Текст книги "Приемные дети войны"

Автор книги: Ефим Гаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Хочешь?

У Васи заурчало в желудке.

– Хочешь! – утвердительно сказала немка. – Все это будет твое, но при одном условии.

– Каком?

– Номер человека…

– Какого? Не знаю я никакого человека!

– Того человека, кто вручил тебе прокламацию.

– Никто мне ничего не вручал!

Ауфзеерка Бинц недовольно поморщилась.

– Опять за старое? А ведь от твоего ответа зависит твое будущее.

– Мое будущее – крематорий! – не сдержался Вася.

– А вот и неправ ты, мальчик. Да будет тебе известно, в наш лагерь прибыл герр Трайгер, представитель Красного Креста. Он отбирает детей для усыновления и удочерения в дружественных нам странах. Твою юную подружку…

– Клаву?

– Да-да, именно Клаву, номер 15191, он уже включил в транспорт.

– А меня?

– И тебя включит. Но сначала подкрепись. Это от него подарок, дети ему нужны здоровые, без изъяна.

Ауфзеерка Бинц пододвинула поднос к самому краю стола. И Вася непроизвольно потянулся за едой. Но получил резкий удар стеком по рукам.

– Стоп! Прежде – номер!

– Не знаю я никакой номер!

Последовал второй удар. Теперь по голове.

Свинцовым туманом придавило Васю к полу. Корчась, он слышал, как скрипнула дверь, в комнату вошел какой-то мужчина.

– Фрау Бинц, – послышался странно-знакомый голос. – Мне нужна ваша подпись.

– Одну минутку, герр Трайгер!

"Трайгер, – подумалось Васе. – Трайгер… Но почему – Трайгер? У него голос Колькиного отца, Клавкиного родного дяди. Голос дяди Миши Вербовского. Если бы он говорил по-русски… А так, по-немецки, точно не признать. И погиб дядя Миша, слух прошел, в окружении, в первые дни войны. Трайгер… Глупости какие приходят в голову, когда хочешь жить!"

8

– Явился! – сказал Никита, не поднимая глаз от укороченной большими портновскими ножницами зеленой немецкой шинели.

– Так точно! Явился в полное твое распоряжение! – с долей иронии ответил Коля.

Никита осуждающе посмотрел на него.

– Все шутишь? Гляди, кабы слезами не обернулись твои насмешки.

– Да ну!

– Гну!

– Ну и гни дальше, пока не сломаешь.

– Поговори мне!

Со зловещим выражением лица Никита защелкал ножницами у носа насмешника.

Коля отстранился и ловко выхватил со стола шинель.

– Можно примерять? – спросил, влезая в рукава.

– Чего примерять? На тебя сшито! Вопрос в другом – чем отблагодаришь?

– "Спасибо" тебе не достаточно?

– "Спасибо" – каждому под размер ума. А ты меня отблагодари такими словами, что помогут наладить сердечную дружбу.

– Вот загнул! – смутился Коля. – К Полине, что ли, решил моститься за мой счет?

– На свадьбу приглашу и подарка не потребую, – невразумительно пояснил Никита.

– Тогда бывай, встретимся на свадьбе.

– Э, нет! – Никита придержал его за рукав немецкой шинели. – У меня еще признание в любви не вытанцовывается, а ты – "свадьба".

– Хочешь, чтобы я за тебя сочинил?

– Голова – Дом Советов!

– Хорошо. Я за тебя сочиню такое, что загодя за меня сочинили.

– Мудрено что-то…

– А вот послушай.

Коля решил разыграть партизанского Ромео. Все равно Полина никогда не поверит, что этот деревенский умелец с образованием, что курам на смех, ударился в стихи. Он прочистил горло кашлем, характерным для выступающих на школьной сцене чтецов художественного слова, и начал:

 
Я вас любил. Чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
 

Никита, кривясь, выслушал Колю и погрозил ему пальцем.

– Разыгрываешь?

– Чего так?

