Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 7"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

II. В эпоху бедственного положения латинов константинопольские городские стены и башни пришли в упадок; они были восстановлены и укреплены Михаилом, который сложил там обильные запасы зернового хлеба и соленой провизии из опасения, что ему скоро придется выдерживать осаду против западных монархов. Между этими монархами самым опасным соседом был владетель обеих Сицилий; но пока эти страны находились во власти незаконного сына Фридриха Второго, Манфреда, его монархия была скорее оплотом, чем угрозой для Восточной империи. Хотя узурпатор был храбр и предприимчив, ему было достаточно забот об охране его престола; папы один вслед за другим отлучали его от церкви и тем побудили его отказаться от защиты общих латинских интересов, а те армии, которые могли бы осадить Константинополь, были задержаны Крестовым походом, предпринятым против внутреннего врага римского правительства. Корона обеих Сицилий должна была служить наградой тому, кто отомстит за папу; она досталась брату св. Людовика, герцогу Анжуйскому и Прованскому Карлу, который стоял во время этой священной экспедиции во главе французского рыцарства. Так как Манфред был нелюбим своими христианскими подданными, то он набрал армию между сарацинскими колонистами, которые были поселены его отцом в Апулии, и этой отвратительной мерой объясняется недоверие христианского героя, отвергавшего всякие условия примирения. “Передайте от меня султану Нокеры, – сказал Карл, – что нашими судьями будут Бог и меч и что или он отправит меня в рай, или я отправлю его в ад”. Две армии вступили в бой, и хотя мне неизвестно, какая участь постигла Манфреда в том мире, мне известно, что в здешнем мире он лишился в кровопролитной битве при Беневенте своих приверженцев, своего королевства и жизни. Неаполь и Сицилия были немедленно заселены воинственной расой французских дворян, а их честолюбивый вождь задумал завоевание Африки, Греции и Палестины. Особые соображения могли направить его предприимчивость прежде всего на Византийскую империю, а не полагавшийся на свои собственные силы Палеолог неоднократно сдерживал честолюбие Карла тем, что взывал к человеколюбию св. Людовика, который еще не утратил своего влияния на ум своего свирепого брата. Внимание этого брата было на короткое время занято внутренними делами вследствие вторжения последнего представителя швабского императорского дома Конрадина; но этот юноша не устоял в неравной борьбе, а его публичная казнь на эшафоте доказала соперникам Карла, что они должны дрожать как за свои владения, так и за свою жизнь. Последний Крестовый поход св. Людовика на берега Африки еще раз отсрочил опасность, которая угрожала византийскому императору. И личные интересы, и чувство долга побудили короля Неапольского содействовать успеху этого предприятия и своими войсками и своим личным присутствием. Смерть св. Людовика избавила его от докучливых наставлений добродетельного цензора; владетель Туниса признал себя данником и вассалом Сицилийского королевства, и уже ничто не мешало самым отважным из французских рыцарей предпринять под начальством Карла поход на греческую империю. Договор и брачный союз связали интересы Карла с интересами дома Куртенэ; его дочь Беатриса была помолвлена за сына и наследника императора Балдуина, Филиппа; на содержание Филиппа была назначена пенсия в шестьсот унций золота, а его великодушный отец заранее распределил между своими союзниками восточные царства и провинции, ограничив владения самого императора только Константинополем и его окрестностями на протяжении одного дня пути. В эту опасную минуту Палеолог поспешил подписаться под символом веры и прибегнуть к покровительству римского первосвященника, который в этом случае с успехом принял на себя и разыграл роль ангела мира и общего отца всех христиан. По его требованию меч Карла остался прикованным к своим ножнам, и греческие послы видели в папской прихожей, как Карл, глубоко оскорбленный отказом одобрить и благословить его предприятие, грыз в порыве ярости зубами свой скипетр из слоновой кости. Он, по-видимому, с уважением подчинялся бескорыстному посредничеству Григория Десятого; но Карла мало помалу оттолкнули высокомерие и пристрастие Николая Третьего, и привязанность этого папы к его родственникам из дома Орсини отняла у церкви самого ревностного из ее приверженцев. Союз, составленный против греков латинским императором Филиппом, королем обеих Сицилий, и Венецианской республикой, созрел до того, что было решено приступить к делу, а избрание на папский престол французского уроженца Мартина Четвертого скрепило союз между зачинщиками предприятия. Филипп дал союзу свое имя, Мартин снабдил его буллой об отлучении от церкви, венецианцы доставили ему эскадру из сорока галер, а грозные военные силы Карла состояли из сорока графов, десяти тысяч рыцарей, многочисленного отряда пехоты и флота, в котором насчитывалось более трехсот кораблей и транспортных судов. Был назначен отдаленный срок, в который эти грозные военные силы должны были собраться в порт Бриндизи; но еще прежде истечения этого срока отряд из трехсот рыцарей вторгся в Албанию и осадил крепость Белград. Его поражение могло на минуту польстить тщеславию константинопольского двора, но более прозорливый Михаил, не полагавшийся на свои военные силы, возложил свою надежду на успех заговора – на тайную работу крысы, которая переедала тетиву у лука сицилийского тирана.

