Текст книги "Приемные дети войны"

Автор книги: Ефим Гаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Часть вторая

1

На базаре – этом своеобразном хороводе жизни – народ бурлил, как вскипающая на сильном огне вода.

Взвинченная толпа, втиснутая в рваные башмаки и телогрейки, выводила на все голоса:

– Кому кремни для зажигалок?

– Часики! Часики!

– Туфли поношенные! Почти новые!

– Отдаю за полцены!

– Книжки! Продаю книжки! Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы. Сплошные приключения, на каждой странице полюбовница…

– Не возьмете ли костюм чесучовый? Довоенного шитья. От мужа остался.

Спекулянты-перекупщики слюнявили пальцами почернелые на изгибах оккупационные марки, примерялись к робеющим покупателям, нюхом чуяли их кредитоспособность и назначали с кондачка цену.

Толкучка, нареченная Колькой морем "Купи-Продай", клокотала в час прилива, пенилась, разбивалась с шипением о наряд полицаев, трепетала в ропоте и тягучих стонах, провозвестниках ежеминутно ожидаемой облавы.

Колька примостился у книжного лотка, рядом с деревенским, дураковатым на вид владельцем "Трех мушкетеров", "Графа Монте-Кристо", "Королевы Марго" – кепка с наушниками, зипун с потертостями на локтях – и простуженно, со скрипом в надсаживаемой глотке, зазывал покупателей. И тут же, если находились охотники до "стибринных" им из киоска в сентябре, во время безвластия, папирос, усердно торговался, не давал спуску безденежным, но нахрапистым любителям дармовщины.

– Эй, подходи! Кому папирос?

– Берете или смотрите на цену?

– Берете? Одну? Две? Оптом дюжину?

– Деньги вперед!

– Самые лучшие в мире папиросы! "Казбек"!

Дела у Кольки, новоиспеченного "гешефтмахера", шли бойко. Не то, что у хлюпающего носом сбоку малограмотного книгочея-лотошника. Тот не продал ни одного тома из собраний сочинений Дюма. Да и торговаться не умел. В кои-то веки подступились к нему покупатели, но и тех отбрил – не желал по раздельности продавать книги, сразу всем гуртом надумал их загнать. А кому они сдались сейчас, эти фолианты в вишневом переплете с тиснением на обложке? Только придурку какому-нибудь, у кого грошей навалом. Но Колька не совался к доходяге-букинисту с деловыми советами: всяк по-своему делает маленький бизнес. Лишь посмотрит на продавца-неумеху, когда он отвадит очередного покупателя, и усмехнется, испытывая чувство превосходства.

– Эй, курильщики! Навались!

– Подваливай, браток! Открывай пошире роток! Если не занемог, набирай курева впрок.

– Сколько? Две? Деньги вперед и кури на здоровье!

Заходило море "Купи-Продай", подхватило Кольку на гребне волны, отнесло чуток в сторону от лотошника, расступаясь перед полицейскими. Они прошли рядом, пыхнули смесью запахов – ваксой, винным перегаром, вонючими немецкими сигаретами.

В зыбучем человечьем водовороте Колька заприметил знакомое лицо. "Никак тетя Мария, мама Володи Гарновского? И куда ее понесло? Сбежала ведь из дома, спряталась. Чего теперь лезет на людное место?"

Мария Гарновская – вохровская шинелька, пушистый оренбургский платок – ходко пробиралась по базару. Ни к чему не приценивалась. Ничего с себя не продавала. И остановилась, к полному недоумению Кольки, у лотка с книгами.

– Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы…

С каким-то неискренним весельем женщина спросила у сельского неуча:

– С каких это пор Дюма стал английским писателем?

"Так его, лапотника!" – обрадовался Колька неожиданной выходке Марии Гарновской.

Но тот невозмутимо ответил:

– А чей же, ежели не секрет?

– Французский.

– Ишь ты, грамотная. Может, заодно скажешь, когда он жил на нашем свете?

– В период Возрождения.

"Что? – опешил Колька. – Вот сморозила!"

Между тем Мария Прокофьевна, не торгуясь, выманила у прижимистого мужика "Трех мушкетеров" – всего один роман, хотя он настаивал на продаже всей кучи книг. И теперь приговаривала:

– Вот сыночку будет приятный подарок на день рождения.

