Текст книги "Приемные дети войны"

Автор книги: Ефим Гаммер

Часть шестая

1

Коля сидел на берегу ручья, в тени разросшегося кустарника. В его руках – удочка. Смастеренный из гусиного пера поплавок снуло покачивался на воде.

Ветви за спиной шелохнулись.

Паренек оглянулся и увидел лучащееся довольством лицо Никиты. Тот протиснул свое жилистое тело сквозь кусты и разместился рядом. Ни слова не говоря, стянул сапоги, опустил ступни в воду.

– Благодать-то какая!

– О красотах природы позже. Что с мостом?

– Вернулись.

– Я вижу, что вернулись.

– Быть теперь моей свадьбе.

– Что? – огорошенно спросил Коля. – При чем тут твоя свадьба? Меня интересует, как прошла операция, взорвали ли мост?

– Операция прошла. Я самолично подпалил бикфордов шнур. А свадьба предстоит.

– Если невеста даст согласие, – фыркнул Коля.

– Она согласие даст.

– Прежде сделай предложение.

– Предложение сделает за меня Анатолий Петрович. Я стесняюсь.

– Во-во! Ты стесняешься, слова разумного не говоришь, а весь отряд посмеивается, Полину заставляет краснеть.

– Она и без того "красна девица".

– Помолчи, баламут! Тебя за глаза кличут "партизанский Ромео", а ее – "партизанская Джульетта". Приятно это, да?

– Тебе-то, пацан, какое дело?

– Мое дело – сторона. Но обидно за Полину.

– Пусть Полина самостоятельно за себя обижается. Нашелся защитник! Я теперь, как вернулся с моста, выгляжу чисто "жених женихом" – так сказал Анатолий Петрович. Значитца, и свадьба теперь недалека. Вызовет он Полину к себе, скажет: так, мать, и так, хватит крутить хвостом, пора идти за Никитку.

– А ты, конечно, рад стараться, – усмехнулся Коля. – А не кажется ли тебе, балабол, что над тобой просто немного подшучивают?

– С какого резона?

– А с такого! Уж такой ты человек.

– Какой – такой?

– Не совсем обыкновенный. С малой придурью. Быть рядом с тобой и не подшучивать – просто не получается.

– Сам дурак! – беззлобно бросил Никита. Ему импонировало, что он не совсем похож на других. А что до "придури", так в ней тоже нет ничего худого. Это вроде родимого пятна – его отличие.

– Я дурак, ты с придурью, – засмеялся Коля. – Отличная компания!

– Но у тебя преимущество.

– Да?

– Ты стихи пишешь. Напиши обо мне, я Полине подарю. Будет свадебный подарок. Замуж пойдет, так сказать, за заслуженного…

– В стихах воспетого, – подхватил Коля.

– Воспетого… – радостно повторил Никита. – Напишешь?

– Война! Музы замолкают, когда говорят пушки.

– Э! Не ерунди! Мне не музы нужны, а стихи.

– Подари ей цветы.

– Что ты понимаешь? Цветы под ногами растут. А стихи…

– Ладно, будут тебе стихи. Только… Только под стать твоему характеру.

– С придурью?

– С придурью…

И стихи появились в "Боевом листке".

 
Никитка – парень из деревни.
Он – конюх, хлебороб, печник.
Характер у него не вредный.
Он драться, право, не привык.
 
 
Война! Она столкнула рати.
А он, Никитка, в дни войны
Лежал пластом, лежал в кровати —
Ильюше Муромцу сродни.
 
 
Забыты раны. И с перины
Никитка встал на вражью рать.
И начал – богатырь былинный! —
Врагов в могилу загонять.
 
 
Он бился, коль его взбесили,
Среди лесов, среди полей.
Спасал он честь родной России,
Великой матери своей.
 
 
Он дрался яро, дрался с пылом —
Живой, хотя сто раз убит.
И сердце, как от века было,
Никитке заменяло щит.
 
 
России дивные просторы
Всегда прельщали жадный глаз.
И наступали вражьи своры.
И покорить стремились нас.
 
 
Шли на рысях – легко и лихо.
Казалось, нет врагов страшней.
Но порождало вражье иго
Не страх слепой – богатырей!
 
 
Они до неба вырастали,
Уничтожали смертью смерть.
И погибали вражьи стаи.
Так было, есть и будет впредь!
 

