Текст книги "Змеиный поцелуй"
Автор книги: Ефим Сорокин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
43
Офонасей не знал и не мог знать, что накануне того дня, как ему отправляться на Русь, кто-то шумно и властно заколотил палкой по ставням судейского дома. Жена Нидана отпустила рукоять жёрнова и, перестав петь, с испугом посмотрела на мужа. Жёрнов со скрежетом остановился. Властный стук повторился. Крючконосый Нидан зыркнул своим вороньим глазом в сторону стука. Кто из деревенских мог осмелиться? Нидан выскочил в сумерки, ругаясь на борзом ходу.
У двери стоял человек в одежде простолюдина, но осанка изобличала вельможу. Он опустил капюшон:
– Белый ятри идёт на Русь…
Нидан узнал голос раджи. Поклонился ему, как божеству.
– Пошли своих братьев доглядеть за ятри. Чтобы в Дебуле беспрепятственно сел на таву, идущую в Ормуз, чтобы не чинили ятри никаких препятствий. Но уберечь его от лихих людей – не главное. С этим он и сам может справиться. Но с ним могут искать встречи. И, если она произойдёт, пусть твои братья сделают всё возможное, чтобы оградить ятри от новых друзей. И пусть узнают всё о людях, которые будут искать встречи с ятри. Всё, что можно!
– А кем они могут быть? – полюбопытствовал Нидан, угодливо потирая руки.
Гость задумался, стоит ли открыться Нидану, и, подумав, сказал:
– Твои братья и узнают об этом.
– Слушаюсь и повинуюсь, – ответил Нидан с глубоким поклоном, сам удивляясь боязливым холопским ноткам в своём голосе.
– У тебя хороший дом, Нидан, – сказал вельможа в одежде простолюдина и протянул судье туго набитый мешочек.
44
Тучный абдала вдруг зашевелился и заговорил. Этот голос я уже слышал из-под дерюги. Я слушал и рдел от стыда, но однажды осведомлённость абдалы смутила меня:
– Откуда тебе знать, о чём мы говорили с махатмой?
Я внимательно посмотрел на собеседника. Он снял чалму и вытер пот со лба.
– Об этом нетрудно догадаться! Он делился с тобой секретом праны. Говорил, что Христос и апостол Фома обучались у него. И о том, что махатмы под видом волхвов ходили поклоняться младенцу Иисусу. Или о чём-то в этом роде. Он говорил тебе, что Магомет и Будда такие же сыны Божии, как и Христос. И ты, конечно, не смог ответить, что между Христом и Магометом такая же пропасть, как между Творцом и сотворённым, несказанно большая, чем между горшечником и глиной, ибо горшечник не сотворил глину, а только сделал из неё горшок. И ты, конечно, не смог ответить, что в объединённой религии не будет места Христу, – говорил тучный абдала.
– Махатма с большим почтением относился ко Христу, – словно оправдываясь, пролепетал я. И ещё не договорив, мысленно останавливал себя: «Не то… не то!..»
– С почтением он относится к тому образу, который он называет Христом и который настолько ущербен в сравнении с Христом – Истинным Богом нашим, что скорее походит на антихриста. Иудеи говорят о Христе как о незаконнорождённом человеке, а о Деве Марии… лучше и не произносить! И как ты собираешься объединяться с ними? Магометане чтут Ису, сына Марьям, но это не наш Христос. Бесермены понятия не имеют о Троице, которая равна Единице. Они почитают Ису Ангелом, но Ангелы – только творения Божии.
– Как твоё христианское имя? – спросил я абдалу.
– Я думаю, ты догадываешься.
– Дионисий?
Он кивнул.
– Махатма, должно быть, спрашивал, не приходило ли тебе в голову, что твой Бог, Который вочеловечился через Отроковицу и Который как человек ходил по земле, продолжая творить мир невидимый, мир духовный, – этот Бог ищет своего бога, а тот – своего бога, и так до бесконечности. И у тебя, ятри, конечно же, не хватило душезрения ответить, что наш Бог и есть Тот, Который до бесконечности. И мы, люди, ценны в Его очах даже в том зачаточном состоянии, в котором пребываем.