"Стоп! – сказал себе Колька. – Тут что-то не то. Какой еще день рождения? Второй за один год? Отмечали же… А, может, это по еврейскому календарю?"

С ожесточением стал протискиваться к Марии Гарновской, чтобы внести напрашивающиеся поправки. Уже две. Но не успел.

Визгливый голос полоснул по воздуху:

– Облава! Спасайтесь!

Все разбежались. Мария Прокофьевна, как заметил Колька, нырнула в бывшую библиотеку, на краю площади, где размещалось ныне какое-то учреждение.

2

Минувшие после побега из дому недели Володя провел не с мамой, а у ее подруги Веры Аркадьевны, старшей лаборантки завода «Красный химик», бездетной женщины, живущей с престарелой бабушкой в собственном домике из четырех комнат за чертой города, недалеко от реки.

О маме Володя думал постоянно, ибо угрозы Колченогого, как он понимал, вполне выполнимы. Стоит предателю напасть на ее след, выискать нынешнее местопребывание, и – конец всем надеждам на спасение.

Но пока все обходилось.

Мария Гарновская сняла маленькую комнатушку в затерянном на окраине особнячке. Ютилась в ней вместе с Толиком, изредка выскальзывала в город, навещала Веру Аркадьевну, чтобы проведать сына.

Володя иногда бывал у нее, но чаще встречался с Колькой, который, позабыв о былом соперничестве "казаков" и "разбойников", превратился в закадычного друга. Да и какие у них могли быть по нынешним временам разногласия, когда в городе властвовали фашисты? Они изобрели свои правила жизни. По этим правилам жить было невозможно, а умирать никому не хотелось. За любую провинность – расстрел. Комендантский час соблюдай – это для каждого. Без желтой звезды на улицу не выходи – это специально для евреев.

– А не податься ли нам в отряд Карнаухова, – как-то предложил Колька. – Не с пустыми руками придем. С моим "вальтером".

– Выбрось его. Какой толк от твоей пукалки? – посоветовал Володя.

– Скажешь, "толк"! Немца пришьем. Автомат позаимствуем. И айда к нашим. Примут.

О делах партизанского отряда, которым командовал бывший директор керамического завода Михаил Карнаухов, жители Славянска были наслышаны. Тайком передавали друг другу новости об очередных операциях земляка. Но где базируются партизаны и кто из городских находится на связи с ними, разумеется, никто не знал.

3

Колька с таинственной полуулыбкой пристраивался к кровати, где лежал с ватным компрессом на горле Володя, прихвативший на днях ангину. Уже по тому, как подталкивал впереди себя стул с выгнутой спинкой и торопливо, хитро подмигивая, шевелил не издающими ни звука губами, было ясно – он приволок с собой ворох всяческих новостей.

– В городе снова объявились листовки, – сказал Колька.

– Да ну?

– Вот тебе и "ну"! Лежишь тут и ни черта не знаешь!

– Я больной. Не видишь?

– И я больной.

– А у тебя что?

– Вот взгляни. – Колька наклонился к Володе. – Фурункул в ухе.

– Чего вдруг? – удивился Володя.

– От шпреханья, – доложил Колька.

– Чего – чего?

– От немецкого шпреханья, – разъяснил с тем же невозмутимым выражением на лице Колька. – Закатилось мне в ухо их шпреханье, вот и фурункул вырос.

– Брось дурака валять!

– Не валяю я дурака, парень. Это раньше, когда мои уши сушились на гвоздике, в них ничего не застревало. А сейчас… Я же от Анны Петровны немецкий перенял… Сейчас в них всякая всячина застревает.

– И что же у тебя в ухе застряло еще кроме фурункула?

– Пацанов и девчат будут угонять в Германию. Вот что! Готовят эшелон.

Из кухни послышался голос Марии Гарновской:

– Что ты сказал?

– В Германию будут угонять наших! – машинально откликнулся Колька и тихо сказал Володе: – Скажи своей маме, чтобы не шастала по улицам. Не понимает, что ли? Ищут ее! Колченогий, как я слышал, у всех соседей допытывается, куда она подевалась?

– Никуда не подевалась! Навещает меня.

– Пусть осторожнее навещает. Я видел ее на базаре, где сотни чужих глаз. А где чужие глаза, там и лишние языки. Наведут на след. Кстати, – Колька встрепенулся, – я и не знал, что у тебя день рождения переместился. Это что? – по еврейскому календарю?

