Текст книги "Приемные дети войны"

Автор книги: Ефим Гаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Война…

Нам кажется, что, сколько лет ни пройдет, как ни отдалится она от нас по времени, мы ничего не забудем.

Люди! Не будем забывать! Будем помнить! Без памяти нет человека!

Будем помнить о самом молодом в Красной армии кавалере ордена Славы Володе Гарновском (Тарновском), о юном заключенном фашистского концлагеря Васе Гуржии (Гурском), о партизанском разведчике Николае Вербовском, о чемпионе Белоруссии 1941 года среди школьников в стрельбе из мелкокалиберной винтовки Грише Кобрине.

Чтобы мальчишки не становились солдатами.

Они рождены для детства.

Помните об этом, пожалуйста…

В ПРИЦЕЛЕ – СВАСТИКА

Глава I

В помутившемся сознании настойчиво билась мысль: «Жить!» Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания. Сознание постепенно возвращалось.

– Штурман, держись!

От этого выкрика, далекого и тревожного, Грималовский окончательно пришел в себя.

И тогда он не только увидел, но и понял все: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн. Он понял все…

А рядом с ним погружался в глубину тяжелый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело "бостона" на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжелой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами.

Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.

– Держись, штурман! – вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.

Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдергивал липкие унты. Внезапный водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на летчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.

– Штурман! Где ты? – снова услышал он.

Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих легких: "Сюда! Я здесь!" – но запекшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.

Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Федоров.

– Кажись, все… – словно не веря, выдохнул Серый.

– А где пилот? – встрепенулся пришедший в себя штурман.

– Не успел… Выбраться не успел… Нас взрывом в разные стороны. А он…

И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину – траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.

Ещё какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга теплая ночь с яркими звездами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолета, готовые к вылету. Задание – определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Черное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.

Выстрелы вернули его к реальности. Серый "добивал" обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.

Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой к отчаянию.

– Какого черта смолкли? – не выдержал Грималовский. – Кричите. Иначе… – Он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясь по сторонам.

– Судовые огни! – обрадовался Федоров.

– Где?

– Вон у берега. Красный и зеленый.

– К нам идут.

Летчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.

– Тащится как черепаха, – бурчал Серый.

– А ведь продержимся, – словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсек недовольство стрелка.

Катер приближался.

– Ребята, держись! – где-то рядом услыхали летчики басовитый голос, усиленный рупором.

– Шлюпку на воду! – скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня.

Скрип уключин, всплеск весел, задорное "правая, табань" слились для летчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову "жить".

На палубе судна Грималовский забылся в полудреме. Словно через вату, слышал он глухой говор.

– И как это они?

– В полной экипировке…

– И столько времени продержаться…

– Гляди, а на этом, на капитане, – парашют.

– Диву даешься, верно, родились в рубашках.

Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.

– Рыбаки? – с трудом проговорил он.

– Рыбаки, рыбаки, – откликнулись те. – Сегодня у нас вон какой богатый улов.

Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.

Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним вставал аэродром.

"Ты помнишь, как шли по летному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Летчик робко выруливал на взлетную полосу – выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь, предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, "бостон" помчался вперед, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошел вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.

– Падаем! – выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря… Что же произошло?"

– Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, – донесся до него незнакомый, успокаивающий голос.

"Неужели бредил?" – подумал Грималовский.

Он огляделся. Рядом сидел врач.

– Мы вам оказали первую помощь, – говорил он. – Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги. – И доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова.

Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.

– Нашего полку прибыло! – приветствовал летчика лежащий на соседней койке моряк. – Как звать-величать?

– Дмитрий. А тебя?

– Сергей.

Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворенно кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.

– Дай-ка и мне полюбоваться.

Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтеках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он – Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-воздушных сил Черноморского флота.

Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:

– Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.

Предстояла операция… Как понял летчик из объяснений профессора, у него поврежден нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс все-таки есть.

"Вот так-то, брат Димка, – невесело размышлял штурман, – отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет".

Глава II

Двухсот двадцатый… А первый был ровно два года назад.

Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.

Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.

Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налеты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии – Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.

Вечером летный состав собрался для проработки задания; штурманы уже в который раз набрасывали маршрут на картах, прикидывали ориентиры, делали необходимые пометки в блокнотах.

Старший лейтенант Грималовский, штурман звена, до мельчайших подробностей знал дорогу на румынскую военно-морскую базу. Десятки раз он прокладывал курс через Черное море на Констанцу, готовясь к первому вылету. И вот пришла пора боевых тревог, бессонных ночей, схваток с врагом. И нетерпение гнездилось под сердцем, выжидая заветной минуты. Летчиком не рождаются. Им становятся. Дорога к небу начинается на земле и прежде, чем привести к капониру, петляет по извилистым улочкам, ведущим из отрочества в юность.

