Текст книги "Чёрная музыка, белая свобода"

Автор книги: Ефим Барбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

В традиционной музыке каждое сочинение обладает абсолютной однозначностью и неизменностью формы и логики развития (нюансировка интерпретации не в счет), ибо оно явилось порождением принципа монологизма сознания, носителем единой и всеобщей (невероятностной) истины и логики, – что во многом обусловлено историческими причинами, ибо человеческое сознание эпохи европейского классицизма или романтизма и не могло еще быть носителем другой (вероятностной, неевклидовой) логики или других представлений о мире и человеке, будучи сформированным непреклонной однозначностью христианской этики и правды, с одной стороны, и однозначностью строгой каузальности механистической картезианской логики, с другой.

Тем не менее физически-звуковой однозначности формы музыкального сочинения практически всегда противостояла вероятностная (т. е., по сути дела, случайная, если понимать случай как не заданную изначально необходимость) и довольно иррациональная эстетическая оценка (восприятие). Таким образом, случайность всегда была определенной частью восприятия, но никогда – частью живой реализации эстетической идеи, хотя в основе самого творческого акта она присутствовала (но тотчас утрачивалась, «гасилась» актом однозначного предпочтения, выбора, ибо вероятность

существует лишь как паритетный ряд возможных событий, как степень возможности, как потенциал осуществления).

И хотя теоретически в любой музыке само произведение объективно выступает как случайность, как реализация одной из бесконечного ряда возможностей, процесс его созданиябыл жестко детерминирован. Практически лишь в алеаторике (от лат. alea – случайность) европейская музыка (вслед за джазом) попыталась сделать случай неотъемлемой частью формы и функционирования музыки. Эстетическая реальность, мыслившаяся в старой музыкальной эстетике как абсолютно верный и единственно возможный выбор, каузально обусловленный, стала представляться лишь как одна из многообразных возможностей. Случайность, практически вытесненная ранее за пределы эстетической реальности, стала ее частью.

Вероятностная композиция открытой формы формирует новый вид эстетического времени и пространства: прошлое и будущее вовлечены в происходящее (настоящее) музыкальное событие, ибо само музыкальное событие утратило строго определенную координату во времени. Возможное и случайное стало частью сущего.

Частичная открытость и подвижность формы в европейском сериализме сами по себе еще не гарантируют органичности и аутентичности музыки, требующих не только полноты самостоятельности выбора, но и высокой спонтанности осуществления самого эстетического акта. Такого рода эстетическое поведение, характеризующееся высокой спонтанностью и соединением в одном лице творца и исполнителя, издавна называлось импровизацией. Лишь импровизация по сути своей может быть живым и адекватным воплощением идеи вероятностного принципа. Ее неповторимость – первейший признак подлинности казуальности, противостоящей тотальной или частичной каузальности компонированной музыки. Лишь импровизация удовлетворительно решает как проблему подлинной аутентичности музыки, так и проблему подлинной творческой самореализации и истинного художественного реализма, учитывающего современные (т. е. наиболее полные и достоверные на определенном историческом этапе) представления о мире, искусстве и человеке. Последнее особенно важно еще и потому, что значительное произведение искусства – всегда еще один шаг человека к постижению универсума, своей сущности и существования.

Специфика структурного кода

Принцип мобильности и незавершенности формы в свободном джазе (принцип его структуры) обычно соотносится традиционным способом восприятия с эстетической системой старого джаза – ведь нередко слушатель иной системы просто не осознает. Поэтому естественно, что он проецирует на новый джаз свой старый слушательский опыт, малопригодный для восприятия нового джаза. Нередко это происходит даже с джазовыми критиками, казалось бы, обязанными обладать более гибкой, пластичной перцептивной культурой. Так, Мартин Уильяме в своей статье о Колтрейне [58]58
   ^{См.: Williams М. John Coltrane: Man in the Middle // Down Beat.1967. 14 Dec. P. 15.}


[Закрыть]демонстрирует не только явное непонимание смысла его музыки, но и полнейшую неспособность выйти за пределы буквалистского типологического анализа. Восприятие Уильямсом музыки позднего Колтрейна хорошо иллюстрирует реакцию слушателя, не обладающего новоджазовой апперцепцией, на принцип незавершенности (открытости) формы в новом джазе. Музыка Колтрейна (бесспорно, самого значительного джазового музыканта 60-х гг.) представляется Уильямсу как «бесконечная вступительная каденция к музыкальным пьесам, которые так и не начинались» [59]59
   ^{Вильяме M. В авангарде джаза // Америка. (Б. г.). № 126. С. 4.}


[Закрыть].