Я покорно молчал.
– Махатма, должно быть, мягко укорял тебя невежеством, что ты не знаешь-де, как устроен мир. Можно подумать, что кто-нибудь знает, как устроен мир! И разве не мог ты ответить, что мир гораздо сложнее, чем это представляет себе волоокий махатма? А Господь наш настолько богат, что для каждого тела у Него есть душа. И чем лучше твой махатма тех фарисеев, которые не приняли вочеловечившегося Бога?
Я достал из-за пазухи шёлковый свиток с евангелием от Фомы.
– А это – что это?
Дионисий развернул свиток, глянул на него и протянул мне.
– Святой апостол Фома не имеет к этому творению никакого отношения.
Я верил Дионисию. Его слова дышали правдой и силой. Я ещё хотел спросить про бересту с моим чудесным рождением, но постеснялся. Махатма лестью залучил меня в свои сети, опутал расположением к себе. А я впал в самоусладу! И теперь с меня взыскано будет строже, чем с бесов. Дух мой чрезвычайно смердил.
– И что же теперь делать со свитком? – растерянно спросил я.
– Я бы посоветовал тебе сжечь его, но ты – вития и трепетно относишься ко всякому тексту… Помолись Богу, помолись апостолу Фоме, чтобы этот свиток тебе не донести до Руси.
Я верил Дионисию.
– Я не осуждаю тебя, ятри, – мягко сказал он. – Верные первых веков христианства свергали идолов на площадях и в храмах языческих городов и принимали за это мученическую смерть. Я же…
– Но кто же покалечил Аруна? – нетерпеливо спросил я.
– Я могу только догадываться. Должно быть, Арун с ними.
– С ними? Выходит, он притворялся?
– Выходит, что так.
– А его отец?.. Мать?..
– Брахман Дгрувасиддги был, очевидно, в полном неведении. Но не мать Аруна!!!
– Но именно она умоляла меня воскресить её сына!
– Тут ещё одна любовная история! Бедный Дгрувасиддги! В своё время его распутная Букалявалика готовила пирожки для молодого мудреца Каусики, которого ты, ятри, знаешь как епископа Керинфа. Точнее, не знаешь о нём ничего. Букалявалика готовила пирожки для Каусики, а мужу говорила, что приносит их в жертву лесному буту. Каусика уже тогда, подобно пророку Ишару, проповедовал объединение религий. Однажды он спрятался за бутом (классический ындусский анекдот), возле которого обычно встречался с Букаляваликой, и, изменив голос, говорил со своей преданной. «Бут» потребовал от женщины полного подчинения мудрецу Каусике, и брахманка поклялась. Впрочем… она любила, любила Каусику тихо и боялась быть назойливой. Конечно, брахман Дгрувасиддги подозревал свою жену в неверности, грозил отрезать ей нос, но не делал этого, ибо был человеком добрым. Ему бы быть христианином! Его отеческая религия была слишком тесна для его большой, доброй, любящей души!.. Об этой любовной истории все уже позабыли, потому что Каусика удалился в один уединённый монастырь в соседнем княжестве. Доходил, правда, и оттуда слушок, что один нищий монах подторговывает одеждой, которую подносили жертвователи. И монах этот со временем скопил крупную сумму денег. Мне кажется, это и был Каусика. Очевидно, когда он вернулся в наши места епископом Керинфом, то напомнил брахманке о давней клятве. И она подчинилась. Тебе не всё понятно, ятри, – спасительно продолжал Дионисий. – В двух словах я попытаюсь рассказать тебе главное… Отец нашего раджи воздвиг небывалое гонение на христиан и уничтожил почти всех верных из Церкви, которую насадил святой апостол Фома. Из епископата уцелел только один иерарх. И тот предатель. Из бывших брахманов, сторонник объединения религий. Он насадил новых священников и монахов уже при теперешнем радже. Но молились они якобы катакомбно, и, понятно, раджа знал о них больше, чем они знали о себе. Но вот раджа посчитал, что наступает время приучать людей к объединённой вере. Тут в Ындию приходит белый ятри…
– Что я натворил! – воскликнул я. И бродяги в другом углу постройки резко перестали галдеть.