Деревенский мальчишка, мог ли он мечтать о заоблачных просторах, когда лишний кусок хлеба – и тот был недосягаем?

С весны приходилось наниматься пастушком к зажиточному хозяину Григорию Чиголе. Работал за харчи и одежонку. Осенью направлялся в школу.

Так шли годы – трудные двадцатые годы. Сравнительно недавно окончилась Гражданская война. Но многое о ней еще напоминало.

Диме было легче, чем иным ребятишкам из Панчево. Азы политграмоты преподал ему отец, Илья Ануфриевич, старый партизан, с боями прошедший всю Украину. Вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, вспоминал он о былых походах, смелых вылазках, рукопашных, товарищах по оружию. И Дима учился у него любви и ненависти.

В деревне он вступил в комсомол, руководил работой избы-читальни. Затем его как одного из лучших учеников направили в Кировоградский техникум коммунистического воспитания.

Но закончить его не пришлось. Когда был на последнем курсе, его вызвал первый секретарь горкома комсомола Александр Бродский и предложил сменить профессию. Горком комсомола направлял в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе отборный отряд ребят Кировограда. В их числе оказался и Дмитрий Грималовский…

Зеленый трепещущий сигнал ракеты расколол обыденность на две неравные части, большая из которых была отлаженным прошлым, а меньшая – неясным фронтовым грядущим.

И в это грядущее выплывали один за другим девять бомбардировщиков, их моторы заглушили дружный стрекот цикад и неумолчный рокот волн. Внизу расстилалось невидимое во мгле море.

Стрелка высотометра показывала четыре тысячи метров. Убаюкивающий покой окутывал штурмана. В память непроизвольно ворвалась родная деревушка Панчево под Кировоградом в весеннем наряде садов и белых уютных домишек. Навязчивое видение было сметено внезапным появлением по курсу бортовых огней вражеской эскадрильи. Двенадцать мессеров шли на сближение.

Командир звена старший лейтенант Лобозов обернулся к своему штурману:

– К бою, Дима!

Грималовский прильнул к пулемету, выискивая цель и подавляя охватившее его волнение.

Вражеские истребители уже были рядом.

Яркие вспышки огня выхватили из темноты кресты на фюзеляжах, разлапистые крылья "мессершмиттов", прозрачные колпаки кабин. Казалось, что это не стеклянные цоколи, а наглые рыбьи глаза уставились на него в упор. И он понял, отчего эта мглистая ночь превратилась в светлый день: гигантским костром освещали ее два подожженных вражеских самолета.

– Отвалили, – облегченно выдохнул летчик.

И действительно, как по команде, видимо, израсходовав весь боезапас, гитлеровские асы ушли в облака. После этой встречи полет продолжался спокойно. Через некоторое время внизу показалась Констанца.

Грималовский с высоты разглядел волнорез мола, скученные в гавани фашистские эсминцы и транспорты, на подъездных путях длинные составы с цистернами, приземистые нефтебаки и яркие крыши особняков на прибрежном взгорье.

С появлением группы советских самолетов порт мгновенно ожил. Зенитные пушки открыли огонь. Но семерка бомбардировщиков прорвалась через его завесу.

Грималовский выжидал какую-то долю секунды. Кнопка бомбосбрасывателя податливо ушла в панель. Облегченный самолет вздрогнул и развернулся на обратный курс. А внизу беспощадное пламя металось по резервуарам, коптящим нефтяным факелом рвалось ввысь. И, как аккомпанемент этой цветной фантасмагории, раздавались гулкие взрывы складов с боеприпасами.

– Знатно потрудились, – произнес Грималовский, растягивая с удовольствием приятно звучащее слово: – Зна-а-тно…

Но повторить фразу он не успел. Самолет вздрогнул и стал валиться набок.

– Попадание.

Лобозов выровнял машину, затем бросил ее в пике, стремясь скольжением сбить пламя, будто приклеенное к крылу. В кабину просочились струйки дыма.

– До аэродрома не дотянуть! – выкрикнул летчик. – Давай курс на Бессарабию.

Грималовский склонился над картой. Едкий дым спирал дыхание, в ноздри забивался запах жженой резины…

Пылающей кометой, теряя высоту, бомбардировщик несся над вражеской территорией. Навстречу ему стремительно вырастала земля. По шоссе мчались за самолетом мотоциклисты. Казалось, они вот-вот настигнут его крестообразную тень, скользящую по гудрону. Самолет прошел над Дунаем буквально в двух метрах от воды и, не выпуская шасси, сел "на брюхо" среди хлебов.

