Текст книги "Приемные дети войны"

Автор книги: Ефим Гаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

"Выход" предстал перед Володей в облике армейского капитана, заместителя командира дивизиона артиллерийского полка. Внешне он был чем-то знаком мальчику. Вот, если снять с него погоны и форменку, ну, просто вылитый Борис Симонович Вербовский, Колькин дядя, муж Анны Петровны. Но ведь не обратишься к офицеру с вопросом: как вас звать-величать, дядя, по паспорту? Тут субординацию надо соблюдать. Не мямлить, не донимать расспросами, а чеканить по-военному: "Есть! Так точно! Будет исполнено!"

Капитан знал от председателя сельсовета о всех мытарствах Володи, о сиротстве, о гибели в расстрельном рву его матери, и понимал, какую жажду мести испытывает этот мальчишка, повидавший на своем недолгом веку больше горя, чем иной долгожитель. Знал и о сметливости Володи. После изучения сведений, им доставленных, офицер понял, что этот мальчонка наделен особой солдатской наблюдательностью. Некоторые из его разведданных, особенно те, которые были зарисованы Виктором и представлены в виде кадров на полоске папиросной бумаги, оказались весьма ценными, и артиллеристы примерялись к квадратам, куда собирались нанести упреждающий удар.

– Служить хочешь? – спросил капитан Вербовский, окинув взглядом отощалого пацаненка в треухе и ватнике.

– А как же! – не задумываясь, ответил он.

– В разведчики пойдешь?

– А возьмете?

– Сколько лет?

– Полных или неполных? – опять вопросом на вопрос ответил Володя.

– Разумеется, полных. Хватит хитрить. Тут тебе не немцы. – В глазах капитана затаились веселые искорки.

– Тринадцать, – помявшись, добавил себе год Володя.

– Врешь?

– Нет, – мотнул головой мальчик.

– А если по-другому: на сколько солгал?

– Не лгал я, дяденька! Честное слово, не лгал!

– Во-первых, отныне не дяденька, а товарищ капитан, – поправил офицер. – Во-вторых… Год небось приплюсовал. А?

– Так точно! – отчеканил Володя, пытаясь как-то скрасить представление о себе у этого смуглолицего командира, от которого зависело решение его судьбы.

– А в-третьих… для тебя, так сказать, для личного обращения… я необязательно капитан. Со мной можно и без уставных требований, – продолжал офицер. – Называй меня по-домашнему – Борис Шимо-нович, или Борис Симонович, как тебе проще.

– Борис Симонович? – ахнул Володя. – Так вы и есть настоящий Борис Симонович?

– В армии поддельных не держат.

– Я не о том, – смутился мальчик. – Я о том, что вы – родной брат Колькиного папы Моисея… – Володя поправился: Михаила Симоновича. И Клавин папа, а жену вашу зовут Анна Петровна. Я не обознался?

– Ты не обознался. А вот я…

– Не припоминаете? Я с вашим племяшом, с Колькой… Мы из одной школы, где училкой – ваша жена Анна Петровна. Только он на пару классов выше.

– Давно его видел?

– Давно.

– А что с моими? В курсе? Как там Клавочка, Аня?

– Я уходил из Славянска – были живы… А сейчас… война, товарищ капитан…

– Война, будь она неладна! Всех раскидала, сволочь! Вот тебя встретил, и будто родным воздухом повеяло.

– До Славянска еще далеко.

– Ничего, поднатужимся и до Берлина дойдем.

– Так точно, товарищ капитан! – подхватил Володя.

– Эх ты, вояка! – Офицер дружески улыбнулся и, взяв Володю за плечи, посуровел: – Мы еще за твою маму им отомстим! А сейчас запоминай: завтра в шесть ноль-ноль быть у сельсовета. Отбудешь вместе со мной к месту дислокации нашей воинской части.

– Разрешите быть свободным?

– Свободен!

Не чуя ног, Володя выскочил на улицу. В ушах звенели строгие армейские слова: "Шесть ноль-ноль… Место дислокации…"

Назавтра он был у сельсовета в пять утра.

17

Лязгнул засов. Дверь телятника – «сорок человек или восемь лошадей» – со скрипом отъехала в сторону. В проеме показался кусок звездного неба, перрон с гудронным покрытием и аккуратный пристанционный домик, выложенный из кирпича.