2

Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный заменить арестованного в Славянске, на собственной квартире, капитана Вербовского, нервно ходил по комнате, взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.

Володя Гарновский с виноватым видом следил за командиром. Он ощущал в коленках мелкую дрожь, как в былые времена, когда ему перепадало от отчима. И чувствовал себя напроказничавшим ребенком, хотя ничего непотребного не натворил.

– Надо ехать, а ты упрямишься, – недовольно говорил капитан Захаров. – Подумай – суворовское! Офицером станешь.

– Сначала война! – буркнул Володя.

– Мы и без тебя кончим войну!

– Со мною быстрее!

– Он еще шутит, – проворчал капитан Захаров, подпалил зажигалкой папиросу и испытующе уставился на парнишку. – А мне не до шуток.

– Война, – Володя попробовал попасть в тон.

– Да, не война, сынок, а Особый отдел! Наведывался тут особист, все о тебе выспрашивал.

– Из-за Бориса Симоновича?

– Из-за него. Что он говорил, какие указания давал тебе?

– А ничего он мне не говорил!

– Это я и сказал особисту.

– Поверил?

– Он из моих старых знакомцев. Вместе из окружения выходили в сорок первом.

– Понятно.

– Сделал вид, что поверил. И ты поверь, он сам порекомендовал отправить тебя в суворовское, от греха подальше. А то вместо него пришлют другого, и начнет копать…

– Товарищ капитан! На войне как на войне! Иди знай, доживешь ли до другого. А там, в суворовском, заполняй анкету: папа, мама, под чьим началом служил? И… сами понимаете…

– Может, ты и прав. Иногда лучше пересидеть под бомбами.

– Разрешите идти?

– Подожди! Никому ни слова о нашем разговоре.

– Не маленький.

– Оно и видно, старше своих лет стал, поди, – капитан Захаров загасил папиросу в пепельнице и потянулся к пачке "Беломорканала" за следующей. Но ухватиться пришлось за трубку полевого телефона – зуммер прожужжал совсем некстати.

– Слушаю!

Внезапно голос капитана приобрел какое-то новое звучание. Как показалось Володе, в какой-то степени радостное.

"Чему радоваться? Одних убили, других неизвестно за что – в тюрьму".

– Кто это был? – спросил, когда капитан Захаров положил трубку на рычаг.

– Комполка. Выезжает к нам для вручения наград. Приказал подготовиться к этому событию. Вот так оно, Володя, в жизни выходит… Иди, приводи себя в порядок.

– Что? И мне?

– И тебе.

– А что именно?

– На построении узнаешь.

– Но, товарищ капитан, голубчик! Что вам стоит? Скажите!

– Ладно уж… Медаль "За отвагу". Но молчок до построения.

– Слово!

– И еще… Об этом вообще никому! Это тебе как бы последний привет от Бориса Симоновича. Представлен к награде им, после того ночного рейда. Помнишь?

– Как не помнить? Но ведь…

– Арестовывает одно ведомство, награждает другое. Так и живем, как можем.

3

В штабной землянке Анатолий Петрович допрашивал полицая. Что конкретно выпытывал у него командир, Коля так и не узнал, ибо, когда вошел, допрос, по сути, был уже завершен. Теперь дело оставалось за приговором. И он последовал незамедлительно.

– Расстрелять!

Полицейский, выслушав приговор, криво усмехнулся.

– Ничего у вас не получится! – выпалил, понимая, что терять нечего.

– Ну?

– Цыганка мне нагадала: от пули я не умру.

– Повесить!

И опять полицейский усмешкой скривил рот.

– Цыганка мне нагадала сто лет жизни.

– Ах, вот оно что! – Анатолий Петрович с грохотом опустил кулак на стол. – Сто лет жизни ему, под расписку… А ты спрашивал у Алеся Гарного, сколько лет жизни ему нагадали? В нем жизни было заложено лет на сто с гаком. А ты? Ты его к стенке!

– Не самочинно. По приказу.

– И тебя… по приказу… Увести!

Еще не остыв от недавней вспышки, угрюмый, с глубокими тенями под глазами, Анатолий Петрович вбирал раздувшимися ноздрями воздух, словно не выпарился еще из землянки дух полицая, уведенного конвоиром. Наконец, будто только сейчас заметив Колю, сказал ему:

– Слушай, парень. Полицай показал: наша дислокация раскрыта, готовится карательная операция. Мы покидаем базу. Переходим в Черную Падь. Твоя задача: сообщить об этом Сцепщику. А его: встретить в условленном месте – он знает где – самолет с посланцами Большой земли, и препроводить их к нам. Понятно?