В числе живших в изгнании приверженцев швабского дома находился Иоанн Прокида, у которого был отнят небольшой остров того же имени, принадлежавший ему в Неаполитанском заливе. Он происходил из благородного семейства, но получил образование ученого и, во избежание нищеты, в то время как жил в изгнании, стал на практике заниматься медициной, которую изучил в Салернской школе. Ему уже нечего было терять, кроме жизни, а презрение к жизни – главное качество в мятежнике. Прокида был одарен искусством вести переговоры, придавать убедительность своим доводам и скрывать свои тайные побуждения, а в своих различных сделках с правительствами и с частными людьми он умел внушать им убеждение, что заботится только об их интересах. Новые владения Карла терпели финансовые и военные угнетения всякого рода, жизнь и состояние его итальянских подданных приносились в жертву величию их повелителя и бесчинству его приверженцев. Ненависть неаполитанцев сдерживалась его присутствием; но более слабое управление его наместников внушало сицилийцам и презрение, и отвращение; своим красноречием Прокида расшевелил в этих островитянах стремление к свободе и внушил каждому из баронов убеждение, что их собственные интересы требуют их участия в общем предприятии. В надежде на помощь иноземцев он посетил дворы греческого императора и короля Арагонского Петра, владевшего приморскими странами Валенсией и Каталонией. Честолюбивому Петру была предложена корона, на которую ему давали законное право его брак с сестрой Манфреда и предсмертная воля Конрадина, который бросил с эшафота кольцо своему наследнику и отмстителю. Палеолога было не трудно склонить к тому, чтоб он отвлек своего врага от внешней войны при помощи внутреннего восстания, и греческая субсидия из двадцати пяти тысяч унций золота была с выгодой употреблена на вооружение каталонского флота, который отплыл под священным знаменем с притворною целью напасть на живших в Африке арабов. Неутомимый миссионер восстания, переодевшись монахом или нищим, поспешил из Константинополя в Рим и из Сицилии в Сарагосу; враг Карла папа Николай скрепил договор своей собственной печатью, а своей дарственной записью он передал ленные поместья св. Петра из владения дома Анжуйского во владение дома Арагонского. Несмотря на то что заговор был широко распространен и что в нем участвовало огромное число людей, он хранился в непроницаемой тайне в течение более двух лет, и каждый из заговорщиков усваивал заявление Петра, что он отрежет свою левую руку, если она узнает о намерениях его правой руки. Мина была подведена глубоко и искусно, но едва ли можно с уверенностью решить, что было причиной происшедшего в Палермо взрыва – случайность или заранее обдуманный умысел.