– Ничего и не переместился. При чем здесь календарь?

– А чего же тогда мама покупала тебе "Трех мушкетеров". Сам слышал: "Подарок на день рождения".

Володя тотчас крикнул:

– Мама! Каких "Трех мушкетеров" ты мне купила?

После недолгой паузы Мария Прокофьевна откликнулась:

– Не покупала я "Трех мушкетеров"…

– А почему Колька говорит?

– Что говорит Колька? – Мария Прокофьевна вышла из кухни, присела на кровать, положила руку на лоб Володи. – Да, у тебя жар! – и осуждающе посмотрела на Кольку. – Мальчик, а не пора ли тебе домой? А то ты что-то путаешь-путаешь, только температуру набиваешь больным.

Колька насупился:

– Вовсе я не путаю. Разве не вы были на базаре? Разве не вы купили книгу с лотка у деревенского олуха?

– А? На базаре? Да-да, – женщина сделала вид, что припоминает покупку. – Но я купила не "Трех мушкетеров". Книги мне не по карману. Я купила… Вот пристал! Картошки я купила. Хочешь, угощу? Жаренькая, с чесночком и луком. Пальчики оближешь.

4

Почему Володина мама не сказала ему правду?

Этот вопрос мучил Кольку, пока…

Ответ пришел внезапно, вместе со взрывом, громыхнувшим на базарной площади в здании бывшей библиотеки, ставшей канцелярией, где, как поговаривали, хранились списки угоняемых в Германию людей.

Колька зазывал покупателей, озорно выкрикивал: "Папиросы – высший сорт! Налетай, кому охота за личные гроши губить собственное здоровье!" И тут началось… Ба-бах! Шум! Паника! И попутное просветление мозгов.

Вот почему Володина мама побежала во время облавы прятаться в бывшую библиотеку, догадался Колька. Чтобы поставить на книжную полку "Трех мушкетеров". Сами по себе "мушкетеры", конечно, не взрывообразны. Но если внутри вырезать страницы и вложить вместо них мину замедленного действия, то – пожалуйста – последний день Помпеи гарантирован. Отсюда выходит, она – подпольщица, лопоухий лотошник – партизан. А пароль для связи придумали самый дурацкий – и не догадаешься, что это пароль. Поэтому, по версии деревенского олуха, Дюма – "англицкий" писатель, который согласно отзыву жил "в период Возрождения".

Огонь между тем полностью охватил здание. Он скрежетал, пыхтел, рушил с треском стропила. Выплевывал на площадь осколки почернелых стекол.

Колька, как и остальные, не стал дожидаться развития событий. Рванул подальше от этого "развития", которое, несомненно, должно было закончиться повальными арестами зазевавшихся торговцев.

5

Володя редко бывал у мамы в затерянном на окраине домике-особнячке. Но на всякий случай, по секрету от всех, взял на себя охрану, как ему мнилось, явочной квартиры. Он оборудовал наблюдательный пункт – напротив, на чердаке покинутого дома с заколоченными ставнями. Обзор был удобный: четко прослеживалась улица, хорошо просматривались подходы к расположенному поблизости особнячку. Порой, когда отодвигались оконные занавески, была различима комната матери – железная кровать, в центре стол с двумя стульями, в углу – сундук. Однажды под вечер Володе довелось быть свидетелем того, как мать, при свете керосиновой лампы, чистила наган и заряжала его патронами, затем, уложив спать Толика, отправилась на улицу. Через какие-то пятнадцать минут в полумгле послышались выстрелы, и на следующий день пошли толки-перетолки, что кто-то стрелял в бургомистра: две пули в живот – и смотал удочки.

Толки-перетолки, а налаженная было Володей жизнь внезапно изменилась.

В полдень из своего наблюдательного пункта он приметил шагающих к особнячку немцев. Среди группы солдат в черных мундирах без труда различил Колченогого. Антон Лукич ковылял впереди остальных, указывая дорогу.

– Сюда, герр штурмфюрер! Сюда. Здесь она заховалась.

Володя напряг слух, подобрался, будто готовясь к прыжку.

– Не извольте беспокоиться, герр штумфюрер, – донеслось снова. – Не уйдет! Куда ей уходить? Ди-тяте на руках малолетнее.

