Текст книги "Змеиный поцелуй"
Автор книги: Ефим Сорокин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
56
После описываемых событий прошло немало дней.
Мужчина и женщина подошли к горделивой городской стене, когда (как пишут бесерменские витии) солнце-стражник ушло во мрак запада, а месяц – царь звёзд – вышел с восточной стороны. Безлюдные врата ещё не были закрыты. Дозорные насиловали гетеру и не обратили на вошедших внимания. Мужчина и женщина плутали по узким улочкам с глинобитными хижинами. Блудные стоны гетеры ещё долго были слышны. Мужчина и женщина часто оглядывались. Порой им казалось, что за ними кто-то идёт. Заглянули в крохотный дворик. Под навесом, скудно освещённым фитильком масляничной плошки, сидели люди. Мужчина назвал чьё-то имя. Ему ответили. Довольно миролюбиво. Мужчина заговорил на языке, не понятном женщине, и та забеспокоилась. Низкорослый мужчина повёл пришедших по тем же переулкам, по каким они недавно плутали. Каким-то непонятным образом вышли за городскую стену. Шли берегом моря. Потом плутали по лесистым крутым берегам. Из темноты вдруг появился маленький человек и о чём-то взволнованно заговорил с провожатым. Женщина дёргала за рукав мужчину.
– Что? Что он говорит?
Шум моря мешал ясно услышать разговор.
– За нами кто-то шёл, но потом потерял нас, – сказал Офонасей.
Мара немного успокоилась, будто заручилась уверенностью.
– Он говорит, что спрячет нас.
И снова берегом моря пошли к городу. Шли странно и, конечно, запутали слежку, замотали её. Если она, конечно, была. Вдогонку никто не бежал. Снова плутали между глинобитных хижин, снова зашли на чей-то двор, более просторный, чем тот, где нашли провожатого. Он запер Офонасея и Мару в комнате без окон. Понятно, сосудов для освежения воздуха не поставили. Офонасей улёгся на пол. Духота была страшная. В щели над дверью виднелась полоска ночного неба. Мара прилегла рядом и нежно положила руку Офонасею на грудь. Мара что-то ворковала вполголоса. Офонасей точно видел глаза женщины, полные желания. Но совесть укоряла его, и, испытывая известную неловкость, он сказал Маре то, что уже не первый день собирался сказать и не решался:
– Мы христиане…
Рука Мары напряжённо замерла.
– …Но так получилось… С тобой… Там, в джунглях… У меня теперь одна надежда: на милосердие Господа. И я надеюсь. Иначе от отчаяния можно… пропасть окончательно для жизни вечной и бесконечной.
Рука Мары взлетела с груди Офонасея, как мягкое куриное пёрышко на ветру. Мара отпала от мужчины и отвернулась.
– Офонасей, неужели ты и в самом деле ни о чём не догадываешься? – спросила Мара после некоторого молчания.
– О чём, Мара? – спросил Офонасей, чувствуя по тону женщины, что она хочет в чём-то признаться.
– Господи! – прошептала Мара, должно быть, взглядом взывая к звёздам в тонкой полоске над дверью. – Он ещё задаёт вопрос! Неужели на самом деле не знаешь? Ты видишь эти звезды, Офонасей?
– Слава Богу, пока вижу.
– И луну?
– И луну.
– Они были свидетелями!
– Свидетелями чего, Мара? – спросил Офонасей, сам удивляясь своему тону, который не подозревал о предстоящем признании Мары. – Ты говоришь загадками.
– Свидетелями моей любви.
– Ты любишь? – тон Офонасея не допускал сомнения, что он удивлён. – Но кого? Ты говоришь про Аруна?
– Я говорю про тебя!
И Офонасею показалось, что Мара прикрыла глаза.
– …Я тебя тоже люблю… как сестру.
И вспомнил то, что произошло на тропе, в джунглях. Мара покачала головой, очевидно, вспомнив то же, что и Офонасей. Слова неправды сделались в устах Офонасея кровью. А Мара заговорила о любви. Офонасей слушал молча, дышал ласковой лестью. Кольцо бесовской прелести сужалось. Мара сделалась озорна и как бы поглупела…
– Не балуй, – сказал Офонасей и… пал жертвой обольщения.
57
Когда полоска над дверью посветлела, во дворе послышался шум. Офонасей и Мара прильнули к дверной щели.
– Что это принесли?
– Железные гробы, – пояснил Офонасей.
– А что это за люди с мешками на руках? – спросила Мара.