– Кто прилетает?

– Так тебе и доложили. Сцепщику скажешь: большие сошки! Из центрального штаба партизанского движения. Представители разведуправления. По депеше из Москвы – полковник Мазурков и радистка Маша. Так к ним и обращаться, и никаких лишних вопросов.

– Что-то нам предстоит?

– Я же сказал: никаких лишних вопросов.

– Можно идти?

– Валяй. Возьми с собой Гришу для подстраховки, и – вперед!

4

Игнатий Павлович Мищенко – седая борода, домотканая рубаха до колен, перевязанная веревкой в талии, круглые очки на носу – не спрашивал у связников пароль. Их – Колю и Гришу – он хорошо знал в лицо, как и они его, проходящего под кличкой «Сцепщик» в секретных донесениях партизанского отряда, направляемых в Центр.

Он провел ребят из сеней в горницу. Без лишних слов поставил на стол самовар с величественными медалями на медных боках. Угостил липовым медом: "Черпайте ложкой, мало не покажется", – призвал к порядку семилетнего внука Афоньку: "За что ты безответную кошку забидел? Зачем прищемил ей хвост в дверях, изверг?" И как бы между делом, за кружкой заварного кипятка, выслушал посланцев Анатолия Петровича, будто все для него равнозначно в происходящем: и визит партизанских разведчиков, и проказы Афоньки, и жалобное мяуканье кошки.

Со стороны поведение Сцепщика, прозванного так из-за работы на железнодорожной станции, могло показаться несколько странным. Но Коля с Гришей были его частыми гостями, а не сторонними наблюдателями. Они достаточно плотно изучили характер Игнатия Павловича и понимали, что он просто-напросто ко всему, что происходило в его доме либо вокруг него, относился уважительно и серьезно. Для него не существовало разделения по категориям масштабности на глобальное и незначительное, все было важным. Из-за этого, когда что-то шло наперекосяк – не по правилам, он впадал в угрюмое состояние и становился нелюдим. Но это случалось редко. Поскольку он, согласно собственному выражению, "прожил все свои годы по совести". А совесть ему попалась устойчивая, без послаблений и тяги к соблазнам.

– Встретим летунов ваших чин чинарем и сведем в Черную Падь, так и передайте Петровичу, – говорил он, отхлебывая чай.

– Передадим, – сказал Коля.

– Но и для вас есть дело по части душевного благополучия.

– Какое еще дело? – недовольно проворчал Гриша.

– А вот какое! На обратном пути, когда под утречко выберетесь от меня, заверните к нашим соседям.

– В Гиляево?

– Куда же иначе? Там у Егора Сердюкова документы наших сбитых летчиков хранятся. Почитай, записали их в Москве "пропавшими без вести", жинкам и деткам не дают продаттестат, пухнут они с голоду. А тут – документы, и можно похоронку вытребовать "смертью храбрых", и продаттестат схарчить за милую душу. Заглянете?

– Заглянем, – сказал Коля.

– Добре, хлопцы. Чужие жинки вам свечку в церкви поставят.

– Зачем нам свечки? – удивился Гриша.

– Вам они ни к чему. А вот жинкам чужим… Подумайте, сколько лет жизни вы можете сохранить их детям, если они получат продаттестат?

– Я в математике не силен, – пошутил Гриша.

– А здесь никакой силы научной не нужно, – задумчиво ответил Игнатий Павлович. – Вот прикиньте… В моей семье деды жили по девяносто лет. А все мои племяши на Херсонщине, дети младшего брата… все они в тридцать втором от голода… все они при полном недостатке возраста померли… Ну, будем загибать пальцы? На каждый палец положим хотя бы лет по семьдесят недостающих. Итог? В итоге мои племяши не дожили по кругу ровно триста пятьдесят лет. Вот такая математика. А ты говоришь "не силен".

– Ничего я не говорю, – буркнул Гриша.

– А ты? – Игнатий Павлович обратился к Коле.

– И я.

– Ну что ж – помолчим, помянем… Пусть земля им будет пухом…

5

Жаркое солнце слепило глаза. Душный полдень навевал думы о близком отдыхе. Истомленные солдаты возвращались с НП на батарею. Впереди, тяжело ступая, шел старшина Ханыков, за ним, положив руки на автомат, Володя Гарновский.