– Стихи, доложу тебе, кореш, не на уровне, как сказал бы настоящий поэт. А я скажу: не по случаю.

– Ну?

– Гну!

– А проще?

– Будет тебе и проще. "Я вас любил…" Какое – "любил"? Что подумает девушка? Подумает, что я, еще не женившись, уже ее разлюбил. Надо написать, чтобы проняло до печенок. Мол, влюблен был в нее, скажем так, заочно. Не знал, положим, даже о ее существовании, а уже влюбился. Такие стихи для девушек всегда – первый сорт. Браки ведь, как говорят у нас в деревне, заключаются на небесах.

– Понятно, – согласился Коля.

– Что тебе понятно?

– Надо написать: "А я тебя еще не встретил, не знаю, что тому виной".

– Теперь вижу, что тебе понятно. Пиши так. И еще пиши, чтобы не было никаких таких дуростей в отношении меня. "Меня презреньем наказать". Тьфу, дурость какая! Нужно мне ее презренье, как пятое колесо телеге. Мне ее любовь нужна! И согласие на женитьбу! А ждать долго я не могу. Мы на войне. И я не в силах предсказать, что будет дальше.

– Не в силах предсказать?

– А что? Это не литературно? Это очень литературно. Я где-то это даже читал.

– А сейчас еще и услышишь.

Коля отставил ногу, воздел руку к потолку, как на известной по учебнику картине юный выпускник лицея Александр Пушкин, держащий экзамен перед маститым стариком Державиным, и распевно повел:

 
А я тебя
Еще не встретил.
Не знаю,
Что тому виной.
Порывистая,
Словно ветер,
Еще неузнанная
Мной.
 
 
Еще неузнанная,
Где ты?
Как долго мне
Осталось ждать?
Но ты сказать
Не можешь это,
И я не в силах
Предсказать.
 

– Браво! – захлопал в ладоши Никита. – Ты настоящий поэт! С тобой можно идти в разведку!

– Иди лучше на свою свадьбу, – пробурчал Коля, с опозданием понимая, что его любовное стихотворение первым прочитает Полине, причем от собственного имени, Никита.

В тот момент, когда с лязгом засова дверь камеры отворилась, Вася отрешенно смотрел на зарешеченное окно. Он почувствовал присутствие в камере постороннего человека.

"Кто здесь?" – подумалось ему.

Женский голос вывел его из душевного паралича.

– Ну и запах!

– Запах? И вам мерещится запах? – Вася резко повернулся на голос.

– Зачем же – "мерещится"? Живой запах, как на кухне.

– Запах хлеба?

– Хлеба.

– И курицы?

– Мальчик, да что с тобой? Ты болен?

– Я не болен. Я думал, что с ума сошел.

Вася с внезапно возникшем облегчением смотрел на женщину, необыкновенно милую, небольшого росточка, со вздернутым носиком и коротко стриженными волосами.

– Успокойся, – сказала Мария Евгеньевна, бывшая медсестра из военнопленных.

Вася приподнялся на лежаке, подтянул к подбородку колени.

– А вас за что сюда, в карцер?

– За то же, что и тебя. Листовки!

– А откуда вы знаете, за что меня?

Вася разом закостенел: не провокатора ли к нему подсадили?

– Земля – слухом кормится.

– Вам кто-то сказал?

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Мария Евгеньевна взглянула на мальчика, и ее сердце жалобно екнуло. Перед ней сидел, скорчившись, маленький старичок с заметными страдальческими складками в уголках рта, дряблой шеей и обесцвеченными глазами. Так что, ее "скоро" было явно неуместно.

10

Ранним утром, в прибывающем свете нового дня по заснеженной грунтовой дороге, ведущей в Бобро-вичи – поселок городского типа с небольшим маслозаводом, превращенным в склад собранного на полях сражений оружия, продвигалась малочисленная процессия. Впереди – трехколесный мотоцикл с коляской, за ним – две подводы с людьми, одетыми в форму вермахта.

Смерзшийся с ночи снег поскрипывал под колесами. Льдисто постукивали вожжи. Пар шел от заиндевелых ноздрей битюгов.

