Текст книги "Змеиный поцелуй"
Автор книги: Ефим Сорокин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
6
Вечером того дня, когда были уничтожены все змеи в пространстве, на котором слышится мычание буйволицы, Мара подошла к кибитке вождя. Кибитка выглядела усталой, будто колёса её, не зная отдыха, накрутили не одну сотню ковов. Старый нат лежал на ковре между колёсами – неподвижно, как тяжелобольной. Мара опустилась на колени.
– Змея с девичьим сердцем не умерла, – сказала Мара, чтобы сделать вождю больно.
Старый нат достал из-под подушки ожерелье и протянул Маре. Его усталая рука чуть подрагивала. И тут при свете костра Мара заметила, что амулет на груди старого ната отсутствует, – вместо него на жёстком волосяном покрове как бы невесомо покоится маленький деревянный крест.
– Что это значит? – спросила удивлённая Мара.
– Белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, – проскрипел вождь, – и я поверил ему.
– Но где ты нашёл жреца Распятого? – спросила ошеломлённая Мара.
– Я слишком давно живу, чтобы для меня это было трудностью, – заключил Сарасака.
7
Тем же вечером Мара пошла в деревню через лес.
– Он будет моим, – говорила в Маре овладевшая ею страсть.
Волоски на её теле поднимались, когда она вспоминала ятри.
– Ты будешь моим, – сказала уже вслух пламенная страсть устами Мары, когда та подходила к хижине ятри. И тут Мара услышала шорох крадущихся шагов Аруна.
– Ятри будет моим! Он будет моим! – твердила она. Когда Арун, тяжело дыша, встал рядом с ней, гримаска исказила красивое юное личико Мары.
– Так ты на самом деле возжелала ятри? – со сжатым сердцем спросил сын брахмана.
Мара щёлкнула замочком ручного браслета, повернулась и пошла к табору. Арун, волоча ноги, шёл рядом. Он умолял Мару поговорить с ним, хотя не знал, о чём. Его колени подгибались, а Мара шла быстрее, и её походка величавости не теряла. Арун чуть отстал, обиженный и униженный невниманием возлюбленной. И всё же под отдалённый хохот голодных шакалов в непроглядной темени проводил её до поляны.
8
На другое утро молочница Анасуйя, как обычно, понесла судье творог и дахи и, проходя мимо дома брахмана, услышала голос Аруна.
– Отец, он поклоняется невидимому Богу! Этот человек – враг нашей веры, – со смиренной ядовитостью выкрикивал Арун. – А ты, брахман, делаешь вид, будто не замечаешь, что он отвергает наших богов. Их гнев обрушится на нас, если мы не заставим белого ятри уйти из нашей деревни!
Брахман что-то отвечал сыну, но говорил тихо, а деревья поскрипывали на ветру, и молочница не могла расслышать слов жреца. Она подошла к дому поближе.
– Чем ты недоволен, отец? Разве тебя не радует ревность сына об отеческой вере? – с враждебным отчаянием выкрикивал Арун.
– Ревность по вере меня всегда радует, – отвечал брахман, и голос его был суров и одновременно ласков. – А недоволен я тем, что ты свою страсть к Маре скрываешь за словами о вере отцов. Страсть движет тобой, а не вера! И, похоже, сам ты этого не понимаешь. И не хочешь понять. Это очень опасно, Арун, когда дела земные…
– Скажи мне, отец, одобрит меня бут, если я прогоню из деревни врага нашей веры? Ибо мы сильно прогневали бута, приютив белого ятри! – в безумном ожесточении выкрикнул Арун.
– Нет нашей вины, – сказал брахман, – ибо в шастрах[16]16
Шастры – древние священные книги, излагавшие различные обязанности индусов.
[Закрыть] сказано: не следует давать приют убийцам, ворам и грабителям… Белый ятри не похож ни на убийцу, ни на вора, ни на грабителя! Самолюбивая робость заставляет тебя…
Арун выскочил из дома. Глаза юноши тревожно горели. За сыном выбежал отец, и молочница стала кланяться ему, точно подкупленная.
– Страсть ведёт тебя, а не вера! – крикнул брахман, прижав высушенные пальцы к священному шнуру на шее. Хотел было вернуться в дом, но вдруг бросился вдогонку за сыном, быстрые ноги которого несли его к краю рисового поля.