Едва летчики отбежали от самолета на несколько десятков метров, как рванули бензобаки…

– Да проснись ты, – теребил Грималовского за плечо сосед по койке. – Разуй глаза. Гости к тебе.

– Гости?

У кровати в узком больничном халате, готовом треснуть по швам, стоял, добродушно улыбаясь, Вася Лобозов.

– С неба свалился, что ли? Не чаял с тобой свидеться.

– А то как же? Откуда еще? Мне самой судьбой велено с неба… Ну да не обо мне речь. Рассказывай, что у тебя.

Грималовский вытер платком вспотевший лоб, беспомощно обозрел медицинскую клетку, именуемую палатой. "Что сказать?! Правды не знаешь толком и сам. А врач все: "Крепись, брат, крепись"".

– Что смолк? Встрече не рад? – прервал друг его размышления.

– Рад-радешенек, – горько выдохнул он. – Но посуди сам, куда как приятнее встретиться в воздухе. А сейчас, видишь… Скоро операция, а я и понятия не имею…

– Димка, не мучай себя понапрасну. Выправят тебе руку. Будет как новая. Врачи – люди верные. Вспомни, как тогда экипажем кочевали по госпиталям.

Подняли же нас. А ты и тогда опасался, что ногу ампутируют. Обошлось. И теперь нужно надеяться на лучшее. Без надежды жизнь не в жизнь!

Лобозов раскладывал на тумбочке доставленные дары: шоколад, фрукты, консервы, с деланым весельем приговаривая: "Поправляйся, дружок". Но бегающие глаза, торопливые движения выдавали его с головой. Похоже, он пытался скрыть от штурмана какую-то тайну.

– Темнишь, брат. Выкладывай все начистоту, – начал Грималовский, вновь стирая проступающий пот. – Что за известие принес? Твои бисовые глаза не соврут – что-то хочешь, да боишься сказать.

– Не надо, Дима. Не пытай зря. Ничего особенного.

– А все-таки. Растревожил душу.

– Понимаешь… – в нерешительной задумчивости начал Лобозов. – Не знаю, как и сказать. Навел я кое-какие справки. Понимаешь, нельзя было летчику идти в этот полет, не мог он вести самолет в ночных условиях. Говорят, у него была куриная слепота… А предупредить об этом стеснялся. Вот и достеснялся! Себя угробил и вас чуть рядом с собой не положил…

– Откуда тебе это известно, о слепоте? – пресекающимся от волнения голосом спросил Грималовский, неожиданно вспоминая: "Вот почему он так робко выруливал на взлетную полосу".

– Поговаривают, – Лобозов пожал плечами. – Ты уж меня извини, но просто злость берет. Какого рожна, зачем тебе нужно было лететь с ним? Я – твой летчик! Я – а не он! Запомни – я! Дикая нелепость…

– Так сложилась обстановка. Его штурмана не оказалось на месте.

– Не оказалось! Не оказалось! – Лобозов бухнул с досады кулаком по тумбочке, разметая яблоки.

– Спасибо за гостинец, – сказала появившаяся в палате медсестра, подняв откатившееся яблоко. – Но буянить в палате тяжелобольных не стоит.

– О, какая сердитая сестричка… – буркнул летчик и, смутившись, добавил: – Мне пора. Скоро лететь. Жди. Будет возможность, заявлюсь снова.

Глава III

Это было где-то в середине августа 1941 года, в тяжкие дни отступления. Люди забывали о сне и отдыхе. Едва самолеты, прибывшие с задания, приземлялись на аэродромах, оружейники вновь подвешивали бомбы, заправляли в пулеметы патронные ленты, а летчики торопливо черпали из котелков обжигающую кашу и, который уже раз за день, снова готовились к старту.

Дни летели стремительные и огневые. Экипаж Лобозова совершал вылет за вылетом. Комбинезоны летчиков пропахли порохом и потом.

Враг рвался к Одессе, всеми силами стараясь захватить ее, но город мужественно оборонялся. Гремели кровопролитные бои. Грималовский и его товарищи помогали героическим защитникам Одессы.

Еще не рассвело, а на взлетной полосе уже клокотала жизнь. Техники осматривали самолеты, оружейники сосредоточенно и осторожно прикрепляли к замкам держателей сигарообразные бомбы.

Но вот прозвучала команда: "От винтов!", – и сонную тишину смел рев моторов. Звено бомбардировщиков покинуло летное поле и взяло курс на село Фриденталь, что под Одессой, где, по данным разведки, размещались готовые к наступлению вражеские войска.