Володя метнулся по лестнице на улицу. Туда – к ней, к маме, не ведающей о близкой беде. Но он не успел опередить гестаповцев. У порога особнячка его цепко схватили за шиворот.

– Куда, малец? – засипел инвалид. – Сиди здесь и не рыпайся! Не то живо шкуру спущу!

– Я к маме!

– Все к твоей маме…

Володя вцепился зубами в запястье колченогого. Антон Лукич перекосился в лице, рванул на себя прокусанную до кости руку и наотмашь ударил мальчишку. Падая, Володя ощутил, как шершавые камни мостовой наждаком сдирают кожу со лба.

– Зих ист не киндер, герр Гадлер! – говорил в свое оправдание инвалид офицеру в черном мундире. – Зих ист, дери его черт, швайне киндер!

Володина мать, увидев из окна эту сцену, схватила в охапку младшенького и бросилась с ним наверх – к соседке Екатерине Андреевне.

– Толика! Толика! Возьмите… приютите… Толика! – взмолилась она.

– Что там… что там, – зашамкала прыгающим ртом сердобольная старушка, не скрывая слез. – Не волнуйтесь зазря. Глядишь, все еще обойдется.

Оставив плачущего ребенка на попечение соседки, Мария Прокофьевна спустилась вниз, схватила со стола пяльцы с вышивкой, ткнула иголку в ткань, укололась, закусила палец. Так и застали ее немцы, возглавляемые унтерштурмфюрером Гадлером: сгорбленную у стола, с пяльцами на коленях.

– Собирайтесь!

– А в чем дело? – спросила она.

Вперед выдвинулся Колченогий.

– Посмотри на себя в зеркало и увидишь! – сказал Антон Лукич.

– Что я там не видела?

– А то и не видела, что кончились ваши еврейские привилегии. Что я давеча тебе говорил? Новая власть не даст вам баловать за наш счет. Собирайся. Господам некогда.

Марии Прокофьевне стало как-то легче на душе. Она подумала, что фашисты пришли за ней, прознав о связях с партизанами, а вышло: обвиняют в том, в чем и вины быть не может.

– Я и не еврейка совсем.

– Это ты по батяне не еврейка – Прокофьевна. А по мужу?

– И муж у меня русский… Пропал без вести на фронте…

– Это второй твой муж, что пропал без вести, – русский. Не копти мне мозги! А первый, чья кровь в твоем Вовчике? Как раз наоборот. Стопроцентный еврей! Вот и держи ответ за еврейскую кровь.

6

«Мама! Почему ты не застрелила его? Почему не убила этого подлеца? – горестно шептали прокусанные до крови мальчишеские губы. – Мама-мамочка! Почему?»

Володя сидел у окна на табуретке. Грузно, всем телом навалился на подоконник. Разгоряченный, залитый кровоподтеком лоб вдавил в прохладное стекло. Оно, запотелое, сочилось каплями – похожими на слезинки.

Глаза мальчика незряче смотрели на безлюдную в комендантский час улицу. Он не видел, как ветер гонит пожухлые листья, как черные клены подрагивают изогнутыми ветвями, как по мостовой идут патрульные – в серо-зеленых шинелях, глубоких, низко посаженных касках, с короткими автоматами на груди.

Володе казалось, что он вновь покидает родной дом, спускается с Толиком по лестнице во двор, а мимо проносится Антон Лукич, глухо стуча по ступенькам своей культей.

"Если бы мама его застрелила! Если бы… Но мама его не застрелила, и ее схватили. А вчера… Ночью…"

Ночью немцы провели первый расстрел евреев Славянска. Убили и Марию Прокофьевну Гарновскую, русскую женщину, обвиненную в том, что вышла замуж за еврея.

7

– Ты куда?

– За Толиком к Екатерине Андреевне. В деревню мы перебираемся. К тетке – сестре отчима. Там все русские, нас никто не заподозрит в еврействе.

– А-а-а, – вздохнул Колька, держащий за руку двоюродную сестричку. – Хорошо там, где нас нет. А здесь ходи с желтой звездой, а то кокнут.

Он ткнул пальцем в пришитую на груди звезду.

– Хреново, – согласился Володя. – А что ты возле моего дома околачиваешься?

– Да вот Клавку вывел на прогулку. Анне Петровне нужно, чтобы она дышала воздухом, а не сидела взаперти.