Накануне Светлого Воскресенья, в то время как процессия из безоружных граждан направлялась к одной из загородных церквей, французский солдат грубо оскорбил одну девушку из благородного семейства. За свою попытку изнасиловать женщину виновник был немедленно наказан смертью, и хотя войскам сначала удалось разогнать народную толпу, многочисленность и ярость этой толпы в конце концов одержали верх; заговорщики воспользовались этим благоприятным случаем; пламя восстания разлилось по всему острову, и восемь тысяч французов лишились жизни во время безразборной резни, которой было дано название Сицилийских вечерень. Во всех городах были вывешены знамена свободы и церкви; мятежники воодушевлялись личным присутствием или мужеством Прокиды, а отплывший от африканских берегов в Палермо Петр Арагонский был приветствован жителями как король и спаситель острова. Карл был поражен удивлением и растерялся, когда узнал о восстании народа, над которым он так долго безнаказанно тиранствовал, а в первом порыве скорби и благочестия он, как рассказывают, воскликнул: “О Боже! если ты захотел унизить меня, то по меньшей мере низводи меня с вершины величия не вдруг, а мало помалу!” Его флот и его армия, уже собравшиеся в итальянских портах, были торопливо отозваны от участия войне с греками, а городу Мессине пришлось, по его географическому положению, прежде всех других выдержать первые взрывы его мстительности. Местные жители не были в состоянии сопротивляться и не могли ожидать помощи извне; поэтому они изъявили готовность раскаяться и покориться, если им будет дана всеобщая амнистия и если им будут возвращены их прежние привилегии. Но в монархе снова заговорило прежнее высокомерие, и папский легат, несмотря на самые горячие настояния, ничего не мог от него добиться кроме обещания, что он помилует всех тех, кто не попадет в список восьмисот мятежников, участь которых будет предоставлена на произвол государя. Отчаяние вдохнуло в мессинцев новое мужество; на помощь к ним пришел Петр Арагонский, а недостаток съестных припасов и страх, который внушала морякам эпоха равноденствия, побудили его соперника удалиться к берегам Калабрии. В то же время знаменитый каталонский адмирал Рожер де Лория очистил канал от неприятельских судов во главе своей непобедимой эскадры; французский флот, состоявший не столько из галер, сколько из транспортных судов, был сожжен или уничтожен, а это событие, обеспечив независимость Сицилии, вместе с тем обеспечило и безопасность греческой империи. За несколько дней до своей смерти император Михаил был обрадован известием о гибели врага, которого он и ненавидел, и уважал, и, быть может, был доволен общим мнением, что, если бы между Карлом и Палеологом не возникло вражды, Константинополь и Италия скоро подчинились бы одному повелителю. С этой несчастной минуты жизнь Карла была рядом невзгод; его столица подверглась нападению, его сын был взят в плен, а он сам сошел в могилу, не успев снова вступить в обладание островом Сицилия, который был окончательно отделен от Неаполитанского королевства после двадцатилетней войны и был передан в качестве независимого королевства во владение младшей линии арагонского дома.

Никто, полагаю, не обвинит меня в склонности к суевериям; тем не менее я должен заметить, что даже в этом мире в натуральном ходе событий иногда ясно видны следы нравственного возмездия. Первый Палеолог спас свою империю тем, что вовлек западные страны в восстания и в кровопролитную борьбу, а из этого семени раздоров выросло целое поколение жестокосердных людей, которые расшатали трон его сына. В наше время государственные долги и налоги составляют тот тайный яд, который отравляет нашу жизнь даже при полном внутреннем спокойствии, а под слабым и беспорядочным управлением средневековых монархов внутреннее спокойствие нарушалось остававшимися без дела войсками. Наемники, которые из лености не хотели добывать трудом средства пропитания, а из гордости не хотели просить милостыни, приучались жить грабежом; становясь под знамя какого-нибудь вождя, они могли грабить и с большим достоинством и с большим успехом, а не нуждавшийся в их службе и тяготившийся их присутствием монарх старался излить этот поток на какую-нибудь из соседних стран. После восстановления внутреннего спокойствия в Сицилии тысячи генуэзцев, каталонцев и др., сражавшихся на море и на суше под анжуйским или под арагонским знаменем, соединились в одну нацию благодаря сходству своих нравов и тождеству своих интересов. Узнав о вторжении турок в принадлежавшие грекам азиатские провинции, они