– Это парсы – носильщики трупов.
– Кто-то умер? – спросила Мара.
Её била дрожь, ибо она догадалась, для кого принесли железные гробы.
– Парсы должны помочь нам, – не очень уверенно сказал Офонасей.
Один из носильщиков направился к двери. Шёл по-хозяйски. Это был тот человек, которого ночью повстречали в приморском лесу. Офонасей и Мара отступили от двери.
– Кажется, он что-то хочет сказать нам, – голос Мары подрагивал.
– Носильщики трупов никогда не разговаривают с живыми, – вылетело у Офонасея.
– Вчера ночью из города нас выводил мертвец?
Офонасей не знал, что ответить. Должно быть, и парс плохо держит свою веру.
Дверь распахнулась, и из света вышел низкорослый человек с маленькими детскими ручками. Офонасея поразил собачий взгляд парса.
– Если хотите выжить, – произнёс носильщик трупов, – слушайте меня внимательно… Сейчас вас положат в гробы и понесут к башне. Там положат на покатой плоскости в гробовые ниши. Когда носильщики уйдут, а они все – мои сыновья, как только захлопнется дверь за ними, переворачивайтесь на живот и закрывайте голову руками. И не бойтесь коршунов! Живую плоть они не тронут. Лежать вы будете нагими. Потому что моим сыновьям надо вынести из башни погребальные одежды и сжечь их на глазах у тех, кто заплатил за вашу смерть.
Офонасей и Мара переглянулись. Но маленький парс не счёл нужным что-либо объяснять и продолжал:
– Ждите, пока стервятники разделаются с плотью мёртвых, которых мы похороним вместе с вами. Коршуны отлетят, а вы ждите меня, ждите молча. Не вздумайте разговаривать в башне забвенья!
– А нельзя обойтись без мертвецов и коршунов? – взмолилась Мара.
– Нельзя! – отрезал парс, жутко, по-собачьи глянув на Мару. – Надо, чтобы люди, которые заказали вашу смерть, увидели, что коршуны пируют. К тому же я уже сказал, что умертвил вас.
– Что это за люди? – спросил Офонасей, изумлённый словами маленького человека.
– Они заплатили мне, и я взял деньги, потому что мне очень нужны деньги, – насупясь, сказал носильщик трупов. – Но и вам я должен помочь, потому что я обязан тому человеку, от которого вы пришли. Он – жрец Распятого. И когда-то, очень давно, он выручил меня из беды.
– А почему мы должны верить вам? – спросила Мара.
– Вам больше ничего не остаётся! – и парс шершаво улыбнулся.
– Неприятный, – сказала Мара, когда парс отошёл.
Слабый свет едва угадывал её профиль.
– Дионисий говорил, что он человек надёжный.
– Почему же он разговаривает с живыми? – Мара покусывала губки. Она беспокоилась, будто угодила в ловушку: – Может, он нас за живых не считает?
Выжидая, маялись.
Во дворе стояла дремотная тишина.
Вскоре носильщики трупов сорвали с Офонасея и Мары одежды и обмотали гробовым тряпьём. Парсы обращались с беглецами так, будто они были в самом деле мертвы. И в Офонасея закралось сомнение, суждено ли выбраться ему из башни забвенья.
58
«В раскалённом на солнце железном гробу сладковато подпахивало разложением. Порой мне начинало казаться, что я попался, что я в ловушке, что меня умертвят. И хотелось закричать, застучать головой о железную крышку гроба. Но краешком ума, не подчинённым панике, сквозь духоту и подташнивание, я помнил, что есть какое-то средство, кроме крика, но не мог вспомнить. Тело жгло через гробовое тряпьё. Ындия становилась невмоготу. Носильщик чуть подбросил гроб, очевидно, поправляя шест на плече, и я обжёг нос о крышку. И вспомнил очевидное: молитва! Но я ни одну не мог вспомнить! Не мог вспомнить ни единого слова! Как в дурном сне, когда бесы волокут тебя в ад, а ты не можешь поднять руку, чтобы перекреститься. Но тут спасительно вспомнил «Богородицу». Гроб мой зазвенел. Очевидно, его опустили на столбушки перед дверью в башню. А духота!.. От такой духоты мёртвый умер бы ещё раз. Но тут крышку отворили. Так, должно быть, требовал обряд. Солнечный вар показался мне свежим дуновением. Сквозь ресницы над немой громадой башни увидел коршунов. Человек с зонтиком, закрывающим его от птичьего помёта, читал заклинания. Видел я железное кольцо, ввинченное в каменную башню. К нему крепилась цепь, и пёс рвался с этой цепи к моему гробу. С лязганьем затворилась крышка… Сейчас, когда я рассказываю свою историю, ясно, что я остался жив, но тогда я не знал, чем закончится моё путешествие. Я зашептал молитву. Читал истово, как ни разу не читал ни до, ни после.