Но что позволено Уильямсу– не позволено Хекману, казалось бы, неплохо понимающему смысл второй джазовой революции. И тем не менее единым росчерком пера (в уже цитировавшейся статье) Хекман лишает новый джаз структуры вообще. (Самое удивительное, что за прошедшие годы после его открытия «бесструктурного джаза» никто так и не выступил с разоблачением мнимости этого открытия.)

Хекмановская теория бесструктурности нового джаза тесно смыкается с его трактовкой понятия «энергия» и во многом порождена его непониманием роли энергетического потенциала в самостановлении формы, непониманием ее процессуальной структурности.

Хекман, сочувственно цитируя Гофмана, провозгласившего «конец союза между архитектурой и живописью», иронизирует над «остатком веры в то, что музыка является структурным искусством...» [60]60
   ^{Несkmann D. Op. cit. Р. 24.}


[Закрыть]. Затем он составляет перечень эстетических признаков («ориентиров») нового джаза, где отсутствует элемент структуры, хотя он помещает его в таком же перечне эстетических признаков доавангардного джаза. Таким образом, архитектонику он почитает лишь признаком старого джаза, непременной эстетической нормой которого является «идея целого и его частей» [61]61
   ^{Ibid. Р. 25.}


[Закрыть].

Мнение Хекмана не стоило бы серьезного обсуждения – настолько очевидна его связь с обыденным сознанием, а не научно обоснованным анализом, – если бы, как оказалось, многие джазовые музыканты не разделяли этого хек-мановского представления. (Нередко в джазе «структурной» именуется написанная, компонированная музыка, в отличие от импровизированной.)

Не говоря уже о том, что, с физической точки зрения, лишенное структуры, неделимое тело не может иметь никаких свойств и не способно к взаимодействию с другим телом, сама идея (эстетического) целого без структуры лишает эстетическую систему значения органичного целого, т. е. образования, способного к саморазвитию. Видимо, Хекман находится в плену традиционных механистических представлений классической физики, трактовавшей проблему целого и его частей с помощью вульгарной каузальности (видя в целом лишь суммативное явление). Но проблема целого и его частей является одной из фундаментальных антиномий современной науки, доказавшей одновременную несводимость целого к сумме его частей и зависимость целого от частей, а также несовместимость и противоположность целостного и причинного подходов. Впрочем, эта антиномия была сформулирована еще Шеллингом, положившим в основу ее разрешения мысль Канта о том, что лишь интуитивный рассудок может иметь представление о целом, не связанное с целью: «Поскольку идея целого может быть показана лишь путем своего раскрытия в частях, а, с другой стороны, отдельные части возможны лишь благодаря идее целого, то ясно, что здесь имеется противоречие, преодолимое лишь для гения, т. е. путем внезапного совпадения сознательной и бессознательной деятельности» [62]62
   ^{Шеллинг Ф. Система трансцендентального идеализма. Л., 1936. С. 388.}


[Закрыть]. Но не является ли путь, указанный Шеллингом, принципом функционирования нового джаза? Разве новоджазовая импровизация не приближается к явлению интуитивно-дискурсивного инсай-та, синтезируя бессознательную и сознательную деятельность? В новом джазе музыкант решает проблему целого и его частей не так, как в старом, т. е. не путем сознательного членения как всей пьесы, так и импровизации (реп-ризность, квадратность, каденционность, ритмическая регулярность), а путем интуитивно-сознательного построения эстетической формы органичного целого, сходного по принципу функционирования с биологическим объектом.