– Свежим воздухом, – капризно поправила девочка.

– Во дает! – Колька подмигнул Володе. – Никакие фашисты ей мозги не закомпостировали, – и, пристраиваясь к мелкому шагу приятеля, направился следом за ним к особнячку, где раньше скрывалась Мария Прокофьевна.

В дни после массового расстрела, Колька не раз вызывался прихлопнуть Колченогого из похищенного у немецкого мотоциклиста "вальтера". Но Володя не позволял:

– Мой он враг. Личный. Сам ему и отплачу.

– Когда?

– Настанет час – отплачу.

– Отплатишь ты ему… Когда рак на горе свистнет! А нужно сейчас. Чтобы другим неповадно было.

– Сейчас не могу. На мне Толик.

– А на мне Клавка! Ну и что? Ты не можешь… А я могу, да?

– Тебя никто и не просит. Да и куда годится твой пистоль? Не оружие – пукалка! Пулечки – с гулькин нос. А Колченогого – бугай! – надо валить из противотанкового ружья.

– Мой "вальтер" доску пробивает насквозь! – заносчиво возразил Колька.

– Пробовал?

– А то! Пробоина за пробоиной…

– Сколько же патронов оставил на распыл?

Колька смутился.

– Два.

– Колченогого двумя твоими пульками не прошибить. На него наган надо. Такой, как у мамы. Из него можно завалить быка, не то, что Колченогого.

– Где он – не знаешь?

– Был в доме. А потом… потом ее арестовали.

– И она при этом не отстреливалась, – подхватил Колька. – Значит?

Володя задумался.

– Пойдем – поищем…

"На всякий пожарный случай" Клаву они поставили на "стрему" у входной двери в дом. В случае чего, она подаст условным мяуканьем знак об опасности. А сами поднялись в квартиру.

В комнате Марии Прокофьевны все оставалось на прежних местах. Даже пяльцы, уроненные при аресте, никто не поднял, не положил хотя бы на стол.

Покинутое жилье создавало гнетущее впечатление, заставляло ребят невольно перейти на шепот, точно они находились у постели тяжелобольного.

– Где бы мог быть наган?

Они заглянули в сундук. Под кровать. Прощупали подушку.

Ничего!

Колька вспомнил, что ему довелось в одном романе читать о шпионе, который хранил секретные коды и тайное снаряжение в сливном бачке. Тут же сбегал в туалет, забрался на унитаз и…

Опять ничего!

– А что, – сказал, – если кликнуть Клавку с "атаса"? Она мастер женские хитрости угадывать. Скажи ей, что Анна Петровна спрятала где-то банку с вареньем, сразу найдет.

Володя позвал девочку. Она вопрошающе уставилась на старшего брата:

– Чего ищем?

– Не твоего ума дело! – отрезал он.

– Выходит, оружие.

– Откуда догадалась?

– Вы ведь по дороге только и говорили об оружии…

– Мы говорили, а ты – молчок.

– Уже молчу.

– Тогда скажи, Клавка, куда, по твоим женским хитростям, надежнее спрятать то самое оружие?

– Близко положишь – далеко возьмешь.

– Под подушкой? – спросил Володя. – Там мы уже искали.

– Далеко положишь – близко возьмешь.

– Где?

– Близко положишь – далеко возьмешь.

– Перестань говорить загадками.

– Тогда ищите в подполе. Там, где картошка. В картошке легче всего спрятать оружие. Хоть бомбу спрячь там, никто ничего не узнает, пока не взорвется.

На кухне, под половичком, обнаружили подпол.

Колька дернул на себя металлическое кольцо и нырнул в квадратную лючину. В углу, прикрытом мешковиной, обнаружил жестяную коробку из-под монпансье. А в ней наган-самовзвод, из которого можно завалить быка, не то, что Колченогого.

– Вылазь! – позвал его сверху Володя.

– Погоди! – откликнулся Колька и прокрутил – "брынь-брынь-брынь" – барабан, поблескивающий желтыми зрачками капсюлей.

– Порядок! – сказала Клавка. – Теперь будете сидеть взаперти и слушать военную музыку.

– Не талдычь! – огрызнулся Колька, выползая из подпола.

– А кто будет свежим воздухом дышать? Моя бабушка?

– Перетерпишь!