"Немцы", сидящие, скинув ноги, на телегах, в подмороженных касках с отдающими холодком автоматами на груди, грели ладони под мышками и, без стеснения, с матерком, кляли трофейные пятипальцевые перчатки и мышиного цвета шинели на рыбьем меху.

– С такой амуницией – едри тебя в котень! – сунулись в нашу стужу!

– Дурье безмозглое!

– Блицкригу им захотелось! Думали – лето – осень – и покончат с нами своим криком.

– Пусть кричат теперь надрываются, когда им мордахи выморозит!

– С гусиной кожей на морде не очень-то покричишь. Надорвешься.

Сеня Баскин, командир группы, сидя позади фельдфебеля Клинберга, управляющего мотоциклом, оглянулся на взъерошенных, подрагивающих плечами партизан, и непроизвольно усмехнулся. "Ни дать ни взять, и впрямь похожи на фрицев, вкусивших русского морозца!" Он перевел взгляд на стриженый затылок двухметрового Генриха, на подсвеченные розовым огнем уши с вытянутыми мочками, торчащие из-под офицерской фуражки с высокой тульей. Невольно представил, как удобно было папочке этого долговязого немца таскать его за уши. И чуть было не прыснул. Но подавил в себе смешок и, чтобы не расхолаживаться, ткнул стволом "парабеллума" в спину водилы.

Фельдфебель Клинберг скосил глаза вправо от рогатого руля, на коляску, откуда на него, почти в упор смотрело дуло "шмайсера", лежащего на коленях "киндера"-переводчика.

Вдали, там, где большак сползал со взлобка в затянутый дымкой поселок, показались две размытые в воздухе фигуры.

"Патрульные!" – смекнул Коля.

Сами собой угасли разговоры. Напряженную тишину прерывал лишь глухой перестук копыт – чок, чок, чок!

Фельдфебель Клинберг притормозил рядом с патрульными и начал что-то выговаривать, сумрачно раскатывая хриплое "р-р-р".

Сеня сдавливал разгоряченную рукоять "парабеллума" в кармане шинели, испытующе посматривал на Колю: все ли делает немец правильно, согласно уговору?

Коля незаметно кивнул.

– Яволь! Яволь! – выдавливали охранники, внимая начальственному тону фельдфебеля. А он отчитывал их за неряшливый и сонный вид, требовал повышенного внимания, предупреждал, что партизаны могут оказаться в такой близости, что они и не представляют себе.

Бдительности это им не прибавило. Они покорно повторяли свое "Яволь! Яволь!" и виновато шмыгали носом.

– Герр фельдфебель, нам пора! – Коля напомнил о себе двухметровому Генриху.

Заурчал мотоциклетный мотор, мимо коляски проплыли обморочной белизны лица солдат. Минуту спустя, когда с патрулем поравнялась первая подвода, послышался придавленный вскрик – один, второй. Коля не обернулся. Зачем ему смотреть на оттаскиваемые за обочину трупы с торчащими из груди черенками ножей? Только и молвил, но так, чтобы его отчетливо услышал двухметровый Генрих: "На войне как на войне".

Бобровичи, в снегах до бровей, с дымовыми шпилями над крытыми соломой и кое-где черепицей избами, жили, затаясь в полудреме. Их часы будто бы остановились. У Коли как раз наоборот – его часы с особой тщательностью отсчитывали каждую секунду.

Окраинные дома уже позади. Окна – бельма. Ни одного надышенного глазка. Значит, спят…

Впереди – маслозавод. Вот он, одноэтажный домик, похож на казарму. А вот и часовой. Обхватил плечи руками. Притоптывает. Заморозился, видать, как чурбак. Снять такого – одно мгновение…

Двухметровый Генрих… Как он? Настороже. Интересно, какой он сюрприз готовит? А иначе и быть не может. Чего ради согласился участвовать в операции?