– Тише! Ради Бога тише!.. Грехи снимаются покаянием, а пути Господни неисповедимы.
– О чём ты?
– Когда ты появился в деревне, вождь натов Сарасака пришёл ко мне и сказал: «Всю жизнь я носил на груди амулет из кости дьявола, но вот белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, и я усомнился в своём амулете». Вождь натов принял Святое Крещение. И весь табор крестился вместе с вождём.
– Ты крестил весь табор? – удивлённо воскликнул я. – И они теперь настоящие катакомбники?
– Их умертвили воины раджи.
– Как?! Расскажи, как это было, – попросил я.
– Обязательно расскажу! Но сперва давай условимся: как только в дхарма-сале погасят факелы, сразу уходим отсюда. Рядом со мною лаз. И достаточно просторный…
– А мой конь? – ужаленно вскричал я.
45
– Старый нат Сарасака привёл ко мне весь табор. И я крестил их в реке. Надо было причастить новообращённых. Пещера-келья, где я служил последние годы, не вместила бы всех. Мы служили Литургию в джунглях. Гладкий камень был Престолом, на который я положил антиминс с мощами святого апостола Фомы, а пень стал жертвенником. Царские Врата – два прямых дерева, на которые я повесил иконы Спасителя и Богородицы. Натка-вдова, которая уже давно не знала мужа, испекла просфоры. Они получились не очень ладными, но белыми-белыми. Головки поднялись и чуть загнулись, из них трудно было вынимать частицы. У вас, в Твери, иерей, возможно, и не стал бы служить на таких просфорах, но верным в гонениях приходилось служить и на пайке темничного хлеба. Когда светло-серебряные покровцы лежали на жертвеннике рядом с солнечно-золотой Чашей, было немного страшновато. Какой-нибудь озорной паук мог спуститься на невидимой паутине в кроваво-красное нутро Потира, а виноградного вина у меня больше не было. Сердце отбивало мерную дробь, когда две сочно-бирюзовые стрекозы невесомо застыли у золотого края Чаши. Но вот её нутро спрятано под светло-серебристым покровцом с пурпурным ангелом. И служба потекла спокойно. Дышалось удивительно легко, ибо воздух ещё не был накалён солнцем. Порой казалось, все пернатые джунглей слетелись на Литургию. «Иже Херувимы» они пели вместе со мной. Я читал за чтеца, пел за певчих, за диакона читал ектеньи и кадил и давал возгласы как священник, не забывая о тайных молитвах. Уже много лет во время Великого Входа я поворачивался к прихожанам, которых не было. Обращаясь к невидимым, я говорил: «…вас и всех верных христиан», а в этот день, выйдя с Чашей и дискосом на «солею», на фоне светло-пушистого зелёного леса я увидел людей, которых накануне крестил.
Слава Богу, я причастил всех, но завершить Литургию было не суждено. Уже после заамвонной молитвы, благословляя народ, я заметил беспокойных птиц и уловил их взволнованный щебет и стрекотание. Я мучительно провёл глазами по лесу и между деревьями увидел всадников, скачущих под предводительством дворцового воина Варуна. Лица моих прихожан испугали меня. Они были словно припорошены пеплом, точно их осеяла рука смерти. И я крикнул: «Воины раджи!» Но мои прихожане растерялись.