Отец не поспевал за сыном – бежал быстро, но время его шло медленно. Худые ноги, полные немощи, отяжелели, словно от прилипшей грязи. Молочница неотступно следовала за брахманом. Коровы, лежащие в липком сизом болотном иле, поднимали свои большерогие головы и с недоумением смотрели на бегущих. Куры, оторванные от птичьего лакомства, смешной развалкой пускались наутёк. А работающие в полях пугливо косились на них. Пот заливал глаза брахману, горячий воздух искажал очертания бегущего впереди Аруна, точно тот перемещался в непонятном пространстве. Таинственным был его бег, ибо он не мог удаляться с такой быстротой, но удалялся. Ястреб, парящий над полем, видел, как люди бросали работу и устремлялись за брахманом и молочницей. А брахман уже не замечал, что передвигается, смешно семеня, не по земляным перемычкам, а по полю.
Арун остановился перед хижиной.
– Выходи, ятри! – с угрозой выпалил он каким-то деревянным, не своим голосом.
Его подташнивало, голова кружилась. Тут в налитой солнцем просвет залетела пушинка и вспыхнула.
– Выходи, ятри! – повелел он снова.
Но хижина по-прежнему отвечала тишиной…
9
Выбежав к хижине, брахман резко остановился. Молочница ушиблась, уткнувшись в спину жреца, – словно налетела на деревянный бут. Анасуйя грузно отшатнулась, заглянула в лицо брахмана и вскрикнула, испугавшись его взгляда: будто тот увидел крокодила, созерцая лотос. Лицо жреца посерело. Он больше походил на свою тень, чем на самого себя. Анасуйя медленно перевела глаза на лицо жреца и, вскрикнув, тихо простонала. На земле лежал Арун. Лицо его было искажено судорогой. Без сомнения, он был мёртв. Неподвижные пальцы что-то сжимали. Анасуйя прикрыла глаза ладонью. Мощно на ветру зашевелилось дерево, как будто хотело что-то сказать. С поля подбежали люди. Медленно подошёл судья Нидан, встал рядом с брахманом, рассеянно поглядывая то на Аруна, то на распятую между кустами красную рубаху ятри, ещё влажную после стирки. Тут в налитый солнцем просвет между листвой деревьев словно вплыла пушинка и вспыхнула. Из-за хижины вышел Офонасей, в недоумении озираясь по сторонам. Заметил Аруна, лежащего в крови. Рука Офонасея неловко заблуждала по груди, точно отыскивая что-то. И не могла найти. Офонасей неуверенно шагнул к Аруну.
Брахман наклонился к сыну, осторожно разжал его пальцы и что-то взял из них.
– Что здесь произошло? – прерывисто, с дрожью в голосе спросил Офонасей.
Брахман вытянул перед собой руку. В скрюченных пальцах жреца безвольно обвис лоскут белой материи. Нидан молча взял его из окаменевших пальцев жреца, помял и вдруг в ярости защёлкал собачьей плёткой. Из толпы вышли крутогрудые братья Нидана. Он же, ухмыляясь, взял растерянного Офонасея за поясок и дёрнул на себя. Расправил лоскут материи и приложил его к низу белой рубахи Офонасея. Раздался пронзительный крик людей, увидевших, как лоскут из руки убитого ловко подошёл к рубахе Офонасея. Тот прерывисто тяжело дышал. Глаза его рыскали по толпе, прося помощи, но натыкались только на хмурые взгляды. Братья Нидана повели Офонасея к заброшенному колодцу. Офонасей пытался что-то сказать, но ничего не получалось. Он позабыл язык, на котором изъяснялся, и кричал по-русски:
– Не я!.. Не я убивец! Не я…
10
Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём пребывании в загадочной ындийской деревне.
– Колодец был неглубок, и, задрав голову, я мог видеть полуобод солнечного света на круглой стене. Но на дне скопились неприятные запахи. Трудно было разобрать, чем пахнет, но от одного запаха можно было скиснуть. Несмотря на ломоту в суставах и сочленениях, внутреннюю пустоту, наготу, сиротство и отчаяние, меня не покидало ощущение, что засохший колодец занят ещё кем-то, кого я не могу увидеть. Стоило мне задремать, как кто-то настойчиво начинал звать меня. Я резко распахивал глаза, но что я мог увидеть? Только в ушах шепоток, удаляющийся куда-то в стену, с моим именем на хвостике. Становилось жутковато, как от шороха змеи в рисовой соломе.
Желая разобраться в произошедшем, я стал подробно вспоминать своё путешествие с того дня, как в Джуннаре, прельстившись моим конём, Асад-хан силой отнял его у меня.
11
Наутро я, как было велено, явился во дворец правителя Асад-хана.
– Офонасей! – прервал молчание правитель. – Оставь своё христианство и прими нашу бесерменскую веру. Послушай Магомета, прими наш закон, – Асад-хан говорил густым басом и внимательно смотрел на меня. А мой взгляд нелепо метался по палатам. Но ответил я, как и подобает отвечать в таких случаях, как пишут богоугодные люди в житиях святых:
– Негоже нам, христианам, подражать нечестивым обычаям вашим.