В башне с меня сорвали тряпьё и положили на раскалённые камни гробообразной ниши. В соседнем гробу, за невысокой перегородкой – человеческий остов. От движений носильщиков кости превращались в серую пыльцу. Провалился висок черепа. И всё же мне было лучше, чем в железном гробу, только в носу щекотало от пыльцы человеческого праха. Носильщики подняли железные гробы и осторожно спустились вниз. А над башней встала спасительная туча. Я блаженно прикрыл глаза. Внизу заскрежетал дверной засов. И с его скрежетом в мой ум дошла догадка о происхождении спасительной тучи. В испуге я распахнул глаза. Птичьи крылья устрашающе вспарывали воздух. На башню спускалась стая стервятников. От поднятой костяной пыли дышать стало нечем. Крылья били со всех сторон. Я перевернулся на живот, как учил парс. Тут же два стервятника устроились на моём гробу и запировали человеческой мёртвой плотью. И вдруг всё стихло.
Я приподнялся. На нижнем ярусе, у обглоданных свежих костей, ещё сидели два коршуна, серых от костной пыли. Оседая, человеческий прах стекал с крыльев струйками, светящимися на солнце, стекал в зияющий чернотой колодец, накрытый железной решёткой. Мара подавала мне какие-то знаки, но я не мог оторвать взгляда от светящегося, падающего струями человеческого праха. Потом дожди смоют костную пыль с камней. Мара присела рядом. На ней тоже не было никакой одежды. Мы сидели рядом на корточках, точно куры на насесте, и, притихшие, ждали парса. На спине у Мары некрасиво заживший шрам, похожий на приоткрытый беззубый рот.
Тело моё уже ныло от солнечных ожогов. Мару знобило.
– Он не придёт, – в отчаянии сказала Мара. – И мы сгорим на солнце…
– Не сгорим! Скоро вечер…
Не успел договорить, как кто-то снизу поднял решётку колодца, выбросил тюк, а потом выбрался сам. Это был наш спаситель. В тюке была одежда.
По железным скобам, встроенным в каменную стену колодца, мы спустились вниз. Там, у самой воды, был ход, грубо порубленный, но достаточно просторный. Носильщик запалил факел и движением ручки велел следовать за ним.
Я шёл за худым, низеньким и юрким носильщиком, блаженно улыбаясь сказочной прохладе. Шли по естественному карнизу. Вероятно, когда-то подземная река была шире. И меня не покидало предощущение, что скоро, совсем скоро я покину Ындию. И мне становилось грустно, будто я с покачивающейся палубы тавы уже смотрел на удаляющийся берег, который несколько лет был мне домом. И у меня защемило сердце. Я шёл на Русь. Казалось бы, набродился по бесерменским и брахманским землям, от родной еды отвык – а с чего грусть? С чего мнёт кручина?
Послышался шум моря. В проход можно было увидеть немного вечернего неба. Месяц оделся лёгкими тучами. Чуть позже неподалёку от берега увидел судно, хотя опознавательный факел на корме зажжён не был. С непустяковой высоты довольно ловко мы сбежали по крутизне вниз. В темноте звякнула цепью лодка».
59
В тот день снег растаял, и генуэзская Кафа враз стала чужой и уже не походила на Русь ни в каком приближении. Я закончил небольшую главу своего хождения, в которой рассказывал про Дионисия, и, довольный работой, решил прочитать написанное Маре. Как-никак она была участницей тех событий, которые я описал. Мара сидела на коврике у голландки и кривым ножичком вырезала из маленькой тыквы резонатор для змеиной дудки, а я читал ей по-славянски, читал медленно, потому что многих слов Мара не понимала и приходилось переводить.
– Тебе понравилось? – спросил я, надеясь получить похвалу без лести.
– Я только не пойму, Офонасей, почему ты написал, что в алтаре был епископ. Когда я подошла к вратам, в алтаре были только двое: Дионисий и воин раджи. Никакого епископа в алтаре не было, – сказала Мара, разглядывая готовенький тыквенный резонатор.
Её слова были ужасны. От неожиданности я умоляюще поднял руки.