Я схватил непослушный антиминс, торопливо сложил его и спрятал в складки рваной набедренной повязки под облачением. Святыня поругаема не бывает! Бросился к жертвеннику и стал потреблять Дары. Краем глаза сквозь мясистую листву деревьев я видел, как приближаются воины. И не мог не отметить, что я и они находимся как бы в разных временных измерениях. Время в лесном алтаре было значительно просторнее. Нечаянный звон лжицы о стенки Потира доносился, казалось, из другой жизни. Я потребил Святые Дары, а воины на разгорячённых конях только окружили моих прихожан. Засвистели боевые диски. Я завернул Потир и дискос в чистую материю, положил в мешок и сунул следом ещё горячее кадило. Но время в лесном алтаре уже пульсировало в такт со временем за его пределами. Как злая обезьяна, набросился на меня воин Варун, загрёб хваткой рукой и прижал к дереву. Объятие его было жёстким. И тут из-за дерева вышел… Кто бы ты думал? Из-за дерева вышел епископ Керинф! Сухой, стройный, как юноша, в белом подряснике с плетёным пояском. Волосы цвета ындийской конопли ниспадают на плечи, аккуратная бородка. Он со спокойной усмешкой смотрел, как воины под собачий лай тупят мечи и копья о безоружных натов. Не знаю, ятри, есть ли на Руси такое поверье, что люди, умершие в день причастия, без мытарств попадают в рай. В тот день я вспомнил о нём. Но почему-то я чувствовал себя виноватым. Керинф вывалил на жертвенник содержимое моего мешка, коротко зашипел, обжегшись о кадило, и вдруг замер с мешком в руке. Между двумя стволами деревьев, служившими Царскими Вратами, стояла Мара.
– Дионисий, – сказала она сквозь слёзы, – они всех убили!.. Скажи, Дионисий, неужели наш Бог только так может забрать нас к Себе?
Тяжёлая давящая тишина стояла в джунглях.
– Нет… (Мне хотелось назвать её по имени, но в тот момент я забыл её имя.) Нет, – повторил я. – Может быть, тебя он заберёт по-другому. Спасение от врагов наших и от руки ненавидящих нас.
Мара повернулась и упала. В спине у неё торчал боевой диск. Неподалёку воин изогнутым, как змея, копьём добивал раненых.
– Здесь нет антиминса, – сказал Керинф, вывернув мешок.
– Антиминс, что это? – спросил Варун.
– Матерчатая икона с мощами. У этих в антиминсе должны быть мощи Фомы.
Керинф обследовал пень – Жертвенник – и каменный Престол. Но антиминса, естественно, не нашёл. Керинф подошёл ко мне и, коротко зашипев, точно снова обжёгся о кадило, приказал Варуну:
– Раздень его!
И Варун сорвал с меня одежды. Керинф прощупал епитрахиль, филонь, даже поручи, но антиминса, естественно, не нашёл. Тогда Варун стал избивать меня, требуя, чтобы я сознался, где антиминс. От одного из ударов я потерял сознание. Приходя в себя, услышал голос Варуна:
– Что за важность такая – кусок материи с костями покойника?
Керинф обследовал корни близстоящего дерева.
– Без него они не смогут служить Литургию.
– А кто здесь будет служить? Ты собираешься оставить его живым?
– Кроме него ещё остались священники, – и усмехнулся. – Катакомбные… Ну прямо как первые христиане…
Дионисий замолчал, и мы вернулись из джунглей в душную дхарма-салу. Служка снял со столба факел, и, опущенный в канаву с мутной водой, он погас с шипением. И дхарма-сала погрузилась во тьму. Дионисий мягко коснулся пальцами моего локтя:
– Пора!
И, откинув полог, полез в ход. Я – за ним.
– Не спеши, – пыхтя, тяжело прошептал Дионисий, когда мы вылезли в тёмно-фиолетовую ночь. Поднял что-то с земли. И, глядя в дыру, из которой мы только что вылезли, чего-то ждал. Из хода донеслось спёртое дыхание. И всё равно как-то неожиданно вылезла чья-то голова. Дионисий опустил на неё заранее припасённую дубину.