Клава обиженно дернула плечиками и ушла в комнату Марии Прокофьевны.

Колька, не выпуская из рук наган, предложил Володе на обмен свой "вальтер".

– Давай жухнемся! Ты мне мамин наган, я тебе свой пистоль и покойника впридачу.

– Какого покойника?

– Какого-какого? Колченого! Вот будет здорово, если пришить его именно из этого ствола! – помахал оружием Марии Прокофьевны. – Получится, будто она сама отомстила за себя. Согласен?

Володя не возражал…

Часть третья

1

Колька вошел в свой двор с улицы. И довольство, излучаемое его физиономией, мигом съела угрюмость. Вася Гуржий, племянник Колченогого, отлученный из отряда «разбойников Робин Гуда», играл с ребятней в «Спасенное знамя».

"Запретил же я ему соваться к нам!" – подумал Колька. Но вслух ничего не сказал. И без того, при его появлении, игра пошла на спад. Чувствовалось, драки не миновать.

Это чувствовал Колька, покатывая желваки на скулах.

Это чувствовал Вася Гуржий. Неосознанно, повинуясь скорее инстинкту, чем рассудку, он приподнял правую руку с зажатой в ней палочкой-знаменем к подбородку, левую выдвинул чуть вперед. И застыл в боксерской стойке – готовый "за дешево" не даться.

Колька, игнорируя воинственные приготовления противника, подошел к нему вплотную.

– Отдай знамя! – сказал. – Не погань его руками предателя!

– Я не предатель.

– А кто? Я, что ли, имею родство с Колченогим?

– Я уже никакого родства с ним не имею! Я отказываюсь от этого родства.

– А кто ему приходится кровным племянником?

– Дети за отцов не отвечают! – возразил Вася Гуржий газетной фразой, которую якобы первым произнес товарищ Сталин.

Но Колька тотчас отрезал не менее расхожей фразой, которую первым произнес якобы Исаак Ньютон – создатель теории всемирного тяготения:

– Яблоко от яблони недалеко падает. Отдай знамя!

– Не имеешь права!

– Не повторяй за фашистами! Это для них я не имею никаких прав, – ткнул в желтую звезду на груди. – А для тебя…

И размахнулся…

– Мальчики! – бросилась на выручку Клава. – Хватит лупаситься! И без того – война. Подружитесь опять. Что вам стоит?

– Пусть пришьет своего дядьку-предателя, тогда и подружимся, – буркнул Колька.

– Сам пришей, – отбрил Вася Гуржий. – Мне папка задницу надерет.

– Могу и я, – пошел на мировую Колька. – Но ведь твой дядька куда-то убрался. По заданию немаков, наверное.

– Никакого задания. Краткосрочные курсы полицейских. Уже вернулся. И гуляет…

– Как хозяин? – перебил язвительным вопросом Колька.

– Спроси у него сам.

– И спрошу! Все у него спросим! – зло докончил Колька и поспешил домой за припрятанным наганом Марии Прокофьевны.

2

Колченогий, одетый в военную форму без знаков различия, шел по мостовой, кособочась корпусом. Шел, важно посматривая на цивильных, почтительно приветствуя офицеров. И, разумеется, не держал в памяти мальчишку, того, что минуту назад, обгоняя его, несколько раз обернулся.

Колька давно уже разработал в уме план операции, который выглядел очень эффектно, как в кинобоевике.

Картина первая. Антон Лукич – у комендатуры, в окружении группы немцев. Те нахваливают его за предательство. Он слушает и подобострастно кивает. Колька вежливо, но с достоинством протискивается к нему, дергает за рукав: "Можно вас?"

Колченогий отвечает в соответствии с отведенной ему ролью: "Пожалуйста. Чем могу быть полезен?"

Колька назидательно чеканит:

"Полезным быть вы не можете! Никому, кроме фашистов!"

"В чем же тогда дело?"

"Дело в том, что вы приговорены к высшей мере наказания. И я должен привести приговор в исполнение!"

Картина вторая. Раздаются три выстрела из нагана Марии Прокофьевны. Колченогий, обливаясь кровью, падает на землю. И тут слышится четвертый выстрел, уже из "парабеллума". Это, стоящий сзади немец, стреляет Кольке в спину. Мальчик падает на Колченогого, не выпустив из руки оружие. И, умирая, тихо произносят:

"Гавроши рождаются только на своей земле!"