Нет, слово «нечестивым» сказать я тогда не решился, а тон был таким, точно канон молебный на исход души читал.
– Не подобает нам, христианам, отрекаться от Христа! Плодов Святого Крещения лишать себя не буду!
Хотел ещё добавить про Магомета, как про него в житиях святых пишут, но передумал. За такие слова в бесерменских землях меня тут же и казнили бы. Потому и говорил вполголоса, будто испуганный.
– За жеребца твоего, Офонасей, дам тысячу золотых, – сулил Асад-хан, – только встань в веру бесерменскую.
Я выпрямился.
– Не встану! – с опаской, волнуясь, промолвил я.
– А не встанешь в веру нашу, бесерменскую, и жеребца заберу, и тысячу золотых не дам, и… голову твою возьму.
Любил я в мечтах подражать жизни святых подвижников. И вот, казалось бы, пришло время мученическую смерть принять за Господа нашего Иисуса Христа, а у меня воли не хватает. Плюнуть бы в сторону Асад-хана за такие слова его, а решимости нет. Так духу и не хватило. И не повелел Асад-хан своим воинам схватить меня, не сказал им:
– Сей Офонасей хулит и поносит нашу веру.
Ибо бесерменскую веру, как подвижники-мученики, я не укорил. Но боялся Асад-хана и его подданных. Жить хотелось, на Русь вернуться…
И Асад-хан не пришёл в ярость, как гневались за истину на святых людей бесерменские владыки, не повелел бить меня палками, не капала из язв моя кровь на каменный пол дворца Асад-хана. А дал мне Асад-хан на раздумье три дня. Хотел было я сказать, что никаких мне сроков не надо. И под пытками не изменю Христу Распятому, вере нашей православной. Но промолчал. Ступал нетвёрдо: ведь не по своей земле шёл. Не водили меня по городу, как мучеников истерзанных, никто не ударял в наггару и не кричал:
– Не ругай посланника Магомета и не поноси его преданий о вере бесерменской!
А я не кричал бесерменам ындийским, не увещал веровать в Христа. Иду – глаза в землю прячу. Не показал я пример бесстрастности к временному имуществу, не отдал Асад-хану коня, как сделал бы человек духовной жизни. Скинуть бы перед правителем рубаху и бросить её на пол, да и сказать:
– На, бесермен! Тебе нужнее!
И, возможно, этот добрый пример спас и его, и мою душу.
– Вот истинный христианин! – воскликнул бы тогда Асад-хан. – Хочу и я быть христианином!
А теперь что? Что ждать от бесермена, если сам поступаю не по-христиански? Какой из меня мученик – немощь одна! Только и стреляю глазками по жёнкам. Оно понятно, если бы у нас в Твери жёнки ходили: только на гузне плат, – может, и привык бы, и внимания не обращал на их наготу. Только тогда Господь, может, и не взглянул бы на Русь нашу. Никогда не доверил бы нам веру православную. Говорил же отец Пафнутий про последние времена: девки станут бесстыжими, простоволосыми ходить будут… Может, и на Волгу пойдут нагишом, только на гузне – плат.
Представил я это и перекрестился. Не бывать на Руси такому сраму!
Тень мечети преградила мне путь. А где-то глубоко-глубоко во мне затеплилась радость: мелькнул в толпе человек в роскошной зелёной чалме. Но он ли? Судя по одежде, богатый хоросанец[17]17
Хоросанцы – здесь и далее: мусульмане не индийского происхождения, выходцы из различных областей Азии.
[Закрыть], но не местный. Я вскинул лицо, пытаясь разглядеть нужного мне человека за базарным людом. Его походка! Душа моя тихо воскликнула: «Махмет!» Но встретить его здесь, в Джуннаре, было так же несбыточно, как кого-нибудь из тверских родичей. Но вдруг? Почему бы и нет? Я шёл за хоросанцем, и сердечко моё в предчувствии радости беспокойно стучало. Я боялся радоваться. Я панически боялся обознаться. И он, и… не он. Я боялся расстаться с надеждой и окликнуть его не смел. Но твёрдо решил: если человек в зелёной чалме – Махмет, буду бить челом, просить заступничества. Махмет-хазиначи что-нибудь придумает. Махмет-хазиначи поможет! Он человек влиятельный, может быть, тайный казначей независимого Чебокура[18]18
Чебокур – город на южном побережье Каспия.