Органичное целое реализует себя как система, в результате саморазвития которой претерпевают изменения как сама структура в целом, так и ее части, причем с возникновением разнокачественных связей: структурных, управленческих, иерархических. При этом компоненты возникшего органичного целого не могут быть выделены из системы без утраты ее и их смысла. Это-то последнее качество новоджазовой пьесы как органичного целого, по-видимому, и показалось Хекману признаком отсутствия архитектоники, ибо оно действительно не позволяет применять к новоджазовой композиции принцип членения. Но «идея целого и его частей» вовсе не сводима к элементарной арифметике, смысл ее и глубже, и «метафизичнее». Тем более понятие органичного целого не сводимо к чему-то статично-завершенному; его форма представляет собой постоянно «растущую» и изменяющуюся открытую систему – объективированную процедуру развития.

Но допустим, что определенная внутренняя неупорядоченность нового джаза, его формальная незавершенность, а также ослабление его метрической (но не ритмической) основы затруднили Хекману нахождение инвариантных элементов эстетической системы нового джаза как джазового направления. Но ведь мы выяснили, что в джазе возможны два вида системного подхода – в качестве элементов системы можно рассматривать не только эстетические, стилистические нормы джазового направления, но и особенности запечатленного в джазовой пьесе художнического мировосприятия, импровизаторского индивидуального стиля.

В свободном джазе структуру нужно искать не столько в сложившейся форме его жанра или направления, сколько в совокупности слагаемых индивидуального стиля. А наличие в системе состава, делимых и неделимых элементов всегда выступает как структурное отношение. Система в своей основе всегда структурна. Но даже если пойти по пути Хекмана и попытаться рассмотреть в качестве системы совокупность формообразующих элементов свободного джаза, то и тогда выяснится ошибочность хекмановского утверждения.

Хекман мыслит структуру лишь статично, как некое явление, подчиняющееся четырем действиям арифметики. Там, где отсутствует возможность традиционного формального деления, членения, по Хекману, структура исчезает. А между тем понятие «структура» включает в себя не только условие целостности (подчинения элементов целому), но и условия трансформации (взаимного упорядоченного перехода частей структуры) и саморегулирования.

Целостность может выступать не только как суммирование традиционного членения формы (репризность, квадратность, симметрия старого джаза), но и как следствие взаимной функциональности всех элементов целого, непрерывно трансформирующихся по правилам порождения. Целостность может возникать не как внешнее следование канонам формы жанра, вида, рода искусства, обладающим обычно стереотипом структуры (в старом джазе обычно развитие схематизировано как АА,В или ААВА), но и как не имеющая стабильной структурной схемы саморегулирующаяся процессуальная система.

По-видимому, Дон Хекман отказал новому джазу в структуре (архитектонике) из-за явного превалирования в его эстетической системе синтагматических, а не парадигматических элементов. Синтагма (если перенести это понятие из лингвистики в музыкознание) представляет собой лишь звено в линейном развертывании музыкальной цепи. Идеальная синтагма вовсе не является системой – зачастую функции ее элементов не зависят от их расположения в (музыкальном) контексте (автономная синтагма), тогда как парадигма по природе своей системна, ибо является совокупностью взаимно ассоциативных несходных, но взаимозаменимых элементов, т. е. элементов, входящих в один класс предметов или понятий. Структура художественного произведения представляет собой теснейшее сочетание синтагматического и парадигматического планов. Но в различных видах и

направлениях искусства обычно один из этих планов является преобладающим. Старый джаз более систематичен (т. е. более парадигматичен, а значит, и более логичен в традиционном смысле), чем новый, в котором преобладает синтагматическая природа. Поэтому-то композиция старого джаза так легко поддается членению, ибо элементы ее структуры взаимно ассоциативны; старый джаз легко классифицировать. Художественная система с преобладающим парадигматическим планом обычно обладает и более жестким синтаксисом, т. е. высокой нормативностью. Но линейное и недискретное развертывание синтагмы невозможно без парадигматического (системного) плана, ибо именно оттуда она черпает свои элементы. Тем не менее, хотя любое высказывание и невозможно без одновременного присутствия систематики и синтагматики, в новом джазе, как правило, доминирует синтагматика.

Следовательно, любая джазовая композиция и любое джазовое направление могут быть рассмотрены как в парадигматическом (вертикальном) плане, так и в плане синтагматическом (горизонтальном). Наличие этих двух осей в любом музыкальном высказывании (тексте) – явный признак структурности. Системная (структурная) неочевидность нового джаза в силу превалирования в нем синтагматики явно ввела Хекмана в заблуждение.

Но так как новый джаз, несмотря на стремление Хекмана лишить его структуры, все же преспокойно функционирует и развивается в качестве самостоятельной разновидности искусства, Хекман приходит к утверждению возможности существования бесструктурного искусства, т. е. к утверждению существования эстетических систем без структуры. По существу, это утверждение Хекмана выводит искусство (в данном случае новый джаз) за пределы культурного ряда, т. е. лишает его значения второй моделирующей системы. Метаязыковой характер культуры не принимается Хекманом во внимание. Структура нового джаза не самоочевидна.

Структурная неочевидность, внутренняя неупорядоченность авангарда придают ему новые эстетические качества, невозможные в системе с иной, более ярко выраженной, но менее гибкой, более статичной структурой: высокую аутентичность передачи глубинной настроенности импровизатора; широту эмоционального диапазона; пластичность, динамизм и разнообразие музыкальной фактуры, способствующие расширению и углублению идейно-содержательного аспекта музыки; и главное – открытость к инокультурным воздействиям, способность к ассимиляции новых музыкальных идей, что наделяет музыку нового джаза высочайшей способностью к саморазвитию и самообновлению.

В связи с этим становится очевидным, что новому джазу просто присущ иной структурный код, ибо если участники джазовой коммуникации принимают его за язык, несущий определенную эстетическую информацию, то тем самым полагают его структурным. Это связано с тем, что в силу существующей презумпции структурности, свойственной любой коммуникации, сами средства коммуникации неизбежно преобразуются в структуру, ибо невозможна бесструктурная передача человеческого опыта.

Метаязыковой характер явлений культуры – общеизвестный факт семиотики. Новый джаз неизбежно ведет себя как язык в системе человеческой коммуникации: отказавшись от традиционных средств коммуникации, он на время перестал быть для слушателя с традиционным типом восприятия коммуникативной системой – перестал быть для него носителем эстетической информации. Но от этого он не перестал быть системой, обладающей структурой, ибо отношение между содержанием и выражением (формой его передачи) носит конвенциональный характер: слушатель обязывается изучить язык, который разрабатывает для него художник с целью передачи своего личностного опыта.

Таким образом, функционируя как семиотическая система, новый джаз неизбежно должен обладать структурой уже

хотя бы в силу того непреложного факта, что любой материал, используемый в сфере человеческой коммуникации, неизбежно превращается в язык, а значит, и ведет себя по семиотическим законам языкового функционирования, т. е. неизбежно оструктуривается. Становится очевидным, что хекмановское понятие «бесструктурного искусства» – не что иное, как contradictio in adjecto.

Негативность симметрии

Новый и старый джаз отличает не наличие или отсутствие структуры, как полагает Хекман, а ее качественное различие, что связано с различными типами развития, свойственными этим видам эстетических художественных систем. Если новому джазу присуще подлинное эндогенное развитие, ибо источник его развития находится внутри развивающейся системы, отчего происходят качественные преобразования структуры, то развитие в старом джазе носит характер экзогенного развития – развития неподлинного, мнимого, ибо его источник лежит за пределами развивающейся системы (в виде изначально существующего свода правил формообразования), отчего процесс развития в старом джазе представляет собой простое изменение числа структурных составляющих (их прибавление или уменьшение), что скорее схоже с количественными, а не качественными изменениями.

В старом джазе благодаря канонизации и заданности формы (квадратность, репризность, регулярность), т. е. благодаря неизменному порядку и характеру зависимостей составляющих структуры, элементы структуры не только не исчезают и не возникают (признак неподлинного развития), но и не подвергаются каким-либо серьезным субстанциональным или функциональным преобразованиям – нельзя же вариацию на песенную тему на basso ostinato (нередко простое перераспределение элементов структуры) считать серьезной формой подлинного (качественного) развития.

Правда, уже в позднем бибопе зависимость вариации (импровизации) от темы уменьшается; нередко эта зависимость почти полностью исчезает, и тогда импровизация предстает самостоятельной музыкальной композицией, не связанной с темой общностью структуры, мелодии и ритма. Тем самым практически обессмысливается обязательное ритуальное двойное проигрывание темы в джазе. Похоже, что развитие вариации в джазе повторяет эволюцию вариационной техники в европейской музыке – от строгих вариаций на basso ostinato до лишенной почти всякой технической опоры свободной вариационности.

Репризная трехчастность, бывшая основным формообразующим принципом классическо-романтической европейской музыки, стала к XX веку общим местом, исчерпавшим себя расхожим композиционным приемом. Несомненно, что репризная трехчастность композиций старого джаза ведет свое происхождение от этой европейской формы.

Из всех особенностей формы старого джаза репризность и ритмическая регулярность более всего повинны в застойной «упорядоченности» и завершенности его развития. Уход нового джаза от репризности был продиктован прежде всего законом функционирования его эстетической системы и спецификой ее структуры – главным образом стремлением к подлинному, а не мнимому развитию.

В традиционном джазе, как правило, музыкальная пьеса выступала как художественное целое, расчлененное на ряд структурно подобных частей, – не только в виде репризного деления (тема—импровизация – тема) или квадратного членения, но и в виде следующих за проигрыванием темы отдельных и отделенных друг от друга сольных высказываний музыкантов.

Практически в доавангардном джазе существовала двойная репризность. Репризность самой джазовой пьесы в старом джазе подчеркивается еще одним видом скрытой репризности – квадратностью, т. е. законом кратности числа тактов импровизации числу тактов темы. (Квадратность в джазе следует отличать от квадратности в неджазовой музыке, где под квадратным построением понимается четная тактовая группа. Джазовый же квадрат может быть асимметричным.) По этому закону импровизация членится исполнителем на «квадраты» («корусы») – идентичные тактовые группы, каждая из которых равна числу тактов темы. Возникающая таким образом простейшая линейная композиционная симметрия (банальнейший вид упорядоченной завершенности) подпирается «изнутри» симметричной повторяемостью самих квадратов импровизации, причем не следует забывать, что в традиционном (репризном) джазе и экспозиция, и реприза – это практически все та же тема. А если еще учесть, что мелодическое развитие сольной импровизации в традиционном джазе происходит на фоне монотонной регулярной ритмической пульсации и непременного basso ostinato, создающих ощущение бесконечной линейной симметрии...

Таким образом, традиционный джаз практически обладает абсолютной репризностью. Если, к примеру, в европейской сонатной форме реприза нередко носит иной характер развития, обладает иным соотношением тональностей по сравнению с экспозицией (не говоря уже о разработке, где тема претерпевает тональные и ладовые изменения), то в старом джазе экспозиция и реприза чаще всего гармонически, мелодически, ритмически и структурно идентичны, а импровизация (разработка), как правило, гармонически идентична теме.

Симметрия в джазе – не просто подброшенный джазмену троянский конь банализации. Ее значение гораздо глубже: банальная форма есть результат аналогичного содержания, ибо форма всегда содержательна (иной формы в искусстве просто не существует). Глубоко негативная роль симметрии в джазе кроется в ее неорганичности для джазовой структуры,

которая всегда мыслится как процесс движения, тогда как симметрия создает лишь видимость движения звукового материала, видимость развития, все сводя к имитации, к игре в движение и развитие. Даже вторичное проигрывание темы в конце джазовой пьесы, по существу, возвращает слушателя к тому моменту, с которого началась тематическая эволюция, идейное развитие, и тем самым «снимает» их, превращая в простую иллюзию, в пародию на движение, зачеркивая серьезность и реальность предыдущего развития, создавая впечатление движения по кругу.

Существующее представление о том, что лежащий в основе симметрии повтор служит якобы осмыслению любого хаотического звукового набора и является методом превращения его в (художественное) единство, должно быть уточнено и до конца уяснено.

Механическая повторность, буквальная повторяемость одних и тех же элементов вовсе не способствует организации художественного единства. Более того, любая монотонность, регулярное возвращение структурно не преобразованных элементов разрушает художественную целостность, дробит целостное восприятие. Эстетически оправданный повтор в художественном произведении неизбежно связан с повторением преобразованных и эстетически осмысленных структурных элементов, движение которых и составляет логикуразвития художественного целого. Художественный повтор не тавтология, а метафора.

Остинатность и симметрия формы старого джаза ведут не просто к фактическому совпадению ритма и метра, но (что гораздо пагубнее) к чрезвычайному сужению вьгоазительности формы, ограничению ее семантического диапазона – к превалированию при восприятии музыки напряженного возбуждения или магической застылости, завораживающей атмосферы психического транса, что нередко ложно воспринимается слушателем как проявление «чувства свинга». На первый взгляд кажется, что влечение старого джаза к симметрии

продиктовано его стремлением к законченности, к формальной завершенности. Но по сути своей это стремление – не что иное, как завуалированная тяга к предметной иллюзорности, к вещностной оформленности музыки, свидетельство понимания музыки не как динамического процесса, обладающего духовным измерением, а как статичного артефакта, т. е. в конце концов – скрытая тяга к экзотеричности, подсознательное стремление к популярности, ибо без элемента банализации структуры трудно создать художественное произведение, рассчитанное на восприятие «другого». Даже выдающиеся мастера нового джаза очень медленно расставались с привычной банальной структурой джазового изложения, постоянно возвращаясь к ее тривиальной симметричности. К этому понуждали их дамокловым мечом висевшая над новым джазом проблема доступности и хроническая привычка к популярности. И здесь начинает проступать уже позитивный момент симметрии (недостаток, ставший продолжением достоинства).

В конце концов абсолютно обеспошленное музыкальное произведение – это произведение абсолютно диссонантное, полностью очищенное от привычно-консонантного, абсолютно независимое от существующего эстетического стереотипа, избыточно оригинальное, т. е. обладающее минимальными коммуникативными возможностями и минимальной эстетической ценностью для неквалифицированного слушателя. В этом смысле абсолютной оригинальности формы благотворно противостоит «пошлость, являющаяся несущей конструкцией, залогом прочности даже для гениального произведения, тем, что делает его всеобщим достоянием, т. е. явлением культуры, равно как и рутина, благодаря которой достигается красота...» [63]63
   ^{Манн Т. Доктор Фаустус. М., 1975. С. 165.}


[Закрыть]

По-видимому, именно проблема дозировки рутинного эстетического элемента (в музыке – консонантно-тривиального) и его соотношение с высокой оригинальностью музыкального языка – ключ к совмещению высокой художественности с доступностью восприятия. Естественно, что в этом случае порог восприятия, т. е. степень эстетического осмысления музыки, – проблема сугубо индивидуальная, тесно связанная не только с особенностями слушательского тезауруса (совокупность духовного, эстетического и общекультурного опыта), но и с особенностями психической структуры личности слушателя (степенью ее конформности, например), и его физиологическими особенностями (тембральный слух, чувство ритма, чувство свинга и пр.).

Репризность и симметричность традиционного джаза не в малой степени способствовали статичности, окостенению его формы. Музыканты свободного джаза видели в реп-ризности и симметрии не просто опасность завершенности, но прежде всего угрозу открытости и проблемности своей музыки, т. е. в конечном счете угрозу ее человеческому, личностному началу, ибо в старом джазе источник развития в значительной степени лежит вне личности импровизатора и определяется изначально заданными правилами преобразования звукового материала. (Хотя, конечно, репризность и симметрия – не единственные отличия эстетической системы, ориентированной на правила, от системы, ориентированной на человека.)

И если уж искать истоки репризности и симметрии в структуре старого джаза, то их неизбежность была предопределена его танцевальным (функциональным) характером и строгой тональностью его композиций.

Но сильнейшая тяга традиционного джаза к симметрии и ритмической регулярности объясняется и более глубокими причинами (парадигматического свойства). Причины эти связаны с уходящими в механицизм и всеобщий геометризм эпохи Просвещения обыденными представлениями о ритме как о механической повторности, а также с остаточными мифологическими явлениями в этой музыке, проистекающими из не прерывавшейся ее связи с африканским музыкальным фольклором. Именно поэтому структура традиционного джаза во многом является и отголоском позитивистской попытки изобразить художественное мышление как функцию механической системы и реминисценцией структуры африканской музыкальной композиции, а его метроритм – имплицитным отражением ритма природного мира с его постоянными возвращениями, регулярностями циклического (симметричного, квадратного, репризного) характера, с биологическими ритмами человеческого организма и другими ритмами «естественного» (натурального) свойства. Отсюда «внеисторизм» и натурализм старого джаза.

В центре эстетической системы старого джаза – народное сознание, коллективный духовный и эстетический опыт. Старый джаз полуфольклорен. В центре эстетической системы нового джаза – индивидуальность, личность. Антропоцентризм свободного джаза привел его к отказу и от механицизма и геометризма рационалистической эстетики просвещенческого суемудрия и картезианства, в русле которой развивалась эстетика европейской классической музыки, и от природной цикличности и регулярной ритмики «биологических часов», ибо личность не только сверхприродна и свободна, но и неповторима. Поэтому и развитие (время) в новом джазе «исторично», т. е. является перманентным и прямолинейным, некаденционным и недискретным. Это, в частности, повлекло за собой отказ от повторной цикличности, монометричного и регулярного ритма, переход к атональности и асимметричной структуре формы.

Самоподобие старой джазовой формы, по сути дела, создало простейший орнаментальный принцип статической симметрии, который и явился ее принципом развития. Отсюда, собственно, и возникает высокая степень предсказуемости развития в традиционном джазе. В новом джазе ритмическая нерегулярность и атональность способствовали созданию асимметричной структуры или комбинации различных сложных типов и групп симметрии. Форма в свободном джазе строится как динамическое отклонение от мертвого, кристаллического строения, как свободная неупорядоченность в рамках саморегулирующейся системы. Встречающиеся же в структуре музыки нового джаза группы симметрии ближе всего к изометрическим, динамическим ее типам, которые нередко сближаются с неевклидовой симметрией.

Эстетическое последствие подобия структурных составляющих формы традиционного джаза, тождества частей его архитектоники подчинено старому музыкальному закону, впервые сформулированному еще Риманом: в музыке сходство разъединяет, а различие сближает. Структурное различие воспринимается в музыке как динамическое качество, как эффект движения, т. е. как психологическое ощущение целостности эстетического объекта (залог осмысленного восприятия), в то время как структурная схожесть ведет к дискретности восприятия и к отсутствию эффекта развития. «Быть совершенно симметричным – значит быть совершенно мертвым» [64]64
   ^{Стравинский И. Диалоги. М., 1971. С. 228.}


[Закрыть].

Дискретный, каденционный характер стародавнего джаза, его «типовая архитектура» позволяли рассматривать (и воспринимать) части джазовой пьесы как идентичные эстетические конструкции, обладающие сходным художественным смыслом, что, естественно, затрудняет восприятие музыкальной композиции как эстетической целостности (практически традиционную джазовую композицию можно исполнять «задом наперед»: реприза – вариация – экспозиция, ибо первая и третья равны теме).

Новый джаз, несмотря на дискретность микроструктур его музыкальной ткани (мотив, фраза), создал иную модель музыкального изложения и восприятия, которую нельзя понять в результате простого суммирования эстетических свойств ее частей, т. е. модель, обладающую качествами геш-тальта. Это вовсе не значит, что, скажем, традиционная джазовая пьеса воспринимается не целостно, не как геш-тальт (вряд ли вообще возможно адекватное восприятие музыкального произведения не в качестве переживания его целостного единства). Просто в силу преобладания в эстетической системе нового джаза элементов синтагматики его целостность воспринимается как явление более органичное и недискретное.