У края перрона, вдоль товарных вагонов, забитых детьми, стояли женщины в черных плащах с капюшонами, в пилотках. У их ног сидели откормленные псы, скалили зубастые пасти.

Лишь только пронзительный скрип металла угас в воздухе, как раздался хриплый лай натасканных на людей немецких овчарок. Они рвались с поводков, свирепо скребли лапами землю.

Мальчики и девочки, подгоняемые хлесткими выкриками "шнель! шнель!", боязливо поглядывали на беснующихся собак, на их не менее страшных хозяек, и со стариковским кряхтением, обессиленные, покидали прибывший на последний пункт следования эшелон.

Вася Гуржий с болезненным состраданием смотрел на Клаву, льнущую к нему, своему защитнику. У самого выхода, перепуганная хрипучим лаем, она заупрямилась, не захотела выйти наружу.

– Вася! Миленький! Не надо! Там злые тети с собаками!

– Клава! Не дури!

Мальчик спрыгнул на платформу. Простер навстречу девчушке руки.

– Не пойду! – захныкала она.

Вася не видел, что к нему, застопорившему движение, приблизилась женщина в черном плаще, гибким стеком она постегивала себя по голенищу сапога.

– Мамочки! – только и услышал он возглас Клавы, и тотчас ощутил жуткий ожог поперек спины.

Он качнулся, уперся лбом в стену вагона, чтобы не потерять сознание. Мельком увидел, поворачиваясь, эсэсовку с оскаленной, как у пса, мордой и инстинктивно прикрыл ладонями лицо. Боль резанула по пальцам, вошла в тело, бросила ничком на гудрон. Следом за тем он услышал отчаянный крик "а-а-а!", крик Клавы, замерший на самой высокой ноте. А затем – удар ее тела о перрон, глухой, тяжелый удар, точно сбросили вниз мешок с мукой.

Мучительно долго Вася приподнимал голову, незряче уставясь в одну точку. Сквозь колеблемый туман различил Клаву, распластанную подле него. Он приподнял ее почти безжизненное тельце с поникшей головой и вопросительно посмотрел на немку.

– Она фолксдойче, – сказал Вася, думая о спасении Клавы.

Но его слова не произвели на эсэсовку никакого впечатления. Для острастки она огрела мальчишку еще разок и пихнула его носком сапога в сторону строящейся колонны.

– Шнель! Шнель!

И детей под конвоем повели по дороге, проложенной через лес. Это был удивительный лес. В нем не встретишь ни белки, ни зайца, не услышишь пения птиц. Это был лес, в котором все живое вымерло.

Часть четвертая

1

Зуммер полевого телефона разбудил капитана Шабалова, командира первого артдивизиона 370-го артиллерийского полка. Он сдернул свое жилистое тело с походной кушетки и спросонья потянулся к трубке. Плащ-палатка, которой укрывался комдив-один, сползла на земляной пол блиндажа.

Из мембраны донеслись сухие потрескивания. Капитан со злостью встряхнул трубку, машинально подумал: "Опять связь заело!"

Потрескивания преобразовались в голос комполка.

– Спишь, чертяка? А немец не спит… На танках пошел в прорыв. Слышишь, Шабалов?

– Так точно! Слышу!

– Поднимай батарею, и на перехват!

Капитан выдернул из планшета, лежащего на снарядном ящике, карту с оперативной обстановкой, неосознанно снял пальцами нагар со свечи, точно желал при всплеске света лучше разглядеть тот квадрат, куда прорвались вражеские танки. Извилистая линия грунтовой дороги тянулась к венозной жилке реки с обозначением "Северский Донец". Комдив-один отметил карандашом указанный ему танкоопасный участок и место сосредоточения артдивизиона.

– Батарея, подъем! Тревога!

Сонное царство пришло в движение. Замелькали в ловких руках портянки. Затопали сапоги. Защелкали затворы карабинов. Заревели моторы тягачей.

Володя спрыгнул с нар одновременно со всеми, быстро обулся и удовлетворенно отметил в уме: он ни в чем не отстает от бывалых солдат.

– По машинам!

Отмашка флажком – и автоколонна пошла вгрызаться в ночь.

В кабине "студебекера" Володя сидел рядом с капитаном Вербовским, в ординарцах которого состоял с первых дней службы в армии.

Поначалу должность ординарца несколько смущала его. Для того ли он рвался на фронт, чтобы разносить по батареям газеты, боевые листки, почту? Но постепенно свыкся с новой жизнью, понял, что и его неприметная работа важна и необходима. К тому же, находясь рядом с боевым офицером, он научился многому, о чем прежде не имел ни малейшего представления. Теперь он не только умел стрелять из всех видом оружия – пистолета, карабина, автомата, – но и профессионально читать карту, засекать цели с наблюдательного пункта.

Чтобы не мешать командиру, Володя придвинулся поближе к окну, влип лбом в подрагивающее стекло.

Они долго ехали по степи. Изредка появлялись мало-мальски приметные ориентиры – одинокий хуторок, стайка далеко забежавших от реки деревьев, разрушенное строение.

Под убаюкивающее покачивание рессор капитан Вербовский клевал носом. Его коротко стриженная голова опустилась на грудь, моложавое лицо с упрямой складочкой меж густых бровей приобрело задумчивое выражение. Казалось, он не дремлет, а размышляет над всеми "за" и "против" намечающейся операции.

Очнувшись, спросил у водителя:

– Где находимся?

Сержант-водитель дернул плечами:

– Едем…

А что еще было сказать, если машину ведет он впритирку за другой, тоже далеко не первой в автоколонне.

Капитан Вербовский кивнул, щелкнул зажигалкой. Но закурить папиросу не пришлось.

– Стой! Приехали! – раздались команды далеко впереди. – Орудия отцепляй!

Володя открыл дверцу, соскочил с подножки на землю. И пошел вслед за капитаном Вербовским к головной машине, на голос комдива Шабалова.

– Автотранспорт увести в балку! Батарейцам оборудовать огневые позиции. Боезапас…

Командирский голос сник, разом потеряв уверенность. Что-то стряслось. Но что?

Минуту спустя по солдатскому телеграфу, от человека к человеку, тревожно передавалось:

– Грузовики с боезапасом и автоцисцерны с бензином затерялись в пути.

– При таком раскладе, как нам сражаться с танками? Не в рукопашную же, право, идти на них. Снарядов – раз-два и обчелся.

Комдив Шабалов о чем-то говорил со своим заместителем, и последнее, что услышал Володя, было:

– За такие штуки нам не сносить головы…

2

– Аппель!

Громкий крик разбудил барак.

На пол с трехэтажных нар посыпались ребятишки.

Застучали деревянные башмаки.

В растекающейся по дощатому полу человечьей каше каждая "крупинка" знала свое место и действовала, пусть механически, но сноровисто, не мешкая ни секунды. Любое промедление после команды "аппель!" жестоко каралось.

Аппель – поголовная перекличка заключенных – проводился три раза в сутки: с 4 до 7 утра, с 12 до 13 и вечером с 19 до 22. На перекличку заключенные обязаны были являться в легкой лагерной одежде – полосатых штанах и куртках, в колодках на босу ногу. Издевательства, которые сопутствовали построению на плацу, они должны были сносить без ропота и недовольства, иначе прямая дорога в карцер.

Только здесь, на плацу, дети, изолированные от взрослых узников, могли, хотя и на отдалении – взглядом, взмахом руки, – как-то общаться с местными старожилами: женщинами, работающими на двух лагерных фабриках, швейной и ткацкой.

Для измученных ребятишек, лишенных материнского тепла, эти знаки внимания – взмах руки, сострадательный взгляд – значили очень многое. Оттого для некоторых из них в выкрике "аппель!" таилось вместе с угрозой и предчувствие чего-то приятного. Во всяком случае, на Клаву, которую немецкий язык не отпугивал, вызов на всеобщее построение не действовал удручающе. К неудовольствию Васи Гуржия, ставшего невольным ее опекуном, она вбила себе в голову, что на плацу обязательно встретится с мамой.

Вот и сегодня Клава спрыгнула на пол раньше Васи и, нетерпеливо притоптывая, умоляла его поспешить – "а то бить будут!"

– Отобьемся! – буркнул Вася, соскальзывая с третьего этажа нар одним из последних.

– Рыжик, не будь дурацким героем!

Клава топнула ножкой. У нее не нашлось другого ответа. Да и какой может быть ответ, если этот чурбан не понимает: там, во дворе, среди чужих тетенек прячется и ее мама. Она не подает голоса, чтобы не накликать беды на доченьку. Но придет срок, и мама тишком выкрадет ее из толпы и уведет домой.

С первых же шагов по глубокому снегу пижамной расцветки штаны намокли и противно холодили ноги. Клава пристально вглядывалась в неразличимые в предутренней мгле лица далеких "теть", тянула цыплячью шею. И стоило какой-либо женщине взмахнуть рукой, как безотчетно напрягалась, всматривалась в нее до рези в глазах и понуро опускала голову, так и не распознав в ней маму.

– Смирно!

Шеренги замерли.

В центр плаца вышла старшая надзирательница – ауфзеерка Бинц, в черном мундире, щеголеватых сапожках, с непременным стеком в руке. Стеком она владела артистически. В считаные секунды способна была превратить человека в окровавленную тушу.

– Дети, – сказала она, – вскоре вы приступите к работе на фабрике. И начнете, с пользой для рейха, проходить трудовое перевоспитание. Но прежде нам нужно проверить ваше состояние здоровья. Ответьте, кто из вас нуждается в медицинском уходе? У нас хорошая больница. Мы вас быстро поставим на ноги. Больные, шаг вперед!

Под влиянием слова "больница" Клава подалась искушению и, потянув за собой Васю, вышла из строя.

Шеренги заколыхались.

Нахохленными воробьями выскакивали ребятишки из строя, каждый желал обещанного надзирательницей "гарантированного отдыха и квалифицированного лечения".

3

По озабоченному лицу капитана Володя понимал, что стряслось настоящее ЧП. Борис Симонович собирался на поиски пропавших машин. Но когда уже слили весь оставшийся бензин в бак его грузовика, выделенного для броска в ночь, выяснилось самое неприятное: ни один водила не помнил обратной дороги.

– Как же так? – недоумевал капитан Вербовский, обращаясь к шоферу. – Что же это вы, сержант, вслепую крутили баранку?

– А что я? Я ничего! – оправдывался шофер. – Я шел впритирку за ведущим. Куда он, туда я. С него весь спрос.

Но и водитель ведущего "студебекера" не помнил дороги: слишком много пришлось поплутать по степи.

И тогда Володя, по пятам следующий за заместителем командира дивизиона, вызвался повести поисковую группу.

– А справишься? – спросил капитан Вербовский.

– Справлюсь! Места знакомые. Да и не кемарил я, как некоторые…

Дело было, конечно, не в "знакомых местах". Просто Володя, сидя в кабине, рядом с шофером, предпочитал по свойственной мальчишкам привычке "вертеть головой", глазеть по сторонам, примечать все интересное, да к тому же он впервые направлялся на передовую, в бой: не уснешь и при всем старании!

– Садись в кабину, – разрешил капитан Вербовский.

Грузовик тронулся в густую украинскую ночь. Было темно, но Володя, словно обладая каким-то кошачьим зрением, выбирал верный путь. Вот разрушенный ветряк. Вот одинокое дерево с посеченной осколками кроной.

– Можно прибавить хода, – небрежно бросил Володя, зная, что вскоре появится разбомбленная хата.

Водитель выжидающе посмотрел на капитана Вербовского.

– Прибавь газу, сержант, публика просит.

Скорость росла. Но разбомбленная хата куда-то запропастилась.

Володя старался не показывать виду, что попал впросак. Прошла минута-другая. "Студебекер" мчался неизвестно куда. К черту на рога. Еще несколько минут, – и глядишь, выскочит к немцам. Впрочем… впрочем…

Капитан Вербовский заметил, что "проводник" нервно покусывает губы.

– Заблудился?

– Кто? Я? – горячечно воскликнул мальчик и тихо добавил: – Кажись, дал маху. Надо бы свернуть, а я по прямой. Думал, укоротить путь чуток…

– В нашем деле, в военном деле… "чуток" не бывает, – капитан Вербовский задымил папиросой. – "Чуток" недолет, "чуток" перелет, и бац – "смертью храбрых"…

Володя доверительно обратился к командиру.

– Борис Симонович, проскочим! Я не ошибся – зуб на отруб! – я просто маленько спрямить дорогу хотел…

– Ну, спрямляй, спрямляй…

Капитан Вербовский вынул на всякий случай пистолет из кобуры, положил его на колено.

Еще четверть часа машина продвигалась очень медленно, словно на ощупь. Внезапно огненные лезвия фар, упрятанные под козырьком, вырвали из темноты "исчезнувшую" хату. И в этот миг Володя понял, что такое истинное счастье.

Дальше шли как по-накатанному. И у цели оказались в самый подходящий момент, когда первые зарницы высветили небо.

– Стой! Чьи будете? – окликнули прибывших. – Свои?

– Свои! – поспешно отозвался сержант-водитель.

Слова эти обрадовали Володю, как некогда гол, забитый "в девятку".

– Ну, сынку!.. – расчувствовался и капитан Вербовский. – Ты и не представляешь, какое благое дело на твоем счету! – Офицер полуобнял сидящего рядом, у окна, мальчишку. – Помяни мое слово, к медали представлю.

Не ведал капитан Вербовский, не любивший попусту разбрасываться обещаниями, что замполит командира полка "завернет" представление о награде и скажет:

– Несерьезно это, Борис Симонович! На родственные отношения смахивает. Как на вас посмотрят в дивизии, если вы начнете своим ординарцам медали раздавать? Предлагаю, лучше переведите пацаненка вашего из ординарцев в разведчики. Эта награда для мальчишки в самый раз. А о большем еще рановато думать. Пусть еще повоюет, проявит себя.

Так в солдатской книжке Володи Гарновского появилась надпись: "артиллерист-разведчик".

4

Больница – дощатый барак, пропахший карболкой и какими-то гнусными лекарствами, встретила малолетних узников пугающей неизвестностью. Они инстинктивно жались к стене, тоскливо всматривались в полутемный коридор, ведущий из «приемного покоя» в «операционный зал» и кабинет главного врача Трейзе. Несколько минут назад к нему направилась ауфзеерка Бинц, оставив ребятишек на попечение Зинаиды Арисовой, медсестры из военнопленных.

Вася с заметным усилием сжимал костлявыми пальцами Клаву за локоть, держал ее точно на привязи, чтобы она снова не проявила идиотской инициативы, не сунулась бы опять "поперек батьки в пекло". Сам же он ощущал гадкую дрожь в коленках. Дело в том, что страх перед врачами он испытывал с первого класса, с того момента, как во время прививки от столбняка, когда иглу втыкают под лопатку, грохнулся в обморок прямо в школьной санчасти.

Главврач Трейзе, моложавый мужчина атлетического телосложения, вступил в "приемный покой" в сопровождении ауфзеерки Бинц и сутулой старушки медсестры, держащей поднос с блестящими инструментами.

Полы белого халата трепетали от каждого резкого движения. И казалось, этому трепыханию не будет конца, так как доктор Трейзе и не думал замедлять шаг. С той же стремительностью, как и вошел в "приемный покой", он направился к прилипшим к стене детям.

– Есть жалобы? – остановился он возле Клавы и Васи.

– У меня горло болит, – не прибегая к услугам переводчицы, с чистейшим берлинским произношением сказала девочка.

Но надежда на берлинское произношение не оправдала себя.

– Честная девочка, – только и ответил доктор Трейзе. Можно было подумать, тут с ним каждый день малолетние пациенты говорят на немецком языке.

– А еще я очень правдивая!

Доктор Трейзе потрепал ее по головке, улыбнулся какой-то каменной улыбкой, будто он и не человек, а всего лишь скульптура из музея древностей.

– Покажи горло, малышка.

Он приподнял ей подбородок, вдавил пальцами, похожими на клешни, щеки вовнутрь.

– А-а-а! – нечленораздельно замычала Клава.

– Правдивая девочка, правильно говоришь. У тебя ангина.

Васька понял: сейчас его отлучат от Клавы. Он выступил вперед и брякнул первое, что пришло в голову:

– У меня тоже ангина!

– Неужели? – засомневался доктор Трейзе. – Такой эпидемии у нас еще не наблюдалось.

Ауфзеерка Бинц согласно кивнула.

– Мальчик – хороший диагностик.

– Да-да, – поддержал ее доктор Трейзе. – Давайте определим, насколько верно он поставил себе диагноз. Открой рот!

Вася беспрекословно выполнил требование, предполагая, что незамедлительно будет наказан за обман. Но, к его недоумению, эсэсовец в белом халате не разразился бранью, а довольно заметил:

– О, гланды! Воспалительный процесс в самом разгаре, требуется оперативное вмешательство. Скальпель!

С подноса, поданного старушкой медсестрой, доктор Трейзе взял какую-то блестящую штуку, похожую на нож, и… Дальше Вася уже ничего не видел. А последнее, что он услышал, это крики Клавы:

– Не надо, дяденька! Не надо! Он хороший!

5

Штаб артдивизиона разместился в местной школе, одноэтажном, крытым черепицей здании с пристройкой, в которой жил бобылем Яков Сергеевич Расколов – учитель словесности, бойкий старичок со сморщенным, будто печеная картошка лицом.

Сидя за накрытым столом с выставленным в центре пузатым самоваром, напротив капитана Вербовского, он охотно повествовал о пережитом – в кои-то веки нашел благодатного слушателя.

Володя расположился на кровати хозяина дома и неторопливо чистил "вальтер", полученный некогда от Кольки в обмен на мамин наган. Он продраил шомполом ствол, глянул через дульное отверстие на свет: нет ли там порохового нагара. Затем суконкой обтер досуха пистолет и ладони. И к собственному удивлению, поймал себя на том, что машинально следит за ведущимся у стола разговором.

– Стало ясно, что немцы заявятся и к нам, – говорил Яков Сергеевич. – Тогда я обернул все учебные пособия и книги непромокаемой толью и запрятал. Где? На школьном дворе. В специально вырытой яме. Под яблоней. А сегодня, сразу после освобождения, все и откопал. Книги – ничего, сохранились. Да и учебные пособия. Так что учиться начнем. Как говорится: "Дети в школу собирайтесь, петушок пропел давно".

– Петушок? – Капитан Вербовский при упоминании о петушке заразительно рассмеялся. – Э, нет, коллега! Я тоже учитель на гражданке, но в данном случае могу вам заметить: не петушок прокукарекал "дети в школу собирайтесь", а наши пушки.

– Ваши… ваши, – согласился Яков Сергеевич. – Петушков, честно признаться, в селе и не осталось.

– Фрицы поели?

– Кто знал, что они такие охочие до нашей птицы…

– Отохотились.

– На том свете у всех куриная слепота. А вот на этом… На этом надо помнить: ученье – свет. И чтобы не застить глаза слепотой, пора – за учебники.

Капитан Вербовский повернулся к Володе:

– А ты как считаешь?

Володя поднялся с кровати, засунул "вальтер" в кобуру на поясе.

– Учиться никогда не поздно, – сказал, догадываясь, в чей огород сейчас посыплются камушки.

– Лучше – рано, – поправил его Яков Сергеевич.

– Вот отвоюем, а потом и доучимся. Все одно – будет рано. Не до старости же мне воевать.

Дверь в комнату распахнулась. На пороге вырос Миша Сажаров, боец разведвзвода, юношески стройный, в сбитой набекрень пилотке.

– В чем дело? – недовольно спросил капитан Вербовский.

Миша помялся, не зная, как приступить к докладу.

– Дело личного характера. Разрешите обратиться к рядовому Гарновскому?

– Разрешаю.

Сажаров отвел Володю в сторонку. И с таким расчетом, чтобы никто из посторонних не услышал ни слова, прошептал ему на ухо.

– Как быть с твоей порцией водки? Старшина разливает нам наркомовскую норму. А твои сто грамм придержал – до особого распоряжения Володи, говорит. Ну, так распорядись.

– Миша, твоя очередь. Пей за меня, – разрешил Володя.

– Я-то со всей душой – "за". Но старшина Ханы-ков… Согласись, без твоего личного присутствия, не нальет.

– Тогда…

– Пойдем, пойдем. А то все выпьют, и компания распадется.

И Володя пошел "распоряжаться" своими сто граммами, ежедневно по его указке кочующими от одного разведчика к другому.

6

– Рыжик! Как тебе?

– Уже лучше…

Они лежали на поставленных впритык койках, по соседству с умершей ночью женщиной.

Барак, официально называемый палатой, был выдержан в строгом стиле лагерной архитектуры. Здесь почти не прибегали к лекарствам, и потому пациенты более полагались на стойкость своего организма, чем на помощь врачей. Больница, а по лагерному "ревир", понимали они, это не что иное, как пересыльный пункт на тот свет. Очередной обход медперсонала иной раз заканчивался здесь для больного вручением розового билета с витиеватой подписью Трейзе, являющий собой направление в крематорий.

"Эх, Клавка! Клавка! Была бы ты мужиком, а не мокрой от слез тряпкой… Тогда и на волю можно было бы вырваться!" – думал Вася, невольно подразумевая под "волей" освобождение из "ревира", переход в обычный барак.

Но на Клаву положиться было нельзя. Вбила себе в голову, что в больнице должны лечить, и все тут! Жалуется каждый раз при обходе: "Ангина, горло болит! Когда моя мама придет?"

В дальнем конце палаты отворилась дверь, на пороге показалась медсестра Зинаида Арисова. Стараясь не шуметь, она прошла к детям, присела на краешек койки.

– Вася! – тихо сказала мальчику, чтобы не расслышала Клава. – Вам надо выбираться отсюда. Как можно скорее. Немцы готовят "черный список". Ни на что не жаловаться! Иначе задержат "до выздоровления". И – смерть. Понял?

– Я-то понял.

– Добейся, чтобы поняла это и твоя малышка.

Зинаида Арисова прошла на центр комнаты и обратилась ко всем:

– Приготовиться к обходу. Сегодня обход проводит доктор Зонтаг.

Имя доктора породило в палате то ли долгий стон, то ли зубовный скрежет. Этот эсэсовец с дипломом медика исцелял от любой болезни единственным инструментом – металлической палочкой. Ею ковырял в гниющих ранах. Ею проверял прочность зубов. Все делал ею.

Монотонный гул, поднятый упоминанием о Зонтаге, не мешал Клаве допытываться у Васи, каким секретом поделилась с ним тетя Зина.

Но что сказать ей? "Не хнычь, не жалуйся"? Это бесполезно. Сколько раз пробовал – не получалось. Хнычет, жалуется: "Когда придет моя мама?" Мама! Вот оно что – мама!

С таинственным видом Вася придвинулся к девчушке.

– Хочешь правду?

– Да-да!

– Но учти, это дико между нами.

– Да-да! Рыжик, что тебе сказала тетя Зина?

– Сюда приехала твоя мама.

– Мама! Мамочка!

– Тише ты, – шикнул Вася. – Это секрет, а ты орешь.

– Я больше не буду, Рыжик. А где мама? Почему ее не пускают сюда?

– Она ждет тебя в нашем бараке.

– Тогда я уже побежала.

– Так тебя и выпустили. Сначала скажи, что ты выздоровела.

– Я скажу, Вася, скажу. Где доктор?

– Смотри не перепутай.

– Не перепутаю. Я умная, я хочу к маме.

7

Володя крадучись продвигался за батарейцами. Шел по своему родному Славянску с настороженностью, будто вступил на минное поле. Стоит допустить лишь одну ошибку, и она станет роковой.

От встречного огня его прикрывал броневой щит пушки. Но немцы могли ударить не только вдоль улицы. От прицельных выстрелов сбоку и сверху мальчик был не застрахован. Попробуй угадай, из какого окна внезапно лупанет "шмайсер", со второго или третьего этажа? Справа или слева? Достаточно одной длинной очереди, чтобы срезать весь расчет. И второй, чтобы положить приданное ему отделение пехотинцев, проталкивающее орудие сквозь завалы битого кирпича и бетонных обломков.

– Навались! – рычали артиллеристы.

– Еще разок!

– Не идет, проклятая!

– А ты за ступицы ее, за ступицы!

– Дернули, не жалей плеча!

– Еще раз дернули!

– Не идет!

– Чтоб тебя!..

Пушка прочно застряла. Ни с места. Сколько ни бились над ней, вымотанные до предела солдаты, она скатывалась с холма из битых камней, перегородившего, как баррикада, улицу.

– Застряли! – сказал командир расчета Газетуллин.

– Эхма! Что делать будем? – сержант Вострецов, возглавляющий группы прикрытия, вопросительно посмотрел на капитана Вербовского.

– Воевать! А ну!.. Слушай мою команду!

Но отдать приказ не успел. Раздался хриплый лай пулемета, пули прошли наискосок от него, подняли фонтанчики снежной пыли над крошевом щебня.

Станкач бил с чердака здания, где располагалась полевая жандармерия. С чердака того самого дома, который поглотил Володину маму. Мальчик припал к орудийному лафету и дал короткую очередь по слуховому окну, из которого сыпался свинцовый дождь.

Отстранив наводчика, капитан Вербовский припал к панораме. Плавно завертелось колесико наводки. Пушка вздрогнула, выплюнула сгусток пламени. Ярким всплеском ударило по чердаку, полетели в разные стороны стропила. И крыша со скрежетом рухнула, погребая под собой вражеский пулемет.

Стремительным броском бойцы преодолели расстояние до атакуемого здания. Теперь, теснясь у фасада, они находились в мертвой зоне для засевших на верхних этажах автоматчиков. Но безопасности не было: их могли забросать гранатами. Все решали считанные секунды. Достигнув косяка входной двери, капитан Вербовский метнул в зияющую темень лимонку. Гулко грохнул взрыв, по живой плоти и стенам полоснули осколки.

Всем телом Володя ощутил вздрог двери и тотчас следом за командиром бросился внутрь каменного мешка. Плавающие в воздухе облака пыли размывали очертания предметов, таили различные неожиданности. Должно быть, и засаду. Под ноги лезли обрывки проводов, стреляные гильзы, пудреницы, отбитые головки фарфоровых пупсов и всякое, не имеющее военного значения барахло. Сквозь анфиладу комнат доносилось бормотание немецкого ручника МГ, потрескивание "шмайсеров", а с улицы – рокотание ППШ.

– Не толпиться! Рассредоточиться! Пошли! – отдавал короткие команды капитан Вербовский.

На пару с сержантом Вострецовым Володя вымахнул на второй этаж, рванул на себя дверь и очутился в центре полутемного и, по всей вероятности, длинного коридора.

– Разделимся, – сказал Вострецов. – Пойдем по обе стороны. Ты – направо. Я двину налево. И при любом подозрении шпарь очередями, от стены до стены, здесь и мышь не проскочит.

Коридор, по которому пробирался Володя, свернул в какой-то тупичок, где прочно засела кромешная темень. Ствол автомата во что-то ткнулся, и в тот же миг, чуть ли не инстинктивно, выхлестнул огненную струю. Сквозь пулевые отверстия в помещение, куда попал Володя, проникли солнечные лучи. Оказалось, что он уперся в забитое досками окно.

Осмотрелся. Небольшая комната со столом, пишущей машинкой, сбоку запертая дверь в кабинет, обитая коленкором, с металлической ручкой. Шагнув к двери, Володя уловил за ней подозрительный шорох и раскроил ее крест-накрест, чтобы лишний раз не испытывать судьбу.

Плечом вперед он влетел в просторное помещение и чуть не ослеп от света, бьющего из широких оконных простенков. У его ног дергался в предсмертной агонии эсэсовец в офицерском мундире, прижимая к груди бесполезный уже "шмайсер". Володя нагнулся, вырвал из его коченеющих пальцев оружие. Отжав затвор, убедился: патронник пуст. Это объясняло, почему ему повезло остаться живым – у гитлеровца просто не хватила боезапаса на последний выстрел.

– Довоевался! – угрюмо бросил мальчик, подражая бывалым солдатам.

Кипа матрасов, сложенная кое-как, вповалку, внезапно привлекла его внимание. Ему показалось, что она шевельнулась. Нет, не показалось, через секунду подумал он. Матрасы и впрямь чуть-чуть сдвинулись.

– Хенде хох! – выкрикнул Володя с угрозой. – Выходи без оружия!

И для пущей острастки резанул из автомата с небольшим превышением. Глянцевые капли засверкали на стене в пяти сантиметрах от верхнего матраса.

Речь ППШ не нуждалась в переводе. Сразу же после красноречивых выстрелов полосатая пирамида заходила ходуном и развалилась. И двое гитлеровцев на четвереньках выползли из своего убежища.