пожелали получить в этой войне свою долю жалования и добычи, а король Сицилии Фридрих не пожалел расходов на то, чтоб доставить им средства для морского переезда. В течение двадцатилетних войн они не знали никакого другого отечества, кроме своего корабля или лагеря; военное ремесло было их единственной профессией; оружие было их единственной собственностью; они не признавали никаких других добродетелей кроме храбрости; сопровождавшие их женщины впитали в себя бесстрашие своих любовников и мужей; о каталонцах рассказывали, что одним ударом своих палашей они рассекали надвое и всадника и его коня, а этот слух уже был сам по себе грозным оружием. Рожер де-Флор был самым популярным из их вождей, а своими личными достоинствами он затмевал своих более гордых арагонских соперников. Он родился от брака одного, служившего при дворе Фридриха Второго, германского дворянина со знатной уроженкой города Бриндизи; сначала он был тамплиером, потом он был вероотступником и морским разбойником и наконец сделался самым богатым и самым могущественным из всех, кто командовал эскадрами на Средиземном море. Он отплыл из Мессины в Константинополь с восемнадцатью галерами, четырьмя большими кораблями и восемью тысячами авантюристов, а Андроник Старший верно исполнил заключенный с ним договор и принял этих грозных союзников с радостью, к которой примешивался страх. Для приема Рожера был отведен дворец, и одна из племянниц императора была выдана замуж за храброго иноземца, который немедленно вслед за тем был возведен в звание великого герцога или адмирала Романии. После необходимого отдыха Рожер перевез свои войска через Пропонтиду и смело повел их против турок; в двух кровопролитных сражениях он положил на месте тридцать тысяч мусульман, принудил неприятеля прекратить осаду Филадельфии и удостоился названия избавителя Азии. Но вслед за непродолжительным благосостоянием эта несчастная провинция снова сделалась жертвою рабства и разорения. Жители попали (по выражению одного греческого историка) из огня в полымя, и неприязнь турок оказалась менее пагубной, чем дружба каталонцев. Эти последние считали своей собственностью жизнь и состояние тех, кого они защищали от неприятеля; молодые девушки спасались от тех, над кем был совершен обряд обрезания, только для того, чтоб волей или неволей переходить в объятия христианских воинов; взыскание денежных пеней и субсидий сопровождалось необузданным хищничеством и самовольными экзекуциями, и великий герцог осадил принадлежавший Римской империи город Магнезию в наказание за оказанное ему сопротивление. Эти бесчинства Рожер оправдывал увлечениями и раздражением победоносной армии, которая, быть может, не захотела бы ему повиноваться или подвергла бы его собственную жизнь опасности, если бы он осмелился наказывать своих верных приверженцев, которых лишали справедливой и условленной награды за их заслуги. Угрозы и жалобы Андроника обнаруживали бессилие и бедность империи. Своей золотой буллой он пригласил к себе на службу только пятьсот всадников и тысячу пехотинцев; тем не менее он добровольно принял и содержал толпы нахлынувших добровольцев. Между тем как самые храбрые из его союзников довольствовались месячным жалованьем в три византина или в три золотых монеты, каталонцам было назначено по одной или даже по две унции золота, так что их годовое жалованье доходило почти до ста фунтов стерлингов; один из их вождей скромно оценивал свои будущие заслуги в триста тысяч крон, и уже более миллиона было издержано государственной казной на содержание этих дорогих наемников. Труд земледельца был обложен тяжелым налогом; из жалованья должностных лиц стали удерживать одну треть, а при чеканке монеты стали прибегать к таким постыдным подделкам, что на двадцать четыре доли приходилось только пять долей чистого золота. По требованию императора Рожер очистил провинцию, в которой уже нечего было грабить; но он отказался распустить свои войска, и между тем как на словах был почтителен, он вел себя и как человек независимый, и как враг. Он заявил, что, если бы Андроник выступил против него, он сделал бы сорок шагов вперед для того, чтоб пасть ниц перед императором, но, снова встав на ноги, он не позабыл бы, что его жизнь и его меч находятся в распоряжении его друзей. Великий герцог Романии согласился принять титул Цезаря и внешние отличия этого звания, но он не принял на себя управления Азией, которое было ему вновь предложено с тем условием, что его будут снабжать зерновым хлебом и деньгами и что он уменьшит свою армию до безопасной цифры – трех тысяч человек.