Разумеется, Колька был не настолько глуп, чтобы следовать столь фантастическому плану, придуманному на сон грядущий в теплой постели. Он хотел застать Колченогого в каком-нибудь укромном уголке, чтобы без свидетелей всадить ему пару пуль под лопатку.

Но без свидетелей никак не получалось.

Антон Лукич миновал комиссионный магазин с выставленными напоказ напольными часами высотой в три метра, фарфоровой статуэткой Дискобола и мраморным чернильным прибором. Остановился у киоска, попросил пива и пачку немецких сигарет. "Нет, чтобы купить "Казбек" – ревниво завелся Колька. – Вот морда! Во всем предатель!"

Выпив кружку и закурив сигарету, Колченогий свернул с главной улицы в сторонку и пошел напрямки к разбомбленному дому.

"Чего это он? – подумал Колька. И, догадавшись, ухмыльнулся: – Ага! Приспичило!"

Никогда прежде он не подозревал, что наган грохает с такой силой.

Никогда прежде он не представлял, что смертельно раненный зверь ревет, не умолкая, и минуту, и две, и более, а спрятаться от этого нескончаемого крика некуда – только беги и беги от него, без оглядки.

Колька и бежал, не помня, где и когда выронил наган. Но твердо знал: выронил его уже после того, как всадил предателю пулю в живот. И еще он знал: домой теперь нельзя возвращаться. Надо предупредить Анну Петровну и сматывать удочки, избавившись от желтой звезды. Немецким он владеет бегло. Внешне на еврея не похож. Глядишь, примут за фольксдойча – немца российского происхождения. Куда же рвать когти? В деревню, – решил, – к Володе. Там переждет маленько, осмотрится, а потом… потом и видно будет…

3

Володя пристроил Толика у дальних родственников отчима, а сам перебрался к его сестре Феодосии Павловне. Порознь легче прокормиться. Хотя… хотя лишние рты всем в тягость. И это чувствовалось, ох как чувствовалось у тетки: пусть вроде бы и племянник, но не братов сынок – чужая кровинушка.

А тут еще пришли фашисты, нагнали страху, постреляв в воздух. Посмотрели, куда побежали, спасаясь от пуль, люди. И выставили у опушки леса, поперек потайных тропинок, пулеметы. Затем потребовали на выдачу евреев. Но евреев – доложил им староста – в селе нет и никогда не было.

Незваные гости поверили и не особенно доискивались.

В несладком житье-бытье катилось время. Обстановка оставалась неясной. Немцы не покидали деревни. Наоборот, маршевыми ротами прибывали в нее, чтобы после короткой передышки снова двинуться дальше, туда, откуда доносились глухие разрывы.

Володя помогал Феодосии Павловне, приглядывал за детишками, ходил по воду, колол дрова. Однако деревенская бабка – вечно недовольная – попрекала мальчика каждым куском, то и дело поминала его настоящего отца с упором на отчество Соломонович. От него, отчества этого, созвучного с именем древнего еврейского царя, веяло опасностью и для ее семьи, и для него самого Володи.

Какой опасностью – мальчик догадывался.

Однажды он выведал от меняющих скудные пожитки на продукты горожан, что в деревне Шандрыголова, где проживали кумовья отчима и тетки, есть возможность фартово отовариться.

Володя отпросился у Феодосии Павловны "на каникулы" и с повидавшей виды котомкой, набитой рубашонками городского шитья, кусками мыла и поваренной соли, отправился в дальний путь.

Дорога, забитая моторизованными колоннами, выводила к постам полевой жандармерии. Но щуплый, синий от холода пацаненок не вызывал подозрения.

Володя мечтал перебраться через линию фронта к своим, и обязательно с полезными сведениями. Он подсчитывал в уме проходящие мимо бронетранспортеры и грузовики с прицепленными пушками, запоминал, где проводились какие-то земляные работы, строились укрепленные пункты, подступал с расспросами к местным жителям… Но много ли выведаешь у ребятишек или запуганных старух? Только себе навредишь. Так и случалось. Дважды его задерживали за излишнее любопытство местные полицаи, один раз у моста, второй – у огороженной строительной площадки. И дважды ему удалось сбежать от них. Не иначе, как удача сопутствовала ему в дороге. Навстречу из задымленного далека двигались потрепанные немецкие части, направляющиеся в тыл на переформирование.