– А здорово ты отбрил пехтуру! – не унимался старшина Ханыков. – Так ему и надо, пешодралу! Пусть знает наших!

– Я бы смолчал… – Володя был близок к раскаянию, расценивая свою мальчишескую выходку совершенно в ином ключе, нежели старшина. – Но он задел меня за живое. "Малец, – говорит, – как пройти в хозяйство Свиридова?" Понимаешь, "малец". Какой я ему "малец", когда выше его по званию?

– Ефрейтор – это не просто звание, это первый шажок на пути в генералы, – заметил Ханыков.

Ефрейтор… Володю недавно повысили в звании. Красная ленточка на погоне еще не успела выгореть. И каждый раз, когда он натягивал гимнастерку, будто подмигивала ему. И не беда, что над ним иногда под-труднивали кореша из комендантского взвода, называя еврейтором. И не беда, что иногда посмеивались: мол, ефрейтор – это недоделанный сержант или переделанный солдат. Новообретенному званию, что там скрывать, он был рад и потому готов был одернуть кого угодно из тех домотканых мужиков, кто видел в нем по-прежнему всего лишь пацана, облаченного, словно для маскарада, в военную форму.

– Вот я ему и врезал: "Не малец, а товарищ ефрейтор! – сказал Володя, продолжая вспоминать о недавнем инциденте. – Пора бы усвоить форму обращения к старшим по званию!" У него глаза из орбит, а рука сама собой к пилотке. Умора, и все тут!

– Представляю, – басисто расхохотался Ханыков и сквозь смех выдавил: – Правильно отбрил пехтуру! По-божески, если разуметь, что артиллерия – бог войны.

Ему, кадровому военному, было хорошо знакомо давнее соперничество между родами войск, берущее начало еще с петровских времен.

Внезапно устоявшуюся тишину разорвали короткие автоматные очереди. Мгновенно Володя оказался на земле, подполз к старшине Ханыкову. Они осмотрелись. Где-то впереди, в зарослях кукурузы, притаился враг.

Но где?

– Подняться не позволит, гаденыш! Это как пить дать! – сказал Ханыков.

– А что, если обойти его? – предложил Володя. – Я ужом проползу, не заметит. А ты отвлекай. Дай ему огонька прикурить.

– Действуй, парень.

О местонахождении засады можно было догадаться только по говору "шмайсера". Он бьет куда звонче, чем ППШ.

Автомат в руках старшины, срезая стебли кукурузы, ударил на звуки выстрелов. Володя ловко втянулся в заросли и, забирая вправо, осторожно пополз. Волосы выбились из-под пилотки, пот резал глаза. Когда перестрелка умолкала, он, затаясь, лежал ничком, догадывался, что в эти недолгие мгновения передышки и фашист прислушивается к тишине. Стоит шелохнуться – пиши пропало. Но повезло, себя не выдал и почти вплотную подобрался к гитлеровцу. Вот он, весь из себя еще живой-живехонький. Короткие, широкие в голенищах сапоги. Мышиного цвета форма, на погонах окантовка. Унтер-офицер.

Немец лежал на боку и деловито менял рожок "шмайсера". В его движениях, расчетливых и точных, не проглядывало ни нервозной поспешности, ни испуга. Чувствовалось, это матерый волк, полный внутренней уверенности в своих силах – "за дешево" продать свою жизнь он не намерен.

И тут Володя, готовый нажать на спусковой крючок, неожиданно для себя самого повелительно выкрикнул:

– Хенде хох! Гитлер капут!

Немец инстинктивно обернулся. Уставился на зрачок автоматного дула, непонимающе, но зло. Перед ним стоял мальчишка, росточком ему по грудь, и это туго доходило до сознания.

– Киндер! Майн гот, киндер! – бормотал унтер-офицер, ошарашенно поводя головой. Он потянулся к поясу за гранатой. Но тут набежал старшина Ханыков и увесистым кулаком пояснил фашисту: дальнейшее сопротивление бесполезно.

– Руки вверх! – сказал старшина, употребив для быстрейшего усвоения его требований несколько непечатных выражений.

Немец не перечил. Поднял руки. А Володя, закинув трофейное оружие за спину, толкнул его в спину своим ППШ.

– Пошел!

Они вышли на тропинку, по которой до перестрелки пробирались на батарею, и медленно двинулись вперед.