Смертоубийство служит последним ресурсом для трусов. Цезарь увлекся желанием посетить императорскую резиденцию в Адрианополе и был заколот служившими в гвардии аланами в апартаменте императрицы и в ее присутствии, и хотя это преступление было приписано личной злобе гвардейцев, соотечественники Рожера, жившие в Константинополе в мирной беззаботности, были все осуждены монархом и народом на изгнание. Испуганные смертью своего вождя, авантюристы обратились в бегство и рассеялись по берегам Средиземного моря. Но один закаленный в боях отряд из тысячи пятисот каталонцев или французов удержался в сильно укрепленном Галлиполи, на берегах Геллеспонта, развернул арагонское знамя и предложил выставить десять или сто воинов для борьбы с таким же числом врагов с целью отомстить за своего вождя или доказать его невинность. Вместо того чтоб принять этот смелый вызов, сын и соправитель Андроника император Михаил решился подавить неприятеля численным превосходством своих военных сил; он напряг все свои усилия к тому, чтоб организовать армию из тридцати тысяч всадников и тридцати тысяч пехотинцев, и Пропонтида покрылась кораблями греков и генуэзцев. В двух сражениях эти грозные силы не устояли ни на море, ни на суше против отчаянного мужества и дисциплины каталонцев; юный император спасся бегством и укрылся в своем дворце, оставив небольшой отряд для охраны ничем не защищенной страны. Победа оживила надежды авантюристов и увеличила их число; люди разных наций соединились под названием и под знаменем Великой роты, и три тысячи турецких новообращенных покинули императорскую службу для того, чтоб принять участие в этом военном товариществе. Обладание городом Галлиполи дало каталонцам возможность пресечь торговлю, которая велась с Константинополем и по Черному морю, и опустошать берега Европы и Азии по обеим сторонам Геллеспонта. Чтоб предотвратить их нападение на столицу, греки сами опустошили большую часть византийских окрестностей; крестьяне укрылись вместе со своим домашним скотом в городе и в один день убили без всякой для себя пользы огромное число овец и волов, которых негде было поместить и нечем было кормить. Четыре раза император Андроник искал мира и четыре раза он получал непреклонный отказ, пока недостаток съестных припасов и раздоры вождей не принудили каталонцев удалиться от берегов Геллеспонта и от окрестностей столицы. Остатки Великой роты, отделившись от турок, двинулись через Македонию и Фессалию в Грецию в надежде найти там новые места для поселения.

После нескольких веков забвения греки были пробуждены из своего усыпления нападением латинов для того, чтоб испытать новые бедствия. В течение двухсот пятидесяти лет, отделяющих первое завоевание Константинополя от последнего, владычество над этой почтенной страной было предметом спора между разными мелкими тиранами; ее старинные города снова испытали бедствия внешних и внутренних войн, не будучи за это вознаграждены дарами гения и свободы, а если рабство заслуживает предпочтения перед анархией, то они могут теперь с удовольствием отдыхать под игом турок. Я не буду излагать историю малоизвестных династий, то возвышавшихся, то приходивших в упадок на континенте и на островах; но умолчание о судьбе Афин было бы с нашей стороны доказательством непростительного неуважения к этому первому и самому благородному центру наук и свободных искусств. При дележе империи княжество Афинское и Фиванское досталось знатному бургундскому воину Оттону де-ла-Рош вместе с великогерцогским титулом, который латины понимали по-своему, но который, по безрасудному уверению греков, вел свое начало от времен Константина. Оттон следовал за знаменем маркиза Монферратского; обширные владения, которыми он был обязан своей необыкновенной ловкости или своему необыкновенному счастью, мирно переходили по наследству к его сыну и двум внукам до той минуты, когда вследствие брака одной из наследниц они перешли к старшей ветви Бриеннского дома, без перемены национальности своих правителей, а лишь с переменой семейства. Родившийся от этого брака сын Вальтер Бриеннский унаследовал герцогство Афинское и с помощью каталонских наемников, которым раздал ленные поместья, он завладел более чем тридцатью замками, принадлежавшими его вассалам или соседним владетелям. Но когда его известили о приближении