– Вот теперь можно идти, – сказал Дионисий.
Дубинка гулко ударилась о сухую землю. А мы, поспешая, пошли. Дионисия мучило удушье.
46
Мы продирались джунглями. Дионисий то и дело повторял мне:
– Лучше запоминай путь.
Он задыхался, и мы часто останавливались.
– Запомни это дерево. Лианы лиловой дымкой обвивают его, – или: – Запомни этот камень, похожий на слоновый череп, – или: – Запомни этот камень с ложбинкой, похожий на отпечаток ступни большой обезьяны.
На привале, в корнях ветвистого дерева, которое я тоже должен был запомнить, я узнал продолжение той истории, начало которой Дионисий поведал мне в дхарма-сале.
– Во дворец! – приказал епископ Варуну. – И глаз не спускать! Не смотри, что он тучен и задыхается.
– У меня не ускользнёт!
И Варун тычками погнал меня к воинам. Они, довольные, будто выиграли сражение, о чём-то мирно беседовали, вытирая окровавленные мечи ветошками из одежды убиенных. Двое собирали боевые диски. Набедренная повязка на мне вдруг ослабла и сползла по моим чреслам. Я нагнулся, чтобы поднять повязку, но Варун грубо толкнул меня. Воины рассмеялись моему позору. Я молил Бога, чтобы золотой уголок антиминса, торчащий из набедренной повязки, не был замечен епископом Керинфом.
Меня привязали за руки и за ноги к копью и понесли, как носят с охоты убитую антилопу.
В темнице положили на грудь каменную плиту. Тут же явился епископ Керинф. Темничный страж поставил на плиту соломенное кресло, и Керинф опустился в него. И положил на колени тяжёлый служебник со Всенощным Бдением и Литургией Иоанна Златоуста. Мой служебник. Керинф лениво перелистывал страницы и, улыбаясь, делал краткие замечания, где, по его мнению, в службу вставлялись не те тропари. Епископ назидательным тоном поучал, как служить должно. Этот старый рукописный служебник достался мне как бы по наследству, и, возможно, при переписке были сделаны какие-то пропуски. Так, перед ирмосами канонов двумя-тремя словами были обозначены подобны, чтобы легче было вспомнить глас, но я не помнил тех тропарей, которые раньше знали все верные от мала до велика. У моего подбородка воткнули в землю факел. Свет слепил глаза. Я видел только огонь и совсем не видел Керинфа. Только слышал его спокойный голос. Он требовал назвать епископа и указать место, где спрятан антиминс. И так продолжалось довольно долго. Я задыхался. Я умолял Господа избавить меня от страданий. Керинф неожиданно рассмеялся. Смех у него сухой.
– Выходит, ты самозванец!.. Раз у тебя антиминса нет, стало быть, и епископа ты не знаешь. Стало быть, в Ындии нет епископа.
Убрали факел. Керинф легко, как юноша, поднялся с кресла и сошёл с каменной плиты. И жестом велел убрать её с меня.
– Ты думаешь, я из тебя буду делать мученика?.. Ошибаешься! Я отпущу тебя. Нет-нет, и следить за тобой не буду. Ты достаточно осторожен, чтобы заметить слежку, и достаточно ловок, чтобы уйти от неё. Что весьма удивительно при твоей тучности. Но о том, что ты был здесь и тебя выпустили, узнают многие, в том числе и твои единомышленники – (усмешка) катакомбники, которые, как и бесермены, противятся объединению религий.
– Так у вас нет епископа? – прервал я Дионисия.
– Поэтому я и нашёл тебя! Чтобы ты на Руси рассказал нашу беду. Все наши епископы убиты! И, быть может, среди православного епископата найдётся один, который согласится возглавить Церковь верных, которую насадил святой апостол Фома, – и, предвосхищая мой вопрос, Дионисий сказал: – Уже много лет назад ушли от нас в западные страны ятри, и только от одного из них, из страны Шам, пришла обнадёживающая весть…
– Почему вы после того, что со мной случилось, почему вы доверяете мне?