Володя вел пленного, а позади, посмеиваясь, вышагивал старшина Ханыков. Навстречу все чаще попадались русские солдаты. Видя такую забавную картину, они кособочили рты в ухмылке. Володя не видел себя со стороны. Наверное, поэтому оставался серьезным. "И действительно, что тут такого смешного? – думал он. – Ничего смешного не вижу. Да и немцу уже не до смеха, отвоевался, холера ему в бок!"

6

Раннее солнце выкрасило деревню в необычные цвета. Мельница, стоящая особняком, дымилась в фиолетовом пламени. Дома – в розовом. По окнам гуляли красные сполохи рассвета. Из приусадебных участков выглядывали желтоголовые подсолнухи, смотрели в сторону взгорья, где затаились в кустарнике Коля и Гриша.

Убедившись, что кругом спокойно, они припрятали в шиповнике оружие и спустились в Гиляево – на манящий аромат налитых тяжестью яблок.

– Слазим? – шепнул Гриша.

– Поймают.

– Брось чепуху молоть! Спят еще, как сурки.

Коля сглотнул слюну. Неожиданно он поймал себя на том, что ему очень хочется спелого яблочка, даже не столько яблочка, сколько того, теперь уже позабытого чувства азарта, с каким лезешь в чужой сад: в поджилках дрожь, в сердце лихость.

– Так что, лезем? – вкрадчиво спросил Гриша.

– На обратном пути, – нерешительно ответил Коля.

– На обратном пути поздно будет. Проснутся…

– Черт с тобой! Только давай по-быстрому!

Коля на какое-то мгновение утратил чувство реальности. Гриша утратил его еще раньше. Ребята перебрались через плетень и тишком двинулись к раскидистой яблоне.

И ведать не ведали они, что Сам Владелец Сада не кто-нибудь, а местный староста Степан Шкворень, ухватистый, мощный мужик, наделенный редкой даже на селе смекалкой и изворотливостью ума.

Сам Владелец Сада, заприметив их из-за прикрытых ставень, дал себе зарок: не трогать озорников за одно-два яблока и жестоко наказать, если позарятся на большее. Лакомиться, считал он, никому не зазорно, но воровать…

– Бежим! – пронзительно выкрикнул Коля, когда Степан Шкворень выскочил на крыльцо с увесистым поленом в руке.

Взмах – и деревянная кувалда, мелькнув в воздухе, обрушилась на Гришу. Он, рванувшийся было к плетню, резко остановился. Нерешительно, точно примеряясь к боли, шагнул вперед, потерял равновесие, ухватился за низко нависшую ветвь и бочком завалился на землю.

Коля бросился к нему. Но, не успев взвалить друга на спину, почувствовал, что ворот его рубашки попал в капкан жестких пальцев.

Разодранная рубашка оголила его тело, и Коля внезапно осознал, что Владелец Сада, остывая от вспышки, вглядывается в его плечо, натертое ремнем автомата.

– Ага! Да ты не простая певчая птичка… – догадался Степан.

Он провел мосластым пальцем по Колиному плечу, вдоль проступающей сквозь слой загара свежей натер-тости с характерными пупырышками по краям. – Из лесу, вестимо?

– Отец, слышишь, рубит, а я отвожу, – некрасовская строчка вырвалась машинально, словно он вновь держал экзамен по русской литературе за четвертый класс.

– Как бы тебя самого не пришлось отвезти в комендатуру. Знаешь такое немецкое слово – "файр"?

– Огонь.

– Один раз скажут – "файр", один раз стрельнут, и ваших нет. А ну, пойдем, чурило, хватит тут чухаться!

7

 
Мы где-то там, у линии победы.
Но где она, узнать не суждено.
Для нас последним будет это лето,
Зачеркнутое вековечным сном.
 
 
Воскликнет – «файр!» – шарфюрер из гестапо.
Конвойный взвод прикроет левый глаз.
И смерть начнет за сердце лапать,
Свинцовым пальцем тыкать в нас.
 
 
И мы умрем… В небытие могилы
Не брать Берлина нам, не строить города.
А в памяти людей – какими были,
Такими оставаться навсегда…
 

– Коль! Чего ты колдуешь?

Гриша ворохнулся на соломенной подстилке и неловко приподнял голову. Невидящими глазами он смотрел на товарища по несчастью, царапающего что-то гвоздем на стене.