и о намерениях Великой роты, он собрал семьсот рыцарей, шесть тысяч четыреста всадников и восемь тысяч пехотинцев и смело вступил с неприятелем в бой на берегах реки Кефиса в Беотии. У каталонцев было не более трех с половиною тысяч всадников и четырех тысяч пехотинцев, но эту малочисленность они возместили хитростью и дисциплиной. Они искусственным образом затопили поля, окружавшие их лагерь; герцог устремился вместе со своими рыцарями на зеленеющий луг безо всяких опасений или без всяких предосторожностей; их лошади увязли в грязи, и герцог был разбит наголову вместе с большею частью французской кавалерии. Члены его семейства и его соотечественники подверглись изгнанию, а его сын Вальтер Бриеннский, сохранивший титул герцога Афинского, был во Флоренции тираном, во Франции коннетаблем и кончил свою жизнь в битве при Пуатье. Аттика и Беотия послужили наградой для победоносных каталонцев; победители женились на вдовах и на дочерях убитых врагов, и в течение четырнадцати лет Великая рота наводила страх на греческие государства. Их раздоры заставили их подчиниться верховенству арагонского дома, и короли Сицилии располагали до конца четырнадцатого столетия Афинами, как располагают провинцией или наследственным уделом. После французов и каталонцев третьей династией было семейство Аккайоли, которое во Флоренции считалось плебейским, но пользовалось большим влиянием в Неаполе, а в Греции было облечено верховною властью. Члены этой династии украсили Афины новыми зданиями и сделали из них столицу государства, в состав которого входили Фивы, Аргос, Коринф, Дельфы и часть Фессалии. Их владычеству был положен конец Мехмедом Вторым, который приказал удавить последнего герцога и воспитал его сыновей в дисциплине и в религии сераля.

Хотя от Афиносталась только тень того, чем они были прежде, они до сих пор имеют от восьми до десяти тысяч жителей, из которых три четверти – греки по религии и по языку, а остальные – турки, отчасти утратившие свою национальную гордость и степенность от частого соприкосновения с местным населением. Дар Минервы – оливковое дерево – все еще цветет в Аттике, а мед горы Гиметта еще ничего не утратил из своего тонкого аромата, но вялая местная торговля находится в руках чужеземцев, а обработка этой бесплодной почвы предоставлена бродячим валахам. Афиняне до сих пор отличаются остротою и проницательностью своего ума; но когда эти качества не облагорожены свободой и не озарены светом знания, они перерождаются в коварство, направленное к удовлетворению личных интересов; оттого-то и вошла в обыкновение поговорка: “Милосердный Боже, избави нас от евреев, которые живут в Фессалониках, от турок, которые живут в Негропонте, и от греков, которые живут в Афинах!” Чтоб увернуться от тирании турецких пашей, этот хитрый народ прибегнул к такому средству, которое облегчило его рабскую зависимость, но увеличило его позор. В половине прошедшего столетия афиняне выбрали себе в покровители кизляр-агу, или главного из черных евнухов сераля. Этот эфиопский раб, пользующийся доверием султана, снисходит до того, что принимает ежегодную дань в тридцать тысяч крон; еще пять или шесть тысяч крон берет себе местный воевода, который ежегодно утверждается в своей должности этим евнухом, а афиняне такие искусные политики, что им редко не удается сместить или наказать правителя, который их притесняет. Их частные распри разрешаются архиепископом; это – один из самых богатых прелатов греческой церкви, так как он пользуется доходом в тысячу фунтов стерлингов; сверх того, существует трибунал из восьми геронтов, или старшин, выбираемых восемью городскими кварталами; знатные семьи не в состоянии проследить свою генеалогию более чем за триста лет, но их главные представители отличаются степенным видом, меховыми шапками и пышным титулом архонтов. Иные утверждают из склонности к сравнениям, что новейший язык афинян – самый испорченный и самый варварский из семидесяти диалектов простонародного греческого языка, это мнение преувеличено, но в отечестве Платона и Демосфена не легко можно найти экземпляр их сочинений или человека, читавшего эти сочинения. Афиняне прогуливаются с беспечным равнодушием среди славных развалин древности и дошли до такого нравственного упадка, что даже неспособны восхищаться гением своих предков.