4

Анне Петровне до невозможности хотелось курить. Вот уже неделя, как Колька, не спросясь, ушел из дома. Клава доложила: «На деревню, к Володе». А где эта деревня? Как называется? Ушел и куда-то запропастился. Ни слуху ни духу. Что она скажет его отцу, брату мужа, если тот вернется с фронта? Недосмотрела – не уберегла? Но это когда еще держать ответ перед ним. Тут сейчас не представляешь, что втемяшить дворничихе Пелагее Даниловне, если она начнет расспрашивать.

Сизые струйки дыма вились под потолок, тянулись к зашторенному окну.

Папиросы составляли все "богатство" Анны Петровны и предназначались в основном для продажи. В канун прихода фашистов, когда расположенный напротив дома табачный киоск, став внезапно бесхозным, подвергся разграблению, Колька приволок домой картонный ящик с "Казбеком".

С пяток искуренных до основания папирос с прокушенным мундштуком валялись в пепельнице, распространяя кислый запах. От этого запаха Анна Петровна морщилась. Но у нее недоставало сил, чтобы подняться с постели и выбросить окурки в помойное ведро.

Властный стук в дверь прервал ее тоскливые размышления. Она с трудом выбралась из-под одеяла, с несвойственной ей вялостью накинула выцветший халатик.

"Опять немцы, – подумала не без испуга. – Не существует для них ни "рано", ни "поздно"".

С тех пор как Анну Петровну взяли переводчицей в госпиталь для солдат Красной армии, не успевший эвакуироваться при сдаче города, немцы не оставляли её в покое, и самым бесцеремонным образом вызывали на службу, случись что-то срочное.

– Иду! Иду! – отозвалась она по-немецки, когда в дверь забарабанили вновь.

Затолкала босой ногой пепельницу под кровать, нацепила туфли. И вышла в коридор. Но только она отодвинула щеколду, как снаружи звучным ударом сапога распахнули дверь, и в квартиру ворвались гестаповцы.

Анну Петровну оттерли к стене. Приказали не двигаться и молчать. Она, вспомнив о спящей дочке, попросила вести себя потише:

– Ребенка разбудите.

– Молчать! – прикрикнул на нее унтерштурмфюрер Гадлер.

– На меня могли бы не орать! Я фольксдойче, немка по национальности.

– А муж? А дочь? С тех пор как вышли замуж за еврея, вы и для соседей еврейка.

Услышав плач Клавы, визгливо дребезжащий, Анна Петровна рванула в детскую. Дочку схватила в охапку вместе с байковым одеялом и в растерянности села на табуретку.

– Обыск? У нас нет ничего запрещенного!

Унтерштурмфюрер Гадлер осмотрел маленькую комнатушку с двумя кроватями, письменным столом и тумбочкой.

– Фрау Вербовская! Дело гораздо серьезнее, чем вы предполагаете.

– Мы ни в чем не виноваты!

– Вас мы и не ищем, фрау. Мы ищем вашего племянника.

– А что он натворил?

– Стрелял в нашего человека.

– Не может быть! – растерянно воскликнула Анна Петровна.

– Неделю назад. Но сначала мы не знали, кто стрелял. Потом выяснили – он!

– Откуда у него оружие?

– Вот это, позвольте, и нам любопытно узнать, – странно улыбнулся унтерштурмфюрер Гадлер.

– Ваш человек убит?

– Ранен. Но не смертельно. Где племянник?

– Сбежал из дома. Куда? Понятия не имею.

– И я понятия не имею! – пискнула Клава.

– Что ж. – Немец расстегнул кобуру с пистолетом. – Новый порядок, фрау Вербовская! Учитесь жить по иным понятиям. Дочку получите в обмен на племянника.

– Что?

Он обернулся к солдатам.

– Бауэр! Взять!

Клаву вырвали из рук матери и потащили к двери.

5

– Так ты будешь слушать?

Да, он будет слушать. А как же иначе?

Колька отвел вихры со лба. Состроил на лице гримасу заинтересованности. Он, вероятно, достиг желаемого эффекта. По крайней мере угрюмый дядька-полицейский, глядя на его сдвинутые к переносице белесые брови, должен был остаться довольным – мол, расположил к себе непоседливого собеседника, выдающего себя за фольксдойча.