Набрав высоту, Лобозов, чтобы снять нервное напряжение, шутливо скомандовал:

– А теперь песню!

Грималовский поплотнее прижал ладонями шлемофон, догадываясь, что сейчас зазвучит его любимая мелодия.

Повезло им на стрелка-радиста. Варгасов оказался не только мастером своего дела, но и превосходным певцом. Его песни, душевные, с лирической грустинкой, были всегда желанны. И даже хрипотца ларингофона не могла лишить их выплескивающей через край взволнованности, и весь экипаж мысленно вторил им:

 
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад
И нежный взгляд.
 

У Грималовского на какой-то миг защемило сердце. Вспомнилась родная деревушка Панчево, согбенный годами седоволосый старик возле раскидистой груши, всматривающийся в небо из-под козырька ладони и шепчущий сухими губами: «Сынку мой, сынку. Дэ ты литаешь?» От отца давно не было вестей. Да их и не могло быть – в родных местах хозяйничали враги.

– Хорошо поет парень. До слезы продирает, – вернул Грималовского к действительности Лобозов. – Настоящий артист!

– Такое исполнение, – добавил штурман, – достойно рецензии.

– Ваши аплодисменты переходят в авиацию, – откликнулся Толик.

– Хватит шутить, – перебил его летчик. – Следи за воздухом. Скоро Одесса. Цель близка.

С двухкилометровой высоты Одесса напоминала игрушечный макет: спичками выделялись заводские трубы, в порту застыли, будто на мертвом приколе, кораблики; свой вечный бег к воде вела ребристая Потемкинская лестница.

Под крылом самолета показалось село Фриденталь. Бомболюки "Пе-2" открыты. Небольшой поворот вправо – вражеские танки на прицеле.

– Получайте гостинцы!

Томительные мгновения ожидания. Пестрые вспышки разрывов охватили фашистские бронемашины. Долгий красочный фейерверк разразился в кустарнике, скрывающем танковую часть врага.

– А теперь слегка поутюжим их… – Лобозов повел звено "петляковых" к земле. На бреющем полете пронеслись бомбардировщики над головами гитлеровцев. Нити трассирующих пуль будто выткали кружева на автомашинах, повозках, бронетранспортерах. Впереди мелькнула машина с антеннами, плохо замаскированная зелеными ветками.

– Узел связи, – подсказал Грималовский.

– Сейчас достанем.

Но лобозовский пулемет смолк на самой торжественной ноте.

– Боекомплекту – амба. Поехали домой, – Лобозов потянул на себя штурвал, набирая высоту.

– Толик, песню.

Но радист отчего-то молчал, не реагируя на вызов.

– Варгасов, что с тобой? – хрипло крикнул Грималовский, боясь услышать в ответ лишь сухие потрескивания электрических разрядов.

– Я ранен…

– И молчал? – взорвался Лобозов.

Он заерзал в кресле, взглянул на штурмана, словно выспрашивая решение. И уловив его в глазах друга, взялся за сектор газа – скорость возросла.

– Давай курс на ближайший аэродром.

Внизу выплыл Джанкой. Лобозов вел машину по кругу с выпущенными шасси, прикидывая, как бы помягче посадить самолет. Грималовский одну за другой послал в воздух несколько красных ракет, сигналя о бедствии.

"Пешка" пошла вниз и у самого посадочного знака коснулась колесами летного поля. Даже здесь, когда помощь близка, Лобозов расчетливо экономил время: не закончив пробег на посадочной полосе, он повернул машину влево, увеличил обороты моторов и понесся к месту старта. Это было явным нарушением правил аэродромной службы. Навстречу "Пе-2" выбежал руководитель полетов, поднял вверх скрещенные красные флажки – стой! Резко нажав на тормоза, летчик выключил моторы. Спрыгнув на землю, Грималовский метнулся к хвосту бомбардировщика.

Следом за ним к кабине стрелка-радиста подбежал Лобозов. Опираясь затылком на пулемет, Варгасов незрячими глазами смотрел вверх. На левой стороне груди были скрещены его руки, и сквозь пальцы сочилась кровь…

Двери операционной отворились. Медсестра выкатила коляску с Варгасовым. Его по-ребячьи, припухшие губы пересохли. Видимо, операция далась нелегко.

– Ну как? – бросились летчики к девушке.

Но вместо нее ответил Варгасов:

– Порядок… Еще полетаем… На Берлин…

– Тише, – вмешалась медсестра и обернулась к летчикам. – Не растравляйте его. Послеоперационный период – это серьезно. Ему отдыхать надо.