[Закрыть]. Напрямик, сквозь толпу, я направился к богатому хоросанцу. Но он подошёл к ювелирной лавке, возле которой, судя по одеждам, сидела, о чём-то беседуя, высокопоставленная городская знать. Я не решился приблизиться. Но у торговца ядраком спросил, не знает ли он, кто тот богатый хоросанец, который только что вошёл в ювелирную лавку.
– Кто он, я не знаю, – смерив меня хмурым взглядом, ответил торговец ядраком, – но пришёл он с купцами из Чебокура.
Эта новость меня так обрадовала, что я, желая сделать торговцу приятное, купил ядрака так много, точно собирался поперчить пол-Ындии. Довольный покупателем, торговец добавил более миролюбиво:
– Их шатры неподалёку от ворот. Караван богат и охраняется отчаянными рубаками.
Город уже не казался чужим, а люди недружелюбными. Кто бы мне сказал, что я обрадуюсь знакомому бесермену, как родному брату, – разве бы я поверил? Но сомнение ещё оставалось. Он ли? А если он, сможет ли помочь? Но я верил, что накануне Пасхи Господь не оставит меня! Столько земли вокруг, столько городов, деревень, но не встречал я души христианской. Пусть я грешный человек, но я – христианин. Ради грешников Господь и вочеловечился! Махмет-хазиначи – мудрый человек, с добрым сердцем, хоть и бесермен. Он поможет. Я молился Богу и ждал, когда купец из Чебокура выйдет из ювелирной лавки.
12
Я познакомился с ним в Бакы, где из преисподней горит неугасимый огонь. Я отдыхал в корнях большого дерева. Во дворе старая стряпуха что-то жарила, тыкая в сковороде деревянной лопаткой. Из дверей вышел высокий человек в зелёной чалме, долго говорил со стряпухой, поглядывая в мою сторону. Взгляды наши встретились, и высокий человек бросил:
– Она свободна.
И лёгким движением головы в роскошной зелёной чалме указал на дом. Я не сразу сообразил, что нахожусь у дома блудницы. После злоключений в низовьях Волги у меня осталась рухлядь, но не было денег. Точнее, были, но не столько, чтобы тратить их на позорных жёнок.
– Пост, – сказал я.
– Пост? – переспросил человек и изумлённо прищёлкнул языком. – О, Юсуф!.. Иудей Юсуф, не поддавшийся ухищрениям египтянки.
– Я – русич, – сказал я.
– Христианин? Тогда ты – Иосиф, Иосиф Прекрасный. Кажется, так вы его называете?
– Моё имя – Офонасей, я – купец из Твери.
– Неужели ты с Руссии? И куда ты идёшь?
– В Ындию.
Махмет удивлённо приподнял брови.
– Конный путь берегом моря весьма утомителен. А без проводника горы покажутся непроходимыми.
– Я знал, на что иду.
– Мой корабль идёт до Чебокура. Я могу взять и тебя, и твоего коня.
– Я расплачусь соболями, – сказал я, недолго раздумывал над заманчивым предложением.
Махмет поморщился.
– Плыть до Чебокура дней пятнадцать. Будешь услаждать мои уши беседой.
– Слишком расточительно для хозяина корабля.
– В Чебокуре в моей лавке ты сможешь торговать соболями. Будешь продавать и мой товар. Это и будет платой за плавание. Мне кажется, тебе следует принять столь дельное предложение. К тому же никто никогда не рассказывал мне о Руссии. Да и сдаётся мне, в Ындию тебя влечёт не только любознательность торгового человека.
Ещё в море, судя по оговоркам и умолчаниям Махмета, я понял, что он человек не просто богатый, а очень богатый. И доход имеет не только от торговых лавок в разных городах Мазандарана. Власть шаха Персии над этой провинцией весьма условна, и, похоже, откупные платились через моего благодетеля Махмета, Махмета-хазиначи.
Плавание наше не было утомительным. Сидя как-то у коновязи, я делал пометки в своих записях. И поймал на себе цепкий взгляд. Махмет с рук кормил лошадь и смотрел в мою сторону. Я чувствовал, что он собирается поговорить со мной о чём-то важном, но как бы не решается. Махмет крикнул слуге, чтобы тот убрал навоз, и подсел ко мне.