ГЛАВА LXIII

Междоусобные войны и разрушение Византийской империи. – Царствование Андроника Старшего, Андроника Младшего и Иоанна Палеолога. – Регентство Иоанна Кантакузина; его восстание, царствование и отречение от престола. – Поселение генуэзской колонии в Пере и в Галате. – Войны этих генуэзцев с империей и с городом Константинополем. 1282-1391 г.г

Продолжительное царствование Андроника Старшего достопамятно главным образом спорами, которыми занималась греческая церковь, вторжением каталонцев и усилением оттоманского могущества. Он считался самым ученым и самым добродетельным из всех монархов того времени; но его добродетели и его ученость не содействовали ни его личному нравственному усовершенствованию, ни благосостоянию общества. Будучи рабом самых гнусных суеверий, он был со всех сторон окружен видимыми и невидимыми врагами, и пламя ада было для его воображения не менее страшно, чем пламя войны с каталонцами или с турками. В царствование Палеологов избрание Патриарха было самой важной государственной заботой; во главе греческой церкви обыкновенно стояли честолюбивые и фанатические монахи, а их пороки или добродетели, их ученость или невежество были одинаково вредны или достойны презрения. Патриарх Афанасий навлек на себя ненависть духовенства и народа тем, что был не в меру взыскателен во всем, что касалось правил церковного благочиния; он, как рассказывали, заявил, что грешники должны испить до дна чашу покаяния, и в народе ходил нелепый слух, будто он подверг наказанию за святотатство осла, который ел латук в одном монастырском саду. Когда общее неудовольствие принудило Афанасия отказаться от патриаршеского сана, он, прежде чем удалиться, составил два письменных документа, совершенно противоположных один другому по своему характеру. Его публичное завещание было написано в духе человеколюбия и смирения, а секретная припись к этому завещанию изливала самые ужасные проклятия на виновников его опалы, которых он навсегда отлучал от общения со Святою Троицей, с ангелами и со святыми. Этот последний документ он положил в глиняный горшок, который был по его приказанию поставлен на верхушке одной из колонн Софийского собора в надежде, что он когда-нибудь будет найден и отомстит за него. Через четыре года после того эта роковая тайна была открыта мальчишками, взобравшимися по лестнице на колонну в надежде найти там голубиные гнезда, а так как отлучение от церкви относилось и к самому Андронику, то он был объят ужасом при мысли, что стоит на краю пропасти, которая была таким коварным образом вырыта под его ногами. Для обсуждения этого важного дела были немедленно собраны на соборе епископы; они единогласно осудили опрометчивость этих тайных проклятий; но так как узел мог быть развязан не иначе, как тою же рукой, которая завязала его, и так как эта рука уже не держала патриаршеского посоха, то никакая земная власть, по-видимому, не была в состоянии отменить состоявшегося приговора. От виновника этого несчастья были исторгнуты некоторые слабые доказательства раскаяния и помилования; но совесть императора все еще не могла успокоиться, и он не менее самого Афанасия желал возвращения патриаршеского звания тому, кто один был в состоянии доставить ему нравственное исцеление. Какой-то монах дерзко постучался ночью в дверь императорской спальни и сообщил императору об откровении свыше, предвещавшем моровую язву и голод, наводнения и землетрясения. Андроник встал с постели и провел ночь в молитвах, пока не почувствовал или пока не вообразил, что земля слегка колышется под ним. Император отправился пешком, во главе епископов и монахов, в келью Афанасия, и этот святой человек (от которого и был послан монах, напугавший Андроника) согласился после приличного сопротивления помиловать государя и управлять константинопольскою церковью. Не смирившийся от опалы и ожесточившийся от одиночества, пастырь снова сделался предметом ненависти для своей паствы, а его враги придумали оригинальный и, как впоследствии оказалось, удачный способ мщения. Они унесли ночью скамейку или подстилку, находившуюся у подножия патриаршеского трона и, нарисовав на ней карикатуру, возвратили ее на прежнее место. Император был представлен с уздой во рту, а Афанасий вел это послушное животное к стопам Христа. Сочинители этого пасквиля были открыты и наказаны, но так как их жизнь была пощажена, то Патриарх с негодованием снова удалился в свою келью, и на минуту открывшиеся глаза Андроника снова закрылись под влиянием Афанасиева преемника.