– Постой, Мара! – я долго сидел с поднятыми руками. – Постой! Ты была ранена, тебе было плохо, ты говорила с Дионисием. И могла не заметить епископа. Он искал антиминс, мог присесть, и ты могла не заметить его за престолом или за жертвенником.
Мара пожала плечами.
– Ну если ты хочешь, чтобы был епископ, пусть он будет. Мне всё равно, только… его не было, – покорно сказала Мара с ясной улыбкой и прикрыла глаза.
– Но если, – растерянно проговорил я, взглядом умоляя Мару, чтобы она усомнилась в отсутствии епископа в лесном алтаре.
Мара растерянно смотрела на меня. Тыквенный резонатор выпал из её рук и покатился к моим ногам.
– Я, кажется, поняла, чего ты испугался.
– Если епископа не было в алтаре, а Дионисий сказал, что он был. И искал антиминс, чтобы отобрать его… Ничего не понимаю! Всё рушится!!!
– Я боялась тебе говорить, Офонасей, но иногда мне кажется, что Дионисий нарочно собрал нас в джунглях, чтобы всех перерезали… Я приходила в сознание, когда воины ещё не ушли. Дионисий стоял рядом с ними. И все они чему-то смеялись. И очень громко. И Дионисий смеялся вместе с ними, – из-под прикрытых век Мары скатились слезинки.
– Но тогда получается, что… – «Господи!.. Святый апостоле Фомо!..» – взмолился я. – Получается, что…
Я вскочил с табурета и заметался по дому, словно чёрная пантера по клетке перед кормёжкой.
– Получается, что ты воскресил Аруна, – проговорила Мара, выхватив из-под моих ног тыквенный резонатор для змеиной трубки. – Получается, что ты выиграл спор с бутопоклонниками…
И Мара устало прикрыла глаза.
– Кто же тогда Дионисий?
– Я не знаю, Офонасей, – умоляюще проговорила Мара.
А я метался по дому. Встал.
– Стало быть, и евангелие от Фомы мог написать сам апостол! Мара, почему же ты всё время молчала?
– А ты не догадываешься? – Мара прижала тыквенный резонатор к щеке, смотрела в сторону. – Я сама ничего не понимаю!
Я остановился у окна. Подоконник был завален дохлыми мушками.
«Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны?» – вспомнился вопрос махатмы. Руки мои поднялись, я неторопливо распростёр над подоконником свои ладони. Пальцы дрожали от невероятного напряжения… И когда одна мушка, шершаво пощекотав ладонь, вылетела из-под неё и стала с жужжанием биться об оконный пузырь, я прикрыл глаза и отпрянул.
«Ты всё помнишь», – точно из прошлого услышал я чистый, звучный голос махатмы и увидел его, волоокого, на исподе своих век. Я не радовался чуду, которое совершилось на моих глазах, которое совершалось через меня, чуду, у которого была свидетельница. Я только слушал немилосердное жужжание мух.
За окном встали густые фиолетовые сумерки. Как в Ындии. Мысли мои не давали покоя. И от них, точно земляные черви после дождя, вылезали и вылезали вопросы. И невозможно было разобраться в этой муке. Ответов не находилось. Почему Дионисий не позволил мне признаться жителям деревни, что я не воскрешал Аруна? Только ли потому, что опасался за мою жизнь? И ещё кольнуло… И откуда Дионисий узнал, что я привозил раненого пророка Ишара в дхарма-салу? И как тучный монах мог пронести раненую Мару по узкому карнизу в свою пещеру? Под игом новых дум сердце моё плакало. Складывал я эти вопросы, складывал, и получалось… Ничего путного не получалось. Неужели вся эта комедь из-за меня? Для моего обмана?.. Конечно, я спрашивал себя из глубины ума: а что если Мара лжёт? И епископ был в алтаре? Но тогда зачем Дионисий благословил её уходить из Ындии вместе со мной? И зачем ей лгать? В хитрости подозревались все… Эх, Офоня!.. Положение таково, впору возвращайся в Ындию. Да просить ли мне теперь епископа? А если согласится кто, не пошлю ли я его на верную смерть? Эх, Офоня!.. А если Мара лжёт, и я в западне, то… То что?
Подхлёстнутый подозрениями, ночью я не мог заснуть. Мара неподвижно лежала, отвернувшись к стене. Я чувствовал, что она тоже не спит. Луна снежной дорожкой, тоньше и прозрачнее чинского шёлка, спустилась в наше окно.