Справа, метрах в тридцати-сорока от маслозавода, конторка. До войны – понятно – в ней сидели директор, бухгалтер. А сейчас? Тоже понятно – немцы, из охранного подразделения.

Ага! Приметили нашего Генриха. Зажгли свет в домике. Сейчас покажется встречающий. А вот и он. Звание? Унтер-офицер. Хлеба с солью, надо полагать, нам не поднесут. Хотя…

Вот это называется влипли! Унтер приветствует нашего фельдфебеля с прибытием. И приглашает на завтрак. Что? Что? Какой к черту завтрак? А вот какой: завтрак для командного состава. Это получается и для меня. Фельдфебель поспешно соглашается, слазит с мотоцикла. Ну и история! Вырядили меня из-за знания немецкого языка в мундир ефрейтора! Меня – не Сеню! Думали, так правильно. А вышло все кувырком. Что теперь делать? Не отказываться же, право… Но и торопиться… К смерти спешить не надо, она сама приходит по адресу…

А что у нас? Михась со Степкой уже откололись от общей группы. Действуют по уговору. Сейчас подойдут к часовому, предложат ему сигаретку. Он и пикнуть не успеет…

А Сеня? Сеня тотчас управится с унтером. И долой завтрак, да здравствует победа! Но чего-то он тянет… Тянет Сеня… А фельдфебель – наоборот. Уже у конторки, и оборачивается с улыбочкой гнусной, меня зовет. Меня? Зачем я ему понадобился? Идти? Сеня толкает в спину – "иди!".

Вот дверь в конторку. А вот уже и комната. Слева печь. В центре стол. Запах какой! Запах! Не иначе – куриный бульон в кастрюле. А это что? Это… Ах, ты гад! Это Клинберг! Оказывается, не я ему понадобился, а мое оружие…

Коля резко отскочил в сторону от внезапно выброшенной руки фельдфебеля, пытавшейся выхватить у него автомат. Машинально выкрикнул:

– Хенде хох!

Унтер потянулся к поясу за пистолетом, повар недоуменно приподнял кочергу, которой ворошил горящие угли в печи.

Все короче расстояние до двухметрового Генриха. Подползают, тянутся к стволу крючковатые пальцы, нервно скребущие пустоту.

– Нихт шиссен! Не стрелять! Отдай оружие!

И на эти хрипучие требования накладывается далекий горловой всхлип. "Часовой снят! – понял Коля. – Дело пошло!"

Его указательный палец точно свело судорогой. И долго еще – долго по тому отсчету времени, какое вело бешено скачущее сердце, не мог он отпустить спусковой крючок…

11

Мария Евгеньевна – женщина, которую подселили к Васе, полностью завоевала его доверие, хотя вначале он и опасался: не провокатор ли она. Но в том случае, если провокатор, он не мог никому навредить – никакой секретной информацией о подпольщиках не обладал. Это его и раскрепостило. Это его и сблизило с женщиной.

Если бы ему еще удалось прочесть ее мысли! Но чужая душа – потемки. А "волшебный фонарь", способный высветить эти потемки, каждый конструирует по-своему. Васин "фонарь" был до крайности прост, потому и эффективен. Он просто-напросто, изголодавшись по человеческому общению, изливал перед Марией Евгеньевной душу.

– Знаете ли, Мария Евгеньевна, растет у нас на Донце дикий терновник. Называется – ясинец. Сам из себя он очень красивый и вроде бы нежный на вид. Листья будто подсолнечным маслом облиты. Спичку поднесешь – и горят. Горят, но не сгорают – вот в чем штука!

– Неопалимая купина?

– Какая купина, Мария Евгеньевна? Ясинец! Только уймется на нем огонь, глядишь, листочки как новенькие.

– К чему это ты?

– К тому, что чую – и я такой. Горю, но не сгораю.

– Нет, дорогой ты мой мальчик. Среди людей таких нет.

– Проверьте меня!

– У меня тут спичек нет, – печально улыбнулась женщина.

– Я о другом, Мария Евгеньевна. Если меня, пацана, посадили за дело, то вас…

– Ах, вон ты о чем…

– О том.

– Хорошо, к этому разговору мы вернемся позже…

12

Белым полотном покрывала зима тела немецких солдат, лежащие вповалку у конторы, снегом застилала узорные – в елочку – следы мотоцикла, четкие, не осыпающиеся по краям, отпечатки копыт с вмятинами от гвоздевых шляпок на подковах.

Коля шел по поселку. Шел, не видя куда, такой же медлительный, как спускающиеся с неба снежинки.

Паренек не помнил, когда стучащий в нем хронометр переключился на иной ритм: в момент ли, когда он уложил в комнате у печи троих гитлеровцев, либо потом, на выходе из пропахшего жженым порохом помещения. Он повернул к маслозаводу и столкнулся с запыхавшимся от бега Гришей.

– Скорей!

– Чего "скорей"? – недопонял Коля.

– Сеня зовет. Чего-то он сам не в себе.

– Что-то случилось?

– Я – знаю? Оружия на складе хоть завались. И все наше, от окруженцев сорок первого. Это знаю. А что с Сеней стряслось – не знаю. Весь из себя – какой-то… "Колю срочно сюда!" – сказал.

Коля прибавил шагу.

На маслозаводе шла авральная работа. Партизаны перетаскивали винтовки и бидоны с патронами на подводы. Сеня стоял у сепаратора, рассматривая армейский наган.

– Вызывали? – спросил Коля, подойдя к командиру.

Тот как-то странно посмотрел на него и протянул наган, по внешнему виду подобный тому, какой был у Володиной мамы, из которого он подстрелил Колченогого.

– Держи!

Коля напрягся, подыскивая слова благодарности.

– Служу… – начал он.

– Молчи! – прервал его Сеня. – Смотри – наградная табличка. Что написано?

– Написано… – Коля стал читать гравировку на серебряной пластинке, и губы его запеклись. – "Майору М.Ш. Вербовскому за отличное выполнение боевого задания".

– М.Ш. – это?

– Моисей Шимонович…

– Но ты ведь у нас Михайлович…

– Если по правде, то – Моисеевич.

– Батянино, получается, наследство.

– Получается… Он, сказывали, пропал в сорок первом.

– Выходит, не совсем пропал.

13

Ауфзеерка Бинц – локоть на крышке стола, впритирку к пепельнице – докуривала сигарету. Затягивалась жадно, прерывисто, словно желала выцедить из вонючего чинарика новую порцию издевательств.

– Значит, не желаешь говорить?

– А что мне говорить? Мне говорить нечего.

– А о чем вы беседовали с заключенной номер 5693?

Вася искоса взглянул на старшую надзирательницу. "Еще чего! Буду я ей рассказывать о Марии Евгеньевне, здрасте-приехали! Вот, оказывается, зачем нас держат в одной камере. Меня задумали превратить в стукача. Сволочи!"

Молчание мальчика выводило немку из терпения. Она резко поднялась на ноги, устрашающе шлепнула стеком по голенищу сапога.

– Малыш! Пора тебе образумиться. Ты думаешь, что своим несогласием сотрудничать с нами противодействуешь лагерным порядкам. Ошибаешься! Ты и подобные тебе "оригиналы" давно уже на службе у Третьего рейха. Ты благоустраиваешь территорию…

– Работаю на песке…

– Ты на песке, а они… Они снабжают своей кровью наши полевые госпитали. Стоят, как говорится по-русски, на страже здоровья наших солдат. Тебя мы тоже направим на сдачу крови. И будешь, как они… Будешь до конца дней помнить, что своей кровью спасал немецких солдат – тех, кто убивал ваших отцов. Иди! Ты свободен!

Свободен…

От себя не освободишься. На воротах лагеря написано: "Работа делает свободным". Вот для этого он свободен.

14

Коля просматривал бумаги, обнаруженные в походном металлическом ящичке на маслозаводе. Это были армейские книжки, солдатские треугольники, вырезки из газет. Одно из писем – за подписью представителя Красного Креста Трайгера – было на немецком языке. Ради него Анатолий Петрович и вызвал Колю в штаб.