Видя, что Гриша вышел из шокового состояния, Коля бросился к нему, не дописав до конца свое поэтическое завещание. Но когда оказался рядом, понял, что опоздал, тот опять впал в беспамятство.

– Доигрались… – безадресно сказал Коля. А минуту спустя поймал себя на том, что взгляд его остановился на стене амбара с выцарапанным стихотворением. И ему представилось, как после войны какой-нибудь учитель истории приведет сюда школьников, расставит их полукружьем у стихотворной надписи и начнет повествование о былом, расскажет о трагической судьбе неизвестного поэта, сложившего здесь голову. "Имя его неизвестно, а стихи остались! – скажет учитель и твердо добавит: – Время не властно над творениями человеческого гения!"

– Эх! – вздохнул Коля.

Серое лицо Гриши, схваченное у скул алыми пятнами, перекосила гримаса боли.

– Чего ты?

– А-а, – махнул Коля рукой.

– Чем бабахнул меня этот гад? – спросил Гриша.

– Поленом.

– И что?

– Жив пока…

– А за что он меня так?

– За яблоки.

– Какие яблоки?

– Не помнишь?

– Да нет! Помню, крикнул: "Бежим!" Это помню. А почему крикнул – вылетело из головы.

– Тогда помолчи. Тебе вредно налегать на язык.

– Откуда знаешь. Ты врач?

– Я брат своей двоюродной сестры Клавки. У нее тоже было сотрясение мозга. И тоже с провалами в памяти.

– И что?

– А то! Врач запретил ей много болтать.

Лязгнул замок. Амбарная дверь заскрипела. В метровую щель ступил местный полицейский в выцветшем пиджаке, с повязкой на рукаве, с карабином на плече, прозвище – Андрюха Коренник.

– Эй ты, байстрюк! – окликнул Колю.

– Чего тебе?

– Собирайся. Допрос сымать будем.

– А, может быть, штаны? – поддел его Коля.

– Нам твоя задница без интересу. А вот для порки она дюже пригодная, – беззлобно пробурчал Андрюха Коренник. Был он коренаст, широк в плечах и бедрах, и всей своей фигурой напоминал вставшего на задние лапы бульдога. – Пойдем!

Гриша беспокойно заворочался.

– Ты куда?

– На кудыкину гору, – ответил Коля и скосил глаза на полицейского, удивленный тем, что тот подошел к испещренной буковками стене и сучил тубами, водя пальцем по строкам.

– Грамотный! – уважительно сказал Андрюха Коренник. – Наш старшой дюже грамотных любит.

– Зачем же поленом бросаться?

– А как вас устремишь иначе? Пойдем к нему.

– За извинением?

– Пойдем!

Коля упрямо поводил шеей и лопатками, сопротивляясь властным толчкам в спину. Но сопротивлялся недолго, просто из духа противоречия и неприятия физического давления. Стоило выйти из амбара на воздух, под косые лучи заходящего солнца, как он зашагал свободно и споро, старясь не думать о конвоире.

Полицейский шел метрах в трех позади него. Карабин держал наперевес, как и полагается, когда препровождаешь преступника из тюрьмы к следователю. Но о преступнике думал меньше всего. Куда больше его заботило, достаточно ли эффектно выглядит он в глазах односельчан, знающих его за Андрюху Коренника, бабника и любителя выпить, но никак не за сурового стража нового порядка. С попадающими навстречу односельчанами раскланивался, с некоторыми коротко перебрасывался репликами о видах на урожай. И непременно, если уж заговорил о чем-нибудь, закруглял разговор важной фразой: "Вот препровождаю! Личность, доложу вам, темная, дюже подозрительная".

На противоположной стороне улицы Андрюха Коренник заприметил Никиту Красноштанова, своего довоенного приятеля, часто наведывающегося в деревню, и – что было ему невдомек – партизанского связника.

– Привет, Андрюха! – сказал Никита, равнодушно окинув взглядом опешившего от неожиданности Колю.

– Наше вам с кисточкой! Опять пожаловал?

– Работенку по печной части, сказывали мне, здесь надыбать можно.

Полицейский почесал в затылке.

– Годи чуток, не припомню, кто мне давеча жаловался на печь. Дымит, адская головешка! Ах да! Евграфовна! Та самая, чью печь мы клали с тобой, Никитка, в году… Дай бог памяти…

– В сороковом, когда забривали на Финскую войну.