– Но почему Дионисий позволил тебе уехать вместе со мной? – спросил я среди ночи. – Почему он выходил тебя?
– Не знаю, – был ответ.
Тоном Мара умоляла не мучить её.
– Но он просил епископа с Руси! И указал место встречи.
– Вот видишь, – Мара снова отвернулась к стене и через зевок спросила: – И где же они будут ждать епископа?
– Какая теперь разница?
– А поближе он не мог поискать иерарха?
– Он ищет православного, – не без гордости за русичей сказал я.
Воскрешённые мушки облепили оконный пузырь – лунная дорожка, что тоньше чинского шёлка, казалась дырявой. Она забралась к нам на ложе. Мне подумалось, что оконный пузырь похож на мою душу. И она облеплена грехами, как пузырь мухами. И почему-то вспомнил евангелие от Фомы.
– Ты знаешь, когда у катакомбников я читал евангелие от Фомы, мне казалось, что все люди, которых я встречал в Ындии, говорили кусками из этого евангелия. А сейчас я спрашиваю себя: а разве могло быть иначе? Разве могло оно не впитать мудрость земли, по которой проходил апостол? И записи свои сжёг! – с горьким смехом сказал я. – Ну, полежали бы в суме, плечо бы не оторвали! Другой раз так не напишешь!
Мара перелезла через меня, вышла. Я утомил её, но всё равно её невнимание было досадно. Встал, заживил огонёк светильника и сел за стол. Мара подошла неслышно и что-то положила на стол мне под локоть. Обиженный, я не повернул головы. Мара подтолкнула меня под локоть. Я не отозвался. Тогда увесистая пачка листов опустилась на мою голову. И Мара бросила их на стол и ушмыгнула на ложе. Я узнал свою рукопись, узнал свой острый почерк. Переворачивая листы трепетными пальцами, я жадно читал. Радости моей не было предела, но она не вылезла наружу, точно не верила в то, что видели мои глаза. Вот варёная раздавленная рисинка прилипла к листку, исписанному грифелем, который подарил Махмет-хазиначи. А вот на другом листе молочное пятно. Я поставил на лист крынку, которую принесла Анасуйя. А вот раздавленная вошка, которую я вычесал гребнем, подаренным судьёй Ниданом. Радость не могла удержаться во мне.
Я выставил оконный пузырь. Ароматный ветерок обдувал меня, когда я, сидя за столом, вспоминал уроки махатмы, вспоминал тот день, когда первый раз держал в руках чинский шёлк с евангелием от Фомы. Если бы и его Мара додумалась сохранить! Я уснул за столом, но вскоре проснулся. Лист бумаги прилип к виску. Тихий фитиль ещё не погас. Мара спала, по-детски обиженная, что не получила ласки, которую ожидала. Я задул безмолвный огонь и опустился на ложе рядом с Марой. Она проснулась, обняла меня, так обняла, что блазнилось, будто не только снаружи обняла, но и изнутри.
– Я сделаю всё, что ты скажешь, господин! – прошептала Мара.
60
– Я сделаю всё, что скажешь, господин! – прошептала Мара.
Офонасей не знал и не мог знать, что говорила Мара не с ним, а отвечала божественному голосу.
– Надо принести жертву! – повелевал божественный голос.
Мара догадалась, что жертвоприношение необычное. И уста её сказали:
– Я отдам всё, что у меня есть!
– И тогда мы снова будем вместе! Я буду снова лицезреть, как ты улыбаешься мне. Я снова буду ласкать твои…
Голос баюкал Мару, и она вдыхала ласковые слова, глотала их приоткрытым ртом.
– Какую жертву я должна принести, господин? – между стонами наслаждения мысленно спросила Мара.
А голос ласкал и ласкал, осязаемо поглаживая Мару.
– Надо принести в жертву человека, – спокойно говорил голос.
– Кого? – спокойно спросила Мара.
– Белого ятри.
– Но, божественный, почему именно его?
– Его Бог враждебен нам.
– Но у него наши тексты, и, возможно, я ещё уговорю его донести их до Руси.
– Апостол Распятого Фома молится за ятри. И он сожжёт наши тексты. Я видел будущее, потому и говорю тебе.
– Нельзя ли принести в жертву другого человека, Бог которого враждебен нам? – мысленно спросила Мара.
Нет ответа.
– Божественный?..
Нет ответа.
– Божественный?..
Нет ответа. Мара медленно подняла веки. Офонасей лежал рядом с закрытыми глазами и шёпотом читал молитвы от осквернения.