– Я хочу напомнить тебе одну древнюю быль, – Махмет помолчал, точно раздумывая, стоит ли начинать разговор на эту тему, и сказал: – Был день, и Господь объявил Ангелам Своим: «Я сотворю человека из персти неосквернённой. И когда Я вдуну в человека Моего духа, поклонитесь ему». Так было задумано, и так было исполнено. И поклонились Ангелы, только Денница не поклонился. И спросил Господь у Ангела: «Почему ты не хочешь поклониться Моему замыслу и Моему творению?» – «Я не стану поклоняться человеку», – ответил Денница. И Господь сказал: «Уходи! И проклятие над тобою до Дня Суда». И попросил Денница: «Господи, отсрочь мне до дня, когда будут воскрешены». И сказал Господь: «Пусть будет так». И сказал Денница: «За то, что ты сбил меня, я украшу им то, что на земле, и собью их всех, кроме рабов Твоих». Знакома ли тебе эта древняя быль, Офонасей?
– Да, это христианское предание, – поспешил сказать я.
– Да?.. Я попытался пересказать тебе текст Корана, из пятнадцатой суры. Только Иблиса назвал Денницей.
Я не мог понять, куда он клонит.
– Иногда мне кажется, Офонасей, что многие беды на земле от того, что мы плохо знаем друг друга. Если бы ты прочитал Коран, то непременно заметил бы, что коранический Ибрахим и библейский Авраам – одно и то же лицо, что коранический Исхак и библейский Исаак – один и тот же человек. Один и тот же человек Йакут и Иаков. И разве сам пророк Мухаммад не говорил: «Ищите моё начало… и в радостной вести Исы (Иисуса)»?
Я растерянно улыбнулся и сказал:
– Ты родился философом, а не купцом.
Махмет-хазиначи грустно улыбнулся.
Именно грустную улыбку Махмета, всплывшую с донышка моей памяти (как пишут бесерменские витии), прервал галдёж на базарной площади.
13
Собралась большая толпа. Я подумал, что зачитывают указ Асад-хана, и подошёл поближе.
– Кто говорит? – обратился я к стоящему рядом человеку в изрядно поношенной чалме и кивнул в сторону вещающего.
– Тише, – ответил ындус. – Это пророк Ишар!
– Пророк? И что же он пророчит?
– Тише! Слушай пророка! Он проповедует любовь к Единому Богу. Он говорит против каст.
Пророк говорил с уборщиками мусора. Те удивлялись, что с ними разговаривают. Так, должно быть, самарянка удивлялась, когда Спаситель заговорил с ней, не гнушаясь той, чей народ иудеи отвергали.
– Все мы – и персы, и тюрки, и ындусы, и арабы – братья! И может ли быть иначе, когда всех нас, каких бы верований мы ни придерживались, сотворил Бог. Но брахманы, муллы и жрецы других религий в своих узких корыстных целях пытаются нас разъединить. И это у них получается.
Ишар был пожилым ындусом, высоким и поджарым. Меня поразил блеск его сливовых навыкате глаз. И я подумал: «Уж этот донесёт до других всё, что задумал сказать». Тюрбан на голове пророка был завязан несколько небрежно, и кончик рогом торчал над ухом. Одет Ишар был в халат хоросанца, на груди на гайтаичиках висели два амулета.
– Нет посредников между богом и его созданиями, – учил Ишар. – Ищите истину не у брахмана и муллы, а в своём сердце! Какому бы богу человек ни молился, он молится вечному Богу. Перед твоими глазами – бут, но за его пределами тебя слышит бог. Он не принадлежит ни ындусам, ни христианам, ни бесерменам. Умом человек может ошибаться, но сердцем… Я вообще люблю поразмышлять. И не раз задавался вопросом: почему христиане, которые должны любить врагов своих, воюют против бесерменских владык. Ведь Иса, сын Марьям, почитаем бесерменами. В Коране написано: однажды пророк спросил у ангелов: кто такой Иса, сын Марьям, правда ли, что Он – Сын Божий?.. Нет, отвечали ангелы, ибо Бог выше того, чтобы иметь сына. Согласитесь, друзья, отец, мать, дочь, брат – это человеческие понятия! Но Иса – один из Ангелов наших. Разве христиане и бесермены молятся разным богам?
Слушающие в знак согласия кивали, кое-кто осуждающе качал головой. И вот на помост, с которого вещал пророк, поднялись два воина. Ишар был так высок, что воины доходили ему до подмышек.
– Повелением Асад-хана пророку Ишару запрещается проповедовать в Джуннаре!
Воины под руки свели несопротивляющегося пророка с помоста. Народ стал расходиться. Ындус, стоящий рядом со мной, что-то выкрикнул в его защиту. Воин устало отмахнулся и спокойно, вразумляюще, сказал:
– Асад-хан никому не позволит поливать болотным илом служителей Всевышнего! Пусть пророк идёт в Парават. Может, там ему позволят порочить брахманов.
Конный надсмотрщик, пригрозив плёткой, ругаясь, погнал чёрных ындусов на работу.