– Во-первых, не так уж часто с православной Руси приходят в Ындию ятри, – Дионисий грустно улыбнулся. – А во-вторых, ты поступил по евангельской притче, когда подобрал впавшего в разбойники лжепророка Ишара.
– Откуда ты знаешь?
– Ындия – страна маленькая, – пошутил Дионисий и снова грустно улыбнулся. – У тебя, ятри, большое сердце, и я чувствую, ты выполнишь эту просьбу. Может быть, от тебя зависит сохранение Церкви, которую в древности насадил святой апостол.
И мы снова тронулись в путь.
На ходу я сказал монаху:
– Однажды махатма заставил меня повторить то, что он произнёс только однажды: «Бог всегда был Творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создал и другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их…»
Дионисий остановился и повторил фразу для себя, вслушиваясь в каждое слово.
– Нет, – через одышку сказал монах, – Он однажды сотворил мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Но Он – Бог. Он может не творить… Запомни это старое дерево, похожее на винную чашу, и дупло, слышишь, как оно подвывает, когда дует ветер? Запоминай каждую тропинку – обратно пойдёте без меня, пойдёте одни…
– Одни? Со мной пойдёт ещё кто-нибудь?
– Потому мы и возвращаемся в проклятое княжество, что надо подальше от наших мест увести одну христианскую душу.
47
На одном из привалов Дионисий долго говорил мне о вреде витийства. Меня его слова немного задели, и до следующего привала я мысленно отвечал Дионисию. И даже придавал ответам более или менее законченную форму, надеясь позже перенести их на бумагу.
– Ты говоришь, отче, что Бог не интересен светским витиям… А если писать, руководствуясь Евангелием, просить у Господа вразумления? Неужели евангельский путь не превратит творение светского витии в полезное для души, а не в суемудрие? Ведь Евангелие – для всех! Для всех времён и народов и для каждого человека в отдельности. Понятно, духовная мудрость не нуждается ни в каком дополнительном витийстве, но она же делает добрым и благо ущербное. А посему почему бы людям не напомнить о Евангелии случаями из их жизни или из жизни их предков? Понятно, само витийство может не привести к Богу, но талант плетения слов дан Богом. Понятно, это не тот дар, что дан пророкам и апостолам, но дар Божий. Понятно, далеко мне до апостольской премудрости, но скажи, отче, кто мне, грешному рабу Божьему, Офонасею Микитину, может запретить проповедовать Христа Распятого тем даром, который Он же мне и дал? Да, я не пророк, не апостол, и мои грехи – слава Богу! – не дают мне впасть в духовную прелесть, и Господь выводит меня из заблуждений! Если я буду описывать жизнь людей, отмеченных печатью святости или грехами своими, стремясь уразуметь, в чём проявляется воля Божья на этих людях, ради чего Господь выпустил их в мир, почему гнев Божий постиг их или милость Божья над ними, – разве это не по-Божьи? Разве мои скромные труды не приблизят человека к Богу?
Ты говоришь, отче, что океан человеческих вымыслов небезопасен для души человеческой, а я хочу спросить тебя: а можем ли мы (один человек или все люди вместе), можем ли мы придумать то, что до этого уже не сотворил Бог? И так называемый человеческий вымысел – не кусок ли это сотворённого Богом мира, не известный пока людям в их теперешнем греховном состоянии? Да, он может быть открыт человеку прозорливыми бесами, он искажён в сознании и сердце греховного витии, но нельзя же из-за этого запрещать витийство! А если пишет человек, боящийся Бога?
Ты говоришь, отче, что витии должны вызывать эмоциональное сопереживание своими рассказами. Конечно, я хочу, чтобы человеку, о котором я пишу, сопереживали. Сопереживали добру – что в этом дурного? Да, сопереживание захватывает, переносит в другой мир – а разве, когда я слушал тебя в дхарма-сале, я не переносился в лесной алтарь? Может, не стоило и рассказывать?