– Точно! Ну и память у тебя, будто из дуба вырезанная. Крепкая! А у меня, как стал зашибать, – щелкнул себя по кадыку, – отбивает ее начисто.

– Не пей.

– Как не пить, если пить хочется?

– Превозмоги.

– Спасибо за совет. Я – да, превозмогаю. Вот веду и превозмогаю, как видишь сам трезвыми своими глазами. А куда веду, там не превозмогают. Там уже дым коромыслом. Что же мне и там превозмогать? Эх, да что говорить! Житуха…

– Говорить нечего – закройся. Пусть твой пленник хоть слово вякнет. А то не по-людски получается: говорим-говорим, а культуру не знаем.

– Ему вовсе не об чем разговоры вести. Он, доложу тебе, личность темная, дюже подозрительная.

– Куда ведешь?

– На охоту!

– А ружье его где?

– Не видишь? Сзади несу! – Андрюха Коренник потряс карабином и, довольный удачной шуткой, расхохотался.

– А в чем охотника этого виноватят?

– Так он тебе с ходу и признается…

– Нам с Гришей не в чем признаваться! – возмутился Коля.

– А кто лез к старшому в сад?

– Подумаешь, сунулись за яблоками. Голодные были – вот и сунулись! – сказал Коля, дав понять Никите, что замели их случайно, без всякой связи с выполнением боевого задания.

Партизанский связник как ни в чем не бывало перевел взгляд с Коли на полицейского.

– Андрюха, закурить у тебя не найдется?

– Найдется! Нам выдают под расписку. А ты какую марку смолишь – нашу али германскую?

– КЧД.

– Что?

– Кто Что Даст.

– Ага, такая марка как раз у меня водится, – радостно отметил конвоир, протягивая приятелю тугую, только-только початую пачку.

– Благодарствую. – Никита пыхнул зажигалкой, закурил, молча пососал сигарету и, сбивая пепел, сказал старому приятелю: – Ну, бывай! Я к Евграфовне. Надыбаю работенку – позову.

Припадая на раненую ногу, Никита пошел по улице дальше, пошел степенно, ничем не выказывая волнения, словно встреча с Колей никак его не поразила, словно он привык сталкиваться с ним не где-нибудь, а именно в Гиляево, и не как-нибудь, а в окружении врагов.

Через сени Колю ввели в горницу, и он с недоумением остановился на пороге. Было отчего прийти в недоумение. Он шел на допрос, а попал на вечеринку. За длинным, торцом к двери столом, уставленным мисками со жратвой и бутылями с самогоном, восседали – "пять, семь" – девять мужиков с гранеными стаканами.

Деревенский староста, стоя лицом к входной двери, заканчивал очередной тост:

– …И посему выпьем по четвертой. Как говорят в народе, без четырех углов избы не бывает.

Степан Шкворень расширил рупором рот, воткнул меж губ стограммовый стакан, дернул кадыком.

– Хорошо пошла! – со смаком сказал, мощно выдохнув воздух.

– Дай бог не последняя! – откликнулся эхом сидящий сбоку от него старичок-разливальщик с курчавой, поросшей островками мха бородкой и приплюснутым, точно вмятым от удара кулака, носом.

Подталкиваемый конвоиром, Коля двинулся к старосте. Степан Шкворень, опираясь о стол, ожег его кошачьим огнем своих зеленых глаз.

– Ну как, чурило? В штаны не наделал, пока сюда вели?

– Хотите проверить? – Колька взялся за пряжку брючного ремня.

– Ладно, ладно, свое все равно для тебя не пахнет. А нам нечего портить аппетит.

Обостренный слух Коли расслаивал на отдельные реплики тот неразборчивый гул, что стоял в комнате. Он слышал:

– Что за фрукт?

– Из партизан небось?

– Какой партизан? Недодел! Восемнадцати, поди, еще не натикало.

– Я ему часы тут бы и остановил, чтобы не тикали!

– Тихо вам! – рявкнул начальственный голос.

Все уставились на старосту. Он налил полный стакан самогону, зачем-то посмотрел мутную жидкость на свет и с ухмылкой протянул Коле.

– Выпей за здравье друга своего. Как его, не больно ли я зашиб?

– Не до смерти.

– Вот и выпей, чурило. Тебе тоже будет не до смерти.

Коля отрицательно мотнул головой.

– Брезгаешь?

Коля, потупясь, рассматривал мыски своих тупорылых сапог.