Трайгер писал Гертруде – вероятно, жене – в нейтральную Швейцарию, что его миссия проходит успешно. Ему уже удалось найти двух ребятишек, удивительным образом похожих на фотографии разыскиваемых американским миллионером Готлибом внуков-близнецов. Они вместе с родителями остались на той территории Польши, которая отошла к Советскому Союзу после договора Риббентроп – Молотов. И теперь, когда Готлиб переведет обусловленную сумму в Цюрихское отделения Рейхсбанка, детищки будут переданы посредникам для доставки в Нью-Йорк.

– По всей видимости, – сказал Анатолий Петрович, – немцы задумали какую-то хитрую авантюру по продаже наших детишек за рубеж.

– Ищут похожих…

– На кого похожих?

– По письму выходит, на тех, кого могут выкупить богатые родичи.

– Выходит так… А еще, Коля, выходит, что допрашивал этого Трайгера твой отец.

– Больше некому. Папа – старший переводчик, из дивизионной разведки.

– Тут ведь вот какая странность. Письмо есть, а конверта с адресом нет. И удостоверения личности немца мы не нашли. И еще… завернуто это письмо почему-то – как намек, что ли? – в газетную страницу. А газета – ваша, из Славянска.

– Покажите, – вздрогнул Коля. – Это… это, должно быть, статья о папе. О том, как дрался он с бандой Свища.

– Точно!

– Раньше она висела у нас в рамочке под стеклом, на стене… А потом… потом, когда уходил на фронт, взял с собой, чтобы…

– Понял, – кивнул Анатолий Петрович. – Чтобы не сочли тыловой крысой.

– Не сочли, надо думать.

– Вот-вот, Коля! Думай! Зачем он завернул письмо немца в газету со статьей о себе самом?

– Привет, наверное, хотел передать.

– А, может быть, смысл в другом?.. Ну да ладно! Если жив, дознаемся.

Коля развернул на коленях сложенный вчетверо, почернелый на изгибах, газетный лист. И ему вновь, как до войны, захотелось еще раз прочитать о папе, взглянуть на его выцветший от времени портрет…

15

Черная ночь. Смена караула. Где-то приглушенно, у ворот концлагеря, залаяли собаки, встречая подъезжающую машину.

Васю лихорадило. Капли пота проступали у него на лбу. Он скрипел зубами, спазматически дергался телом.

Опять донимал его страшный сон.

…Он шел в тумане по рыхлому снегу. Шел, проваливаясь в скрипучее месиво по колено. Шел к расположенному за концлагерем лесу, где прятались партизаны. А с ними и рыжая лисица, мудрая и хитрая, не однажды приходящая в его ночные видения.

– Э-ге-гей! – позвал ее из потайного убежища.

Издали послышалось:

– Ты меня ищешь?

Вася вгляделся в приближающееся чудище. Из тумана выплыло нечто, похожее и на зверя, и на человека – двуногое существо с лисьей мордой. И мальчик, похолодев, признал ауфзеерку Бинц.

В страхе он отшатнулся, руками прикрыл лицо. Но старшая надзирательница отвела его руки мохнатыми лапками с острыми коготками. И мигом рассосался туман, стало видно далеко окрест. И он увидел… Он увидел свою маму…

– Мама! – закричал мальчик. – Не иди сюда! Здесь враги!

Но мама не слышала его предупреждений. Шла… шла к нему по снегу, с трудом переставляя ноги.

– Сыночек! Мой миленький! Как долго я тебе искала!

Он понял, что не кричит, а всего лишь издает невнятные горловые звуки. И еще понял: если маму не остановить, она тоже попадет в лапы ауфзеерки Бинц.

И тогда, сам не зная как, по какому-то волшебной силы желанию, Вася вырастил незримую стену, прозрачную и непреодолимую. Между мамой и собой.

– Мама! Тебе сюда нельзя!