Ты говоришь, отче, что витийство притупляет чувство реальности. Почему? Может, обостряет его? Почему читатель, читая, становится царём или рабом? Я же, слушая тебя, не стал ни тобой, ни Варуном, ни епископом Керинфом, ни Марой. И разве не должен был я, слушая тебя, сопереживать тебе, находящемуся там, в лесном алтаре, среди зарубленных прихожан? А разве ты, рассказывая мне, подспудно не желал, чтобы я сопереживал тебе? И словами, паузами, жестами не подталкивал меня к переживанию?
Ты говоришь, отче, что само чтение – уже творчество, и творчество не безопасное для души человеческой. Но разве я, слушая твой рассказ о лесном алтаре, не становился чуть мудрее, я бы даже осмелился сказать, духовно мудрее (не душевно, а духовно), хотя могу и ошибаться. И что изменилось бы, если бы я твой рассказ о Литургии в джунглях услышал не от тебя, а прочитал бы на бумаге или на листьях лотоса?
– Ты не сможешь без описания страстей, – отвечал мне Дионисий на следующем привале. – Витии рисуют страстями. В лучшем случае ты будешь только упоминать о них.
– Но они присутствуют в нашей жизни.
– Мы от своих духовно падаем. Ещё от твоих падать будем, когда прочитаем.
– А если мне или кому бы то ни было удастся описать, как подниматься из тины страстей?
– Евангелие подскажет лучше, и святые отцы оставили свои творения.
– Но порой непонятна прелесть сегодняшнего дня. И разве нам не становится чуть-чуть легче, когда мы узнаём, что кто-то в такой же беде, как и мы, и по милости Божьей выходит из неё?
– Всё будет наоборот, ятри! Витии будут до мозга костей развращёнными людьми. Описывать будут в подробностях соития человеческие. И ещё кричать при этом: нас, дескать, Бог такими сотворил! И восхищаться подробностями деталей! Среди витий появятся содомиты, которые будут воспевать содомский грех! Растлители детей будут героями их повестей. А потом появятся витии, которые заставят исчезнуть само слово. Оставят какие-нибудь гортанные звуки, которые запишут на бумаге согласными буквами. И этим будут восхищаться! За это витийство станут платить огромные деньги. Всё это витийство – многотрудная суета. И ты, опираясь на витийство, никогда не увидишь невещественные первообразы божественных символов.
– Конечно, опираясь на витийство, не увидишь невещественные первообразы божественных символов, даже если будешь стараться исполнить волю Божью. Но! Но своими текстами обратить внимание читателя именно на божественные символы, мимо которых ежедневно проходит тьма и тьма людей, – разве это пустое дело? Остановитесь, посмотрите на утреннюю росу. В каждой капельке отражается солнце. Так и Христос отражается в каждой душе. Разве не могу я через свои повести намекнуть читателю о возможности для человека возвести божественные символы до их пакибытийной полноты. Даже зло может способствовать добру. Вспомни жреца Нахора, который обрядился христианином, чтобы проиграть бутопоклонникам религиозный спор, а вынужден был выиграть его!.. Давай отбросим и уничтожим витийство! И уподобимся тем, о ком ты, отче, только что сказал, что будут витии, которые заставят исчезнуть слово. И человек потеряет дар письменного слова. Ты к этому призываешь, отче?
– Говоришь ты красиво, ятри, – вздохнул Дионисий. – Только почему тогда ты поверил махатме и едва не стал чёрным апостолом на Русь?
Мне нечего было ответить Дионисию. Но он же и успокоил меня:
– Что же, пиши, только не заплутайся! Пиши своей совестью и не давай искажателям текстов, – а их будет во всяком времени великое множество, – не давай им повода толковать твои вирши не так, как ты их задумал. Из всех искусств только витийство говорит само за себя.
