, как будто оттолкнул кто.

– Повезло, – неуверенно возразил Деян.

– Может, повезло. А только офицер, который над солдатами самый старший, – когда приказы отдает, по сторонам все поглядывает. – Эльма оглянулась и сама. – Хочешь – верь, не хочешь – не верь, Деян. Но странно все это. Я однажды пыталась заговорить с ним, когда была одна: никто не ответил, но мне казалось, меня слышат… И бабушка кого-то видит иногда: но ее, правда, не поймешь.

Они вышли к развалинам; громадина Сердце-горы загораживала оранжевое закатное солнце и отбрасывала огромную тень, погружая лес в полумрак.

Деян внимательно оглядел невысокие, по колено, остатки стен – именно там, по словам мальчишек Солши, они впервые увидели «большого» и «маленького» дядьку; но сейчас на развалинах никого не было.

– Я очень хочу поверить, Серая. Но не могу, – с горечью сказал Деян. – Потому как этого не может…

И тут мленький камушек чувствительно ударил его в спину повыше лопатки.

– …быть, – произнес сзади знакомый голос. – Да, Деян?

Деян резко обернулся. Чародей сидел на большом, в два человеческих роста, булыжнике, отколовшемся когда-то от Сердце-горы.

– V –

– Я когда-то уже рассказывал тебе о разнице между несбыточным и несбывшимся, – сказал Голем. – И о том, как порой несбывшееся становится былью.

Он выглядел намного лучше, чем в последний раз, когда Деян его видел: лицо больше не имело нездорового оттенка, седая бородка была аккуратно острижена. Одет он был в черный мундир наподобие тех, что носили старшие офицеры при штабе Венжара ен’Гарбдада – но без нелепых украшений: только от плеча к груди шли три тонких золотых шнура.

– Мне сказали, ты погиб, – сказал Деян, совершенно растерявшийся.

– Слышал то же самое о тебе: даже видел имя в госпитальных списках, – сухо сказал чародей и обратился к Эльме:

– А ты молодец, девушка: раскусила меня.

– Здравствуйте, милорд. – Эльма улыбнулась чуть натянуто, как-то настороженно. – Но зачем вы прятались?

– Трусил посмотреть тебе в глаза, – с болезненно-кривой усмешкой произнес Голем. – И сказать, что твой друг, которого я обещал вернуть живым и здоровым, лежит где-то в общей могиле, которую я даже отыскать не смог. Надо думать, ему пришлось немало постараться, чтобы все это устроить… И он не стал утруждать себя тем, чтобы оставить мне хоть какое указание на то, что ему удалось уцелеть: не затем прятался. Потому до вчерашнего вечера я ни мгновения сомневался в его гибели; должен признаться, это обстоятельство скрасило мою жизнь чрезвычайно. Так что я приехал проследить здесь за всем и лично извиниться перед тобой, Эльма. Мне казалось, это будет правильно; но я никак не мог решиться.

– Я был не в себе. И не желал иметь дело с твоим приятелем ен’Гарбдадом, – пробормотал Деян; ему было неловко – но не хотелось ни сознаваться, ни извиняться.