– Пойдем к хирургу, – решительно заявил Лобозов, когда коляска с другом скрылась за поворотом коридора.

Врач стоял посреди операционной, срывая с рук неподатливые резиновые перчатки. Он не стал дожидаться расспросов.

– Счастливчик ваш друг, ничего не скажешь. Пуля прошла навылет в пяти миллиметрах от сердца. Еще немного – и поминай как звали. А так, месячишко на койке – и опять в небо.

Сидя в самолете, Лобозов медлил со взлетом, словно обдумывая трудную задачу. В кабине было неуютно и непривычно тесно.

Грималовский до сих пор как бы ощущал на себе настойчивый взгляд радиста, а наушники шлемофона будто доносили до него подавленный голос Варгасова: "Куда же вы, ребята?"

– Слышь-ка, Вася, – не выдержал он. – Теперь Толику усиленное питание требуется – сколько крови потерял.

– Врачи это не хуже нашего знают.

– Какая там еда, суп-каша… Отвезем ему на всякий случай бортовой энзэ. Все-таки шоколад, сгущенка, печенье.

– Дело говоришь, – обрадовался летчик. – К тому же, может, удастся повидать его.

На аэродромной эмке они вновь прибыли в госпиталь. Незамеченные медперсоналом, пробрались к палате друга. Заглянули в нее сквозь замочную скважину: Варгасов лежал на взбитых подушках, рядом на тумбочке, у изголовья, стояла ваза с цветами. Вокруг раненого суетились девчата в белоснежных одеяниях.

"А хирург прав, – подумалось Грималовскому. – Скучать ему не дают".

Летчики ввалились в комнату, пряча смущение в широких улыбках.

– Батюшки мои! – всплеснула руками нянечка. – Без халатов… Кто разрешил?

– Хирург, – нашелся Лобозов, заметивший, пока шел по коридору, на дверях светящуюся табличку: "Тише. Идет операция".

– Ах, хирург, – зарумянилась женщина. – Сейчас принесу халаты.

Облачившись в халаты, летчики принялись выгружать принесенные запасы.

– Постойте, – вмешался Варгасов, – это ведь бортпаек, энзэ.

– Был энзэ, а теперь дэпэ. Надеюсь, ясно? – пробасил Лобозов. – И не возражать. Лучше расскажи, как себя чувствуешь, а то у нас считанные минуты. Долго ли собираешься оставлять экипаж вдовым?

Варгасов, покусывая губы, молчал, словно собираясь с силами. Запинаясь, морщась от боли, он коротко ответил:

– Братцы, чистили сейчас мне грудь наподобие того, как я – пулемет. Приятного мало… – он помедлил. – Так что будьте внимательны, не подставляйте себя под пули…

А время неумолимо бежало вперед, потикивая секундной стрелкой: "по-pa, по-ра".

– Пока, дружище, – сказал, поднимаясь со стула, Грималовский. – Держись, еще полетаем на Берлин. Обязательно полетаем.

– Не подставляйте себя под пули, – повторил им на прощание Варгасов…

С тех пор прошло около двух лет, но Дмитрий как сейчас видит бледное лицо друга, слышит его слабый голос. Штурман слегка улыбнулся, вспомнив напутствие Варгасова. Потом подумал с тоской: «Как ни досадно, на этот раз я загремел сюда не из-за пуль».

Грималовский взялся за запястье правой руки и крепко сжал ее пальцами, но не почувствовал боли. Он бы многое отдал, лишь бы уловить хоть слабые, неприметные признаки жизни в омертвевшей кисти.

Моряк Сергей перегнулся к нему и шепотом спросил:

– О чем ты?

– Ни о чем. Просто задумался…

– Не полощи языком, как вымпелом. Задумался… Ты плел что-то насчет Берлина. "Полетим на Берлин". Чтоб мне в жизни не швартоваться!

– Показалось.

– Когда кажется, тогда крестятся. А я самолично слышал.

– Не дают спать! – раздался недовольный голос. – Ночь, а им покою нет. Дрыхните, черти!

Моряк недовольно натянул до ушей одеяло. И удивительно, через минуту уже мерно посапывал.

А Грималовский долго не мог заснуть.

Память ворошила все то, что было с ним за эти два военных года.

Ему казалось странным, что он почти не вспоминает свою прошлую, довоенную жизнь, а постоянно думает о событиях, связанных с войной. Это были и бесконечные вылеты, и короткие минуты отдыха, и сводки Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание. Долгое время он твердо верил, что его не могут ни ранить, ни убить. Что он и его товарищи пройдут сквозь войну. Но случилось иначе. И началось все с ранения Варгасова…