61
Кафу будоражили слухи, будто флот турского салтана идёт к городу. Слухи подкреплялись дурными известиями доглядчиков. Из города потянулись подводы, гружённые узлами и скарбом. Многие дома опустели, двери не затворялись. За лошадей давали сказочную цену. Но Офонасей не беспокоился. Кушак со вшитыми драгоценностями, взятый со скамьи в важном саду раджи, оставался на чреслах русича. А цены на золото и драгоценности росли быстрее, чем цены на лошадей. Удивлял купчик Феодор. Он выгодно продал лошадей из своей конюшни и за бесценок скупал утварь из богатых домов. Или Федя имел своё судно и собирался плыть на родину по Днепру или, думал Офонасей, купчик решил остаться под турским салтаном. Офонасей купил у Феодора двух лошадей. Для себя и для Мары. Купил недёшево, но не дороже золота.
В тот день Офонасей, вернувшись с базара, почуял в доме что-то неладное, будто побывал кто-то чужой. Вещи на месте… На столе что-то… Что?.. Евангелие… Чернильница… Сдвинул её, а под ней кружочек в тонком слое пыли. Стало быть, не трогал никто. И увидел! Из-под нижней обложки Евангелия виднелась полоска бересты. Тонко положена, чтобы никто не заметил, кроме того, кто сел за стол. Только для него, для Офонасея, положено. Стало быть, чтобы и Мара не заметила. Но кто? Офонасей поднял том и взял писульку.
Тон её доброжелательный, но всё же чувствовалась некоторая неуважительность. Офонасей вчитывался придирчиво. Потом снова положил бересту под Евангелие. Потом, подойдя к образам, заживил огненное зёрнышко лампадки. Потом долго молился. Потом вышел из дома и решительно зашагал к порту.
В порту из-за тюков с каким-то товаром, из-за снующих людей долго наблюдал за трапом судна, несколько дней назад пришедшего из Генуи. Был момент, когда Микитин решил было, что над ним подшутили. И ему казалось, что он знает, кто подшутил. В писульке слышался-таки голос купчика Феодора, лица которого Офонасей вспомнить не мог, как ни старался.
Но вот на трапе судна появился мужчина в чёрном кафтанчике, какие носили генуэзцы. С белым шарфиком на вые. Как только генуэзец сошёл вниз, к нему тут же подошла женщина. Офонасей узнал Мару. Невысокий генуэзец, гордо вскинув подбородок, о чём-то строго говорил с Марой. Она ниже и ниже опускала голову. Недоумение вкупе с обидой затопили Офонасея. Непонятные умыслы окружающих людей раздражали. Мара, кто ты? Доколе сомнения будут пасти меня?.. Потянуло сыроватым воздухом, ударило в ноздри береговой гнилью. Генуэзец едва сдерживался. Он то и дело поправлял на вые белый шарфик. Надменно повернул голову. Его взгляд опасливо прощупывал муравейную толпу. И вдруг зацепился за Офонасея и сверкнул неутолённой ненавистью. И Мара хотела обернуться. Офонасей почувствовал, что она хочет обернуться, но, очевидно, мужчина удержал её резкими словами. И увлёк за собой в глубокий переулочек. Офонасей перепрыгнул через какие-то тюки и бросился вдогон. И, когда сорвался с места, на какой-то миг ему показалось, что в толпе мелькнуло личико купчика Феодора. Офонасей прыгнул в переулочек… Ни единого человека… Чисто… Бег… Бег… Бег!.. Рубаха взмокла, прилипает к лопаткам. Чистый переулок закончился тупиком. Тяжело дыша, уставился в стену. Ну и?.. Прислушался к дальним голосам и близким шорохам. Обратно шёл неспешно. Хотелось утешиться чаркой, но пересилил себя, отогнал бесов винопития крестным знамением. Почувствовал себя отяжелевшим, немолодым. И чего-то боялся. Только что он был охотником и преследовал, но всё вдруг переменилось. Офонасей почувствовал себя дичью, и на него началась охота. И вдруг он понял, куда делись генуэзец и Мара, и метнулся обратно в глубокий переулочек. И сразу налетел на Мару. Она посмотрела в глаза Офонасею с тихой ненавистью. Офонасей заговорил торопливо, пытаясь разъяснить женщине, что… Мара смотрела мимо. Офонасей не успел обернуться, но краем глаза заметил белый шарфик… Чёрный кафтанчик. Сильный удар в затылок свалил Офонасея.