– Брезгаешь однако. Не хочешь из-под нас пить.

Степан Шкворень дышал на него распахнутым ртом, одаривал спиртным духом вперемежку с острыми запахами лука, жаренной на сале картошки и кислой капусты.

– Я не пью.

– Нет таких, чтобы не пить! – ласково лучился старичок-разливальщик.

– А ну, раззявь ему пасть! – приказал староста. И сразу же, как Андрюха Коренник запрокинул голову Коли, влил в него убойную порцию самогона. – Вот так! Хорошо пошла. А говоришь – "не пью".

– Все пьют, – поддержал старосту старичок-разливальщик. – Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.

– Повторить! – загудел дымный махорочный воздух.

Коля, еще не придя в себя от неожиданности и не успев опьянеть, вновь мотнул головой – нет! Но Степан Шкворень с деланым сожалением развел руками:

– Публика просит.

И процедура со стаканом повторилась. Новая порция самогона пламенно скользнула в желудок "Гады! Что делают? Они же мне так развяжут язык, проговорюсь!" – с испугом подумал парень.

– По третьей! – неслось по кругу. – По третьей! Бог троицу любит! На-ли-вай!

Степан Шкворень ткнул Колю в грудь пальцем и, видя, что он мешковато покачнулся, сказал собутыльникам:

– Хватит, язви его в маковку!

И тут в Коле взбунтовалось чувство протеста.

– Нет, не хватит! – заплетающимся языком ввязался он в спор, невзначай избрав самый правильный в сложившихся обстоятельствах план дальнейшего поведения. "У пьяного в усмерть ничего не выпытаешь!" – мелькнуло в мозгу и погасло. Он схватил со стола бутыль и, булькая, присосался к горлышку.

Импровизация удалась. Одобрительно загудели голоса.

– Силен, стервец!

– А говорил, что непьющий.

– Все они такие – язвенники и трезвенники.

– Да-да. Все такие на первых порах.

– Сначала – "непьющий!"

– А потом от бутылки не оторвешь!

Под восхищенное – "о-о-о!" – Коля глотал самогон, вернее, делал вид, что заливается дремучим напитком. Но и этого было достаточно. Никто не подловит его на обмане. Кто уследит в густом табачном дыме за "молочком из-под бешеной коровки"? Тут за своим стаканом не успеваешь присмотреть: раз-два, и – донышко. Не то что за бутылью. Текучая жидкость, холера ей в бок!

Цирковое представление "юного выпивохи" не могло продолжаться долго. Староста отстранил Колю от бутыли, резким движением привлек к себе.

– Нам еще поговорить надо.

– Буд-дем гов-ворить, – заикаясь, пьяно ответил парень.

– С чем пожаловал к нам, чурило?

Автоматически Коля ответил в рифму:

– Чурило, чурило – отправлен на мыло! – и понял по реакции хохочущих сельчан, что попал в точку: в такой словесной галиматье его спасение.

Степан Шкворень потряс его за грудки.

– Ты от партизан? Задание?

– Задание, задание зовет нас в мироздание.

Степан Шкворень растерянно посмотрел на собутыльников.

– Чего это он? Тронулся?

– Он стихотворец! Что ни слово, то в лад и в склад, – пояснил Андрюха Коренник.

– Кто доложил?

– Сходи, Лукич, в амбар. Погляди. Там он стену своими виршами разукрасил.

– Хорошие вирши?

– Дюже хорошие. Мол, в памяти людей нам, Лукич, какими были, такими оставаться навсегда.

– Правильными, значица?

– Это у людей сподобнее спросить, Лукич.

– Себя и за человека не признаешь?

– Вот пить брошу, и признаю.

– Ладно! Хватит валять дурака!

Коля почувствовал, как пальцы старосты нервно сжали его плечо.

– Что велели тебе выведать партизаны?

– Партизаны, партизаны, не вставайте утром рано, придет серенький волчок, вас укусит за бочок, – пленник понес привычную уже околесицу, примечая, что окружающие его мужики охотно включаются в новую для них игру. Кое-кто шевелил губами, отыскивая подходящую рифму. И до него доносилось: "Утром рано не трожь баяна", "На ногах стоит бычок – молодой паровичок". Незаметно умственное напряжение повернуло их от поисков рифмы, тяжелой, маятной работы, к делу легкому, приятному – к песне. И они запели, мягко и вкрадчиво, словно предались сладкой истоме: