Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 7"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ЗАКАТ

и

ПАДЕНИЕ

РИМСКОЙ

ИМПЕРИИ

Том VII

Последний том исторической эпопеи Э.Гиббона посвящен финальному этапу истории Византийской империи, завершившемуся падением Константинополя и завоеванием части Европы турецкими захватчиками. Осмысливая историю Византии и Рима, автор рисует широкую картину трагических событий этого времени – окончание крестовых походов, татаро-монгольское нашествие на земли Восточной Европы, походы великого Тимура, гражданские междоусобицы в Италии – обозначивших конец существования некогда грозного и великого государства.

ГЛАВА LXI

Разделение империи между французами и венецианцами. – Пять латинских императоров из княжеских домов Фландрии и Куртенэ. – Их войны с болгарами и с греками. – Слабость и бедность латинской империи. – Греки снова овладевают Константинополем. – Общие последствия Крестовых походов.1204-1261 г.г.

Уверенные в справедливости своего дела и в успехе своего предприятия, французы и венецианцы приступили после кончины законных монархов к разделу своих будущих владений. Формальным договором было условлено, что будут назначены двенадцать избирателей, по шести от каждой из двух наций, что большинство голосов решит, кому быть восточным императором, и что в случае, если бы голоса резделились поровну между двумя кандидатами, окончательный выбор будет предоставлен жребию. Тому, кто будет провозглашен императором, они заранее предоставили вместе со всеми титулами и прерогативами византийских монархов два дворца – Буколеонский и Блахернский и четвертую часть греческой империи. Было решено, что три остальные части будут поровну разделены между Венецианской республикой и французскими баронами, что все ленные владельцы (только в пользу дожа было сделано почетное исключение) формально признают свою верноподданническую зависимость от верховного главы империи и будут нести по его требованию военную службу, что та нация, из среды которой будет выбран император, предоставит своей союзнице выбор патриарха и что как бы ни было сильно желание пилигримов скорее посетить Святую Землю, они посвятят еще один год на завоевание и на защиту греческих провинций. После взятия Константинополя латинами этот договор был подтвержден и приведен в исполнение, а их первой и самой важной заботой было избрание императора. Шестеро французских избирателей были все без исключения духовного звания; то были: аббат Лoxeca, выборный архиепископ Акры в Палестине и епископы городов Труа, Суассона, Гальберштадта и Вифлеема, последний из которых исполнял в лагере должность папского легата; они внушали уважение своей профессией и своей ученостью, а так как выбор не мог пасть ни на одного из них, то они могли лучше всех других исполнить обязанности избирателей. Шестеро венецианцев принадлежали к числу высших государственных сановников, а знатные роды Кверини и Контарини до сих пор гордятся тем, что в этом списке находят своих предков. Двенадцать избирателей собрались в дворцовой капелле и после торжественного призывания Святого Духа приступили к совещаниям и к подаче голосов. Из уважения и из признательности они пожелали увенчать короной доблести дожа; его мудрость побудила их взяться за это предприятие, а подвигам этого слепого старца могли завидовать и удивляться самые юные рыцари. Но у патриота Дандоло вовсе не было личного честолюбия, и он был вполне удовлетворен тем, что его признали достойным царствовать. Сами венецианцы не желали его возведения на престол; его соотечественники и, быть может, даже его друзья указывали с красноречием искренности на вред, который могло причинить национальной свободе и общему делу крестоносцев соединение в одном лице двух несовместимых званий: первого сановника республики и восточного императора. Устранение дожа расчистило путь к престолу для равных по достоинству кандидатов Бонифация и Балдуина; перед их именами почтительно отказались от своих притязаний все менее знаменитые кандидаты. Для маркиза Монферратского служили рекомендацией его зрелый возраст и прекрасная репутация, выбор авантюристов и желания греков, и я не могу поверить, чтоб этот владелец маленькой территории у подножия Альп мог внушать серьезные опасения царившей на морях Венеции. Но граф Фландрский стоял во главе богатого и воинственного народа; он был храбр, благочестив и целомудрен; он был еще очень молод, так как ему было только тридцать два года; он происходил от Карла Великого, был двоюродным братом короля Франции и сотоварищем прелатов и баронов, которые неохотно подчинились бы верховенству иноземца. Эти бароны с дожем и маркизом во главе ожидали у входа в капеллу решения двенадцати избирателей. Оно было объявлено епископом Суассонским от имени его сочленов: “Вы поклялись повиноваться тому принцу, который будет нами выбран; в силу нашего единогласного решения граф Фландрский и Геннегауский Балдуин с этой минуты ваш государь и восточный император”. Графа приветствовали громкие радостные возгласы, которые стали раздаваться по всему городу и из уст торжествовавших латинов, и из уст греков, из страха старавшихся угождать победителям. Бонифаций прежде всех поцеловал руку своего соперника и сам поднял его на щит; затем Балдуина перенесли в собор и торжественно обули в пурпуровые полусапожки. Через три недели после избрания он был коронован папским легатом, временно заменявшим Патриарха; но венецианское духовенство скоро заняло все церковные должности Софийского собора, возвело Томаса Морозини на церковный престол и прибегло ко всевозможным хитростям для того, чтобы предоставить своим соотечественникам почетные отличия и бенефиции греческой церкви. Преемник Константина немедленно известил Палестину, Францию и Рим об этом достопамятном перевороте. В Палестину он послал в качестве трофеев константинопольские городские ворота и цепи, загораживавшие вход в константинопольскую гавань, и заимствовал из иерусалимского регламента те законы или обычаи, которые были самыми удобоприменимыми в этой французской колонии и в завоеванных на Востоке странах. В своих посланиях он приглашал французских уроженцев расширять эту колонию и обеспечить это приобретение, переселяясь в великолепный город и в плодородную страну, которая способна вознаградить за их труды и духовенство, и солдат. Он поздравлял римского первосвященника с восстановлением его власти на Востоке, просил его положить конец расколу греков своим личным присутствием на Вселенском соборе и умолял его благословить и простить тех пилигримов, которые оказали ему неповиновение. Иннокентий соединил в своем ответе благоразумие с достоинством. Разрушение Византийской империи он приписывал людским порокам и видел в этом событии волю Провидения; он говорил, что оправдание или осуждение завоевателей будет зависеть от их поведения, а законность заключенного между ними договора – от усмотрения св.Петра; но он требовал как самой священной их обязанности введения такой правильной субординации, которая заставила бы греков повиноваться и уплачивать дань латинам, светских сановников – повиноваться и уплачивать дань духовенству, а духовенство – повиноваться и уплачивать дань папе.

При дележе греческих провинций доля венецианцев была более велика, чем доля латинского императора. В его владение поступила только четвертая часть; по крайней мере половина остального была предоставлена Венеции, а другая половина была разделена между французскими и ломбардскими авантюристами. Почтенный Дандоло был провозглашен деспотом Романии, и его обули по обыкновению греков в пурпуровые полусапожки. Он окончил в Константинополе свою продолжительную и славную жизнь, и хотя его прерогатива была личной, его титул носили его преемники до половины четырнадцатого столетия со странной, хотя и основательной прибавкой названия повелителя одной с половиною четверти Римской империи. Дожу, который был рабом государства, редко дозволялось удаляться от кормила республики, на его место заступал бальи, или регент, которому предоставлялась высшая власть над венецианской колонией; во власти венецианцев находились три из восьми городских кварталов, а их самостоятельный трибунал состоял из шести судей, четырех советников, двух казначеев, двух адвокатов по финансовой части и одного конетабля. Благодаря давнишнему знакомству с условиями восточной торговли они выбирали свою долю добычи с верным пониманием своих выгод; они поступили опрометчиво, взявшись за управление и защиту Адрианополя, но их политика стремилась к более благоразумной цели – к владычеству над целым рядом факторий, городов и островов вдоль морского побережья на всем пространстве от окрестностей Рагузы до Геллеспонта и Босфора. Труды и расходы по управлению такими обширными завоеваниями истощили их денежные средства; они отказались от своей прежней системы управления, усвоили систему феодальную и стали довольствоваться вассальною зависимостью тех знатных венецианцев, которые предпринимали новые завоевания или брались защищать старые. Этим путем род Санута приобрел герцогство Наксос, в которое входила большая часть архипелага. За десять тысяч марок республика купила у маркиза Монферратского плодородный остров Крит, или Кандию, вместе с развалинами ста городов, но для всяких улучшений служили преградой гордость и недальновидность венецианской аристократии и самые здравомыслящие из венецианских сенаторов были вынуждены напоминать о том, что сокровище св. Марка заключалось не во владениях на суше, а во владычестве на морях. На самую большую долю из той половины, которая досталась авантюристам, имел бесспорное право маркиз Бонифаций, и за свое устранение от престола он был вознагражден островом Крит, королевским титулом и провинциями по ту сторону Геллеспонта. Но он из благоразумия променял это дальнее и непрочное приобретение на королевство Фессалоникское, или Македонское, которое находилось на расстоянии двенадцати дней пути от столицы и могло находить для себя опору у царствовавшего неподалеку оттуда Бонифациева зятя, венгерского короля. При проезде Бонифация по этим провинциям туземное население встречало его с искренними или с притворными изъявлениями радости, а Греция – настоящая древняя Греция – снова подпала под власть латинского завоевателя, равнодушно попиравшего ногами эту классическую почву. Он не обратил никакого внимания на красоты Темпейской долины, осторожно пробрался сквозь Фермопильское ущелье, занял незнакомые ему города Фивы, Афины и Аргос и взял приступом укрепленные города Коринф и Наполи, попытавшиеся оказать ему сопротивление. Доли латинских пилигримов определялись или случайностью, или выбором, или обменом, и они с невоздержанной радостью употребляли во зло свою власть над жизнью и достоянием многочисленного населения. После тщательного обзора провинций они взвешивали на весах корыстолюбия доходы каждого округа, выгоды его географического положения и изобилие или недостаток ресурсов для содержания солдат и лошадей. Они были так самоуверенны, что делили между собою давно утраченные Римскою империей провинции; Нил и Евфрат катили свои волны по их воображаемым царствам, и счастливым считал себя тот воин, которому достался в удел дворец царствовавшего в Иконии турецкого султана. Я не буду останавливаться на их генеалогии и на смете доходов с их владений, но я считаю нужным заметить, что графам Блуа и Сен-Поля достались герцогство Никейское и Демотика, что главные ленные поместья были розданы с обязанностью нести службу конетабля, камергера, виночерпия, ключника и дворецкого и что наш историк Готфрид Виллардуэн получил прекрасное поместье на берегах Гебра и соединил в своем лице двойное звание маршала Шампани и маршала Романии. Каждый из баронов отправлялся в свои новые владения во главе своих рыцарей и стрелков и сначала не встречал сопротивления. Но оттого, что бароны разошлись в разные стороны, военные силы крестоносцев ослабели, и само собой разумеется, что тысячи ссор должны были возникнуть между людьми, для которых меч устанавливал законы и был единственным правом на владычество. Через три месяца после завоевания Константинополя император и фессалоникский король выступили во главе своих приверженцев один против другого; они примирились благодаря влиянию дожа, советам маршала и мужественной самостоятельности своих боевых товарищей.

Два беглеца, прежде царствовавшие в Константинополе, все еще отстаивали свои права на императорский титул, а бывшие подданные этих низвергнутых монархов могли увлечься состраданием при виде несчастий старшего Алексея и могли быть увлечены мужеством Мурзуфла до жажды мщения. Последний из этих двух узурпаторов решился действовать заодно с первым, с которым его связывали семейные узы, общие интересы, одинаковое преступление и та заслуга, что он прекратил жизнь врагов своего соперника. Мурзуфл был принят в лагере Алексея с лаской и с почетом; но порочные люди не способны любить и редко могут полагаться на сообщников своих преступлений; он был арестован в то время, как находился в бане; его лишили зрения, отняли у него все войска и сокровища и выгнали его вон из лагеря; ему пришлось бродить без пристанища и сделаться жертвою отвращения к нему и презрения тех, кто имел более, чем Алексей, права ненавидеть и казнить убийцу императора Исаака и его сына. В то время как терзаемый страхом или угрызениями совести тиран старался пробраться в Азию, он был захвачен константинопольскими латинами и осужден после публичного разбирательства на позорную смерть. При выборе способа казни его судьи не знали, чему отдать предпочтение – отсечению головы, колесованию или сожжению на костре; наконец было решено поставить Мурзуфлана вершине той колонны из белого мрамора, которая называлась Феодосиевой и имела высоту сто сорок семь футов. Он был низвергнут с этой высоты головою вниз и, ударившись о мостовую, разбился в куски в присутствии бесчисленных зрителей, наполнявших форум Тавра и удивлявшихся исполнению старинного предсказания, смысл которого был объяснен этим странным событием. Судьба Алексея была менее трагична: маркиз отправил его пленником в Италию и подарил королю римлян; он был осужден на тюремное заключение и изгнание и немного выиграл оттого, что местом заключения ему назначили вместо одной из находившихся в Альпах крепостей один из азиатских монастырей. Но еще прежде постигшего греческую нацию бедствия его дочь вышла замуж за юного героя, который восстановил и сам занял трон греческих монархов. Феодор Лacкарис выказал свое мужество во время двух осад Константинополя. Когда Мурзуфл спасся бегством, а латины уже были внутри города, он предложил себя солдатам и народу в императоры, а это честолюбивое предложение, быть может, было внушено благородными чувствами, но бесспорно свидетельствовало о его мужестве. Если бы он мог вдохнуть в народное сборище свою собственную душу, оно могло бы растоптать иноземцев своими ногами; но впавшие в постыдное отчаяние жители отказались от его помощи и Феодор удалился в Анатолию, где мог дышать воздухом свободы вдали от победителей и в безопасности от их преследований. Под титулом деспота, который был впоследствии заменен титулом императора, он привлек под свои знамена тех отважных людей, в которых ненависть к рабству усиливалась оттого, что они не дорожили жизнью, а так как всякие средства считались дозволенными, когда речь шла об общественной безопасности, то он без всяких угрызений совести обратился к турецкому султану с просьбой о помощи. Никея, которую Феодор избрал своей резиденцией, Пруса и Филадельфия, Смирна и Эфес отворили ворота перед своим избавителем; его силы и его репутация росли не только от его побед, но даже от его поражений, и этот преемник Константина удержал в своей власти обломок империи от берегов Meандра до предместий Никомедии, а впоследствии и до предместий Константинополя. Другою отдаленною и незначительною частью этой империи владел потомок Комнинов – сын добродетельного Мануила и внук тирана Андроника.

Он назывался Алексеем, а прозвище Великий, вероятно, относилось к его высокому росту, а не к его подвигам. Благодаря снисходительности императоров из дома Ангелов он был назначен трапезундским губернатором или герцогом, знатность его происхождения разожгла его честолюбие, а совершившийся в Константинополе переворот доставил ему независимость, и он, не переменяя своего титула, спокойно владычествовал над берегами Черного моря на всем пространстве от Синопы до Фасиса. Его сын и преемник, имя которого нам неизвестно, был, как рассказывают, вассалом султана, по требованию которого был обязан нести военную службу во главе двухсот вооруженных копьями всадников. Этот принц из дома Комнинов был не более как герцогом Трапезундским, а императорский титул был впервые принят внуком Алексея из высокомерия и зависти. На западе третий обломок империи был спасен от общего крушения незаконнорожденным потомком Ангелов Михаилом, который был известен до переворота тем, что был заложником, воином и мятежником. Своим бегством из лагеря маркиза Бонифация он сохранил свою личную свободу; своей женитьбой на дочери губернатора Дураццо он приобрел этот важный город; и затем он принял титул деспота и основал сильное и игравшее выдающуюся роль княжество в Эпире, Этолии и Фессалии, которые всегда были населены воинственною расой. Греки, предлагавшие свои услуги своим новым повелителям, были устранены высокомерными латинами от всех гражданских и военных почетных отличий в качестве людей, обреченных своим происхождением на то, чтоб дрожать от страха и повиноваться. Из оскорбленного самолюбия они постарались доказать, что могли бы быть полезными друзьями, так как могли сделаться опасными врагами; их мужество окрепло от невзгод, и те из них, которые выделялись из толпы ученостью или добродетелями, знатностью происхождения или храбростью, стали переселяться в независимые государства Трапезундское, Эпирское и Никейское, и только один из патрициев удостоился сомнительных похвал за свою привязанность и преданность франкам. И городское, и сельское население охотно подчинилось бы рабской зависимости, если бы эта зависимость была умеренна и имела правильную организацию, а временные бедствия, причиненные войной, могли быть заглажены несколькими годами промышленной деятельности и внутреннего спокойствия. Но свойственная феодальной системе неурядица не давала внутреннего спокойствия и уничтожала плоды промышленной предприимчивости. Когда царствовавшие в Константинополе римские императоры не были лишены некоторых дарований, они находили в мудрых законах и в несложной администрации достаточные средства для того, чтоб охранять своих подданных. Но трон латинов был занят номинальным монархом, который был главою и нередко слугою своих своевольных союзников; все подчиненные империи ленные поместья, начиная с королевств и кончая отдельными замками, находились в руках баронов и управлялись их мечем, а вследствие раздоров, бедности и невежества этих баронов тирания проникала до самых уединенных селений. Греки страдали под двойным гнетом – под гнетом духовенства, которое было наделено светскою властью, и под гнетом солдат, которых воодушевляла свойственная фанатикам ненависть, и, сверх того, туземцев отделяла от иноземцев непреодолимая преграда религии и языка. Пока силы крестоносцев были сосредоточены в Константинополе, воспоминание об их победе и страх, который они внушали, сдерживали побежденных; но когда они разбрелись в разные стороны, их немногочисленность и недостатки их дисциплины стали бросаться в глаза, а некоторые промахи и неудачи доказали, что они не были непобедимы. По мере того как уменьшался страх греков, усиливалась их ненависть. Они стали роптать, стали составлять заговоры, и прежде нежели истек год их рабской зависимости они испросили или приняли помощь варвара, могущество которого уже испытали на самих себе и на признательность которого полагались.

Мятежный вождь болгар и валахов, называвшийся Иоанном, или Иоаникием, или Калояном, поспешил приветствовать латинских завоевателей отправкой к ним торжественного посольства. Он считал себя их собратом, потому что принадлежал к числу приверженцев римского первосвященника, от которого получил королевский титул и священное знамя, а в качестве соучастника в ниспровержении греческой империи он мог заявлять основательные притязания на название их друга. Но Калоян был поражен удивлением, когда узнал, что граф Фландрский усвоил пышность и высокомерие преемников Константина и что его послы были отпущены с надменным требованием, чтоб мятежник снискал помилование, прикоснувшись лбом к подножию императорского трона. Его оскорбленное самолюбие могло бы разразиться насилиями и пролитием крови; но он принял к руководству более благоразумные политические рассчеты, стал наблюдать за усиливавшимся неудовольствием греков, стал обнаруживать сострадание к участи страдальцев и дал им обещание, что, лишь только они предпримут борьбу из-за свободы, он поможет им и личным участием, и всеми силами своего королевства. Национальная ненависть способствовала распространению заговора и сохранению замысла в тайне; греки с нетерпением ожидали той минуты, когда под их мечом падут победоносные иноземцы, но исполнение их замысла было благоразумно отложено до того времени, когда брат императора Генрих перевезет цвет своей армии на ту сторону Геллеспонта. Фракийские города и селения восстали в назначенную минуту по данному сигналу, и безоружные, ничего не подозревавшие латины пали жертвами гнусной и беспощадной злобы своих рабов. Из Демотики, которая была первой сценой этого избиения, оставшиеся в живых вассалы графа Сен-Поля спаслись бегством в Адрианополь; но занимавшие этот город французы и венецианцы были или перебиты, или выгнаны рассвирепевшим народом; гарнизоны, которым удалось отступить, нагоняли одни других на дороге к столице, а крепости, защищавшиеся поодиночке от мятежников, ничего не знали ни об участи других, ни о том, что сталось с их государем. Молва и страх распространили слух о восстании греков и о быстром приближении их болгарского союзника, а не полагавшийся на военные силы своего собственного королевства Калоян призвал из скифских степей четырнадцатитысячный отряд куманов, которые, как рассказывали, пили кровь своих пленников и приносили христиан в жертву на алтарях своих богов. Встревоженный этой неожиданной и беспрестанно усиливавшеюся опасностью, император торопливо отправил к графу Генриху посланца с приказанием возвратиться назад вместе с его армией, а если бы Балдуин дождался прибытия своего храброго брата с подкреплениями из двадцати тысяч армян, он мог бы напасть на врага с такими военными силами, которые были бы не менее многочисленны, чем неприятельские, но на стороне которых было бы решительное превосходство вооружения и дисциплины. Но рыцарское мужество редко умело отличать осмотрительность от трусости, и император выступил в поход во главе ста сорока рыцарей и состоявших при них стрелков и сержантов. Маршал отговаривал императора, но подчинился полученным приказаниям и повел авангард по дороге в Адрианополь; главными силами командовал граф Блуа; престарелый венецианский дож следовал за ними с арьергардом, а эта немногочисленная армия значительно увеличилась благодаря тому, что к ней со всех сторон присоединялись спасавшиеся бегством латины. Она намеревалась осадить адрианопольских мятежников, и таково было “благочестие” крестоносцев, что в течение всей Святой недели они грабили окрестности с целью запастись съестными припасами и строили военные машины с целью истребить своих христианских единоверцев. Но эти занятия латинов были скоро прерваны легкой кавалерией куманов, которая отважно нападала на них, проникая вплоть до окраины их слабых окопов; тогда маршал Романии издал прокламацию, что по данному трубачами сигналу всадники должны садиться на коней и выстраиваться в боевом порядке; он грозил смертною казнию тем, кто отойдет далеко от центра армии, увлекаясь опасным желанием преследовать неприятеля. Это благоразумное предписание было впервые нарушено графом Блуа, вовлекшим в свою опрометчивость и свою гибель самого императора. Куманы, научившиеся военному искусству у парфян или у татар, обратились в бегство при первом нападении латинов, но, проскакав две мили, внезапно повернули назад и окружили тяжелые эскадроны франков в то время, как и сами рыцари, и их кони едва могли переводить дух от усталости. Граф был убит на поле сражения, император был взят в плен, и хотя первый из них не захотел искать спасения в бегстве, а второй не хотел отступить перед врагом, их личное мужество не могло искупить их невежества или небрежности при исполнении обязанностей военачальников.

Ободренный этой победой и взятием в плен самого императора, болгарский король двинулся далее с целью освободить Адрианополь и довершить поражение латинов. Они были бы неизбежно истреблены, если бы маршал Романии не выказал такого хладнокровного мужества и таких воинских дарований, которые редки во все века, но были особенно редки в те времена, когда война была скорее страстным увлечением, чем наукой. Свою скорбь и свои опасения он излил перед своим мужественным и верным другом – венецианским дожем, но в лагере он умел внушить ту самоуверенность, без которой спасение армии было бы немыслимо. В течение целого дня Виллардуэн держался на своей опасной позиции между городом и варварами; с наступлением ночи он без шума выступил из своего лагеря, и его мастерское трехдневное отступление вызвало бы похвалу от Ксенофонта и его десяти тысяч греков. В арьергарде маршал давал отпор преследовавшему армию неприятелю, в авангарде он сдерживал тех, кто спешил спастись бегством, и повсюду, где появлялись куманы, они встречали непроницаемые ряды копьеносцев. На третий день измученные войска увидели море, уединенный городок Родосто и своих соотечественников, прибывших с азиатского берега. Они обнялись и вместе плакали; но они направили свои соединенные усилия к одной цели, а граф Генрих вступил на время отсутствия своего брата в управление империей, едва зародившейся и уже одряхлевшей. Куманы удалились во избежание летней жары; зато семь тысяч латинов покинули в минуту опасности Константинополь и своих ратных товарищей, отказавшись от данного обета. Для некоторых частных успехов служила противовесом утрата ста двадцати рыцарей, павших в сражении при Рузие, а из императорских владений ничего не уцелело, кроме столицы и двух или трех соседних крепостей на берегах Европы и Азии. Король Болгарский был непобедим и беспощаден; он почтительно отклонил требования папы, который умолял этого новообращенного возвратить огорченным латинам мир и императора. “Освобождение Балдуина, – отвечал он, – уже не в человеческой власти”; этот монарх кончил жизнь в тюрьме, а невежество и легковерие распространили на счет причин его смерти разноречивые слухи. Любители трогательных легенд охотно поверят, что царственного пленника вовлекала в соблазн влюбчивая болгарская королева, что его целомудренное сопротивление навлекло на него клевету женщины и ревность варвара, что у него были отрублены руки и ноги, что его окровавленное туловище было брошено туда, куда бросали дохлых собак и лошадей, и что прежде, чем он был съеден хищными птицами, он дышал в течение трех дней. Лет через двадцать после того живший в нидерландских лесах пустынник объявил, что он – Балдуин, константинопольский император и законный государь Фландрии. Среди народа, одинаково склонного и к мятежу, и к легковерию, он распустил слухи о своем удивительном избавлении, о своих необыкновенных похождениях и о своем покаянии, а жители Фландрии, в первом порыве своего увлечения, признали его за давно считавшегося умершим своего государя. Но французский двор вывел наружу обман после непродолжительного расследования, и самозванец был наказан позорной смертью; но фламандцы все еще не отказывались от приятного заблуждения, и самые серьезные историки винили графиню Анну в том, что она пожертвовала для своего честолюбия жизнью своего несчастного отца.

У всех цивилизованных народов заключаются во время войн договоры о размене или выкупе пленных, и если эти последние долго остаются в руках неприятеля, их положение ни от кого не скрывается и с ними обходятся сообразно их рангу с человеколюбием или с почетом. Но дикий болгарский король на был знаком с законами войны; то, что совершалось в его тюрьмах, было покрыто мраком и безмолвием, и прошло более года, прежде чем латины убедились в смерти Балдуина и прежде чем его брат, регент Генрих, согласился принять императорский титул. Греки превозносили его скромность как образчик редкой и неподражаемой добродетели. Их легкомысленное и вероломное честолюбие всегда спешило воспользоваться той минутой, когда императорский престол оказывался вакантным или когда он мог сделаться вакантным, между тем как законы о престолонаследии, которыми охраняются интересы и монарха, и народа, мало помалу вводились и упрочивались во всех европейских монархиях. Генриху мало помалу пришлось защищать восточную империю без всяких помощников, так как герои Крестового похода или переселялись в другой мир, или покидали театр борьбы. Венецианский дож, почтенный Дандоло, сошел в могилу, достигши самых преклонных лет и самой блестящей славы. Маркиз Монферратский мало помалу прекратил войну в Пелопоннесе для того, чтоб отомстить за Балдуина и защитить Фессалонику. На личном свидании императора с королем были улажены неважные разногласия касательно феодальной подчиненности и службы; их прочно примирили взаимное уважение и общая опасность, и их союз был скреплен вступлением Генриха в брак с дочерью итальянского принца. Ему скоро пришлось оплакивать смерть друга и тестя. По настоянию преданных ему греков Бонифаций предпринял смелую и удачную кампанию в Родопских горах; болгары бежали при его приближении и воротились для того, чтоб беспокоить его во время отступления. Узнав, что на его арьергард сделано нападение, он не дождался, чтоб ему принесли латы, вскочил на коня, взял свое копье наперевес и отразил неприятеля; но во время опрометчивого преследования ему была нанесена смертельная рана, и отрубленная голова фессалоникского короля была поднесена Калояну, который воспользовался трофеями победы, одержанной без его участия. На описании этого печального события как будто прерывается или совершенно замирает голос Готфруа Виллардуэна, и если он по-прежнему занимал военную должность маршала Романии, то его дальнейшие подвиги покрыты мраком забвения. По своему характеру Генрих не был ниже своего трудного положения; и во время осады Константинополя, и по ту сторону Геллеспонта он снискал репутацию храброго рыцаря и искусного полководца, а его мужество смягчалось осмотрительностью и кротостью, с которыми не был знаком его заносчивый брат. Во время войн с азиатскими греками и с европейскими болгарами он всегда был впереди всех или на борту корабля, или на коне, и хотя он не пренебрегал никакими предосторожностями, которые могли обеспечить успех его военных предприятий, упавшие духом латины нередко воодушевлялись его примером и устремлялись вперед вслед за своим неустрашимым императором. Но все усилия Генриха и помощь, которую он получал из Франции людьми и деньгами, принесли латинам менее пользы, чем ошибки, жестокосердие и смерть самого грозного из их врагов. Когда доведенные до отчаяния греки обратились к Калояну с просьбой о помощи, они надеялись, что он будет охранять их свободу и оставит в силе введенные у них законы; но опыт скоро заставил их сравнивать свирепость одних завоевателей со свирепостью других, и они возненавидели болгарина, который уже не скрывал своего намерения обезлюдить Фракию, разрушить города и переселить жителей на ту сторону Дуная. Многие из фракийских городов и селений уже были покинуты жителями; груда развалин обозначала то место, где прежде находился Филиппополь, и такой же участи ожидали в Демотике и в Адрианополе главные виновники восстания. Они обратились к Генриху с выражениями своей скорби и своего раскаяния, а император был так великодушен, что простил их и положился на их преданность. Он не мог собрать под своим знаменем более четырехсот рыцарей с их сержантами и стрелками; с этой небольшой армией он выступил навстречу болгарскому королю и принудил его отступить, несмотря на то, что в болгарской армии было, кроме пехоты, сорок тысяч конницы. Во время этой экспедиции Генрих узнал на опыте, как важно иметь на своей стороне местное население; он предохранил от разрушения уцелевшие города, а разбитый и покрытый позором варвар был вынужден выпустить из рук свою добычу. Осада Фессалоники была последним несчастием, которое Калоян причинил другим или сам испытал; он был заколот ночью в своей палатке, а тот генерал, который, быть может, и был его убийцей и который нашел его плавающим в крови, приписывал смертный удар копью св. Дмитрия, и ему все поверили. После нескольких побед благоразумие побудило Генриха заключить почетный мир с преемником тирана и с греческими принцами, царствовавшими в Никее и в Эпире. Хотя он и отказался от некоторых спорных пограничных территорий, он сохранил для себя и для своих ленников довольно обширные владения, и его царствование, продолжавшееся только десять лет, было тем коротким промежутком времени, в течение которого империя пользовалась внутренним спокойствием и благосостоянием. Он не придерживался близорукой политики Балдуина и Бонифация и с доверием раздавал грекам высшие государственные и военные должности, а этот великодушный образ действий был уместен тем более потому, что владетели Никеи и Эпира уже научились переманивать к себе и употреблять в дело продажную храбрость латинов. Генрих старался водворять согласие между своими подданными и награждать самых достойных из них, не обращая внимания на то, какой они национальности и на каком говорят они языке; но он был менее заботлив о том, что касалось неосуществимого на практике объединения двух церквей. Папский легат Пелагий, распоряжавшийся в Константинополе как монарх, наложил запрещение на греческий культ и строго требовал уплаты десятинной подати, веры в двойное происхождение Святого Духа и слепого повиновения римскому первосвященнику. Подобно всем тем, кто принадлежит к более слабой партии, греки ссылались на долг совести и молили о религиозной терпимости:”Наше тело, – говорили они, – принадлежит Цезарю, но наша душа принадлежит одному Богу”. Император решительно воспротивился религиозному гонению, а если правда, что сами греки отравили его, то этот факт должен внушать нам самое низкое понятие о здравом смысле и признательности человеческого рода. Храбрость Генриха была вульгарным достоинством, которое он разделял с десятью тысячами рыцарей; но он был одарен таким более высоким мужеством, что в веке суеверий вступил в борьбу с гордостью и с алчностью духовенства. Он осмелился поставить в Софийском соборе свой трон по правую сторону от Патриарха, а эта смелость вызвала чрезвычайно строгое порицание со стороны папы Иннокентия Третьего. Благотворным эдиктом (который был одним из первых образчиков тех законов, которыми устанавливалась неотчуждаемость недвижимой собственности) он воспретил отчуждение ленных поместий; причиной этого было то, что многие из латинов, желавших возвратиться в Европу, уступали свои владения церкви или за духовное, или за мирское вознаграждение, а эти священные земли немедленно освобождались от военной службы, так что колония солдат могла бы мало помалу превратиться в корпорацию лиц духовного звания.